«Бог избрал глупость мира, чтобы посрамить мудрых» (1 Кор. 1:27)

О феномене юродства

Юродство хорошо вписывается меж двух тезисов Паскаля^[1], хоть и не исчерпывается ими: 1) «Когда человек пытается довести свои добродетели до крайних пределов, его начинают обступать пороки» — следовательно, подвижник благочестия должен знать цену всем своим достижениям и блюсти себя тем тщательнее, чем большего достиг; 2) «Величие не в том, чтобы впадать в крайность, но в том, чтобы касаться одновременно двух крайностей и заполнять промежуток между ними» — такова была цель юродивых, которые сознательно обращались к юродству как методу преодоления человеческой ничтожности ради обретения подлинного величия.

Созданный из праха, который ничто, человек также ничтожен (он грешит, болеет, нуждается в пище, стареет, умирает…) и, в то же время, он — бог и сын Бога Живого во Христе. Человек — это нескончаемая боль, растянутая меж двух своих полюсов, он обречён на страдание уже потому, что быть сразу, одновременно в двух точках невозможно, но только так и может жить человек, в этом его призвание.

Разрываемый внутренними противоречиями, он ищет себя, и всякий раз находит что-то не то; при ближайшем рассмотрении обретённое оказывается пустышкой. Юродивым становится тот, кто сбрасывает все эти пустышки, одну за другой, в пропасть. Он не принимает муляжи за подлинную ценность, не покупается на обманки мира; в непреодолимой жажде Бога он выбрасывает всё человеческое, включая себя самого. И, о чудо, оказывается, что выбросить из себя можно всё, кроме Бога, ибо всё, кроме Бога — тлен. Как говорит о Боге блаженный Августин^[2], «ведь Ты внутреннее внутреннейшего моего и превыше высшего моего». Такова главная истина, добытая для нас юродивыми Христа ради. И это очень актуальная истина, потому что она содержит в себе ответ на вызовы постмодерна.

Понять феномен юродства, извлечь из него надлежащие уроки — задача насущная и, возможно, первостепенная сегодня.

Этот непростой, отличающийся радикальностью образ существования, придаёт духовной жизни человека объём и глубину, которых нельзя достичь никакими другими способами. Даже само прикосновение к теме юродства заметно расширяет границы сознания, спасая верующего человека от болезни фанатиков — плоскоумия.

* * *

«Посмотрите, братия, кто вы, призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных; но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, — для того, чтобы никакая плоть не хвалилась пред Богом».
(1 Кор. 1: 26-29)

«Никто не обольщай самого себя. Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом, как написано: уловляет мудрых в лукавстве их. И еще: Господь знает умствования мудрецов, что они суетны».
(1 Кор. 3: 18-20).

Вышеприведённые библейские цитаты, конечно, не о юродивых, а о христианах; они говорят о том, что проповедь Христа распятого — безумие для эллинов (1 Кор. 1: 22-23), а значит и для всех людей^[3], мыслящих в рамках человеческого разума. Как пишет Тертуллиан^[4], «Сын Божий пригвождён ко кресту; я не стыжусь этого, потому что этого должно стыдиться. Сын Божий и умер; это вполне вероятно, потому что это безумно. Он погребён и воскрес; это достоверно, потому что это невозможно». Последователи Христа причисляются к безумцам, ибо признают верховенство закона Христова, закона благодати, возвышающегося над всеми другими — человеческими законами.

Христианин по определению противостоит миру, он не может, не должен чувствовать себя здесь уютно, он — чужой, иной, другой. Подобно поэту («Душевный строй поэта располагает к катастрофе» — Осип Мандельштам) христианин подвержен томлению духа и жаждет правды будущего века. Отсюда приоритет внутренней жизни над внешней — и для христианства вообще, и для юродства в частности, только юродивые доходят в этом до предела и зачастую переходят предел.

В различных культурных традициях по-разному трактуется, что есть психическая норма, что — отклонение, и сам подход к оцениванию человеческого поведения разнится, потому безумие всегда определяется в рамках конкретной культурной парадигмы. Юродство было характерным явлением восточно-христианской религиозности и широко распространилось только в Византии и, позже, России. В других славянских культурах (болгарской, сербской, грузинской, румынской) оно не получило развития.

Русская культура не отринула, вобрала в себя юродство; в народе чуть ли не всякого безумца почитали за святого. Без такого приятия наверное не было бы в нашей литературе ни братьев Карамазовых, ни Раскольникова, ни князя Мышкина, ни Акакия Акакиевича... Умение русского человека всматриваться в свои глубины, исследовать свою субъектность^[15] как объект, родом отсюда, из постсубъектности юродства — наша культура обладает этим уникальным опытом. Не зря в русских сказках Иван-дурак на деле оказывается самым умным и самым счастливым, и ведь не потому что дурак, а потому что владеет тайной, недоступной рациональным умникам. Он фактически сопричастен чуду, несмотря на множество своих личных изъянов.

По мнению протоиерея Василия Зеньковского^[5], жития юродивых, являясь «умозрением в поступках», подобно тому, как иконопись является «умозрением в красках»^[6], заметно повлияли на характер русской философии.

Само формирование странного, непонятного Западу, русского типа человека, способного побеждать^[7] в самых экстремальных обстоятельствах, готового к полному самоотвержению ради победы над врагом: видимым и невидимым, стало возможным благодаря усвоению русским народом многовекового опыта юродства.

Из 247 известных юродивых Русской Православной Церковью канонизированы лишь 36 (5 из них — женщины). В Византии и того меньше — 6. В Европе за период с 7 по 16 век — всего 4.

Первые юродивые появились в Византии примерно в 5-7 вв. Они напоминали городских сумасшедших, нарушающих привычные устои жизни. Уже в 691 году Трулльским собором, проходившим в Константинополе, юродство было запрещено, и к 14 веку полностью изжилось в Византии, оставаясь в дальнейшем исключительно русским явлением.

На Западе юродивых практически не было, хотя некоторые святые помалу тоже юродствовали — например, Франциск Асизский (13 в.). Причина этого кроется в рационализме западного человека, который не склонен к духовным поискам вне прагматичных интересов.

