Юродивый как пророк и апостол (Митрополит Каллист (Уэр)

Он ничей сын, ничей брат, ничей отец, у него нет дома (…). По сути, юродивый не преследует ни одной корыстной цели. Он ничего не добивается (Юлия Де Бособр, «Творящее страдание»).

Юродство — это символ погибших для мира сего людей, предназначение которых наследовать жизнь вечную. Юродство — не философия, но определенное восприятие жизни, бесконечное уважение к человеческой личности (…), не продукт интеллектуальных достижений, а творение культуры сердца (Сесил Колинз, «Проникновенность юродства»).

Юродивому нечего терять. Он умирает каждый день (Матушка Мария Норманбейская, «Юродство»).

Падение или восхождение?

В духовной традиции христианского Востока нет фигуры более парадоксальной, и даже, как считают многие, скандальной, чем «дурак Божий», юродивый Христа ради, по–гречески salos. Каждый, кто читал «Детство» Толстого, вспомнит яркое описание «Божьего юродивого» Гриши. Его портрет отнюдь не лестный, и Толстой не пытается скрыть противоречий, которыми окружена личность юродивого:

«Дверь отворилась, и в ней показалась фигура, мне совершенно незнакомая. В комнату вошел человек лет пятидесяти с бледным, изрытым оспой продолговатым лицом, длинными седыми волосами и редкой рыжеватой бородкой (…). На нём было надето что–то изорванное, похожее на кафтан и на подрясник; в руке он держал огромный посох. Войдя в комнату, он изо всех сил стукнул им по полу и, скривив брови и чрезмерно раскрыв рот, захохотал самым страшным и неестественным образом. Он был крив на один глаз, и белый зрачок этого глаза прыгал беспрестанно и придавал его и без того некрасивому лицу ещё более отвратительное выражение. Голос его был груб и хрипл, движения торопливы и неровны, речь бессмысленна и несвязна (он никогда не употреблял местоимений) (…). Это был юродивый и странник Гриша».

Сразу же бросается в глаза одна особенность: юродивый свободен. Гриша свободно заходит в помещичий дом и разгуливает, где ему вздумается. Далее Толстой указывает на таинственную, почти «апофатическую» черту Гришиной личности. Никто не знает наверняка, кто он такой:

«Откуда был он? кто были его родители? Что побудило его избрать странническую жизнь, какую он вел? Никто не знал этого. Знаю только то, что он с пятнадцатого года стал известен как юродивый, который зиму и лето ходит босиком, посещает монастыри, дарит образочки тем, кого полюбит и говорит загадочные слова, которые некоторые принимают за предсказания».

Юродивый, как мы видим, лицо загадочное. Он свободен от обычных уз семейной жизни — «ничей сын, ничей брат, ничей отец» — бездомный, скиталец, часто изгнанник. Как правило, он не отшельник, напротив постоянно в толпе, среди простых смертных. И все же он в чем–то остается чужим, изгоем, он — на задворках цивилизованного общества, в центре мира — и не от мира сего. Юродивый свободен, он пришлый, и поэтому способен, как мы увидим, совершать пророческое служение.

Показательно, что Толстой приводит абсолютно противоположные мнения о Грише:

«Одни говорили, будто он несчастный сын богатых родителей и чистая душа, а другие, что он просто мужик и лентяй»^[1].

Юродивый — загадочный, таинственный, всегда волнующий знак вопроса. Имея дело с юродством Христа ради, крайне сложно отличить гениальность от профанации, святую невинность от безбожного мошенничества. Божьего человека от шута, подзаборника или нищего. Возможно ли «проверить духовность»? Четкой границы между падением и восхождением нет.

