Вы здесь

Мой дедушка - священник

Рассказ врача

…О том, что у меня есть дедушка, я впервые узнал, когда мне было шесть лет. Случилось это в 1956 году, после смерти бабушки. Моя мама тогда работала машинисткой. Как-то зимой, когда было скользко, она упала и сломала правую руку. Перелом оказался сложным, поэтому лечение затянулось, и работать машинисткой мама уже не могла. Вот тогда и пришло откуда-то письмо, прочитав которое, мама велела мне ненадолго пойти погулять. Когда я вернулся, в комнате противно попахивало корвалолом, а у мамы глаза были заплаканными. Мама сказала, что нас приглашает к себе жить дедушка. Вот так я и узнал, что у меня есть дедушка, мамин отец. Забегая вперед, скажу, что фамилия его была звучная и, наверное, старинная – Алфеевский. А мы с мамой почему-то носили бабушкину фамилию – Исаевы.

Дедушка жил в другом городе, старинном городе К., и даже в другой области. Когда мы приехали в К., я вглядывался в людей, стоявших на перроне и встречавших поезд, пытаясь угадать, кто же из них мой дедушка. Может быть, тот, коренастый, в кепке и мешковато сидящем пиджаке? Или вон тот, полный, в белой рубашке, возле которого стоит невысокий сухонький бородатый старичок в странной одежде – черной и длинной, как старинное платье? Но каково же было мое удивление, когда мы вышли на перрон и вдруг мама бросились обнимать именно этого странного старичка! А он улыбался мне и звал меня подойти поближе. Но я решился подойти к нему только тогда, когда мама обернулась ко мне и велела подойти к дедушке. Слишком уж странно выглядел этот самый дедушка, так что, честно сказать, я его испугался. Разве что улыбка у него была совсем не страшная, а добрая. И глаза добрые, ласковые, лучистые.

Потом мы поехали к дедушке домой. Жил он в деревянном доме на окраине города, возле кладбища. А рядом стояло какое-то странное здание с крестами на крыше. Называлось оно Успенской церковью. Как оказалось, мой дедушка работал в этой церкви. Вернее, служил в ней. Потому что был он священником. Немного позднее я узнал, что в этой церкви были и другие священники. Но дедушка был среди них вроде как за старшего, поэтому его там называли «протоиереем» и «настоятелем». В общем, самым главным.
Дедушка не любил рассказывать о себе. Поэтому я знал о нем очень мало, только то, что мне рассказала мама. По ее словам, дедушка был родом откуда-то с юга, из поселка Макеевки, и работал учителем в сельской школе. Потом стал священником. Потом почему-то уехал на Север и долго, лет десять или даже больше, жил там. Потом поселился в К. Вот и все, что я узнал о дедушке. Вроде бы, кратко и понятно, но после этого вопросов у меня только прибавилось. Ну, например, зачем было дедушке на целых десять лет уезжать на Север? И почему он решил не возвращаться на родину, в Макеевку, а остался на Севере, в К.? Но ни мама, ни дедушка почему-то не хотели дать ответов на мои многочисленные «почему». Мама молчала. А дедушка, большой любитель поэзии, улыбался и отвечал цитатой из Некрасова: «вырастешь, Саша, узнаешь». В общем, тоже молчал.

Мы прожили у деда около двух лет. Конечно, многое из событий того времени я забыл. Но кое-что помню, и не забуду никогда. И теперь постараюсь рассказать, каким мне запомнился дедушка – протоиерей Григорий. Чтобы дети и внуки мои, как говорится, не выросли «иванами, не помнящими родства».

Как я уже говорил, дедушка жил в доме возле кладбищенской Успенской церкви. Дом был большой, старинный, с чердаком, где можно было играть и в прятки, и в разбойников, и находить всякие сокровища, вроде разноцветных осколков толстого узорчатого стекла или фарфорового барашка с золочеными рогами и отбитым носом. Возле дома находились огород и малинник, а также грядка с любимыми цветами деда – бархатцами и красными лилиями. Дедушка держал свое хозяйство в образцовом порядке, и сам ухаживал и за кустами малины, и за огородом, хотя я замечал, что работа в огороде давалась ему с трудом – он часто присаживался отдохнуть на лавочку у стены и сидел, греясь на солнышке и поглядывая на небо. Ведь тогда он был уже стар… Еще в доме у деда жили сибирский кот Мурко, черный, с рыжими подпалинами, весьма зловещего вида, но на самом деле ленивый и добродушный, и собачка Хромка – рыжая, мохнатая, с длинной мордочкой, тоже очень ласковая, умевшая давать лапу и подвывать, когда при ней пели что-нибудь грустное. Вместо левой задней лапы у Хромки была культя. Эту собачку дедушка подобрал на улице после того, как ее сбила машина, и вылечил. А потом оставил жить у себя, потому что хозяин Хромки не захотел взять назад покалеченную собаку. Хромка знал, когда хозяин обычно возвращается из церкви, и, радостно лая, и махая хвостом, встречал его у калитки.

