Ноктюрн

Носите бремена друг друга

Ах, как же она любила эти службы! Иванка входила в церковь на возгласе: «Оглашенные изыдите!», на начало Литургии Верных. Её узнавали. Приветливо кланялись и всегда пропускали вперед. Она, держа за руку старшего шестилетнего Степана и неся младшего полугодовалого Михаила, проходила мимо прихожан. Мимо чистеньких бабушек в хлопковых платочках. Мимо шикарных дамочек в норковых и собольих шубах с небрежно накинутыми на волосы шёлковыми шарфами. Мимо многодетных, заторканных жизнью, и неухоженных мамочек. Останавливалась за левой колонной под иконой Божией Матери «Прибавление ума». Это было её любимое место. Помня об этом, служащие при храме бабульки, ревностно охраняли заветный пятачок, никому не позволяя даже на мгновение задержаться на «княжьем» месте.

— Молись тут. Богородица тебя и отсюда услышит.

Говорили они, оттаскивая в сторону рискнувших поклониться Пречестному образу.

Так что ровно в девять Иванка уже молилась. Не всегда удавалось полностью погрузиться в службу – сыновья требовали материнского внимания. Старшему хватало строгого: «Цыц!», Михаилу же этого пока было недостаточно. А еще, но это было приятным отвлечением — шепот прихожанок:

— Какой батюшка хорошенький! Молоденький!

— Интересно, жена у него есть? Или монах?

— Жаль, такой юный и уже монах…

И, если рядом оказывались местные старушки, а чаще всего именно так и бывало, они строго громко шептали:

— Есть! Есть у него матушка! И детки есть! – и выразительно показывали на нее глазами. Тогда уже захожанкам становилось вовсе не до службы! Они разглядывали и обсуждали Иванку и детей вплоть до выноса Чаши, а порой и надолго задерживались после Литургии, что бы подглядеть, как красавец – батюшка подойдет к своей семье, как благословит сыновей и что-то скажет матушке. Тоже редкой красавице. А потом долго будут обсуждать такую необыкновенную семью, гадая, как там у них, за закрытыми дверями. Что-то присочиняя к увиденному. Что-то добавляя к услышанному раннее или сочиненное кем – то другим.

Иванка была последним, одиннадцатым ребенком, в шумной семье священника, всю жизнь прослужившего в одном храме сначала чередным батюшкой, а потом и протоиереем. Жили они в большом городе. Несколько лет в квартире, а после смерти бабушки – в своем доме, который вечно достраивался и перестраивался. Последнюю дочь Бог дал супругам уже далеко за сорок пять. Родилась она на Ивана Нового, так что особых мучений с выбором имени у родителей, назвавших десятерых детей, не было. Она очень любила и своё имя, и внешность – мягкие, цвета липового меда волосы ярко синие глаза, и тонкую фигуру. С трех лет мечтала о балете (не без основания полагая, что очень похожа на Илзе Лиепу), но однозначное батюшкино: «Нет» поставило точку на всяческих недостойных фантазиях о сцене. Старшие братья и сестры вскладчину подарили ей швейную машинку, и она так научилась обшивать своих близких, знакомых, и знакомых знакомых, что вскоре стало хватать денег и на модную обувь к шикарно выглядевшим скроенным из простеньких тканюшек юбок и платьев. Учиться пришлось в обычной школе. Возить в Православную гимназию было некому – у батюшки резко упало зрение, а старшие братья служили в армии или учились в семинарии.

Школьные подружки ценили ее за талант редкой рукодельницы, а мальчишки напропалую бегали за самой красивой девочкой школы. Всегда веселая. Первая и в спорте и в общественной жизни. Многие и не знали, что она из поповской семьи. Лишь на выпускном, когда выясняли, кто куда будет поступать, удивлённо пораскрывали рты, услышав от медалистки короткое:

— Семинария. Иконописный.

Своего Кирилла она увидела в первый день собеседования. Он сидел на лавочке, под цветущей яблоней и такая безмерная печаль была во всей его фигуре, что, чуткая к чужой беде, она подсела к нему. Как водится, начала разговор о погоде, об этом городе, в котором она бывала, навещая старших братьев и сестер. Рассказала веселые истории из жизни семинаристов и уже отвлеченный от горьких дум, он признался:

— Меня не благословляют поступать. Владыка сказал: «Какой же из тебя батюшка получится, если ты ходячее искушение. Все прихожанки в тебя повлюбляются, а мужья из ревности – покалечат и их и тебя»!

Иванка долго крепилась, а потом расхохоталась, да так заразительно, что неудачливый кандидат в семинаристы, тоже не выдержал. Они смеялись, невольно касаясь друг друга плечами. И оба чувствовали, что это едва ли не самые важные мгновения их жизни.

— А может и прав владыка!? Ступай в театральный. Или на подиум – там тебе равных не будет!

Поймав обиженный взгляд Кирилла, смутилась.

— Это я неудачно пошутила. Прости.

— Бог простит. Вот что мне сделать? К утюгу приложиться? Всю жизнь как на девочку смотрят. Зачем мне это лицо, если от него одни только соблазны и искушения.

Он резко встал со скамейки и пошел по тропинке под оживающими после долгой северной зимы деревьями, но через несколько шагов резко остановился и быстро повернул назад. Иванка не дала ему заговорить.

— Зачем тебе поступать сюда? Откуда в тебе это? Ты хоть представляешь, какая жизнь тебя ждет? Книжек начитался? Кино посмотрел? Думаешь – это сплошная романтика? Огорчу тебя, милый мой абитуриент! Это труд Великий! У тебя не будет ни дня, ни ночи. Ни минуты для себя. Ты будешь ездить по требам, что бы прокормить семью – если не будет машины, то на автобусе или трамвае – через весь город. Ты по пять – шесть часов будешь исповедовать «языческих христиан». Почему языческих? Потому что люди, зачастую, даже по многу лет посещая храм, запросто могут не понимать, что такое основы христианства, не говоря уже о глубокой вере. Истинно верующих, на весь приход, если очень повезет, человек пять найдется. Порой это образованные люди. Просто им лень прочитать святых отцов. Они же и так все знают: как перекреститься, как свечу поставить. И когда ты будешь их просвещать, тебя запросто вежливо могут послать, к тому же черту например: мол не учи ученого, мы и сами знаем, что свечку через левое плечо не передают, что в пост мясо есть нельзя, но если очень хочется, то можно и на шашлычки съездить. Главное, потом не забыть на исповеди об этом отчитаться: «Да, был грех, но я раскаялся, уж очень тяжко мне без мяса». И попробуй не допусти такого к причастию! О! Мигом жалоба на стол владыке ляжет. Или уйдут твои прихожане к другому батюшке. К доброму.

