Макаровы крылья. Жизнь

Фрагмент из повести «Макаровы крылья»

* * *

Хочу отдохнуть. Нажать на «паузу». Сбежать. Забыться. Остановиться. Исчезнуть…

«Я не хочу умереть, я хочу не быть». Но поезд идёт без остановок. На то он и зовётся жизнью.

Жизнь — это готовность выбирать, настаивать на своём, отказывать, наказывать, приказывать…

Только не полёт: летать — не с кем.

И почему люди не хотят жить как люди? Почему только страх гонит их к человекоподобию?

Если можно поступить по-скотски, человек поступит по-скотски.

А всё потому, что человеку неинтересно быть человеком. Дурак человек! ДУ-РАК!

И правильно, что дурак. Умных поезд давит. Уничтожает!

Эй, поезд! Я машу тебе кулаком! Не пальчиком грожу, а своим кулачищем! Ж-и-з-нь…

Вынесут тебя, жизнь, и закопают. Прямо так, живьём! За то, что ты — ТАКАЯ!

Как опостылевшая жена…

Все тебя презирают, все гонят. Ты — лишняя в этом мире. Им нужна не ты. Они таскаются по дешёвым шлюхам, только бы не иметь дела с тобой.

Ты никому не нужна! ЖИЗНЬ…

Скучно!

И холодно. Какой дождь шпарит! Зря, всё зря.

Пора домой!

* * *

Мокрые крылья хотелось отстегнуть и поставить в угол. Они и так бремя нелёгкое, а если намокнут — невыносимое. Бремя жизни от бремени мокрых, испачканных крыльев утяжеляется.

Макар налил себе из маленькой бутылочки, стоявшей на холодильнике и словно ожидавшей его, как верная подруга. И только потом разулся, разделся. Прошёл в ванную, чтобы смыть усталость и грязь. Но усталость прилипла намертво. Даже металлической щёткой её нельзя было бы соскоблить с Макара.

Существа с крыльями должны бы жить высоко над землёй, в гнёздах, но этот — человек — жил в подвальной квартире, мастерской, доставшейся ему от более удачливого приятеля. В этой норе всегда пахло старым хламом и красками.

В полумраке, спрятавшись от людей и обыденности, здесь творил художник, поэт от живописи. И, как настоящий поэт, он был изгоем и отшельником. Его хрупкое сердце давно трещало по швам. Теснивший его мир рвался вовне, прочь из маленькой комнатушки. Но полотна, его отражавшие, всякий раз возвращались домой, потому что их никто не покупал.

Макар сидел за столом, с чашкой крепкого чая, и плакал. Слезы текли по его щекам неуверенными ручейками, прокладывая русла мимо множества жёстких щетинок. Небольшая лужица, накапавшая, видимо, с плохо просушенных крыльев, собралась возле стула.

Лысый амадин сидел на самой высокой жёрдочке и пел. Он разместился столь близко, что, казалось, пытается развеселить своей трелью.

— Ишь как выводит! — Макар кисло улыбнулся. — И подруга кудахчет рядышком. Любит она тебя, Лысый. И скубет из любви, точно как меня скубла когда-то мамаша.

Макар вспомнил, как мать впервые обнаружила едва проклюнувшиеся на его спине крылышки. Вспомнил её ужас, её безуспешные попытки повыщипывать все перья. Но крылья всё равно выросли.

— Ты кого кормишь в первую очередь: себя или своих птичек? — Макар вздрогнул, услышав где-то в глубине Верочкин голос, увидев её озорные глаза, улыбавшиеся ему из-под чёлки лет десять назад.

— Того, кто слабее, — отвечал он. — Сильный может и должен потерпеть.

— Значит, птиц! — радовалась Верочка. — Так я и думала….

Макар отвёл взгляд от амадинов и потупился.

Если бы ты знала, Верочка, что я давно уже кормлю сначала себя…