В доме деда постоянно были гости. Чаще всего по вечерам к нему приходил живший по соседству одинокий старый дьякон, отец Никодим, высокий, осанистый старик с бородищей лопатой и густыми сросшимися бровями. Они садились в большой комнате, которую дедушка называл «зальцем». Дед ставил на стол электрический самовар, очень похожий на настоящий, соленые огурцы, вареную картошку, вазочку с карамельками-подушечками, а также с самой верхней полки буфета извлекал на свет маленький пузатый графинчик, так сказать, «гостевой». Выпив по рюмочке, а также по чашке-другой чаю (дед с дьяконом были заядлыми чаевниками) и задушевно побеседовав, они начинали петь. У о. Никодима был густой и могучий бас, а дед вторил ему слабым, но чистым тенорком. Иногда он еще и аккомпанировал на странном, никогда мною ни прежде, ни после не виданном инструменте, похожем одновременно и на маленькое пианино, и на орган, и называвшемся «фисгармонией». Пели они песни русские и украинские, чаще всего – народные, реже - романсы. Вот вспомнилось это – и словно стоит перед глазами, как о. Никодим, прикрыв глаза, вдохновенно поет про то, как летней лунной ночью плывет по тихой реке челнок, а в нем «дивчина писню спивае», и от песни той замирает сердце у молодого козака… Да, жаль, что сейчас таких песен и так уже не поют…

Бывали и другие гости – мужчины и женщины. Дедушка говорил с ними наедине, о чем – не знаю. Помню только, как однажды поздно вечером пришла женщина в черном платке, с опухшим от слез лицом и потухшими, невидящими глазами. Долго говорил с нею дед. И когда женщина уходила, я заметил, что глаза у нее стали другими, жизнь в них зажглась, что ли. Таких людей было много. О дедушке говорили, что Бог дал ему особый дар утешения. Вот и мама моя, пожив немного в дедушкином доме, начала улыбаться и даже напевать песни. Никогда прежде я не видел, чтобы мама улыбалась, тем более – пела. При жизни бабушки она, как говорится, не смела и слова молвить, все больше молчала. А тут мама на глазах помолодела и расцвела. И пальцы на ее больной руке начали двигаться, так что вскоре она могла уже работать правой рукой. То ли это случилось потому, что она помогала дедушке вести хозяйство, то ли потому, что мама стала молиться, ходить в храм и даже петь на клиросе – точно сказать не могу. Знаю одно – дедушка замечал, что мама ожила, и радовался этому. Даже, бывало, нарочно просил ее что-нибудь спеть и хвалил ее пение.

Да, дедушка умел и утешить, и ободрить человека – и хорошего, и плохого. Помню, как часто он хвалил о. Викентия. Отец Викентий был вторым священником в Успенской церкви. Он был моложе деда. Мне он почему-то сразу не понравился. Вроде бы и благословит, и просвирку из алтаря вынесет, и шоколадку подарит – а вот было в нем что-то такое, недоброе. И слишком уж почтительно говорил он с мамой и даже со мной. Мне казалось, что это он потому делает, что главный в церкви не он, а дедушка. Как-то при мне, разговаривая с дедом, о. Никодим назвал о. Викентия «обновленцем». Что это значило, я тогда не знал. Понял лишь, что о. Никодим недолюбливает о. Викентия. Может быть, за то, что тот его дразнил? Раз я сам слышал, как в то самое время, когда о. Никодим, стоя на амвоне, возглашал: «паки и паки…» о. Викентий, стоявший в алтаре, злобно прошипел: «Никодима съели собаки». И отец Никодим не слышал, что о. Викентий его дразнит. А дедушка всегда хвалил о. Викентия и говорил о нем только хорошее. Мне думается, он жалел его, как мать жалеет безнадежно больного ребенка, понимая, что помочь ему уже невозможно, и все-таки втайне надеясь на чудо.