С головы Иванки соскользнул платок, обнажив непослушные волосы, которые никак не хотели укладываться в тугую косу. Не переставая говорить, девушка принялась переплетать ее, ловко перебирая пальцами.

— Или поздно ночью, когда ты позволишь себе роскошь полюбоваться своими спящими детками, ворвутся в твой дом работницы. Из трапезной. Или свечной лавки – не важно, — с требованием рассудить: от чего это Марья Иванна получила в этот раз жалование семь рублей и аж тридцать пять копеек, а им – великим труженицам – всего по двадцать пять копеек выделили. И будешь ты их успокаивать. Вразумлять. Взывать к совести и христианскому терпению, но, в конце концов, пойдешь в бухгалтерию и будешь там копаться, докапываясь до копеечной истины.

Укротив свою прическу, Иванка покрыла голову платком.

— А потом ты станешь отпевать новопреставленного. Которого ты и в глаза не видел, так как он сроду порог храма не переступал. Но к тебе пришли родственники усопшего: «Батюшка помоги! Он крещенный был, вот и крестик есть, в шкапчике в коробочке всю жизнь хранился, смотрите – как новый, ни разу не надеванный! А человек он какой был – сущий ангел! Доброты необыкновенной… отпой, батюшка, сделай милость»! Ты постараешься им объяснить, найти правильные слова, чтобы прямо в душу легли. Открылись глаза и прозрели все, ужаснувшись житью своему. И покаялись еще при жизни. А не тогда, когда поздно. Ты вспомнишь и расскажешь множество реальных и поучительных историй, но в ответ услышишь: «Сколько доплатить нужно, чтоб отпеть»? Что бы ты дальше не говорил, они будут уверены: батюшка цену набивает и побольше на их горе заработать хочешь. И станешь ты петь «Со святыми упокой…», а потом скрутит тебя болячка невиданная и будешь ты передвигаться буквой «зю», моля Господа простить тебе дерзость твою, так как в багаже только что тобою отпетого вагон и маленькая тележка не просто грехов, а смертных. В которых каяться при жизни он не считал нужным. Но при любом удобном и неудобном случае родственники, как главное событие в жизни, расскажут, как хотел батюшка их обобрать, но они раскусили его злой замысел и не дали нажиться. Они батюшки все такие! Стяжатели! У священников презумпция виновности. Как бы ни поступили, что бы ни сказали – всегда неправы.

Кирилл с восторгом смотрел на свою новую знакомую, а она, словно забыв о его существовании, говорила. Говорила то, о чем говорить не положено. Потому, что всем приятно, когда батюшки бессловесны. Добрые такие, как Дед Мороз: «Знаешь стихотворение? Нет? Ну, возьми подарочек. На следующий год выучи стишок»! И ласково по щеке потреплет и самую большую шоколадку вручит. Иванка говорила то, о чем никто не хочет знать и слышать: Это же обидно! Мы же все такие замечательные! Христиане! Как можно, нас таких расчудесных обличать?! Мы же обидимся. Это вы плохие, раз позволяете себе подобные обвинения! Но она не желала больше молчать, потому что нужно, чтоб хоть кто-то возопил: «Оглянитесь! Посмотрите на себя! Так не правильно! Включив интернет, хоть ненадолго, зайдите на православный сайт, почитайте! Там все очень доступно написано»! Но нет! Мы же устали. Нам некогда изучать «ваши обряды». Это ваша работа молиться за нас! Именно в такой постановке. Не «о» нас, а «За» нас. Но Духовные Дары по наследству не передаются! Их нужно зарабатывать своим трудом. «Душа обязана трудиться и день и ночь! И день и ночь»!

В своем эмоциональном порыве, она не замечала, как нежно-розовые лепестки ложатся на ее плечи, словно с горки съезжая по шелковому платку. Лишь иногда, когда яблоневый цвет дерзал скользнуть по щеке или носу, она запоздало отмахивалась от улетевшего чуда. И под этим благоуханным, щедро осыпавшим молодых людей бело-розовым коктейлем хрустящих цветов. Иванка рассказывала о буднях своей семьи.

— Раз в месяц, может чаще, если будешь успевать, будешь ты ездить на зону. И будет тебе великая радость от того, что исповедал, причастил, а может и покрестил раскаявшихся преступников. Трудно тебе будет, но награда велика. А дома будут болеть малыши. Самые младшие. Слягут с температурой сорок градусов и будут стонать. Жалобно так стонать. И можно даже не ходить к врачу – никто не определит и не поставит диагноз. Само пройдет. Через недельку. И только вы с матушкой будете понимать – от чего страдают ваши кровинушки…

Иванка замолчала, вспомнив, как металась в жару, а рядом матушка, умывая ее пылающее личико святой водой шептала: «Ничего – ничего, терпи, мой Ангел! Зато папа грешную душу к Богу привел».

— Это ты меня пугала сейчас? А сама не боишься?

— Мне чего бояться?! Я так всю жизнь живу.

— Давай тогда вместе так жить. Будешь моей матушкой?

Решив отложить свое поступление на год, Иванка забрала документы и вернулась домой. С Кириллом.

Батюшка долго молчал, обдумывая две новости, вышел из-за стола. Прочитал благодарственные молитвы после трапезы и ушел в храм. Вечером, уже после ужина, сказал умиравшим от волнительного ожидания жене и молодым.

— Решение мое такое. Год прослужите при храме. Ты, Иванна, встанешь у свечного ящика. Ты, Кирилл – алтарником. Жить будешь у старосты. От греха подальше. А через год поглядим.

Так и зажили. Стоя возле своей любимой колонны, Иванка с трепетом следила за первыми шагами любимого к алтарю. Сначала неуверенными, но постепенно, от службы к службе, все более наполняемыми молитвенного содержания. Вечерами пили чай всем большим семейством. Приезжали на каникулы, на побывку и просто в гости братья и сестры. В доме всегда было весело и шумно. В один из вечеров, когда все дети, внуки и племянники разъехались, Кирилл рассказал о своей семье.

Мать, Лидия Даниловна, в шестнадцать лет полюбила своего одноклассника. Все шло к свадьбе, но незадолго до торжества вышла нелепая ссора, парень уехал в город и очень быстро женился на другой. Прождав любимого пять лет, Лида ответила согласием на предложение руки и сердца отцу Кирилла – Олегу. Смирившись, стала жить с человеком, которого не любила. Родила ему троих сыновей и дочь.

Главное воспоминание детства Кирилла – это мама. Мама колола дрова на всю зиму. Мама таскала воду из колодца, чтобы накормить, обстирать и помыть всю большую семью.

«Олег,— говорила она иногда отцу, — купи машину угля. Твои же сыновья мерзнут».

В ответ звучало иронично — циничное:

«Ты уже дров наколола, чего деньги на ветер бросать!»