Перенесемся на три столетия назад из России Толстого к России Ивана Грозного и Бориса Годунова. В своей книге «О государстве Русском» английский путешественник Джильс Флетчер описывает юродивых, которых он видел, проходя по улицам Москвы, во время своего приезда в 1588–1589 гг.:

«Даже в самые лютые морозы они ходят совершенно голыми, прикрываясь лишь клочком ткани, с длинными и взлохмаченными волосами, спадаюшими на плечи, многие из них носят металлические ошейники или цепи на груди. Юродивые принимают на себя эти лишения как пророки и люди большой святости, позволяющей им говорить свободно все, что они считают нужным, без Малейшей оглядки, хотя бы и самому «Его Величеству». Поэтому, если юродивый открыто обличает кого–нибудь, пусть даже самым беспощадным образом, ему никто не перечить, ибо это «по грехам». И если юродивый, проходя мимо прилавка, берет что–либо, чтобы потом по своему усмотрению кому–нибудь отдать, то ему дозволено потому, что он считается угодником Божиим, святым человеком».

И с чисто английским здравомыслием Флетчер добавляет: «Таких людей немного, ибо ходить раздетым в России сложно и холодно, особенно зимой»^[2].

Нагота юродивых важна: это не проявление эксцентричности, она имеет богословское значение. В определенной степени юродивые возвращались к status ante peccatum, к непорочности Адама в раю до грехопадения, когда он был наг и не стыдился. В этом смысле юродивые напоминают boskoi — аскетов раннехристианских монастырей, питавшихся травой или побегами деревьев и живших обнаженными под открытым небом среди антилоп в согласии со всем животным творением. Такие нагие аскеты и по сей день живут на Святой горе: об одном из них рассказывает французский путешественник Жак Валентин в книге «Монахи горы Афон». Когда Валентин спросил некоего монаха о нагом аскете, тот ответил: «Мы свободны, и он так проявляет свою любовь к Богу»^[3]. И снова мы сталкиваемся с упоминанием о свободе.

Важно также встречающееся у Флетчера указание на пророческое служение юродивого: «Их принимают за пророков». Полное нестяжание, добровольный отказ от любого внешнего статуса или безопасности, дает юродивому свободу говорить, когда другие, опасаясь последствий, предпочитают хранить молчание — говорить правду «без малейшей оглядки», даже самому «Его Величеству», царю–самодержцу. Позднее мы рассмотрим такой пример. Пока же, говоря об этой стороне юродства, нельзя не вспомнить заключенного Бобынина из романа Солженицына «В круге первом». На допросе у Абакумова, всесильного сталинского министра государственной безопасности, Бобынин говорит: «Я нужен вам, но вы мне не нужны». Абакумов изумлен: как глава секретной службы, он мог бы отправить Бобынина в ссылку, пытать его, уничтожить, в то время как у последнего не было ни малейшей возможности отомстить. Но Бобынин настаивает на своем. Абакумов, говорит он, может пугать только тех, кому есть что терять:

«У меня ничего нет, понимаешь? Ничего! Ты не можешь тронуть мою жену и ребенка — они убиты бомбой. У меня нет ничего на свете, кроме носового платка (…). Ты забрал мою свободу много лет тому назад, и ты не можешь вернуть мне ее, потому что у тебя самого ее нет (…). Ты можешь сказать старику — ты знаешь кому, там, наверху, — что у тебя есть власть над людьми, пока ты не отнимешь у них все, что у них есть. А когда ты все украл у человека, он уже больше не в твоей власти — он снова свободен»^[4].

Христа ради юродивый тоже свободен по той причине, что ему «нечего терять»: но не потому, что у него все отобрали, а потому что он сам отрекся от всего. У него, как и у Бобынина, нет ни собственности, ни семьи, ни положения, и потому он может говорить правду с пророческой смелостью. Его нельзя прельстить славой, ибо он не тщеславен; боится же он одного Бога.

Феномен юродства Христа ради не ограничивается Одной лишь Россией. Начиная с IV столетия, он присутствует также в греческом и сирийском христианстве. Юродивых можно встретить и на христианском Западе, и даже вне христианской традиции, например, среди еврейских хасидов, исламских суфииев и дзен–буддистов^[5].