Я уже говорил, что, когда мы поселились у дедушки, мама словно ожила. Да и я – тоже. Никогда больше не было у меня сразу так много радостей, как в те два года житья у дедушки. И начались они с первого же воскресенья после нашего приезда, когда рано утром мы втроем пошли в дедушкину церковь. Она была маленькая, но очень уютная внутри и какая-то праздничная. Вот сейчас пишу о ней, и сразу вспоминаются праздники, Рождество и Новый год, которые мы, кстати, впервые праздновали у дедушки (бабушка считала все праздники, кроме революционных, «буржуазными пережитками»). В теплой полутьме, под низкими сводами маленького храма мерцало множество огоньков свечек и цветных лампадок, блестели стекла киотов и оклады икон, почти каждая из которых была украшена вышитым полотенцем. Небольшой, но дружный хор, все больше старушки, пел что-то непонятное мне, но очень красивое и утешительное. Потом, когда мама стала петь в хоре, а я, по благословению деда, носить свечу во время Богослужений, я подружился с регентом, Иваном Егоровичем. Он был инвалидом – правую руку потерял на фронте, поэтому дирижировал левой. Иван Егорович был еще молод, и обычно ходил в военной гимнастерке. Иногда он бывал, как говорится, немного навеселе. Рассказывали, что во время войны его тяжело ранило и засыпало землей. Теряя сознание, он вспомнил о Боге и дал обет, что, если выживет, то пойдет петь в церковь. Его нашли и вылечили, только вот правую руку ему пришлось ампутировать. После этого Иван Егорович ушел из комсомола, крестился и стал петь в церкви. И продолжал делать это уже много лет, несмотря на укоры и угрозы. Даже тогда, когда от него ушла жена, забрав с собой детей, Иван Егорович с горя стал попивать, но все-таки продолжал выполнять свой обет.

Так вот, в то самое воскресенье, после Литургии, когда я впервые оказался в храме, дед крестил меня. Я не особо понимал, что он пел и читал, и зачем смачивал мне голову водой, и водил меня вокруг купели, а потом даже ввел в алтарь. Только чувствовал радость, такую, какой прежде и потом никогда не испытывал. Не знаю, как ее объяснить словами – ну, вот если бы человек был смертельно болен и вдруг выздоровел… или ждал смерти и вдруг получил прощение, пожалуй, это была бы именно такая радость. Я боялся потерять ее, и после Крещения долго молчал. Но потом кто-то заговорил со мной, я ответил, и – радость ушла куда-то. Остался маленький крестик на груди, дедушкин подарок. А потом – и память о нем.

Или вот тоже была радость, когда дед читал мне сказку про русалочку... У него было очень много книг– две стены в его комнате были заставлены полками с книгами. Большинство книг было церковными. Была старинная Библия с красивыми гравюрами, были жития святых, была толстая книга с картинками, называвшаяся «Училище благочестия», которую мы прочли вместе с дедушкой. Но были и светские книги: Достоевский, Лесков, Диккенс, Куприн, причем по виду этих книг было заметно, что они не только им читались, но и не раз перечитывались. По вечерам, надев очки, дедушка читал мне вслух, а потом, по его просьбе, чтение продолжал я (читать книги с «ятями» я научился довольно быстро). Так мы вместе прочли «Училище благочестия», а также сказки Андерсена. Причем сказки Андерсена мы читали по какой-то старой-престарой книге, тоже «с ятями», в которой названия у сказок были не такими, как в книжке, которая осталась у нас дома. Например, «Дюймовочка» называлась «Лизок-с-вершок», а «Русалочка» – «Морской царевной». Но в этой книжке совсем другими оказались не только названия сказок, но и сами сказки. Например, я помнил, что история про русалочку, которая пожертвовала жизнью ради любви к принцу, кончилась очень грустно. Принц не полюбил ее, и русалочка, отказавшись убить спящего принца и вернуться в подводное царство, бросилась в море и погибла. Я чувствовал, что тут что-то не так, что смерть русалочки слишком несправедлива, что не могло быть, чтобы ее жертва оказалась бессмысленной и напрасной. Но в дедушкиной книжке сказка про русалочку имела совсем иной конец. Морская царевна не погибла, потому что за ее жертвенную любовь Бог даровал ей бессмертную душу. И я радовался этому. И радовался, что зло не всесильно, и есть Бог, Который помог русалочке. И Который помогает всем, для кого надежда на Его помощь – это единственная и последняя надежда.