Полюбили на Руси блаженных, как нигде. Даже власти предержащие прислушивались к ним и побаивались, чего не было в Византии. Русский царь и юродивый разговаривали как бы на равных. В житии прп. Арсения Новгородского^[8] (16 в.) рассказывается, как Иван Грозный^[9] с царевичами предложили юродивому выбрать себе «на прокорм» какое-нибудь селение или городок. «Я-то выбрал, да дадите ли мне?». Они обещались дать. Тогда Арсений попросил невозможного: «Дайте мне на пропитание сей Великий Новгород, и хватит с меня». Иван Грозный понял это буквально и смутился, не желая ни слово своё нарушить, ни Новгород отдать. А юрод говорит иносказательно: «Хотите или нет, а я приемлю город». Мол, ему не нужны земные блага, а дорого лишь право юродствовать и бродить в лоскутном рубище по Новгороду (это в его воле и власти, и никто этого ни дать, ни взять не может). Здесь юродивый словно поменялся местами с Иваном Грозным, и даже стал выше царя. Важна оговорка, которую делает автор жития, касательно «неразумия» царя с царевичами. Юродивого, поясняет автор, понимает лишь тот, у кого «цел ум». Если Грозный не уразумел иносказания Арсения — значит, монарх не «целоумен», он мнимый мудрец, а бродячий дурак — мудрец настоящий (А. М. Панченко. Юродивые на Руси).

Посол английской королевы при русском дворе Джером Горсей, приехавший в Москву в 1572 г. и проживший в России без малого двадцать лет, оставил воспоминания о псковском блаженном по имени Никола Салос^[10] (по-гречески значит «юродивый»), которому приписывается спасение Пскова от опричного погрома в феврале 1570 года^[11]. Вот что пишет Горсей в своих «Записках о России»: «В Пскове был тогда один юродивый, которого тамошние жители считали пророком. Этот обманщик, или колдун, по имени Никола Святой, встретил царя смелыми укоризнами и заклинаниями, называя его кровопийцею, пожирателем христианского мяса, и клялся, что царь будет поражен громом, если он или кто-нибудь из его воинов коснётся во гневе хотя единого волоса на голове последнего ребёнка в Пскове; что ангел Божий хранит Псков для лучшей участи, а не на разграбление, и что царь должен выйти из города прежде, чем Божий гнев разразится в огненной туче, которая, как он сам может видеть, висит над его головой (ибо в эту минуту была сильная и мрачная буря). Царь содрогнулся от этих слов и просил его молиться об избавлении его и прощении ему его жестоких замыслов. (Я видел этого негодного обманщика, или колдуна: и зимой и летом он ходил голый, вынося и зной, и мороз. Посредством волшебных очарований дьявола он делал много чудесных вещей. Его боялись и уважали как государь, так и народ, который всюду за ним следовал)».

Вспомним и пушкинского Николку, персонажа трагедии «Борис Годунов», который без тени смущения отказывает царю в молитве:

Юродивый
А у меня копеечка есть.
Мальчишка
Неправда! ну покажи.
(Вырывает копеечку и убегает.)
Юродивый
(плачет)
Взяли мою копеечку; обижают Николку!
Народ
Царь, царь идёт.
(Царь выходит из собора. Боярин впереди раздаёт нищим милостыню. Бояре.)
Юродивый
Борис, Борис! Николку дети обижают.
Царь
Подать ему милостыню. О чём он плачет?
Юродивый
Николку маленькие дети обижают… Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича.
Бояре
Поди прочь, дурак! схватите дурака!
Царь
Оставьте его. Молись за меня, бедный Николка.
(Уходит.)
Юродивый
(ему вслед)
Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода — Богородица не велит.

По-детски прямодушный и беззащитный Николка всем своим обликом напоминает о словах Христа: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное; итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном» (Мф. 18:3–4). Мальчишка же, отобравший копеечку, ведёт себя по-взрослому.

В «Истории государства Российского»^[12], которая и вдохновила Пушкина^[13] на написание «Бориса Годунова», Н. М. Карамзин рассказывает о другом юродивом современнике Годунова — Иоанне, прозванном в народе Большой колпак^[14]: «Тогда же был в Москве юродивый, уважаемый за действительную или мнимую святость: с распущенными волосами ходя по улицам нагой в жестокие морозы, он предсказывал бедствия и торжественно злословил Бориса; а Борис молчал и не смел сделать ему ни малейшего зла, опасаясь ли народа или веря святости сего человека. Такие юродивые, или блаженные, нередко являлись в столице, носили на себе цепи или вериги, могли всякого, даже знатного человека укорять в глаза беззаконною жизнию… Уверяют, что современник Иоаннов, Василий блаженный, подобно Николе Псковскому, не щадил Грозного и с удивительною смелостию вопил на стогнах о жестоких делах его».

Пик популярности юродства на Руси приходится на конец 16 в., а начиная с 17 в., подобно тому, как это раньше случилось в Византии, совместными усилиями церкви и государства осуществляется вытеснение юродства на периферию социальной жизни.

Настоящую войну юродству объявил Пётр I, а затем и Анна Иоановна: юродивых преследовали, жестоко пытали и жгли огнём, намереваясь искоренить в народе и стремление юродствовать, и привычку почитать юродивых. На дыбе многие признавались в своём притворстве. Ситуация изменилась только во времена правления Екатерины, когда власть стала относиться к юродивым по-европейски, как к душевнобольным.

Однако юродивый, хоть и дурак да не во всём, а только в том, что касается земного устроения жизни. Он иррационален, парадоксален и нередко глумлив, но глумится он, прежде всего, над человеческой глупостью, ставящей во главу угла нечто внешнее, смешное, маловажное, и придающей огромное значение ничего не стоящим вещам.

Юродивый — это отказавшийся от собственной субъектности^[15] человек, а потому он являет собой правдивое, бескомпромиссное зеркало, в котором без прикрас отражается тот, с кем он общается, с кем говорит — ругать юродивого всё равно, что корить его за свои собственные грехи.

Юродство как душевно-духовный феномен

О юродивых Христа ради нам придётся говорить весьма приблизительно, размышляя над тем, что доступно внешнему взгляду и пониманию. Юродивый — притча, которую каждый воспринимает по-своему.

Для начала попробуем различить юродивых и юродствующих, потому что элементы юродства можно обнаружить в жизни многих подвижников благочестия. Как правило, штрихи юродства проявляются на стыке внутреннего мира христианина с миром внешним, когда подвижник либо не готов к этой встрече, пребывая глубоко внутри, наедине с Богом, либо попросту не желает погружаться в ту или иную человеческую стихию, не желает следовать каким-то обыденным правилам и нормам, потому что они мешают Богу в нём расти.

Вспомним для примера преподобного Серафима Саровского^[16], падавшего на колени и утыкавшегося лицом в землю, если кто приходил к нему в пустыньку нежданно и заставал его врасплох. Преподобный просил простить его и оставался в этом неудобном положении до тех пор, пока смущённый посетитель не уходил. Старец просто не был готов к встрече с другим человеком.