Зарабатывал отец много, но все тратил на себя – любимого. Иногда, в порыве щедрости, приносил сыновьям дорогие игрушки и рубашки, но, в основном, одевались они чужими обносками и играли деревянными палочками. Зато какой простор фантазии был! Одна корявая щепка запросто могла ракетой умчаться в космос или уплыть подводной лодкой под арктическими льдами. Однажды Кирилл заболел. Неделю держалась температура 39, а когда поползла еще выше, только что родившая дочку мать, так и не дождавшись мужа со службы, оставила новорожденную соседке. Укутав любимого сыночка в ватное одеяло, понесла его за несколько километров в соседний поселок. Ушла в метель. Ночью.

Я спросил потом у мамы:

«Зачем ты пошла в такую даль? А если бы сама умерла? На кого дети остались бы?»

А она так удивилась:

«Как бы, — говорит, — я тебя оставила? Смотрела бы, как ты у меня сгораешь»?

— Меня вылечили быстро. А мама почти четыре месяца в больнице пролежала. Врачи и не верили, что выживет. Я все это время по больничным коридорам ходил. Кто покормит, кто — то книжку почитает. Так ее и дождался. Когда вернулись домой, там уже соседка всем заправляла. Выделили нам с мамой угол за занавеской. За ней мы и прожили почти год, любуясь на новое отцовское счастье. Но мама от измены мужа не страдала. Мне кажется, ей даже легче стало, от того, что в доме другая хозяйка появилась. Потом мама устроилась сторожем и уборщицей в сельском детском саду. Там нам с ней выделили комнату. Старших братьев и сестру отец себе оставил, а меня из своей жизни вычеркнул. При встречах словно и не видел. Вроде и не было меня в его жизни никогда. При любом удобном случае, мама бегала к детям. Вязала им носочки, варежки. Но ее в родной дом больше не пускали и подарки не брали. Тогда она письма писать начала. Старшие братья уже читать умели, но, думаю, не видели они маминых посланий никогда. Когда постарше стал, спросил у нее – почему отец так холодно ко мне относится.

Она рассказала. «Я уже тобой беременная ходила, как вдруг мне моя первая любовь сниться стал. Каждую ночь приходил и плакал: «Плохо мне, Лидонька моя. Пожалей меня». Я жалела. В церковь пошла, свечки ставила. Записочки подавала. В последний раз пришел… светлый такой. В белых одеждах и, словно шлейф у него длинный, белый. А лицо, сияет, как солнце – чуть не ослепла. Долго молча постоял рядом со мной, а потом сказал: «Спасибо, любовь моя. Мне теперь хорошо», — низко поклонился и исчез. В ту же ночь ты родился. Рожать далеко ездили, в окружной центр. Там встретила общих знакомых. От них и узнала, что болел он долго, а в ту ночь умер. Это в его честь я тебя назвала Кириллом. Вот так . Ты уж прости меня. За меня гнев родного отца на себе несешь».

Кирилл замолчал и виновато посмотрел на батюшку с матушкой, на Иванку.

— А дальше? Что потом было? – почему то шепотом спросила она.

— Потом, когда я в школу пошел, мама устроилась туда работать. Тогда она уже совсем болела, но держалась, думаю только чтоб меня одного не оставить. А тем более – с отцом. До восьмого класса я доучился, поступил в профессиональный колледж. И сам стал работать по ночам. Сняли мы комнату. Самой большой маминой радостью стал магнитофон. Кто-то старый выбросил, а я починил. Она Магомаева очень любила. Целыми днями слушала. Особенно «Ноктюрн». Перемотает и заново включает. И каждый раз плачет, словно в первый раз услышала. Я где-то прочитал, что автор слов, Роберт Рождественский, написал стихи, когда узнал, что смертельно заболел, но жена листок с этим посланием нашла уже после его смерти. Я думаю, мама эту историю на себя примеряла. Или «Мелодию» переслушивала. Часто, вроде ни с того, ни сего пропоет: «Что тебя заставило предать мелодию любви…». Споет и долго молча сидит, в одну точку смотрит.

Кирилл тоже замолчал. Никто не смел потревожить его воспоминаний. Каждый всем сердцем переживал трагедию этой чужой, но ставшей вдруг близкой женщины. Словно очнувшись, Кирилл продолжил.

— А на семью отца посыпались проблемы. Мы с ним тогда уже года четыре не виделись, они в город перебрались, спрятались подальше от мамы, чтоб не знала, где и как дети ее живут. Однажды он приехал. Прихожу домой, а там сидит… старый совсем. Побитый какой – то. Мне даже жаль его стало. А когда он рассказал… Старшие братья решили киднепингом заняться. Похитили местную бизнесвумен. Потребовали выкуп. Пока деньги ждали, развлекались с ней. Не рассчитали… умерла она. Через недельку их арестовали. До суда они не дожили. По очереди в камере повесились. Говорили, что муж той женщины средств не пожалел, чтоб за жену… А потом и Оля, сестра моя. Она в столицу поехала, устроилась поваром в ресторан. Зарабатывала хорошо. Комнату снимала у старичка. Он ее как дочку принял. Оля о нем заботилась, кормила, убирала. Дед с нее даже денег за жилье брать перестал и через год, прописал к себе. Сестра, тем временем завела роман с мужчиной из Азербайджана. Он женат был. Но Оля, по телефону, отцу говорила, что он обещал развестись и на ней жениться. Однажды она позвонила из больницы. Рассказала, что надорвала спину на работе. Знакомые посоветовали мануального волшебника. Она ходила к нему, а потом ее парализовало. Перенесла несколько операций. Выписали из больницы в инвалидной коляске. Отец забрал ее из столицы, привез домой… Через два месяца Оля умерла.

После похорон, приехавшие проводить ее в последний путь подруги рассказали, что этот женатик, подговорил Олю избавиться от старикашки: «Вывезу его в лесок, оставлю там. Мороз…долго мучиться не будет, словно заснет и все». Ольга сначала и слышать не хотела, но он так красочно расписал ей, как славно они заживут вместе (дед его и на порог своей квартиры не пускал), а тут и прописка, и жилье тебе, и семья будет. Она не устояла, купилась на посулы. Только счастье было недолгим.

Кирилл откашлял подступившие слезы. Матушка громко шептала: «Господи! Помилуй! Господи!» — и часто – часто крестилась.

— Этот иностранец тоже приезжал, уже после похорон. Говорил, что любил ее. Денег отцу предлагал…

Кирилл снова замолчал.

— Может, больше не надо. Тяжко тебе вспоминать…— Пожалела его матушка, но он покачал головой и продолжил.