Это универсальная фигура. В восточном христианстве одним из ранних проявлений, — а возможно, и самым ранним, — было не мужское, а женское юродство. Это неизвестная монахиня, описанная Палладием в «Лавсаике», которая жила в четвертом столетии в Верхнем Египте в женском монастыре Устава Св. Пахомия. Прикидываясь сумасшедшей, она обматывала голову тряпьем вместо монашеского куколя и в таком виде работала на кухне. Ей доставалась самая тяжелая и грязная работа, она была презираема, унижаема и оскорбляема другими монахинями. Однажды монастырь посетил известный аскет Питирим. Ко всеобщему удивлению, он упал к ее ногам, испрашивая благословения. «Она же сумасшедшая (sale)», — запротестовали монахини. «Это вы сумасшедшие, " — ответил Питирим. «Она ваша amma (духовная мать) — моя и ваша». Спустя несколько дней монахиня, дабы избежать почитания, скрылась, и больше о ней не слышали. «И куда она подалась, — добавляет Палладий, — куда исчезла или как умерла, никто не знает». Кажется, даже имя её никому не известно^[6].

И снова мы видим, что юродивый неуловим: он никому не известен, таинственный, всем и всегда чужой.

В греческой традиции особым почитанием пользуются двое юродивых: святой Симеон Эмесский (VI в. ) и святой Андрей Константинопольский (IX в. ). Симеон — личность историческая. Он жил в середине или конце VI века, и о нем, в частности, упоминает его современник, церковный историк Евагрий^[7]. Житие Симеона, составленное примерно в 40–е годы VII века святителем Леонтием, епископом Неаполя на Кипре, отчасти основывается на более раннем, ныне утраченном письменном источнике, однако вопрос о протографе по–прежнему остается открытым^[8]. Я не стану здесь оценивать степени исторической достоверности этого памятника: в рамках нынешних рассуждений нам достаточно взглянуть на житие как на своего роду «икону», запечатлевшую наиболее характерные для православной традиции представления о юродивом Христа ради. Значительно большие сомнения вызывает фигура Андрея. Автором этого текста принято считать Никифора, пресвитера храма Айя–София в Константинополе, но когда он был написан — неясно^[9], и практически все исследователи склонны считать его не более, чем «агиографическим романом»^[10]. Но даже если житие Андрея — чистый вымысел, оно также может рассматриваться в качестве «иконы». В России Андрей известен, главным образом в связи с праздником Покрова Пресвятой Богородицы (1 окрября) Симеон был монахом, Андрей — мирянином; но их объединяет то, что оба они совершали свой подвиг юродства в городах: Симеон в Эмесе, Андрей в Константинополе, и оба только казались сумасшедшими, а на самом деле были истинными юродивыми Христа ради.

Насколько нам известно, первым Христа ради юродивым на Руси считается монах Киево–Печерской обители Исаак (XI век), чье сумасшествие было, скорее, настоящим, чем показным. Любопытно отметить, что многие русские юродивые имели иностранное происхождение. Так, святой Прокопий Устюжский (начало XIV века) был принявшим православие немцем; святой Исидор Твердислов Ростовский (XIII век) также, вероятно, происходил из немецкой семьи. Несомненно, иностранцем был святой Иоанн «Власатый» Ростовский (умер в 1581); еще в XVIII веке на его раке оставалась нетленной принадлежавшая святому латинская Псалтирь. Все эти примеры подтверждают высказанную ранее мысль о том, что юродивый — всегда пришелец и чужак. Но тут может возникнуть вопрос: так неужели юродство — это особое призвание пришедшего в Православную церковь западного человека? Впрочем, я сам мог бы привести несколько подобных примеров из жизни британского православия.