Показателен и более современный пример юродства неюродивого, когда одесский старец, ученик преподобного Кукши^[17], схиархимандрит Иона (Игнатенко) с мирской точки зрения чудил. «Покойный митрополит Сергий стал выговаривать братии, что многие ходят в старых поношенных подрясниках, — пишет духовное чадо о. Ионы Александр Яций. — Все стояли, слушали упрёки архиерея. Но когда подходили под благословение, неожиданно появился монах Иона, который исполнял послушание дизелиста. Подойдя под благословение, отец Иона наклонился и на глазах у всех вытер испачканные машинным маслом и соляркой руки о шёлковый подризник митрополита Сергия, а затем, смиренно взяв архиерейское благословение, ушёл. Надо сказать, что и митрополит Сергий проявил смирение и мудрость, достойную старца. Ни слова не сказав о поступке монаха, владыка прислал монахам обители, у которых были самые худые и залатанные одежды, новые подрясники. В том числе и отцу Ионе».

Патриарх Сербский Павел (Стойчевич)^[18] тоже в некотором смысле юродствовал. Пребывая в почётном сане епископа, а затем и патриарха, он ходил пешком и пользовался общественным транспортом, несмотря на многочисленные угрозы в свой адрес. Нередко вослед ему неслись оскорбления, его унижали, раз даже выбросили из автобуса, однако привычки свои владыка не менял.

Патриарх Павел собственноручно ремонтировал обувь, как-то даже сшил себе ботинки из старых женских сапог. В другой раз он нашёл возле урны старые кожаные ботинки, немного подшил их и стал носить, наводя ужас на многочисленных прихожанок — они-то для себя считали это позором.

Помянем и святителя Иоанна (Максимовича)^[19], почитающегося многими за блаженного, ибо, подобно патриарху Павлу, носил только самую простую одежду, в любую погоду обходился лёгкими сандалиями, а то и вовсе ходил босиком. Он попросту отдавал свою обувь нищим, и так как это случалось довольно часто, быть босым владыке казалось более привычным. О нём так и говорили — святой Иоанн Босой. В дни памяти определённых святых он и служил босиком, причём требовал того же от сослуживших ему священников, чем приводил их в недоумение. «Многие в Париже не понимали владыку, — вспоминал протопресвитер Митрофан Зноско-Боровский^[20], — их смущал его внешний вид, что он босой ходит. Рассказывал мне П. С. Лопухин, что были жалобы на владыку митрополиту Анастасию. В одной из жалоб просили, чтобы Первосвятитель приказал владыке Иоанну носить ботинки. Митрополит Анастасий откликнулся на эту просьбу, написал владыке письмо, а обрадованные этим прихожане поспешили преподнести своему архипастырю ботинки. Владыка принял дар, поблагодарил, но не надел, а носил ботинки… под мышкой. Снова жалоба митрополиту, снова он пишет владыке Иоанну о послушании и получает ответ:

— Ваше предписание исполнил, вы писали, чтобы я носил ботинки, но не написали, чтобы я их надел, вот я и носил их, а теперь надену. И владыка зашагал по Парижу в ботинках».

Святой праведный Иоанн Кронштадтский (Иван Ильич Сергиев)^[21] тоже многих смущал необычным поведением. Его принимали за юродивого, когда поздно вечером он появлялся на улицах Кронштадта со скрещёнными на груди руками. Так он гулял и молился, приглядываясь к бедным домам, нередко заходил «на огонёк», помогал по хозяйству, стирал, нянчил детей. «Приходит отец Иоанн в бедную семью, — рассказывал очевидец, — видит, что некому сходить даже за съестными припасами, потому что из одного угла доносятся болезненные стоны хворой матери семейства, из другого — несмолкаемый плач полуголодных, иззябших, больных ребятишек. Отец Иоанн сам отправляется в лавочку, чтобы купить провизию, в аптеку за лекарством или приводит доктора, словом, окружает несчастную семью чисто родственными попечениями, никогда, разумеется, не забывая и о материальной помощи, оставляя там последние свои копейки, которых слишком мало в то время имел ещё сам». Нередко возвращался домой босым, наполовину раздетым, совсем без денег.

И впоследствии, что неудивительно, 90% всех доходов созданного о. Иоанном Дома трудолюбия, спасающего от голодной смерти тысячи людей и задуманного как «общее дело», составляли личные пожертвования о. Иоанна. В финансовом отчёте этого Дома за год, кроме прочего, значится:

Субсидия, отпускаемая по Высочайшему повелению — 1 000 руб.

От Её Императорского Высочества великой княгини Александры Иосифовны — 200 руб.

От Его Императорского Высочества великого князя Александра Михайловича — 100 руб.

Пожертвования протоиерея И.И.Сергиева — 43 963 руб.

По изданию бесед протоиерея И.И.Сергиева — 2 338 руб. 40 коп.

(Полный отчёт приводится в книге П. Басинского «Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой: история одной вражды»)

В «Автобиографии» о. Иоанн сообщает: «С первых же дней своего высокого служения церкви я поставил себе за правило: сколь возможно искренне относиться к своему делу, пастырству и священнослужению».

То есть, он просто всерьёз отнёсся к своему делу и к своему христианству, и результат превзошёл все ожидания. Он прошёл, на скорости пролетел сквозь все препятствия, которые показались бы непреодолимыми, начни он здраво размышлять.

Знавшие лично о. Иоанна говорили, что он жил в каком-то ускоренном темпе, словно боялся что-то не успеть. Люди, впервые его видевшие, из-за этого часто раздражались. Митрополит Вениамин (Федченков)^[22] в предисловии к биографии отца Иоанна предостерегает от человеческого, слишком человеческого взгляда на Иоанна Кронштадтского, напоминая слова преп. Симеона Нового Богослова^[23]: «Лишь святой может вполне понять святого и говорить о нём».

* * *

Нестандартное, сходное с юродством поведение подвижников, выходящее за рамки общепринятого, не такая уж редкость. Однако направлено оно не на эпатирование, как может показаться, а на сохранение в себе и окружающих людях человечности. Оно есть результат сугубого человеколюбия предавшейся Богу души, растущего из боголюбия.

«Будьте как дети!», — призывает Господь, и юродивые становятся воистину детьми по своему человеческому разуму, когда взыскуют предельной правды, не желая считаться с условностями мира сего. Юродство Христа ради — это полный отказ от человеческой системы ценностей в пользу Бога. При этом всё вторичное, внешнее, стоя́щее во главе угла у обычных людей, отбрасывается как ничтожное, ничего не значащее и не заслуживающее внимания: деньги, статусы, профессия, положение в обществе, слава, власть, семья, даже собственные здоровье и физическая жизнь.