— Уходя, отец упал на колени перед мамой. Заплакал: «Прости меня, Лидушка! Это я виноват. Детей у матери отобрал… Может, потому они по таким дорожкам пошли, что мачехиной дубиной воспитывались, а про тебя только дурное слышали. Клеветал я им на тебя, говорил, что ты Кирюху от другого родила, к нему и ушла, их оставила…». Он выл, а мама как каменная стояла, ни слезинки не упало. Она, видимо, все слезы пролила, когда под домом их стояла, в окна заглядывала, чтоб хоть глазочком детей своих увидеть. «Бог простит, — сказала, — На могилки отвези». Потом меня в армию забрали. Маму в монастырь приняли. Там она умерла. Уже после ее смерти я узнал, что история Ноктюрна немного другая – Арно Бабаджанян за несколько дней до смерти написал мелодию и друзья, похоронив композитора, принесли ее Роберту Рождественскому…

После этой исповеди батюшка с матушкой называли Кирилла не иначе, как – сынок. И все чаще заговаривали о венчании, назначив срок после Пасхи. Став невестой, Иванка и сама изменилась, вместе со статусом. Ушла бесшабашность. Появилась плавность в движениях. Она нашла записи Муслима Магомаева. Старательно переписала слова песен. Часто перечитывая их или напевая, плакала, представляя какие чувства могла испытывать мама ее любимого, слушая эти стихи:

Я к тебе приду на помощь,— только позови,

просто позови,

тихо позови.

Пусть с тобой все время будет свет моей любви,

зов моей любви,

боль моей любви,

свет моей любви!

Только ты останься прежней — трепетно живи,

солнечно живи,

радостно живи!

Что бы ни случилось, ты, пожалуйста, живи,

счастливо живи всегда.

Это было, по её мнению, самое христианское завещание, какое только можно себе придумать. И долго еще она жила потрясенная таким величием любви. Через творчество Магомаева, Кирилл открыл ей и Эрика Сигала. С первых строк, она возмущалась примитивным языком и беспрестанным упоминанием черта в этом произведении и отказывалась «засорять мозги и душу всякой гадостью», но дочитав роман, она, рыдая слушала «Love story», заезживая диск «до дыр».

— Грубые, грязные на язык…но какое…благородство! Какая жертвенность! Любовь очистила их! Ты подумай, Кирюша, то, как они разговаривают и о чем разговаривают – это же страшно, мерзко…не знаю как еще! Это же у них в душе. Они с этим живут изо дня в день. И нет просвета. И вдруг такая любовь! Всепобеждающая! – заметив, что он слушает её эмоциональную речь, улыбаясь, засмущалась, — Я у тебя такая сентиментальная! Столько лет прожила… 18! И не знала, что плакса, — и потеревшись носом о его плечо мурлыкала, — Я так сильно тебя люблю!

Воистину, любовь, настоящая любовь, открывает человеку новый мир. Вокруг Иванки вдруг все «ожило». Деревья, божьи коровки, пруд за домом перестали быть просто декорациями, а стали тем, чем они всегда были – мохнатыми от инея березами, древним молчанием береговых откосов, богатырскими кедрами. За ними была жизнь и какая–то тайна, о которой можно было думать, пытаясь разгадать. Мечтать, глядя в окно… Вечерами, вместе с Кириллом вслух читали Достоевского, которого она благополучно перелистала в школе. Как много! Как невероятно много она упустила! На их читки приходили и батюшка с матушкой. Прочитав «Дядюшкин сон», до утра спорили о «временах и нравах»…

Переполненная любовью, Иванка хватала кисти и писала невероятные картины. То серый покосившийся сарай под небом, насыщенным лазоревым цветом. То спящую на окне кошку, то лист подорожника, упрямо пробившего крепко утоптанную тропинку. Она любила Кирилла так неистово, что совершенно закономерно понесла в первую же супружескую ночь. Это был плод истинной, Освященной, Благословленной, Венчанной любви.

Поступление в семинарию, учеба – все пролетело словно один счастливый миг. Рукоположение во диаконы назначили на Николу летнего, в день престольного праздника их любимого храма. Иванка отчаянно боялась опоздать. Заболел сын Степан. Взять его с собой, красного от высоченной температуры, она не могла. Но и не пойти на службу тоже было невозможно. Тогда, упав на колени, она взмолилась: «Матушка Богородица! Помоги!». Через полчаса в дверь постучали. Пришла ее однокурсница: «Ну, чего расселась?! Беги к мужу»! Иванка вбежала в храм на возглас владыки «Аксиос», который дружно подхватил восторженный хор батюшек в алтаре: «Аксиос! Аксиос! Аксиос»! Ее Кирюшеньку облачили. Держа под руки, ввели Царскими вратами. Он шатался так, что Иванке почудилось, что он вот – вот потеряет сознание. Она увидела его лицо… Как описать то, чего коснулась Божия благодать? Он был на небе, это она точно поняла.

* * *

Время текло размеренно. Все происходило в срок. Господь дал молодым двух сыновей. Они мечтали о дочке и еще о сыночках и дочечках. Кирилл служил под началом тестя в большом храме. Жили они вместе с родителями Иванки, затеяв надстроить еще один этаж в доме. Все было хорошо. Слишком хорошо, как казалось Иванке. Очередная детская прививка Мише, изменила привычный ритм их жизни. Осложнением стала мощная аллергическая реакция. Первую помощь медики оказали быстро, но с тех пор малыш покрывался красной коркой и начинал задыхаться, казалось даже от того, что просто… смотрел на продукт. От зуда, терзавшего маленькое тельце, он постоянно плакал; по ночам, забываясь от усталости – стонал. Семья перестала спать. Жизнь из стабильно — размеренной резко переквалифицировалась в «от одного врача к другому». Иванка сваливалась ночью в постель, изнемогая от желания выспаться – сутки, двое – не важно, только бы выспаться. Забываясь то ли полуобмороком, то ли нервным оцепенением, уползающим сознанием винила себя, вспоминая печальную мордаху старшенького Степочки. Думала: «Утром приласкаю…непременно». Но под треск будильника, вскакивала, так и не отдохнув. Судорожно собираясь в поликлинику, раздраженно отодвигала с дороги вставшего пораньше сына, ворча: «Чего мешаешься под ногами? Иди, спи»!

Отчаяние наваливалось мокрым снегом, придавливая весом беды все чувства и желания. Иванка пыталась молиться. Вставала на колени, обращала мысли и глаза туда, глубоко в небо и…засыпала, уткнувшись лбом в пол.

Мишеньку перестали отпускать из больницы. Врачи спорили о диагнозе. Собирали консилиумы, но к единому мнению не приходили, адекватного лечения не проводили и лишь в одном соглашались друг с другом: «Израиль вам поможет». Но на Землю Обетованную денег не было.

