Вася и Ванечка в потрепанных, больших по размеру, замызганных куртках, протиснулись между людей, сгрудившихся в проходе вагона метро.
- Осторожно, двери открываются, - слышался голос диктора. Ребята, без стеснения расталкивая пассажиров, выскочили из вагона, и также пробиваясь через плотную толпу пассажиров, толпящихся у входа в соседний вагон, юркнули в него, продолжив свою заунывную песню:
- Подайте на пропитание! Папка в тюрьме, мамка умерла! Подайте на хлебушек!
Вася и Ванечка уже около полугода находятся в Москве. Цыган не обманул его, сказав напоследок, что там, в столице Вася будет работать. Вот они и работают! С утра до вечера они носятся по своей линии метро. Переходят из одного вагона в другой и, жалобно выпрашивают у пассажиров «на пропитание». Вася никогда не думал, что просить деньги у людей, это работа. Первое время ему было очень тяжело, но интересно. Тяжело потому, что с непривычки, клянчить у людей деньги, пробираясь среди недовольных пассажиров в переполненных душных вагонах, было стыдно. А интересным, необычным и незнакомым было всё вокруг! Теперь-то он знает, что такое метро, о котором ему рассказывала мама. Сколько он мечтал попасть сюда, в это красивое, как ему раньше казалось, горящее золотом и чистым мрамором подземелье с шумящими поездами! Но то, что он увидел, не сходилось с его прежним представлением о метро. Это был не тот дворец, который ему часто снился, там в той уже далёкой и словно не его, а чужой жизни.
Васька родился в Москве. То, что он родился в столице и то, что у него когда-то был отец, и то, что они в этой такой незнакомой Москве жили в хорошей большой двухкомнатной квартире, которая находилась недалеко от метро, он слышал от матери. Это сейчас он живёт с ней в этом насквозь продуваемом доме, с провалившимися полами и вечно хлопающими от пронизывающего сквозняка входными дверями. О счастливом прошлом она ему рассказывала не так часто. Только тогда, когда находилась в более менее трезвом состоянии. Когда выпитое накануне ещё не совсем выветрилось из её организма, а новое не на что и негде было приобрести. В последнее время такое её состояние было редкостью. В основном после выпитого дешёвого спирта, которым её снабжали друзья, невесть откуда его бравшие, она и встать не могла. В такие дни, пробудившись после ночного очередного разгула и еле приподняв голову от грязного стола, она начинала излагать то ли себе самой, то ли Ваське, то ли просто ободранным стенам хибары, в которой они ютились, историю своей тяжёлой жизни. Она говорила, словно кому-то хотела прочитать свою исповедь, обращаясь к пустому углу комнаты, и у кого-то постоянно прося прощения и помощи ради него - Васьки.
В такие утренние часы малыш открывал глаза и видел мать, спящую за столом, среди пустых бутылок, дурно пахнущих консервных банок и оставленным невменяемыми гостями матери мусором на столе. В эти дни, продрав глаза и еле оторвав свою давно нечесаную по причине запоя голову от грязной клеёнки, покрывавшей стол, мать Васьки, еле шевеля языком, допив "опохмелку" приступала к своим рассказам.
Сначала Вася ничего не понимал в её бессвязных фразах. Но за годы взросления и оттого, что со временем мать всё чаще и чаще вела такие беседы, у Васьки стала складываться картина своего происхождения. Речь матери в такие минуты становилась то ровной и спокойной, то резкой и злой. Тогда она с ненавистью хватала то, до чего могла дотянуться её рука на заваленном грязной посудой столе и швыряла, пытаясь попасть в только ей видимого ненавистного врага. Или наоборот, становилась более умиротворённой. В эти минуты она рыдала и причитала. Ваське было до слёз жаль свою мать. Мальчик плакал, слушая её, и тихо просил:
- Не плачь мамочка, не плачь…
Но пьяная женщина, глядя на сына осоловелыми глазами, заплетающимся языком кричала:
- Ой, Васька, Васька! Грешная я! Если бы ты знал, какая я грешница!