Разобраться в причинах, почему человек встаёт на путь юродства не так просто. Существует мнение, что каждый отдельный случай — особенный, не похожий на другие. Общим местом можно считать лишь призвание, самоотверженное бескорыстие и пережитую травму (хотя травма травме — рознь).

Юродивым человек становится не потому, что сам так решил, не потому что захотел, принял решение стать «безумным» и осуществил его — это вряд ли возможно, уже хотя бы потому, что в таком поступке было бы больше гордости, чем смирения (на крест не просятся!). Просто стремящийся к Богу человек столкнулся с такой реальностью себя самого, которая по-другому существовать и двигаться к Богу не может. Стоять на месте он тоже не может — остановка для него равнозначна гибели. Почему так, хорошо объясняет христианский писатель Клайв Льюис^[24]: «Верен закон „чем выше, тем опасней“. Иудеи грешили против Бога больше, чем язычники, именно потому, что были к Нему ближе. Когда сверхъестественное входит в человеческую душу, оно даёт ей новые возможности и добра и зла. Отсюда идут две дороги: к святости, любви, смирению — и к нетерпимости, гордыне, самодовольству. Одной дороги нет — назад, к пошлым грешкам и добродетелям неразбуженной души. Если Божий зов не сделает нас лучше, он сделает нас намного хуже» (Размышления о псалмах).

Может ли юродивый не юродствовать? Или может ли герой не геройствовать? В том и дело, что человек являет своё внутреннее в действии — через поступок и, если речь не идёт о лицедействе, то поступок всегда насущная необходимость («вера без дел мертва»^[25]), и он всецело зависит от внутреннего содержания личности.

Склонный к юродству человек живёт интенсивной внутренней жизнью; он несётся на высокой скорости, как гонщик, потому травмировать его может даже небольшая встряска — испытываемое им потрясение в любом случае будет очень сильным. Как, например, во время гонок «Формула-1» асфальтовое покрытие трассы должно быть идеально ровным, иначе авария — неминуема. Совсем другие требования к обычным дорогам — здесь даже ямы и выбоины автомобилисты (спокойно или бранясь) объезжают.

Интенсивность жизни христианина рождается из сопротивления миру, как противодействие ему: чем сильнее давление извне, тем активнее внутреннее противостояние. Верно и обратное утверждение: чем напряжённее внутренняя жизнь человека, тем сильнее давит на него мир.

Кое-что о душевном устроении юродивого можно узнать, присмотревшись к Марине Цветаевой (поэты ведь тоже бывают юродивыми). Показательна её перебранка в открытом диспуте с Георгием Адамовичем. В ответ на цветаевское «Пусть пишут взволнованные, а не равнодушные», Адамович выкрикнул с места: «Нельзя постоянно жить с температурой в тридцать девять градусов!»^[26].

Как тут не вспомнить слова из Откровения Иоанна Богослова: «И Ангелу Лаодикийской церкви напиши: так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия: знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3:14-16).

Горячность натуры — благословенна, когда она Христа ради, но она же приводит к множественным душевным травмам, которые легко доводят человека до нервного истощения. Психологами любой радикализм рассматривается как невроз, как страсть перфекционизма. Некоторые из них считают, что многие святые, если отминусовать благодать — невротики, тем более юродивые. Так это или иначе, но факт остаётся фактом: путь жизни, путь движения человека к Богу и его становления в Боге всегда непрост и часто травматичен; его нельзя свести к простым шаблонам и схемам.

В какой-то момент житейский разум может оказаться непосильной ношей для подвижника: либо избыточен — не нужен, либо лишний — мешает. Человек жаждет только Бога (в этом он являет свою волю) и перестаёт жить обычными человеческими интересами; он бросается в Бога с головой, словно желая утонуть в Нём, и, в некотором смысле, тонет.

Именно так: уходит не в безумие, а в Бога, теряя, отбрасывая как рудимент и помеху человеческий рассудок — ту часть ума, которая заботится о внешнем, о себе и своём, которая искушается людьми и демонами, и может быть выброшена радикально настроенным юродом как раз за это. «Два врага у нас — „окаяшка“ да „яшка“», — говаривал о.Алексий Мечёв^[27], известный московский старец, именуя «яшкой» самолюбие, т.е. человеческое «я», которое всегда заявляет о своих правах, если кто-нибудь намерено или случайно заденет его.

Житейский ум может разбиться, столкнувшись с чем-то едва выносимым или вовсе невыносимым для человека (равно ужасным или прекрасным), с чем он не может справиться, оставаясь в общепринятых рамках, и потому спасается бегством в иной мир, в иное измерение бытия — Божье, и Бог принимает его в Себя. Если бы такой человек не жил в Боге, если бы он свободной волей и сердцем не избрал сначала Бога, побег в Бога был бы невозможен, и могло бы случиться обычное умопомешательство или другое несчастье — это с одной стороны. С другой — человек утрачивает житейские навыки именно потому, что теряет интерес ко всему, кроме Бога. В таком случае осуществляется и воля Божья, в том смысле, что Господь одаривает человека определёнными душевными талантами, которые в конечном итоге приводят к юродству, как своего рода затвору. «Бог не яшка, видит кому тяжко», — гласит пословица.

Вот эту самую зловредную и чрезвычайно опасную для подвижника «яшку» юродивый решительно выбрасывает «за борт» — подобно тому, как ракета при взлёте сбрасывает ступени. Но в Боге, Богом, сохраняется человеческая способность заботиться о других, ведь в духовном плане все люди взаимосвязаны. Потерявший себя в Боге человек не может потерять других — это невозможно, ибо в Боге он их, наоборот, только и находит. «Когда ты выбрасываешь из себя своё „я“, в тебя бросается Христос», — наставляет прп. Паисий Святогорец^[28].

И всё же, юродивый утрачивает обычные, привычные для всех навыки общения, самовыражения, он становится малопонятным, т. к. изъясняется по-своему, из внутреннего содержания своей души. Слушать его надо Богом в себе, точно так же и разговаривать с ним следует от сердца к сердцу, минуя привычные условности и клише, ибо сойтись с юродивым можно только юродивым в себе или Христом в себе. Обычное же для всех общение из самости с ним совершенно невозможно.

Можно сказать, что юродивый Христа ради — это человек, променявший себя на Бога. Не зря юродивых называют блаженными, ведь высший смысл человеческой жизни как раз в том и состоит, чтобы обрести блаженство полноты в Боге. Юродивый идёт к Богу напрямую, быстро, освободившись от необходимости размениваться по мелочам — это путь не для всех. Он годится только для людей определённого душевного склада. Это спасение во время крушения (пока нет ощущения бытийной катастрофы, пока нет опыта её преодоления — не может быть и верного понимания юродства), в некотором роде это жизнь после смерти, после отказа от жизненных функций, без которых обычный человек в мире немыслим. История блаженной Ксении Петербургской^[29] — хорошая иллюстрация к сказанному. Или житие сирийского блаженного прп. Симеона (6 в.)^[30], хотя он, как может показаться, ничего травмирующего не пережил — тем любопытнее его история.