Сидя на больничном полу, пахнувшем антисептиками, она не могла отвести глаз от полной луны, зависшей в огромном, сталинского покроя окне. Иванка мучительно придумывала, где найти эти проклятые шекели, доллары, евры…хоть тугрики, но чтоб хватило на обследование и лечение ребёнка за границей. Когда радостный рассвет заплясал на неоднократно обрезанных ветках тополя, она уже с нетерпением ждала мать, обещавшую сменить ее до обеда.

В «одноклассниках», и других социальных сетях Иванка никогда не «сидела». Все, что хотелось знать о школьных товарищах – узнавала, случайно встречая подруг то в торговых центрах, то на прогулках в парке. Ей нужен был Степанов Леня. Иванка вспомнила, как про него говорили, что он, несмотря на молодость, возглавил крупную компанию, успешен в бизнесе и вообще…успешен. Несколько минут плавания в интернете — и она нашла свежие фото и интервью, когда-то влюбленного в нее однокашника. Позвонила в офис. Ответила вышколенная секретарша:

– Помощник Леонида Сергеевича – Регина. Чем могу помочь?

– Пожалуйста, передайте…

Путаясь в словах, и чувствуя себя полной дурой, Иванка пролепетала, что хотела бы встретиться с господином Степановым.

Профессионально сдержано, не выдавая голосом презрения: мол, много вас таких Иванок звонит, секретарь повторила цифры и имя.

— Все верно, — подтвердила Иванка и уверенно подумала: «Не позвонит». Но он позвонил. Через несколько минут.

— Иванка, дорогая моя, это действительно ты? Где ты? Как ты? Я хочу тебя видеть!

И вновь жизнь изменила течение. И все закружилось и понеслось, как Магомаевском «Чертовом колесе».

…Но я лечу с тобой, снова я лечу…

Через десять дней Иванка с Мишей приземлились в аэропорту Бен — Гурион. Только перед отъездом, остановившись на миг у стеклянной двери, прошептала маме:

— Мам, это же Содом и Гоморра… страшно.

— Что ж поделаешь, если клиники там построили. Не забывай молиться и просфоры со святой водой потребляй. Бог даст, вернетесь здоровыми.

* * *

— Кирюша! Здесь все совсем другое! Все красиво. Обслуживающий персонал внимательный. Я Мишу на руках не ношу – есть специальные каталочки, его медсестры возят по всем процедурам. А я одна гуляю. Знаешь, где я была? На массаже в СПА — салоне! У меня теперь маникюр и педикюр! А сегодня к косметологу пойду. Мне сказали, что все это входит в стоимость, Представляешь?! Как вы? Как Степочка?

За первую неделю Иванка отоспалась, отдохнула. На Мертвое море смотрела издалека, мысленно содрогаясь, представляя, что находится на дне, под толстым маслянно-соленым слоем. Три-четыре часа в сутки ее Мишутка находился в руках заботливых врачей, спокойно перенося отсутствие матери. Кожица малыша порозовела, глазки вновь заблестели. Из дыхания исчезли страшные хрипы. К сыну вернулась способность улыбаться, и Иванка веселила его и тискала, почти как раньше, и недоумевала, почему же дома, в России ему день ото дня становилось хуже, а здесь – с каждой минутой лучше.

К концу пятой недели она все же решилась подойти поближе к жуткому морю. Прогулялась по мертвому пляжу с покосившимися зонтиками и грязным то ли песком, то ли камням. Остановившись у самой кромки воды, вспомнила как еще маленькая слушала сестер, пересказывающих Библейские истории: «И сказал Господь: «вопль Содомский и Гоморрский, велик он, и грех их, тяжёл он весьма; сойду и посмотрю, точно ли они поступают так, каков вопль на них, восходящий ко Мне, или нет … И возгордились они, и делали мерзости пред лицем Моим, и, увидев это, Я отверг их». И Бог направил в Содом своих ангелов вразумить народ, но те едва не подверглись нападению толпы, желающей "познать их". Ослепив нападающих, ангелы вместе с семьей Лота покинули обреченный город, строго приказав беглецам не оглядываться назад... И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь с неба и ниспроверг эти города, их окрестность и всех жителей. Жена Лота, оглянувшись раньше положенного, превратилась в соляной столб. Остальные позже увидели на месте прежних городов лишь дым, поднимающийся с земли». И затопил Господь это место…»

Море мелело, об этом говорили вешки и ступени, которые кое — как прилаживали к старым сходням. Ученые – экологи бьют тревогу о том, что ручьи перестают питать сокровище древней земли. Сколько времени еще сможет покрывать мертвая вода останки грешников, которые ели пили и веселились в момент внезапной смерти? Может, не случайно обнажает Господь это захоронение.

Иванка всматривалась в лица купающихся, вернее тех, кто застыл в нелепых позах в этой странной воде. Восторга не испытывал никто, особенно младенцы, которые вопили от ужаса, когда «заботливые» мамаши с папашами макали их в мертвую жижу. Только одно ей понравилось – необыкновенные соляные изделия, в которые превращались заброшенные палки, железяки и даже пластиковые пакеты. Живучая мертвая соль буквально въедалась в то, что вольно или случайно оказалось в пределах ее досягаемости. Мохнатые солености напомнили ей пушистые ветки яблонь в их саду после особенно сильных морозов. Она подобрала несколько сувениров, но погуляв с ними немного, выбросила в железный мусорный бак.

Однажды в ее номер постучали. Она открыла дверь. На пороге стоял Леня.

— Привет, дорогая! Как ты здесь поживаешь?

Неожиданно для самой себя, она радостно завизжала и повисла на шее своего спасителя.

— Ленчик, друг, как хорошо, что ты приехал! А почему ты сюда приехал?

— Деловая поездка, сокровище. Так сложилось. И я решил окунуться в священные воды знаменитого чудотворного моря.

— Не ведаешь, что говоришь! Темный ты деловой человек! Двоечник!

Иванка была необыкновенно счастлива. Необыкновенно! Унылый пейзаж за окном с видом на море перестал угнетать. Местный завтрак – пища, к которой она не смогла привыкнуть – не навевал тоску. Обжигающее солнце не пекло, а светило. Веселый Леньчик был неистощим на выдумки и искренне наслаждался передышкой в работе.

— Поехали в Иерусалим? Ты там была?

— Не-е-ет, как же я одна туда поеду?

— Ты трусиха? Не узнаю, не узнаю я тебя! Хотя, все правильно, нечего туда одной соваться. Решено — едем! Поклонишься своей стене плача.

— Ну, и дремучий же ты, Леонид! Какой же христианин пойдет к стене плача?!

— А что, нельзя?

— Нельзя!

— Ой, как у вас сложно все! Почему нельзя? Все туда едут, записочки пишут…

— За всех говорить не буду, а про православных христиан скажу, для нас — молиться у стены плача, оставлять там записочки с желаниями – грех, равносильный поклонению идолам. Это иудейская святыня. Святыня для тех, кто не принял Христа и распял его.