Вот Бог меня и покарал - мордой, да в грязь. Так мне! Так! - стучала по грязному столу кулаками мать.
- Гадина я! - продолжала она, - но никто меня судить не может! Слышал, Васька! И ты не можешь. Я тоже жить хотела по-человечески. Видно не судьба… - она обнимала голову руками, и то ли сама себе, толи для Васьки начинала рассказывать очередную часть своей истории. Делая небольшие остановки, для того чтобы опрокинуть в своё отравленное нутро очередной стакан самогонки и зарядить свой мутный разум топливом, без которого она уже никак не могла обойтись, она всё говорила и говорила…
Но бывало, он заставал её лежащей на своём ободранном, с подставленными вместо ножек кирпичами, диване, совершенно без чувств. И тогда Васька, пугаясь того, что мамка, возможно, умерла, тряс её из всех своих мальчишеских сил за руку или шею. От этих движений голова матери моталась в разные стороны до тех пор, пока она, не приходя в сознание, со всей своей пьяной силы не отталкивала мальчишку от себя, бурча что-то нечленораздельное.
Иногда Васька при падении ударялся головой о печь, которая почти никогда не топилась. Топить было нечем. Да и от печи осталось лишь одно название. Такую, что топи, что ни топи… Зато кирпичи, вылезшие из когда-то хорошей кладки, были такими острыми, что один раз, после такого броска пьяной мамаши, Васька не смог подняться на свои и без того слабые ножки. Хорошо, что в это время зашла баба Маша. Эта сердобольная старушка с чуть сгорбленной работой и возрастом спиной, всегда выглядела опрятно и чисто. Несмотря на свой преклонный возраст, имела здравый живой ум и весёлый, добрый характер. Она сразу взяла шефство над маленьким мальчиком и непутёвой мамашей. Если бы не баба Маша, неизвестно, что с ними было бы.
Когда мамаша пребывала в чуть подпитии, это было совсем другое дело… Правда, такое счастье на долю, Васьки в последнее время, выпадало всё реже и реже. Почему-то в такие дни, немного отойдя от предыдущего "залива", она решала начать свою жизнь заново. С редким для неё состоянием энтузиазма, выкидывая мусор, собравшийся за время последних запоев, она пыталась подмести то, что называлось полом, разобрать лохмотья, валявшиеся на кровати Васьки и её видавшем виды диване.
В такие моменты мальчик с радостью старался помочь матери. Собирал пустые бутылки, выносил мусор. Большего счастья, чем эти спокойные деньки, когда мать на него не кричала и не отпускала ему подзатыльники, он и не видел. Вася любил вечера, когда отвыкшая от домашних хлопот женщина, уставшая от уборки, подходила к кровати, где, кутаясь в лохмотья и пытаясь согреться от постоянного холода в доме, лежал Васька, ложилась рядом, обдавая его, не проходящим запахом перегара, и начинала свой рассказ:
- Ты что думаешь, Васька, что ты родился в этой дыре? Нет, брат мой, ты - москвич! Ты родился в самом центре Москвы. На Чистопрудном бульваре, дом девяносто два дробь два, квартира тридцать шесть. На четвёртом этаже, сталинской двухкомнатной квартире. Не хухры-мухры тебе!
Она тихо говорила, говорила. А Васька лежал и слушал. Ему становилось теплее оттого, что мама рядом и ему не так дует от плохо закрытой двери и оттого, что в такие моменты в ней просыпалось еле уловимое материнское чувство, давно вытравленное выпитым за годы гадким палёным спиртом. Она заботливо укрывала сына старым потрёпанным пальто. Голос её становился тише и тише, и мать, то засыпая, то, просыпаясь, опять продолжала свой рассказ. Маленькое тельце мальчика, покрывалось пупырышками, от прикосновений рук матери, а сердечко замирало в непонятной неге от слов, услышанных сквозь сон:
- Вот так, мой сыночек. Ты, Васька, не то, что я - пьянь подзаборная. Ты, Васька, весь в отца своего пошёл. Знай, Васька, ты - москвич! А Москва…
Уже засыпая, он слышал такие непонятные для него слова: метро, квартира, ванна, сквер, трамвай «Аннушка»… В такие ночи ему снился отец, которого он совсем не помнил, да и не мог помнить, потому что того не стало, когда Ваське было чуть больше годика.