Сын богатой вдовы, Симеон жил вполне счастливо, пока не повстречал такого же, как он сам благочестивого юношу Иоанна, только более опытного в делах веры. Иоанн рассказал ему о Божьих «ангелах» (монахах), которых можно увидеть, только став одним из них. Так начинает разворачиваться сюжет драмы — разрушается поверхностное представление о собственном благополучии. Симеона влечёт иная, пока неведомая ему жизнь: вместе с Иоанном он принимает решение уйти в монахи. Ради приобщения к «ангелам» Симеон оставляет 80-летнюю мать, а Иоанн — старика-отца и молодую жену (по молитвам мужа она потом станет монахиней).

Но вскоре случается очередной кризис и переворот: оказывается, что монастырь — отчасти тоже мир, рутинная монастырская жизнь выхолащивает душу, и Симеон уговаривает друга покинуть монастырь.

— Внутренняя моя, не знаю отчего, пылает, и душа моя жаждет никого не видеть, ни с кем не говорить и никому не внимать, — говорит он Иоанну.

Друзья отправляются в пустыню и проводят там 29 лет, терпя множество лишений и упражняясь в молитве. Особенно преуспел, благодаря открытости сердца, Симеон, который достиг такого совершенства, что возжелал им поделиться. И сказал он Иоанну:

— Брат, что за польза нам долее оставаться в этой пустыне? Послушай меня: встань и уйдём, чтобы спасти также и других. Никто не ищи своего, но каждый пользы другого.

Иоанн не решился покинуть пустыню, и Симеон ушёл один, сказав другу: считай, что я умер. Мать Симеона к тому времени уже отошла в мир иной.

Три дня Симеон провёл в Иерусалиме, побывал у Гроба Господня, на Голгофе и всюду молился, прося Бога сокрыть его от славы людской. В город Эмес вошёл совершенно другой Симеон. «Увидев на гноище перед стенами дохлую собаку, снял с себя верёвочный пояс и, привязав его к лапе, побежал, волоча собаку за собой, и вошёл в город через ворота, расположенные вблизи школы. Дети, заметив его, кричали: „Вот идёт авва дурачок!“, и бросились за ним бежать, и били его». Много чего другого в том же роде он ещё сотворил: «войдя в церковь при начале службы, стал бросаться орехами и гасить светильники», «вскочил на амвон и начал оттуда кидать в женщин орехами», а когда его с большим трудом вывели на улицу, «опрокинул там столы пирожников», за что был избит до полусмерти.

Любой здравомыслящий человек вправе задаться вопросом: и ради этого стоило три десятка лет подвизаться в пустыне? Благочестивый воцерковлённый человек впадёт в ещё больший соблазн и начнёт ругать или, наоборот, «благочестиво» оправдывать эти безобразия. И всё это будет равно ошибочным, неверным, ибо на самом деле мы ничего об этом не знаем, как должно знать.

* * *

Человек, «стружка, свернувшаяся вокруг своей пустоты» (свт. Феофан Затворник)^[31], но движется он к Богу, вглубь себя — к центру своей личности, преодолевая, снимая с себя слой за слоем все внешние слои, словно капустные листы. Это движение от кризиса к кризису, от одного неподлинного себя к другому, т.е. от травмы к травме, однако двигаться к подлинному бытию только так и можно — через боль. В конечном итоге человек снимает с себя все «капустные листы» мнимостей, которые в то же время являются для него защитными слоями.

Изнутри похожее состояние души описано Мариной Цветаевой^[32] в письме Александру Бахраху: «У меня всё — пожар! Мне больно, понимаете? Я ободранный человек, а Вы все в броне. У всех вас: искусство, общественность, дружбы, развлечения, семья, долг, у меня, на глубину, ни-че-го. Всё спадает, как кожа, а под кожей — живое мясо или огонь: я — Психея. Я ни в одну форму не умещаюсь — даже в наипросторнейшую своих стихов! Не могу жить. Всё не как у людей… Что мне делать — с этим?! — в жизни». И в письме к мужу: «Я самый беззащитный человек, которого знаю. Я к каждому с улицы подхожу вся. И вот улица мстит».

Из этого своего юродства, поэтического по природе, Цветаева говорит мало кому понятные слова: «К имени моему — Марина — прибавьте: мученица».

Быть голым это очень больно и страшно — особенно страшно, если глядеть извне, со стороны. Не зря Мандельштам, как только разглядел это в Марине, испугался и сбежал:

Не веря воскресенья чуду,
На кладбище гуляли мы.

<…>

Но в этой тёмной, деревянной
И юродивой слободе
С такой монашкою туманной
Остаться — значит, быть беде.

(О. Мандельштам^[33])

Причиной резкой перемены Мандельштама и его странного бегства является неописуемый ужас, который испытывает светскость при встрече с юродством. Вот что писала, вспоминая, сама Цветаева:

«Город Александров. 1916 год. Лето. Наискосок от дома, под гору, кладбище.<…>

— Зачем вы меня сюда привели? Мне страшно <…>

Мандельштаму в Александрове, после первых восторгов, не можется. Петербуржец и крымец — к моим косогорам не привык. Слишком много коров (дважды в день мимо-идущих, мимо-мычащих), слишком много крестов (слишком вечно стоящих). Корова может забодать. Мертвец встать. — Взбеситься. — Присниться. — На кладбище я, по его словам, «рассеянная какая-то», забываю о нем, Мандельштаме, и думаю о покойниках, читаю надписи (вместо стихов!), высчитываю, сколько лет — лежащим и над ними растущим; словом: гляжу либо вверх, либо вниз… но неизменно от. Отвлекаюсь.

— Хорошо лежать!

— Совсем не хорошо: вы будете лежать, а я по вас ходить.

— А при жизни не ходили?

— Метафора! я о ногах, даже сапогах говорю.

— Да не по вас же! Вы будете — душа.

— Этого-то и боюсь! Из двух: голой души и разлагающегося тела ещё неизвестно что страшней.

— Чего же вы хотите? Жить вечно? Даже без надежды на конец?

— Ах, я не знаю! Знаю только, что мне страшно и что хочу домой» (История одного посвящения).