— Страсти какие. Не к стене, значит, в другое место поедем. На Голгофу хочешь?

— Очень хочу!

— Вот и славно! А сначала – в ресторан, эту хрень местную есть нельзя.

Мишеньку передали в руки медсестры-няни. Леня заплатил за надлежащий уход. Добрая женщина внушала доверие и Иванка не сомневаясь и не переживая подписала договор.

Все, о чем Иванка знала прежде, предстало перед ней во всю свою невместимую мощь. Оглушенная она впитывала в себя дух Палестины порой, не осознавая полностью, что за святыня сейчас перед ней. Просто впихивая, собирая, как в копилку все, что видела вокруг себя.

Один раз они со Степановым решили прокатиться на общественном транспорте – прикольно же! Увидев рельефно выпирающий карман кондуктора или полицая (Кирилл с Иванкой не разобрались), решили, что прикола в такой поездке, в сущности, мало и вернулись в арендованную Субару – от греха подальше. На границе, по дороге в Вифлеем, на блок посту, на военной машине, свесив ноги, сидели в форме и с оружием в руках парни и девчонки. Стало… страшно. И почему-то именно это оставило самый яркий след во всем их путешествии.

Когда все святыни были посещены, Леонид предложил съездить на Красное море. Желание вернуться к сыну и чувство благодарности за все, что старый друг сделал для ее семьи, никак не могли придти к согласию. Мудрый Леня, решил, что сначала они заедут проведать мальчика, тем более, что это по пути, и, убедившись, что все в порядке, быстренько съездят в Эйлат. Розовощекий малыш, едва узнав маму, вернулся к игрушке, которую вкусно было погрызть новыми зубками. Ну, что ж, раз все так замечательно складывается, почему бы не съездить к морю?! К живому морю!

Дорога была легкой, гладкой, словно наезженная лыжня. Иванка взяла с собой свой любимый диск Магомаева и упросила сильно удивившегося Леню хоть немного послушать.

— Тебе понравится, вот увидишь! Ты, главное, внимательно слушай слова.

— Честное слово, Иванка, ты не от мира сего! Кто же в песнях слова слушает, они нужны для ритма, чтоб мелодию ловить легче было. Подпевать. А ты думать заставляешь.

— Вот и думай! А то думалка атрофируется! Здесь хорошие слова, сильные.

Леня честно и старательно выслушал несколько песен.

— Ну, как?

-Ты сейчас упадешь в обморок и ни за что не поверишь, но мои родители до сих пор часто слушают твоего Муслима. Мама была его поклонницей, на все концерты ходила, цветы дарила, в гримерку за автографом пробивалась. Сам с трудом верю! Они совсем другие, не такие как мы. Родили троих детей. До сих пор любят друг друга, несмотря на то, что все партнеры отца по бизнесу по пять раз переженились и по десятку любовниц сменили.

— Ужас! Как же так можно? Это, видимо, потому что все без любви было. По страстям.

— А разве страсти это плохо? Когда вокруг фейерверки, когда «башню сносит» и ты совершаешь безумные поступки…

— Лень, ты же все понимаешь, сам только что осудил тех, кто по страстям женился, а своими родителями восхитился. Ты только вслушайся: без-умно люблю. То есть без ума. Как можно, например, машину водить без ума, или пирог испечь? Как можно созидать что — то на том, что зиждется на безумии? Оно изначально ведет к разрушению.

— А как же тогда любить? По расчету?

— Конечно! По разумению.

— Нет, это не любовь.

— Это не страсть! Но любовь. Мой муж, тем, кто планирует венчаться, задает задачку: будешь ли ты любить и заботиться о своей половине, если она (он) облысеет? Потеряет глаз, ухо, руку, ногу и или, например, наберет лишних 10-15 килограмм? И дает срок на обдумывание.

— То есть – и в горе и в радости?

— Нет, это слишком абстрактно. Это слова. Нужен конкретный пример: будешь ли ты в расцвете своих сил за своим любимым утку годами выносить? Изо дня в день. Утром, днем, вечером. Ни с друзьями посидеть, ни на курорт съездить, а грязного, немощного, больного, безумного любить?

— Ну, и каков результат проповедей твоего мужа?

— С одной стороны радостно, с другой – печально, но очень немногие возвращаются и венчаются.

— Зачем крайности? Люди живут и ничего не случается, никаких уток. Зачем пугать?

— Затем, что: «Моменто море»! Помни о смерти!

— Зачем?

— Чтоб не грешить.

— Так, все! Давай лучше песни слушать!

Оставив Иванку в апартаментах отдыхать после дороги, Леонид умчался по своим делам. Первой её мыслью было позвонить родным, но как – то не нашлось слов вразумительно объяснить ее пребывание и в этом городе, и в этой, видимо заоблачнозвездной гостинице на самом берегу Красного моря. В то время, когда ее сын….

Думать дальше Иванке стало страшно. Она помолилась Богородице: «Вручаю твоему Пречистому Покрову…» и, чтоб заглушить совесть, пошла на прогулку. Нужно было решить вопрос с купальником.

Вечером вернулся Леня, тут же развеселил и отвлек ее от грустных покаянных дум. Остаток дня они провели в экскурсиях и купании в ночном море. Как приятно и покойно было посидеть в темноте на берегу, слушая шепот волн. Эта мерная беседа убаюкивала. Сладкое вино, от которого она так и не смогла отказаться, туманило голову и навевало сон.

— А я так никогда никого и не полюбил…кроме тебя, — Вдруг тихо сказал Леонид, — Были разные страстишки, так, мимоходом: вино, цветы, постель. Но ты…

— Не переживай, ты еще полюбишь. Встретишь свою самую – самую и полюбишь. Нужно только беречь себя. Блюсти.

Ей с трудом удалось выговорить это слово и от этого стало очень смешно. И она снова повторила, тщательно выговаривая каждую букву.

— Блюсти. Какое трудное слово. Но это очень правильное слово! Ой, не понимаю, что со мной. Надо пройтись.

Она встала и пошла вдоль берега, наслаждаясь теплым песком и лаской воды. Сколько она шла, Иванка не помнила. Остановилась, испугавшись темноты. Оглянулась вокруг. Ничего не увидев, пошла вперед, но поняла, что идет не туда, так как море ласкало уже не ступни, а колени. Остановилась, пошла назад, но мельче не становилось. Иванке стало страшно. Вспомнились рассказы о морских змеях. Она каждой клеточкой ощутила их стремительное приближение под темной водой и от ужаса закричала.

— Леня! Леня! Где ты?