Дедушка был еще и прекрасным рассказчиком. Бывало, он рассказывал мне что-нибудь из русской истории, или из истории древней. А иногда - про свое детство, и про то, как жили его родители. Благодаря ему я знаю, как звали моих прадеда и прабабушку и их родителей, и кем они были. Мне было интересно слушать рассказы дедушки и вообще быть с ним. Между прочим, он умел делать очень многое: готовить, огородничать, колоть дрова, шить на машинке (одежду себе он чинил сам), стирать, играть на фисгармонии (о. Никодим уверял, что дед умел играть еще и на скрипке). Однажды выяснилось, что дедушка знает еще и медицину. Случилось это так. Зимой я заболел, и к ночи у меня поднялась температура. Мама забеспокоилась, потому что было слишком поздно, чтобы вызвать врача. Тогда дед достал из ящика стола деревянную трубочку (потом я узнал, что она называется «стетоскоп»), прослушал мне легкие, потом посмотрел горло, после чего, успокоив маму, извлек из буфета коробку с лекарствами, выбрал нужное и дал мне. Температура спала, и ночь я проспал спокойно, а наутро почувствовал себя лучше. А еще спустя три дня, благодаря деду, усиленно поившему меня клюквенным морсом и каким-то приготовленным им самим отваром из трав, полностью поправился. Так неожиданно я узнал, что дедушка мой умеет еще и лечить больных, как настоящий врач. Но на мои расспросы, где он этому научился, дедушка отвечал своим обычным: «вот вырастешь-узнаешь»...

Но не думайте, что житье у дедушки было исключительно радостным и безмятежным. Именно здесь я впервые узнал и горькие обиды, и людскую несправедливость. Вот, например, что случилось со мной и с дедушкой в первомайский праздник. Сейчас первое мая называют «днем весны и труда», а тогда это был «день смотра боевых сил трудящихся» с демонстрациями, митингами и тому подобным.
Так вот, в тот год первое мая приходилось на понедельник, и в церкви был выходной. И дедушка решил порадовать меня, и повел в городской парк, который носил имя известного революционера-уроженца К., но который старые горожане между собой почему-то называли иначе: «архиерейским парком». Возле входа в парк было много нарядных людей – детей и взрослых. Я заметил ларек с мороженым, а также продавца шариков, и стал просить дедушку купить мне самый красивый шарик, красный, продолговатый, который так и рвался с ниточки в небо. Дедушка уже стал искать в кармане деньги, как вдруг перед нами, немного пошатываясь, возник красноносый милиционер в форме и с кобурой на боку и, преградив нам дорогу, обратился к дедушке:
-Гражданин, здесь в таком виде ходить нельзя. Какой пример Вы подаете детям?..

Я забыл сказать, что, в отличие от о. Викентия, коротко стригшего волосы и бороду и вне церкви ходившего в пиджаке, мой дедушка-священник всегда носил подрясник. Вот и сейчас на нем был праздничный синий подрясник, подпоясанный блестящим поясом, вышитым стеклярусом. Дед поднял глаза на милиционера и спросил его:
-По-Вашему, лучше ходить с пистолетом на боку?

Милиционер буркнул что-то обидное, и в парк нас так и не пустил. Пришлось нам идти домой без мороженого и красного шарика. Праздник был испорчен. Это была моя первая встреча с людской несправедливостью, и я никак не мог понять, почему быть священником, как мой дедушка – это плохо?
Да, это была моя первая встреча с людской несправедливостью, но не последняя. Или даже не первая. Просто я раньше не задавался вопросом, почему это ребята, с которыми я пытался подружиться, начинали избегать меня, когда узнавали, кто мой дедушка. Но куда обиднее оказалось то, что произошло зимой, когда я учился в школе.

Как-то нам задали написать сочинение на тему: «на кого я хотел бы быть похожим». Разумеется, я написал, что хотел бы быть похожим на своего дедушку. К моему изумлению, за свое сочинение я получил не оценку, а запись в дневнике, согласно которой моих родителей срочно вызывали к директору. Узнав о случившемся, дедушка на другой день отправился в школу сам. Как видно, ему удалось замять историю со злополучным сочинением. Но с той поры меня дразнили «попенком», и никто не хотел играть со мной и даже сидеть со мной за партой. Несколько раз меня даже пытались побить, но тихоней я не был и умел давать сдачи. Особенно, когда они кричали, что мой дедушка – «поп - толоконный лоб» и «обманщик». Но все-таки обида брала свое, и не раз я, забравшись дома на чердак, тайком ревел. И думал, что, когда вырасту, непременно стану врачом и отомщу им. Когда они заболеют, я не буду их лечить и скажу: «это вам за моего дедушку». Надо сказать, что такие мечты меня утешали. Однажды я проговорился о них дедушке. К моему удивлению, он сказал, что мечтать о мести – это грех.