Васька любил свою мать. А кого он ещё мог любить? Разве что бабу Машу. Она жила на соседнем участке и часто забирала Ваську к себе, когда к его матери приходили собутыльники - совсем спившиеся муж с женой, постоянно достающие выпивку, совершенно не понятно где и, как и всегда находившие на это деньги.
В деревне и осталось-то дворов двадцать жилых. Нет, летом народ приезжал. Возвращались бывшие жители деревни, уехавшие в своё время в город, а старенькие дома, на городской манер превратившие в дачи. Привозили с зимовки из города своих родителей дети, оставляя им припасов на несколько месяцев, так как в деревню приезжала только автолавка, привозящая один ходовой товар: дешёвую водку, хлеб, соль, да бывало макароны в пачках.
У бабы Маши Ваське было хорошо. Он так хотел навсегда остаться в этом маленьком, но уютном доме, где ему было тепло и сытно. Ему так хотелось чувствовать мягкие, ласковые прикосновения старых натруженных рук бабушки. Слышать её тихий особенный говорок, от которого всегда щекотало где-то в животе.
Первым делом, она его отмывала в своём старом железном корыте розовым мылом, пахнущим клубникой, той ягодой, которой летом всегда угощала его. Ему нравилось это мыло. Дурманил душистый запах пены. Он непривычно ёжился от прикосновения нежных рук, которые терли его спину и длинные отросшие вихры. Бабушка несколько раз растирала его худенькое тельце лохматой жесткой мочалкой, и мальчик недовольно покрикивал от её прикосновений. Потом обливала теплой водой из большого пластмассового кувшина, поворачивала худенькую спинку малыша к своим губам и, собирая ими оставшуюся влагу со спины мальчика, тихо по три раза приговаривала:
- Скатись беда, как с гуся вода! Не болей никогда!
- Бабушка, ты колдунья? - спрашивал Васька, когда она растирала его стареньким, но от крахмала жёстким полотенцем.
- Колдунья, колдунья, вот заколдую тебя и в птичку превращу. И полетишь, голубь мой, далеко, далеко, в дальние страны, и видеть будешь много, и многое узнаешь, и счастливым станешь.
Распаренный Васька млел от бабушкиных присказок, от её ласкового голоса, от доброты, исходившей из её глаз. Потом она одевала его в ношенные, откуда-то у неё появившиеся детские чистые одежды. Причёсывала непослушные вихры густым гребешком, вечно торчащим из её незатейливой причёски, состоящей из двух тоненьких косичек.
У бабушки имелись родственники в городе, но с прошлого года к ней никто не приезжал. Отказалась она переезжать в город и не захотела продать свой ещё крепкий дом под дачу, вот и обиделась родня. Но баба Маша зла, ни на кого не держала:
- Вот помру, пусть делают что хотят! Мне уже всё равно будет. А сколько выпало мне годков, все здесь и проживу. Да рядом с мужем и доченькой лягу. А уж оставшаяся родня сама пусть разбирается, что к чему. Кому дом, кому дача, мне уж всё равно будет.
В такие банные дни, усадив Ваську к столу с неизменными блинчиками или оладьями с мёдом, отварными яйцами и другой нехитрой снедью, она, гладя мальчика по голове, рассказывала о своей прошлой долгой жизни. И о том, что выведала у его матери об их московском житье.
- Ты Вась, не серчай на свою мать. Какая ни есть, а мать! Она же не всегда была такой.