Сильные руки подхватили ее, она обняла его за шею. Он горячечно зашептал ей на ухо, обдавая щёку своим дыханием:

— Что ты, что ты, девочка моя! Я здесь. Я с тобой. Только скажи, и я всегда буду с тобой…

Среди шелеста волн и страстных слов, дурманящих голову, Иванка вдруг ясно услышала прекрасную мелодию. «История любви». Слов не было, только завораживающее звучание оркестра. Пели скрипки, стонал рояль, ритм отбивали (она не знала, как они правильно называются) какие — то жесткие кисточки об барабан. Было очень красиво. Было волшебно, но на последней высокой ноте все волшебство оборвалось и стало вдруг холодно и неуютно. Колючий песок осел в волосах, на ладонях, на лице. Иванка отчаянно пыталась нашарить в темноте свой купальник, но никак не могла его найти. И все время натыкалась на обнаженное тело Леонида.

— Иди ко мне, любимая!

Но она побежала, не понимая куда. Утопая в песке. Падая и поднимаясь. Понимая, что она нагая, бежала. Бежала подальше от своего падения. Леонид нашел ее, то ли лежащую в обмороке, то ли забывшуюся спасительным сном, когда черное небо стало сереть и проснулись ранние птицы. Укутав ее покрывалом, принес в номер. Он ей что – то говорил, предлагал, но она, слыша интонацию, не понимала слов. Потом она уснула. Спала часов двенадцать, так как очнувшись, опять увидела черное небо. Рядом был Леонид.

— Знаешь, я сидел рядом с тобой, вспоминал наш разговор… Я понял, Иванка, я буду любить тебя любую. Даже немощную. Видишь, даже слово твое запомнил!

— Оставь меня, пожалуйста.

-Тебе нужно одеться? Конечно, родная! Умывайся, одевайся, а я закажу ужин. Очень кушать хочется. Пойдем в ресторан или здесь перекусим?

— Оставь меня. Пожалуйста.

Леонид потянулся поцеловать ее, но она закрылась одеялом.

— Понял, все понял! Сейчас все организую. Ужинаем здесь. Я мигом.

И он действительно очень быстро убежал. Она, шатаясь, прошла в душ. Долго с остервенением мылилась и терлась, пытаясь избавиться от вездесущего песка. Но он, словно врос в нее, не желая смываться. Словно улика, которую не скроешь. Словно вечный укор и терзание на всю оставшуюся жизнь.

Леонид вернулся, когда она уже одетая по — дорожному, собиралась уйти.

— Ты решила прогуляться? Прекрасно, давай пройдемся перед едой для аппетита!

— Мне нужно попасть в Иерусалим. Подскажи, как это лучше сделать?

-Конечно подскажу, — он радостно пытался угодить ей, выполнить любую ее прихоть, — У меня завтра утром деловая встреча. Это часа на полтора, максимум, а потом мы уедем туда, куда ты захочешь, хоть на Антарктиду, охолонуться.

— Мне нужно сейчас. Прямо сейчас.

— Я, конечно, многое могу, но встреча важная. Хочешь, завтра полетим на самолете, так будет быстрее, чем если мы прямо сейчас выедем на машине.

— Помоги мне уехать. Сейчас. Ты слышишь меня? Я внятно говорю? Прямо сейчас!

Он, заметив перемену в ней, замолчал. Внимательно смотрел на нее, безуспешно пытаясь поймать взгляд.

— Родная моя…

В дверь постучали. Помедлив, он открыл. Из ресторана принесли закуску и вино. Юноши в униформе быстро сервировали стол, изящно украсив его цветами. И ушли.

— Иванушка, давай перекусим, а потом поговорим?

— Ты, видимо, не слышишь меня, Леня? Если ты не можешь мне помочь, я попробую обратиться на ресепшн. Проблема в другом — у меня нет денег, я твоя заложница. Поэтому я вынуждена умолять тебя. Тебя! Помочь мне уехать в Иерусалим.

— Что-то случилось? Тебе звонили от Миши? Из дома? Что произошло, пока меня здесь не было?

— Все произошло тогда, когда ты был рядом.

— Ты об этом?

Он взял ее за руку, потянув к креслу. Она попыталась высвободиться, но он, крепко обняв за талию, все же усадил ее, а сам, не отпуская руки, устроился в ее ногах.

— Я тебя люблю. Много лет. С третьего класса. Но ты ничего не замечала. Ты не кокетничала, заигрывая чувствами, как делают другие девчонки, уловив интерес мальчишек. Это я теперь понимаю, что ты слишком чиста, для такого поведения. А тогда страдал. И сейчас страдаю. Когда ты вышла замуж, я думал, что умру. Но выжил. То, что не убивает – делает сильней. Моя любовь к тебе стала в сто раз сильнее и крепче.

— Я не должна это слушать. Я замужем. Мой брак венчан. То, что я натворила вчера непоправимо. Кошмарно и непоправимо. Это страшно. Поэтому, я должна, как можно быстрее попасть в Иерусалим. В Русскую Православную миссию.

— Ты любишь его?

— Леня! Я матушка. Я жена священника!

— Да, мне плевать, хоть епископа! Говори, говори честно и жестко: мол, люблю я своего батюшку, с тобой развлеклась и будя…

Иванка молча плакала. Она не всхлипывала, не вздыхала, не билась в рыданиях. Безмолвное ее молчание отрезвили молодого человека.

— Иванка. Я не понимаю этих ваших сложностей… Так много всего говорят о попах и попадьях… и пьют, и женами меняются. Я особо не слушал, меня это не касалось… я не понимаю…честно, не понимаю…ну, полюбились мы с тобой…ну, случилось… бывает… на каждом шагу так. Ты мужа любишь. Тяжко мне это, но что ж, насильно мил не станешь. Ты боишься, что я всем расскажу? Не бойся – я могила. От меня никто и никогда не узнает, если только сама…

— Леня, — прохрипела она, — Я не могу говорить. Больно. Когда — нибудь объясню. Отпусти меня сейчас. Прошу…

…Он высадил ее возле храма.

— Тебя подождать?

Она, молча, отрицательно покачало головой. Сначала он решился было уехать, но передумал и свернул на платную стоянку.

Храм был еще закрыт. Только после семи появились служительницы. Удивленно посмотрели на сгорбленную фигуру на крылечке и открыли дверь. Иванка попыталась было зайти вслед за ними, но не смогла. Ноги не слушались и не желали перешагивать через невысокий порог. Тогда она опустилась на колени и поползла. Сестры с ужасом следили, как Иванка, толкая головой тяжелую дверь, пытается внести себя в храм. Свалившись возле свечного ящика, задыхаясь от натуги и слез, она искала глазами икону своей заступницы, но не находила. Одна из служек подала ей кружку святой воды.

— Вы к батюшке? — Иванка только кивнула, — А их нет никого, только в среду будут. Сегодня понедельник. Тебе есть где переждать?