- Зло злом не исправить, Шуренька. Не учись ненавидеть. Учись лучше любить людей, как Христос их любил. Даже если они тебя обижают. Ведь они сами не знают, что делают.
На всю жизнь я запомнил эту дедову науку. Но, увы, далеко не всегда мне удавалось поступать так, как учил дедушка – не ненавидеть, а любить. И горько, и стыдно мне теперь за это, и жалко, что сделанного уже не исправить. Скажу одно – чем дольше живу на свете, тем больше понимаю, что дед был прав.

Позднее я научился скрывать свою веру. Прятать крестик в потайной карман рубашки. Писать сочинения о революционерах и покорителях целины. Но при этом не отрекаться от веры, от памяти о дедушке. Тогда многие веровали так, тайно. Слава Богу, что сейчас иные времена, и никто уже не оскорбит, не выгонит с работы человека только за то, что этот человек – православный.
Я ничего не написал о том, как дед служил. Потому что мне, врачу, а не священнику, судить об этом трудно. Да, я помню, как он молился, как пел (особенно молитву ко Пресвятой Богородице: «Под Твою милость прибегаем, Богородице Дево…»). Помню, что он служил без сокращений и спешки, что очень не нравилось о. Викентию. Тогда, из времен житья у деда, мне запомнилось выражение, сказанное о ком-то из праведников: «он ходил пред Богом». Так вот, лучше всего сказать о дедушкиных службах именно так: он «ходил» пред Богом. Или «предстоял» пред Ним. Скажу одно - он служил так же просто и искренне, как и жил.

Помню Пасхальную службу, которую он совершал. Мы пришли в храм рано, часов в десять вечера. Несмотря на то, что до начала службы было еще долго, а возле входа на кладбище стояли милиционеры, не пропускавшие в храм молодежь, внутри было полно людей, по праздничному одетых, и старых, и молодых, с сумками и узелками в руках, от которых сладко пахло сдобой и изюмом. На середине храма Иван Егорович читал Апостол. Потом началась заутреня, и, наконец, в полночь, крестный ход. Мы шли вокруг храма со свечами в руках и пели: «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на Небесех…», а вокруг стояли люди, тоже со свечами в руках. Некоторым не хватило места, и они стояли среди могил, так что мне казалось, что это мертвые поднялись из земли, чтобы услышать радостную весть о том, что Христос воскрес, и «смерти жало сокрушися», и «сущим во аде свет возсия». Обойдя вокруг храма, мы остановились у его дверей. Они были закрыты. И тогда дедушка, трижды крестообразно осенив их рукой, в которой позванивало дымящееся кадило, возгласил: «Слава Святей и Единосущней, и Животворящей и Нераздельней Троице…», а потом вдруг громко запел «Христос Воскресе из мертвых…», и в его голосе звучали и радость, и мольба. Казалось, что он привел нас к вратам рая, и просит у Христа Воскресшего, чтобы Он дозволил войти…не ему, а тем, кого он привел за собой, как приводит отец любимых детей. Он был в ту ночь необычайно светел и радостен. И никто не знал, что жить ему остается меньше недели.

В Фомино воскресенье мама не пошла в храм, а я, простудившись после запуска в луже очередного кораблика, тоже сидел дома. Дедушка отчего-то задерживался, так что обед уже успел остыть. Странное дело, но Хромка вел себя беспокойно, а потом вдруг ни с того ни с сего принялся выть. Мы насторожились. Вдруг кто-то заколотился к нам в окно. Мама открыла форточку и увидела перепуганную и запыхавшуюся уборщицу Неониллу:
-Мария Григорьевна, скорее, там о. Григорию плохо…

Мы выскочили на улицу и побежали к храму. Шагах в десяти от него, у обочины, толпились люди. Нас пропустили. Дед лежал на земле. Он был без сознания. Но когда мама с криком: «папа, папочка!» бросилась к нему, он открыл глаза и произнес:
-Машенька… Христос Воскресе…