Пророки, поэты, юродивые — все они, каждый по-своему, противостоят пошлой устойчивости мира вещей, где и сам человек приравнивается к вещи и постепенно становится вещью, если не сопротивляется. Они пробивают брешь в «культурных панцирях» нормальных людей, потому что остро переживают лживость человеческого благополучия и благочестия.

Есть в мире полые, затолканные,
Немотствующие — навоз,
Гвоздь — вашему подолу шёлковому!
(М. Цветаева. Поэты)

Вот этот гвоздь в шёлковый подол кичащегося своими добродетелями мира и есть юродство.

Юродство как провокация

С самого своего появления юродство носило провокативный, хулиганский характер. Присмирело оно лишь после петровских полицейских гонений и церковных прещений, возродившись после них в более сдержанной форме. Блаженная Ксения — это первая святая, явившая как раз новую, послепетровскую модель юродства. Она не бесчинствует, а безропотно претерпевает скорби, нищенствует и пророчествует.

Древнерусское юродство носило более радикальный характер и зачастую отличалось похабством. Юродивых так и называли — похабами. Правда, негативный оттенок слово «похабный» приобрело позже, в процессе переоценки обществом отношения к феномену юродства. «Хабити» — это ломать, отсюда «похаб» — переломанный человек, инвалид.

Травма юрода — не обязательно связана с какой-то объективной трагедией. Это порой лишь специфическое устроение души, не терпящее обычного человеческого двуличия и поверхностного отношения к вещам. Юродивый отказывается притворяться, врать и носить социальные маски, потому что под ними усматривает разделяющую с Богом скверну. Он зачастую ходит голым: не только в смысле голой души, как бывает у поэтов, но и в телесном — как Василий блаженный.

В житии самого известного русского юродивого, считающегося покровителем Москвы, блаженного Василия^[34] (15-16 вв.), описывается довольно показательная, иллюстративная ситуация. Некий дьякон попросился к нему в ученики: юродивый даёт ему различные хулиганские задания, и тот исполняет их. Вот посылает блж. Василий дьякона камнем сокрушить икону Богородицы, выставленную в Китай-городе. Причём икона уже прославилась исцелениями и чудесами, к ней стекаются толпы народа. Дьякон засомневался и отказался.

Неудивительно — голый, неадекватный Василий по сути приказывает совершить кощунство, ведь дьякон не является прозорливцем, в отличие от блаженного Василия, он не знает того, что открылось духовному взору юрода.

А открылось вот что. Иконописец, написавший эту икону, вступил в сговор с дьяволом и за деньги сначала написал дьявольскую рожу, которую потом закрасил. То есть на иконе, под слоем красок, была написана злобная харя, икона таким образом оказывалась как бы поддельной, неистинной и даже богомерзкой.

И вот юродивый камнем расколол икону надвое, за что был схвачен, сильно избит, и ему грозила казнь. В оправдание своё он говорит: поскребите красочный слой на иконе и убедитесь, что я прав. Послушались юрода, соскребли краску и обнаружили рожу. Иконописца казнили, Василия отпустили. А ученика своего, дьякона, блаженный Василий прогнал от себя за непослушание (С.А. Иванов).

Эта история про то, что не всё то подлинно свято, что таковым кажется. Она же помогает понять логику разоблачительного пафоса юродства, которое хулиганскими методами борется с мнимыми добродетелями и мнимым благочестием.

У юрода своя знаковая система, отличная от общепринятой. Он стоит в оппозиции к сложившимся в обществе обычаям, потому что те пусты и смешны, лишены подлинного содержания. Он как бы разбивает панцирь, под которым погибает в небрежении единственно значимое — душа.

Важно понимать, что юродивый не борется за свержение тирана или смену власти, он равнодушен к социальным построениям, включая церковные, касающиеся внешней стороны жизни. Единственное, за что борется юрод — это богосозданная душа человека: правителя и простолюдина, богатого и бедного. В его глазах все равны, как равны перед Богом.

Эпатажность, которую демонстрирует юродивый, направлена на разоблачение мертвенности. Она обращена к неразумной толпе, поправшей всё подлинно ценное ради условного и мнимого, потому наедине с собой юродивый не юродствует. Однако это не значит, что юрод лицедействует, как актёр. Он — реактивен, его поведение провоцируется окружением. Он — лишь зеркало, а потому сама культура общества, традиции и обычаи, формируют стиль поведения юродивого.

Похабы во многом отражали народные обычаи своего времени. Элементы так называемого антиповедения, свойственные юродам, мы легко обнаружим и в глумливых святочных фестивалях той поры, которые носили ярко выраженный кощунственный характер, несмотря на то, что крестьяне считали себя христианами.

Вот, к примеру, описание святочных ряженых в челобитной нижегородских священников, поданной в 1636 г. патриарху Иоасафу I: «…на лица своя полагают личины косматыя и зверовидныя и одежду таковую ж, а созади себе утвержают хвосты, яко видимыя беси, и срамная удеса в лицех носяще и всякое бесовско козлогласующе и объявляюще срамные уды… », и далее о сквернословии: «Да еще, государь, друг другу лаются позорною лаею, отца и матере блудным позором <…> безстудною самою позорною нечистотою языки свои и души оскверняют». В челобитной Вяземского иконописца старца Григория царю Алексею Михайловичу 1651 г. сообщается о глумливых святочных играх в Вязьме: «игрища разные и мерзкие бывают вначале от Рождества Христова до Богоявления всенощные, на коих святых нарицают, и монастыри делают, и архимарита, и келаря, и старцов нарицают, там же и женок и девок много ходят, и тамо девицы девство диаволу отдают», при этом ряженые изображали монахов, занимающихся распутством (Б. А. Успенский. «Заветные сказки» А.Н. Афанасьева).

Сами участники греховных карнавалов осознавали, что грешат и нуждаются в очищении. По окончании святок они должны были омыться в иорданской проруби для искупления своей вины. Отсюда и происходит неистребимая народная тяга к богоявленским купаниям, существующая доныне.

Так что творимые похабами непотребства, вероятнее всего, лишь отражение культуры самого народа, к которому и был обращён «балаган» юродивого.

В одном из византийских текстов рассказывается о некоем человеке, который прикинулся юродом, чтобы уличить вора. «Войдя в церковь, он снял свои одежды и начал прикидываться бесноватым, выкрикивая бессвязные слова». Вор в ужасе признался в содеянном, а симулянт «душил его, говоря: святой Андрей приказывает, чтобы ты отдал этому человеку пятьдесят монет». Как только украденное было возвращено, лицедей «взял свои ризы и пристойно оделся». «Хотя симуляция юродства здесь осуществляется в церкви и даже от имени святого, — поясняет византинист С.А. Иванов^[35], — тем не менее она не может именоваться юродством, ибо имеет утилитарную, а не метафизическую задачу» (Византийское юродство). На это замечание следует обратить внимание, чтобы не приписывать юродивым свои, пусть и не меркантильные, но всё равно утилитарные цели. Где есть расчёт, там нет юродства.