Детдомовская, да повезло как! Повстречался ей папка твой, да влюбился. Только его мама, знать, бабушка твоя родная, болела очень. Уж и с постели не вставала. А мать-то твоя и работала, и за ней ухаживала день, и ночь. Конечно, ей досталось лиху. Но, как бабушку схоронили, расписались они с отцом-то. Всё миром было, полюбовно. Да тут времена эти лихие настали. Всё попереворачивали, переломали. Ни работы, ни денег
не стало. Судеб столько поломали… Потом ты родился. Перебивались кое-как. А тут вдруг несчастье! Отца твоего машина сбила, да насмерть. Хоронить-то не на что. Ты на руках, оставить не на кого. Без деток работы не найти, а уж с ребёночком и слушать никто не хотел. Вот твоя мамаша и заняла денег у доброго соседа. Раз заняла, другой.... Он добрый-то добрый, занимал, а время вышло, стал деньги назад требовать. А потом, хитрый чёрт, предложил вроде как квартиранта в счёт долга пустить. Вот и "оквартиранили" твою мамашу! Сначала спаивали, а потом вы здесь оказались. Это ещё хорошо, что живые! Вот люди из города рассказывают, сколько людей пропадает, семьями исчезают. Да, лихие нынче времена настали. А если бы не эти времена, так и папка твой жил бы, и в квартире ты бы рос, да ни где-нибудь, а в самой Москве…
Так и засыпал Васька чистым, накормленным бабушкиными оладьями с мёдом и вареньем, под тихий и ласковый её говорок. И снился ему один и тот же сон. Словно идёт он по такой манящей, сверкающей разными огнями Москве, находит Чистопрудный бульвар, дом девяносто два дробь два, поднимается по высоким ступенькам на четвёртый этаж, стучится в квартиру тридцать шесть, и вдруг ему открывает дверь отец! Его папа! Этот сон ему снится часто, вот только лица отца Васька никогда не может разглядеть. Вместо него какое-то красное расплывающееся пятно, не дающее увидеть отцовских черт.
Вроде и сон этот был сладок но, увидев в нём отца в таком виде, Васька просыпался в холодном поту от страха.
Этой осенью Васе с мамой повезло. Как-то после очередного запоя, мать сильно побила Ваську. Такая на неё злость и ярость нашла, что ему еле удалось увернуться от летящего на него старого колченогого табурета, выскочить во двор и добежать до дома бабы Маши. Бабушка мать к себе не пустила, пока та не успокоилась и на следующее утро не пришла к ней с повинной.
- Вот, моя хорошая, что я тебе скажу. Как зимовать-то будешь? Совсем сгинешь! И себя и мальца заморозишь. О чём ты думаешь? - стала ругать её баба Маша.
- Зачем ты идолов этих с отравой к себе впускаешь? Мальчонке следующей осенью в школу надо! Хотя бы в интернат его оформила!
- Какой интернат баба Маша! Вы знаете, что такое детский дом? А интернат ещё хуже! Испортят, снасильничают! Не отдам! Насмотрелась!
- Бог с тобой! А с такой матерью, как ты, что его ждёт?! - стала ругать её старушка.
- Какой интернат, - оправдывалась мать Васьки, - закончилась советская власть, "накрылись" все интернаты. Да и документов у меня никаких нет. Куда делись, не знаю.
Так говорили они, говорили. Ругала баба Маша мать Васи, ругала. То плакали они вместе, то, вытерев слёзы и попив чаю, опять рассказывали друг другу о своих тяжёлых судьбах. Так и предложила им баба Маша зиму вместе в её доме перезимовать. Так и забрала их к себе в дом.
- Вот что я тебе скажу, поживёшь у меня до весны, может пить отвыкнешь. А весной поедем с тобой в город. И документы справим, и мальца пристроим. А там видно будет, что да как. Время подскажет.
Так Васька с матерью и остался у бабушки Маши. Радости его не было придела. Осенью мама помогла бабушке с огородом управиться. Радовался Васька. Мамка стала красивее, спокойнее, ласковее. Наконец он увидел, как она смеётся. Довольный был Васька, всегда сытый. Да и есть стал помногу, да быстро. Пусть и не хитрая еда в доме, но сытная.