Это были последние слова деда. Вызванная «Скорая» приехала слишком поздно… Так мы с мамой вторично осиротели.
Его похоронили за алтарем Успенского храма. Отпевать его приехал сам епископ вместе с несколькими священниками из других городских церквей. Был и о. Викентий, который, после смерти дедушки держался высокомерно, явно предвкушая свое скорое назначение на должность настоятеля. Дедушка лежал в гробу в своем любимом старом облачении, а левое веко его было чуть-чуть приподнято. Казалось, что он не умер, а спит, и сейчас проснется, откроет глаза, и ласково улыбнется нам, и утешит нас так, как умел утешать только он. Но чуда не случилось. Слишком крепок был тот непробудный смертный сон, которым навсегда уснул милый мой дедушка.

После смерти дедушки жизнь постепенно начала покидать его старый дом. Первым умер Хромка. Он отказывался от пищи, и, вытянувшись, лежал у порога, словно поджидая – не вернется ли хозяин. А в глазах у него… мы старались не глядеть ему в глаза. Верный Хромка пережил дедушку всего лишь на пять дней. Потом куда-то пропал Мурко. И мы остались одни. Потому что о. Никодима после похорон деда увезли в больницу. Поговаривали, что с инфарктом.

На девятый день после смерти дедушки в его осиротевшем доме собрались регент Иван Егорович и другие певчие, престарелая просфорня инокиня Анна, о. Викентий и некоторые прихожане. Помянули деда, спели «вечную память», и постепенно разошлись. Только о. Викентий почему-то задержался. Наконец, и он засобирался домой и стал прощаться с мамой:
-Ну что ж, как говорят, вечная память о. Григорию. М-да, праведный был человек … А вы теперь, Марья Григорьевна, полагаю, назад поедете. Как говорится, погостили, и будет. – А потом, выдержав паузу, и по-хозяйски оглядев комнату, добавил. - Надеюсь, что мебель и все остальное с собой не увезете. Оно ведь не ваше, а церковное…грех будет…
Мама резко выпрямилась.

-Да, отец Викентий, мы уедем. Завтра же. А насчет имущества не беспокойтесь понапрасну. Не учил меня папа брать чужое. Прощайте.
Наутро с первым поездом мы уехали из К. И мама, действительно, не взяла с собой ничего, кроме тех вещей, с которыми мы приехали к дедушке. Взяла только его альбом с фотографиями. А вот я не удержался. И спрятал в карман куртки дедушкину деревянную трубочку, которой он меня слушал. Возможно, Господь попустил это, желая показать, кем я стану. А стал я врачом. И старый деревянный стетоскоп и сейчас живет у меня на письменном столе, напоминая о незабвенном дедушке.

Спустя много лет проездом я был в К. и решил навестить могилу деда. Но на том месте, где когда-то было кладбище и стоял Успенский храм, было пустое место. Вернее, сквер, посредине которого стоял памятник вождю, указующему рукой туда, где, вероятно, находится дорога, ведущая в светлое будущее. Оказалось, что храм закрыли и снесли спустя пять лет после смерти деда. А потом уничтожили и кладбище, а на его месте устроили сквер в честь очередной годовщины Великого Октября. И тогда я встал под одним тополем (почему-то мне подумалось, что могила деда должна быть где-то рядом) и молча стал молиться об упокоении раба Божия протоиерея Григория. И странное дело – я почувствовал, что он слышит меня и радуется моему возвращению.
Своего сына-первенца я назвал Григорием. В честь деда. Дай Бог, чтобы он прожил жизнь так же достойно и праведно, как и его прадед – протоиерей Григорий.

Комментарии

Угадали, однако. Там много и личного.Правда, в реале мой дедушка был не священник, а врач. Но - уже сколько лет, как он заснул непробудным сном (это, кстати, его выражение), а забыть невозможно. Милый мой дедушка... Ладно! Закончу весело. Вот как! Это - Вам, проницательный читатель! Е.

Ирина Богданова

Матушка Евфимия, а мой священник, расстрелянный в 1931 году, и  как мне представляется по бабушкиным словам, похожий на Вашего батюшку из рассказа.

Наверное ещё и поэтому, этот рассказ так тронул меня.