Юродивый — это прямая линия, проведённая из сердца к Богу. Он не умерен и тотален, он всецело отозвался на призыв Иоанна Крестителя: «Приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему» (Мф. 3:3). Юродивый сократил расстояние между Богом и собой до нуля, совершенно устранив себя, Христа ради. С человеческой точки зрения результат этого действия не самый впечатляющий, однако юродивый, это как бы антиикона из приведённого выше житийного эпизода про блаженного Василия. Там под благолепием, под слоем красок, скрывался бес, здесь — обратное: под видом неблагопристойности — высшее благолепие. И провокация юродивого состоит в том, чтобы явить миру, что такова вообще человеческая жизнь: мол, соскоблите со своих «крашеных гробов» краску и ужаснитесь себе.

Он — провокатор, он — будильник, он — заноза, причиняющая беспокойство, нарушающая привычный порядок, он, в конце концов, гром и молния, поражающая воображение, он — ускоритель, катализатор процессов пробуждения от духовной спячки. Он пытается испугать нас, чтобы хотя бы с испугу мы захотели иной жизни, чтобы вспомнили о ней. Он может довести до бешенства, чтобы мы обнаружили в себе скрытого зверя и преодолели его. Он провоцирует нас на изменение себя, на действия по исправлению сонной и бессмысленной жизни, потому что в покое нашем сокрыта ненавистная ему смерть.

Юродство как духовная хитрость

Жизнь юродивого оттеняет и выпячивает людскую жестокость и неразумность, корыстность и слепоту — способность видеть даруется бескорыстием.

В «Рассказах аввы Даниила» (6 в.) есть история про некую монахиню, мнимую пьяницу, над которой всячески издевались сёстры, не подозревающие о её святости. Правда о ней открылась известному старцу Даниилу, посетившему монастырь вместе с учеником, но благочестивая «пьяница» тут же сбежала — от людской славы.

Аналогичная история есть и в «Лавсаике» Палладия Еленопольского (5 в.), которая, по мнению исследователей, могла послужить основой для сказки Шарля Перро «Золушка». В Тавеннисиотском монастыре (Египет) жила сумасшедшая монахиня, которая работала на кухне, исполняя самую грязную работу и безропотно терпя издёвки. И вот явился в монастырь великий праведник Питирум: ангел ему возвестил, что здесь живёт та, что святее его самого, а узнает он её по короне на голове.

Старцу показали всех инокинь, но среди них не нашлось той, которую он искал. На вопрос, нет ли ещё кого, ему ответили, что есть лишь сумасшедшая. Вскоре девушку силой привели к подвижнику, на голове у неё вместо короны оказалась грязная тряпка.

Как увидел её Питирум, пал на колени. А монахини бросились поднимать старца, говоря ему:
— Авва, не срами себя, она безумна.

Питирум же отвечал им:
— Это вы безумны, а она амма мне и вам (т. е. духовная мать). И я молюсь о том, чтобы оказаться достойным её в день Суда.

Услышав такое, монахини стали каяться и признаваться в различных прегрешениях: одна — выплёскивала на святую помои, другая била её кулаком, третья мазала ей нос горчицей. Праведница, как Золушка в сказке, поспешила скрыться.

Эти примеры — сугубо монашеские, но и миряне легко представят, как инок решает обманом перехитрить бесов (и окружающих людей), притворяясь никчёмным, дабы скрыть свои добродетели. «Тот, кто побеждает страсти, уязвляет бесов, — пишет прп. Иоанн Лествичник^[37] в своей «Лествице», — а тот, кто прикидывается обуянным страстями, обманывает этим своих врагов (т.е. бесов — авт.), сам оставаясь для них неуязвимым.

Как-то раз один из братьев претерпел унижение. Совершенно не тронутый этим в сердце своём и вознеся в душе молитву, он принялся оплакивать перенесённые унижения, скрывая собственное бесстрастие при помощи притворной страсти <…> Опять же, некто рано с утра принёс одному молчальнику гроздь винограда; тот после ухода принёсшего спешно бросился к винограду и съел его без удовольствия, чтобы представить себя бесам чревоугодником <…> Но для таких подвигов требуется большое трезвение, чтобы, взявшись насмехаться, самому не оказаться осмеянным».

Этот рискованный, многотрудный и по сути монашеский подвиг притворного юродства вероятно и стал причиной того, что всех юродивых Христа ради стали считать притворно безумными. Вероятно даже существовала некая мода на такое притворство, отчего по дорогам Руси бродило немало мнимых юродивых, которые врали не ради Иисуса, а ради хлеба куса. В предании о Василии блаженном есть эпизод про такого мнимого юрода, который просил милостыню, произнося «Христа ради» скороговоркой, так что в итоге проговаривал «ста ради», «ста ради», — т. е. не Бога ради, а денег ради.

Тема симуляции безумия, хотя и в другом, чисто житейском контексте, связана с ещё одним известным литературным героем, которого стоит помянуть для полноты картины. «Гамлет <…>, опасаясь, как бы слишком большой проницательностью не навлечь на себя подозрений дяди, облёкшись в притворное слабоумие, изобразил великое повреждение рассудка; такого рода хитростью он не только ум прикрыл, но и безопасность свою обеспечил. Ежедневно в покоях своей матери, грязный и безучастный, кидался он на землю, марая себя мерзкой слякотью нечистот. Его оскверненный лик и опачканная грязью наружность являли безумие в виде потешного шутовства. Что бы он ни говорил, соответствовало такому роду безумия, что бы ни делал — дышало безмерной тупостью. Чего же более? Не за человека его можно было почесть, а за чудовищную потеху безумной судьбы» (Саксон Грамматик. Деяния датчан). Этот фрагмент, конечно, не из Шекспира, но Гамлет — тот же, и сюжет — тот же, и даже мать Гамлета зовут Герута — почти Гертруда. Шекспир (17 в.) позаимствовал сюжет у датского историка и священника Саксона Грамматика (12 в.), который описал историю реально жившего в 5-6 вв. Гамлета. То есть, эта «сказочка» тоже списана с натуры.

Нам здесь интересен не только сюжет, но и хитрость Гамлета, который симулирует безумие ради того, чтобы остаться в живых и впоследствии отомстить за убийство отца. Затемнённый у Шекспира смысл знаменитого «Быть или не быть?» вполне обнажается при обращении к первоисточнику.