Вот и постель теперь у него есть. Своя, чистая, с одеялком тёплым и простынкой в цветочек. И кровать своя, там, за перегородкой. Рядом с кроватью шкафчик, а над постелью большая фотография покойной дочери бабушки. У Васьки никогда не было такой чудесной кровати, коврика на стенке, на котором изображены охотники с собаками и олени с ветвистыми красивыми рогами.
Хорошо они зажили у бабушки в доме, счастливо. Правда, приходили несколько раз друзья матери. Но не поддалась она их уговорам, отослала куда подальше. Раскричались они на неё, всё припомнить чего-то хотели. Но она держалась, так, ни разу с ними и не выпила. Вот так весну и встретили.
В этот страшный вечер у бабы Маши что-то прихватило сердце. Васина мама пораньше уложила её в постель, дав каких-то капель, а сама села рядышком с ней и принялась штопать старенькие штанишки сына. Васька отобедав "от пуза", убежал на задний двор по своей нужде. Возвращаясь в дом, он испуганно остановился у двери, услышав дикий крик своей матери:
- Уходи! Уходи! - истошно кричала женщина. Сначала он не узнал мамин голос. Васька потянулся к дверной ручке, но тут опять услышал громкий, душераздирающий крик матери:
- Убирайся! Убегай! Уходи! - кричала она, не понятно к кому обращаясь.
- Чего орёшь, дура! Убегай? Это ты мне орёшь?
- Тебе, тебе! Уходи! Уходи! - ещё громче, почему-то хриплым голосом кричала мама.
- Я те сейчас покажу! Ты сейчас всё скажешь!
Каким-то чутьём Вася понял, что эти крики матери предназначались ему. Ещё ничего, не понимая, не зная как поступить, мальчик замешкался у крыльца. Услышав через дверь, глухие удары и грязную брань, горькие стоны матери, он сбежал с крыльца, завернул за угол дома, ловко поднялся на отступ фундамента и заглянул в окно.
От всего увиденного у него в непроизвольной спазме сжало горло. Через заросли герани, украшавшей подоконник бабы Маши, он видел, как какой-то здоровый дядька кочергой, которая стояла всегда у печи, бил лежащую бабушку. Подушка, на которой недавно покоилась её голова, стала красной, превратилась в страшное месиво, смешанное с пухом и кровью.
На полу измученная от избиений лежала мать Васи. Её лицо походило на круглый багряно синий шар. Над ней нависла рослая фигура другого верзилы, который со всей силы бил её, то одной, то другой ногой, обутой в тяжёлый сапог, норовя попасть по голове. Извиваясь и стараясь руками укрыться от побоев, мать не переставая, кричала:
- Беги! Беги!
- Слышь, ты, сумасшедшая! Может, ты кого предупреждаешь? Кому орёшь, чтобы убегал?! - удар пришёлся прямо в лицо жертвы. Изо рта бедной женщины веером брызнула кровь.
- Ах, ты «_ _ _»! - выругался бандит, - всего соплями окатила! - и со всей силы ногой ударил ей в живот.
- Да подожди ты! Отдохни, успеется! - оттолкнула его от растерзанной матери какая-то тётка в синей куртке.
- Послушай, красавица, скажи лучше, где бабка деньги прятала? А документы на дом где? Говори, а то хуже будет! Твои друзья сказали, что ты знаешь, где у старухи заначка! - заискивающе спрашивала тётка, выкидывая все бабушкины вещи, сложенные аккуратной стопочкой в стареньком шкафу.
Но Васина мать, как в бреду повторяла только одно:
- Беги! Беги!
- Да, что ты с ней будешь делать?! - ударив ещё раз, мужик повернул голову назад и мельком глянул в окно.