Выпив воды и разглядев, наконец, икону Иерусалимской Божьей Матери, она сказала:

— Видно нет на то воли Господа. Хотела здесь свой грех исповедать. Домой чистой вернуться. Слукавить хотела. Бога обмануть…

Она долго молилась. Колени онемели на каменном полу. Глаза ослепли от слез и уже не видели лик Заступницы. Но Иванка, не замечая телесной немощи, все молила и просила милости.

В самолета ее охватила паника. Она испугалась смерти. Представила, что случится катастрофа и предстанет она перед Всевышним с этим смертным грехом. От ужаса, Иванка крепче прижала к груди сладко спящего Мишеньку. И, уткнувшись носом в его макушку, дышала ни с чем несравнимым детским запахом.

— Не наказывай детей моих за грехи мои, Господи! Пощади малюток… Боже! Боже мой! Пощади! Знаю свое падение, но на милость твою уповаю, как блудница, тобою прощенная! Любой подвиг на себя возьму. Любые вериги надену, только не разлучай меня с мужем, Господи! Ты один знаешь, как я люблю его. Не разлучай! Не разлучай! – и, опомнившись, добавляла — Но да будет воля твоя, но не моя, Господи».

* * *

Встречу владыка назначил на среду в восемь пятнадцать утра. Накануне никто не ложился спать, каждый келейно молился о своем, но все понимали, что молили об одном. Иванна, придавленная горем и стыдом, все больше молчала, отвечая на вопросы матери невнятным мычанием. Не зная, к кому в первую очередь броситься в ноги, то ли обманутому мужу, то ли к окончательно ослепшему от горя отцу. Батюшка вслух, на память, прочитал Евангельскую притчу о блудном сыне и строго настрого запретил домашним укорять словом и даже взглядом свою дочь. Но лишь мать, ласковыми объятиями и поцелуями показала свою любовь.

Иванке же хотелось порки, чтобы через боль телесную избавиться от душевной. Матушка говорила ей едва слышно: «Господь милостив и не такие грехи отпускает. Владыка наложит епитимию. Все забудется и пройдет». Но Иванка твердо знала: «если жена клирика впадет в грех блуда после его рукоположения, то он должен развестись с нею, иначе не должен касаться порученного ему служения». (Каноны или книга правил, Стр 376). «Не должен касаться порученного ему служения»! То есть, оскверненный ею, он никогда уже не войдет в алтарь, не отслужит Литургию – главное дело всей его жизни…

— Господи! Господи! Люблю его! Не разлучай, Господи! Оставь его мне, помилуй меня блудную и грешную… сохрани семью… Господи-и-и!

К резиденции владыки приехали на полчаса раньше. Ровно в 8.15 зашли в его кабинет. Кирилл подошел под благословение, она же, терзаясь своим грехом, не дерзнула. Владыка подошел сам. Возложил руку на ее бедовую голову и перекрестил. Они с Кириллом по очереди ответили на все положенные вопросы. Иванка почти ничего не слышала и не понимала. В один момент, перебив владыку, встала и горячо заговорила.

— Господь знает, как я люблю своего мужа. Знает и его любовь ко мне. Но я… осквернила наше ложе. Владыка, вы как никто другой ведаете путь отца Кирилла ко служению…. Я не могу… Я не позволю… он не должен из-за меня лишиться своего дела – служения Богу. Я прошу Вас, владыка, нас развести. Только не снимайте с него креста. Я себе этого не прощу…

Потеряв сознание, она медленно осела и упала на пушистый ковёр…

…Дорога домой была длиннее всей прожитой жизни. По многу раз вспомнив все: главное и проходящее, доброе и недостойное, Иванка, очнувшись от воспоминаний, все еще находила себя в поезде. Начинала молиться, но тут же сбивалась на стихи Добронравова.

…сердцу вдохновенному

Верни мелодию любви…

С этим ей предстояло продолжить свой Путь.

* * *

В этот год как – то рано пришла весна. Она быстро по – хозяйски заняла все просторы. Зазеленила деревья, распушила одуванчики. Старший сын — Степан, гордясь взрослостью, готовился в гимназию. Мишенька крепкими ножками мерил комнаты и двор. Девять дней прошло после похорон отца. Лишившись зрения и перестав служить, он очень быстро сдал и угас. Ждали нового настоятеля. Иванна, приняв от матери должность старосты, готовила приход новому хозяину. Делала она все молча. Помощники понимали ее без слов и все четко исполняли. Зимой храм наполнился слухами и пересудами, но никто ничего толком не знал. Так все и затихло на уровне кухонных разговоров. Исчезновение молодого и красивого батюшки, перемены в матушке, все это будоражило и удивляло, но отсутствие подпитки в виде новостей заставляло просто ждать. Все и ждали. Порой заводили разговор о происшедшем, но мало кто поддерживал исчерпавшую себя тему. Да и Великий Пост настраивал на благостные разговоры.

Последняя неделя перед Пасхой, как обычно, складывалась суетно. Дела валились и валились. Казалось, что еще чуть – чуть и рухнет Иванна без сил, но она отстояла всю долгую службу. Покаянный канон Андрея Крицкого, воспоминание о Тайной Вечере, предательстве Иуды и моление Христа в Гефсиманском саду. Чтение четырех Евангелий, освящающих огонь воженных прихожанами свечей…

Тихая сердцем, еле передвигая ногами. Бережно укрывая «Чистый Огонек», медленно шла Иванна домой. Рядышком, то позевывая и шатаясь, то, взяв себя в руки, широким мужским шагом двигался Степа. Больная мать с младшим Мишей ждали дома. Дверь оказалась незапертой, испуганная, Иванна влетела в комнату, но, защищая мать от бандитов, Степан обогнал и встал перед нею, готовый жизнь отдать за свою милую мамочку. Возле Красного угла, спиной ко входу стоял и молился…

— Папочка?!

Кирилл оглянулся и раскрыв объятия, поймал прыгнувшего к нему сына. Поцеловав, подошел к Иванке, забрал у нее лампу с Четверговым огнем. Она смотрела на него, не понимая, не веря, что это наяву. Забывая дышать, судорожно выдыхала и опять испуганно задерживала вдох.

— Владыка благословил настоятелем в наш храм. К вечерней не успел… сразу домой пошел, — Кирилл протянул ей конверт, — Это святейший велел передать тебе.

Она взяла. Распечатала непослушными руками. В нем лежало их свидетельство о венчании. Выдохнув, она без сил опустилась на пол.

— Прости меня, Христа ради!

— Бог простит! И я прощаю. Ты меня прости.

Кирилл, убрав соскользнувший платок, поцеловал ее в голову.

— Седая совсем…

Иванка, согласно кивая головой, молча плакала.