«Хочу колбаски!»

Отрывок из повести «Макаровы крылья»

Повсюду — глаза. Ожидающие, надеющиеся, голодные. До зарплаты еще неделя, даже больше, а мы уже недоедаем. Сидим на каше да хлебе. Нет, это, конечно, не голод! Что мы знаем о голоде? Да почти ничего, слава Богу!

Есть не досыта даже полезно. С духовной точки зрения. Вот только стыдно перед неразумными животными, которые ничего не знают о пользе недоедания. Они просто смотрят, даже не в глаза, а прямо в сердце, и умоляют.

«Я для собаки — бог», — поёт Шевчук. И верно, она именно так смотрит: как на бога, а в глазах — немая мольба. И кошка туда же… Сладкая парочка! Сидят и смотрят в одном направлении — на меня. И только решат, что иду на кухню — увяжутся следом, ибо я — бог холодильника. А в холодильнике, как известно, растут всякие косточки, курочки, колбаски…

«Колбаски!!!» — помню, так кричала одна старушка. Она вышла на улицу, вынесла стул (сама или кто-то вынес — не знаю) и, сидя возле дома, взывала ко всем прохожим: «Колбаски! Хочу колбаски!». Я тогда не мог помочь ей — в кошельке отмалчивалась пустота. Вышло, что я дважды прошел мимо нее, умоляющей.

Стыдно было. Пару раз оглядывался и удивлялся, что никто не реагирует на нее. Лишь некоторые косятся как-то непонятно, а большинство просто не видит, не замечает её…

— Колбаски ей подавай! Ведь не хлеба просит! — обратилась ко мне женщина, идущая навстречу. — Я вчера ей хлеба купила — так она не взяла! Неделю уже сидит и клянчит…

Я промолчал. Сытый голодному — не товарищ. Вспомнился дворовый пёс, который жалобно просил глазами, но почему-то не захотел съесть отломанный мной кусок хлеба. Наверное, тоже «колбаски» ждал.

Э-хе-хе! Денег-то осталось только на две буханки. И куда они деваются?! Моя собака хлеб съест, если дать кусочек. Я и даю. Её голод мучает не меньше моего, как не дать? Всё по-братски делим. Она не голодает!

Как-то увидал я действительно голодного пса: ребра, обтянутые кожей. Стоит, на ветру шатается, в глазах безысходность и равнодушие — уже не ждет, не молит, но чу-у-у-точку надеется. Точнее, даже помнит, что вроде как можно попытаться надеяться, но…

Страшно было глядеть в его глаза полупотухшие… Хорошо, что в холодильнике у меня тогда лежали куриные лапы сваренные. Я вынес ему три штучки, только он и съесть их не сразу решился. Боялся, что не осилит, видно. А может, забыл, как это делается, — не знаю. Но помаленьку таки сгрыз две лапы — а они когтистые, грубые. Я боялся, что ему и нехорошо может стать после такой кормежки, если не ел давно. Сбегал за водой…

Не думаю, что я спас беднягу. Скорее, немного продлил ужас его голодного существования. Но я часто вспоминаю его глаза, в них отражалось то, что приходит за гранью отчаяния, — некий странный и страшный покой, похожий на смирение…