В туже секунду Васька отпрянул от стекла и опрометью бросился к своему старому дому. Здесь он знает каждый уголок, здесь он даже в темноте ни на что не наткнётся. Он быстро залез в своё старое убежище, в узенький проём между печкой и стеной дома. Тут он всегда прятался от пьяной и бушующей матери, и она ни разу не смогла найти его, от чего бушевала ещё сильнее. От страха, ужаса и непонимания происходящего, мальчика била дрожь. Вдруг он услышал топот чьих-то ног, скрип открываемой двери. Ужас сковал ребёнка.
- Он где-то здесь прячется! - до мальчика донёсся звук щёлканья зажигалкой. Тусклый свет озарил убожество комнаты:
- Да где тут! Здесь и спрятаться негде! Пошли! Ну, его! – что-то ещё проговорив на каком-то непонятном языке, мужчины вышли из хибары.
Васька не знал, сколько времени он просидел в своём укрытии. Лёгкая курточка, в которой он выбежал до отхожего места, совсем не грела. Он окаменел от холода и страха, но даже не ощущал этого. Перед его глазами стояла ужасающая картина, состоящая из одних красных пятен. Красное пятно вместо головы бабушки. Красное пятно вместо лица матери… Вдруг красное пятно появилось отблеском на оконном стекле. Мальчик очнулся от оцепенения, выскочил из-за печки и подбежал к окну. Полыхал дом бабушки Маши.
- Мама, мамочка! Ба-буш-ка! - рыдал ребёнок.
Он с силой прижал своё маленькое личико к грязному стеклу окна, не в силах оторвать своего взгляда от полыхающего дома, в котором сгорала надежда маленького человечка на будущее счастье.
Васька долго стоял у окна. Он смотрел как бушующее пламя, поглощало стены бабушкиного дома. Ему был слышен грохот рухнувшей крыши, треск сгорающих брёвен. Мальчик уже не плакал. Его слёзки высохли то ли от жара пожарища, который с порывом ветра доходил до его убогого жилища, то ли от жара, исходившего от тела ребёнка.
У него пересохли губы. Он старался облизать их языком, но казалось, что язык прирос к нёбу. Мальчик сделал над собой усилие и еле оторвал свой взгляд от окна, от вида догорающего дома. Медленно подошёл к скамье, на которой стояло ведро с колодезной водой, зачерпнул её кружкой, стоящей на крышке ведра и залпом выпил тёплую несвежую воду. Маленькая ручка, держащая металлическую кружку, дрожала, вода проливалась, почти не попадая в пересохший рот мальчика. Не почувствовав утоления жажды, он зачерпнул ещё воды. Васька пил её так, словно хотел потушить пожар, который пылал у него внутри. Словно хотел остудить своё маленькое сердце от боли, словно вода могла залить и утопить то горе, которое на него навалилось.
Он глотал воду, но пожар внутри него не прекращался. Одежда на нём намокла и от пролитой влаги и от пота, которым покрылось тело малыша. Он не мог больше пить. Он задохнулся от быстрых глотков, но его нутро всё равно горело. Мальчик со злостью бросил кружку в ведро, подбежал к кровати с кучей грязных лохмотьев, упал на них и громко разрыдался.
Утром, очнувшись, после тяжёлого сна он долго не мог понять, где находится? Посмотрев по сторонам, никак не мог разобрать, что ему приснилось, а что было явью. То ли, то, что произошло ночью в доме, или ему снилась, та чистая и сытая жизнь с бабушкой. Он никак не мог понять, почему он находится в этом сыром старом доме. Один. Где мама? Бабушка?
Малыш медленно встал со старой скрипучей кровати, шатаясь от бессилия, вышел во двор. На улице, со стороны бабушкиного двора виднелись уродливые обгоревшие ягодные кусты. Как человеческий скелет, покрашенный чёрной краской, стояло сгоревшее дерево, грозно растопырив и устремив в тусклое небо обожжённые ветки, словно прося у Всевышнего помощи и защиты. Серый пасмурный рассвет обострил и без того нерадостную картину.