Спасибо Вам, уважаемая Ирина... А таких священников, как в рассказе, было много. Личность трагичная: явно был в лагере, семья от него отреклась, человек держался только своей верой. Реальный прототип был примерно такой: три года лагеря (ни за что, ни про что - это же лицо фигурирует и в рассказе "Свидетели" - см.ранее), затем 18 лет возчиком в городе. Правда, конец еще более страшный: судя по всему, он не выдержал искушения "миром и благоденствием"... Впрочем, важнее его прежняя жизнь. Он у меня - герой как минимум трех рассказов... А Вам спасибо. И до встречи. Е.

Полноте, уважаемый Иван - сейчас не время для такого. И дети такого читать не станут. Взрослые - тоже. Вдобавок, я сама не считаю свое патотворчество "светлым". Оно трагичное (по крайней мере, так я сама его воспринимаю...нет, скорее так: тр-р-рягичное...). Чем и отличается от творчества других православных авторов. А параллелку на Ваш рассказ все никак не могу сделать. Медленно работаю... Но сделаю точно! Спасибо Вам! м. Е.

Сергей Слесарев

Матушка, а может станут? смотря ведь кто "подаст" это чтение
да и ведь не должна, мне кажется, литертура всегда быть маслянно-сладкой - тогда это и вовсе не литература, а так непонятно что

Эх, уважаемый Сергей, "блажен, кто верует, тепло ему на свете". Но мы-то с Вами реальное положение дел знаем. Гламур-мур-мур, либо - розово-сусальное. "Так было всегда и всегда будет так". Мне иные говорят: зачем ты пишешь чернуху? Жизнь и так страшная, зачем еще нагнетать "депресняк"? Но - разве лучше, если твердить,закрыв глаза: "все хорошо, прекрасная маркиза"? Вряд ли. Тем более, что подобные сказки - по сути - правда. Но, если хотите видеть мой НАСТОЯЩИЙ реал, почитайте триллер "До последнего Суда" и "День утраченных надежд". Они где-то тут, на "Омилии". Там и впрямь "буднично ужасное". Но вполне реальное. Спасибо Вам. С уважением - Е.Смотрите-ка, какая тут мордашка смешная! Аж до "ж-жюти"! "Что ж ты, автор, написал, я б за то тебя сожрал"!

Сергей Слесарев

И правильно делаете, что пишите "депресняк" - да и какой это депресняк? так всю классическую литературу можно записать в эту категорию - правда жизни, вот как называются такие рассказы. Это, конечно, не значит, что все плохо и мрачно - просто жизнь не только радость и не только счастье. А литература должна, просто обязана, освещать все сполна, в т.ч. и неприятное. Люди не хотят смотреть правде в глаза, гораздо легче засунуть голову в песок и заниматься медитацией, как Вы очень метко отметили, "прекрасная маркиза"

А что порекомендовали обязательно прочту. Помогай Вам Бог!

Я с Вами согласна,уважаемый Сергей. На гламуре и сладостях долго не проживешь. Помните, в наши времена была сказка: в некоем царстве-государстве постановили тунеядцам бесплатно давать всякие сладости, а вот, так сказать, нормальную человеческую еду -только, когда заработают... Первое время, конечно, они ликовали, а вот что было дальше - сами помните. Умная сказочка. Но тут, видите ль, опять опасность - впасть в противоположную крайность. Для меня образец литература - 19 - нач. 20 вв., тогда писатели умели соблюдать меру. А что сейчас? Да сами знаете: самая популярная сейчас литература: женские романы да сказки для взрослых.  А почему так, почему люди предпочитают прятаться от жизни - эх, тут все непросто. Душевный разлад, желание убежать от неприглядной реальности (помните игроков в "реальность" в дилогии о последних временах Ю. Вознесенской?) Сейчас как раз пишу рассказец про такое- человек, обделенный жизнью, ну вот, живет в иллюзорном мире, хорошо ему... Пока "добрые люди" этот мир не рушат... Полно, однако!  Я гораздо лучше пишу, чем говорю. Да, кстати, из хорошего моего посмотрите еще "Девочку и рыцаря", "Страну исполненных желаний" (о чем это - пока никто из читателей не угадал!) и "Записки нуменорского врача". Там, правда, не реал в чистом виде, а как бы сказки. Но, думаю, вполне узнаваемо: хоть герои и живут "где-то там далеко и когда-то давно" - проблемы они решают вполне "наши". И спасибо Вам - приятно пообщаться со сходно мыслящим человеком. И утешительно весьма. Е.