Быть или не быть, вот в чем вопрос. Достойно ль
Смиряться под ударами судьбы,
Иль надо оказать сопротивленье
И в смертной схватке с целым морем бед
Покончить с ними? Умереть. Забыться.

(Уильям Шекспир. Гамлет)

В современной Исландии Гамлет или Амлед (исл. Amlóði) это слово-метафора, обозначающее «убогий», «слабоумный», «дурак».

И на Руси, пока юродивые считались неприкосновенными, к юродству, как последнему средству, прибегали гонимые властью. Так пытался спастись, правда безрезультатно, единственный юродивый архиерей Павел Коломенский^[36], пострадавший за старую веру во времена патриарха Никона^[38] (17 в.).

Другая показательная история из «Лавсаика» о блаженном Серапионе и римской деве. Юродивый был смирен, ходил в одной льняной рубахе, знал наизусть Священное Писание, но по ревности своей и нестяжательности не желал оставаться в келье. Он, по примеру апостолов, много путешествовал и учил.

Вот пришёл Серапион в Рим, где узнал о римской подвижнице — «деве, пребывающей в безмолвии, которая двадцать пять лет жила, заключившись в своей келлии, и ни с кем никогда не виделась». Серапион подстерегал её три дня, чтобы встретиться, а когда увидел её, сказал:

— Что ты сидишь здесь?

— Я не сижу, — отвечала она, — а иду.

— Куда же ты идёшь?» — спросил Серапион.

— К Богу моему, — отвечала девица.

— Жива ты или умерла? — говорит ей раб Божий.

— Верую Богу моему, что умерла для мира, — отвечает она, — ибо, кто живёт по плоти, тот не пойдёт к Богу.

Услышав это, блаженный Серапион сначала уговорил её выйти из затвора, чтобы доказать, что мир для неё ничего не значит. А потом, когда она пришла с ним в церковь, говорит:

— Сними с себя всё платье, как вот я, — сказал он, — положи его на плечи и ступай по городу, а я без стыда пойду вперёд тебя в таком же виде.

— Но если, — отвечала она, — я сделаю это, то многих соблазню таким бесстыдством и кто-нибудь скажет, что это сумасшедшая или беснующаяся.

— А тебе что за дело, если это скажут, — отвечал блаженный Серапион. — Ведь ты говоришь, что умерла для людей, а мертвецу нет никакой нужды до того, бранит ли кто его или смеётся над ним, потому что он нечувствителен ко всему.

Тогда говорит ему эта девица:

— Я не дошла ещё, а только молюсь о том, чтобы дойти до такой степени.

После этого раб Божий, бесстрастный Серапион, сказал ей:

— Смотри же, сестра, не величайся, будто ты святее всех, и не хвались, что умерла для сего мира. Ты вот узнала, что жива ещё и угождаешь людям. Я могу быть более мёртвым.

И удалился от неё.

Весьма парадоксальная история, принять её сложно, но мы в состоянии понять, каким образом смотрит на неё автор Лавсаика. Это одна из самых радикальных трактовок смерти для мира. Рассказ интересен тем, что наглядно демонстрирует границу между обычной святостью и юродством, не признающим никаких ограничений.

Вспомним здесь и праведного Симеона Верхотурского^[39] (17 в.), покровителя Урала и Сибири, который хоть и не был юродивым, но жил так же неприкаянно, бездомничал. Летом он кормился ягодами и грибами, а зимой бродил по деревням и нанимался шить полушубки. «По тогдашнему обычаю, портной жил в избе заказчика, пока не кончит работу. Так и он жил среди временных своих хозяев, ел с ними за одним столом и мастерил для них тёплую одежду. Но дела он своего никогда не доделывал: то рукав не вошьёт, то воротник не пришьёт, то петли не смечет. До зари, когда ещё все спали, покидал он хозяйский дом. Увидев недоконченную работу, хозяева принимались в сердцах ругать непутёвого портняжку. Только потом спохватывались: работа сделана большая, доделка нужна пустяковая, а денег-то мастер не взял ни копейки» (Митрополит Владимир (Иким)^[40].

В житии этого святого улавливается отголосок притворного монашеского юродства — мнимой греховности и страстности ради сокрытия своего благочестия.

К аналогичной духовной хитрости порой прибегает и Бог, когда попускает любимому подвижнику впадать в малые прегрешения, дабы сокрушение о малом грехе поддерживало в нём смиренное настроение духа, и чтоб не было у него возможности разглядеть в себе какие-то достижения и возгордиться ими. Претыкающийся по мелочам человек более легко и безопасно движется вверх по лестнице добродетелей, нежели тот, кто во всём безупречен. Более того, за внешней безупречностью нередко прячется горделивое высокомерие и пагуба, о чём предупреждают не только юродивые. «Многие из очень гордых людей любят верить в Бога, особенно несколько презирающие людей» (Ф.Достоевский. Подросток).

Как же быть христианину? Как отличить подлинное благочестие от ложного? На этот вопрос отвечает старая и мудрая русская пословица: «Знай себя, и будет с тебя!». Безошибочно судить о ком-то или о чём-то способен только человек, познавший свою немощь и обретший, благодаря этому, милость у Господа.

Познавать самого себя рекомендовали ещё древнегреческие мудрецы: Фалес Милетский, Питтак Митиленский, Биант Приенский, Солон из Афин, Клеобул Линдийский, Мисон Хенейский, Хилон из Спарты, а рассказал нам об этом ученик Сократа и учитель Аристотеля Платон^[41]. Сколько воды с тех пор утекло, а люди, кажется, всё те же. Одно только изменилось: две тысячи лет назад Богочеловек Иисус Христос стал одним из нас.

«И спросил Его некто из начальствующих: Учитель благий! что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную? Иисус сказал ему: что ты называешь Меня благим? никто не благ, как только один Бог; знаешь заповеди: не прелюбодействуй, не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй, почитай отца твоего и матерь твою. Он же сказал: все это сохранил я от юности моей.

Услышав это, Иисус сказал ему: еще одного недостает тебе: все, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах, и приходи, следуй за Мною. Он же, услышав сие, опечалился, потому что был очень богат.

Иисус, видя, что он опечалился, сказал: как трудно имеющим богатство войти в Царствие Божие! ибо удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие. Слышавшие сие сказали: кто же может спастись? Но Он сказал: невозможное человекам возможно Богу» (Лк. 18:18–27).

Радонеж

koppel.pro

Главные философские споры XX века. Спор о безумии

Жак Деррида против Мишеля Фуко. Лектор — Артемий Магун, декан факультета политических наук и социологии Европейского университета в Санкт-Петербурге.