Золотой век российского юродства приходится на писанное Флетчером XVI столетие. Два наиболее известных юродивых того времени — святой Василий Блаженный (+ 1552) и святой Николай Псковский (+ 1576); оба были связаны с Иваном Грозным. После XVII века юродивых в русской культуре становится значительно меньше, да и реформированной на европейский лад России Петра Великого и его преемников «дураки Божьи» были не очень нужны. Но все же традиция не прервалась: в XVIII столетии прославилась блаженная Ксения Петербургская, вдова полковника, погибшего во время одной из петровых оргий (студенты до сих пор приходят помолиться на ее могиле перед экзаменами); в XIX — Феофил Китаевский, которого посетил император Николай I и духовная дочь преп. Серафима Саровского Пелагея, давшая пощечину епископу^[11], а XX век открыл знаменитую Пашу Саровскую, которая в 1903 г., в дни прославления преп. Серафима принимала у себя последнего российского государя, У Паши был обычай класть много сахара в чай посетителям, если она прел видела их несчастную судьбу. Когда же к ней пришел будущий царственный мученик, юродивая положила в его чашку столько кусочков, что чай перелился через край. Но остались ли юродивые в Советском Союзе? (Статья написана в 1984 г. — Прим. пер. ) По словам недавних эмигрантов, Христа ради юродивых в России можно найти и по сей день: «Они скрываются или их скрывают», потому что, как только такого «странного человека» заметят, его тут же упекут в психбольницу^[12]. У нынешних тиранов есть немало причин бояться свободы юродивых.

Чему же учит это служение, внешне столь эксцентричное, но по сути глубоко христианское? Чтобы это понять, обратимся к житию святого Симеона Эмесского, написанному святителем Леонтием; ибо помимо того, что это самое раннее и полное житие юродивого, у данного текста есть еще одно преимущество — прочная историческая основа. Кроме того, несомненное достоинство жития св. Симеона состоит в том, что оно представляет Христа ради юродивого во всём его шокирующем и вызывающем облике. Как известно, в крайних формах явление предстает во всей его остроте и становится более зримым.

Из пустыни — в город

Святой Симеон, Христа ради юродивый, родился около 537 г. или, по другим подсчётам, около 500 г. в «благословенном городе» Эдессе, (современная Урфа на юго–востоке Турции), главном центре сироязычного христианства. Будучи сыном состоятельных родителей, Симеон получил хорошее образование и свободно владел греческим и сирийским языками. В возрасте примерно двадцати лет, ещё холостой, он вместе со своей престарелой матерью отправляется в паломничество в Иерусалим. По–видимому, Симеон был единственным сыном в семье; его отец к тому времени уже умер. В Святом городе он познакомился с другим юношей из Сирии, по имени Иоанн, который также совершал паломничество вместе со своими родителями. Симеон и Иоанн сразу же стали неразлучными друзьями. Посетив святые места, они в сопровождение матери Симеона и родителей Иоанна вместе отправились домой. Когда же они проезжали долиной Мёртвого моря через Иерихон, вдруг заметили монастыри, видневшиеся вдали по берегам Иордана, и, поддавшись внезапному порыву, Иоанн предложил, а Симеон тут же согласился не возвращаться домой, а свернуть с дороги и стать монахами. Они придумали повод, чтобы отстать от своих спутников — и исчезли без объяснений; Симеон при этом оставил старуху–мать, а Иоанн — родителей и ждавшую его дома молодую жену. Их спутники попросту не поняли, что с ними случилось.

По атмосфере эта часть повествования Леонтия похожа, скорее, на сказку и, несомненно, менее исторична, чем последующие разделы жития, в которых идет речь о жизни Симеона в Эмесе. Интересно, что агиограф не пытается выставить Иоанна и Симеона в благоприятном свете, оправдать бессердечие и жестокость по отношению к ближним, да и по сути, к самим себе. Напротив, Леонтий изо всех сил старается подчеркнуть, что Симеон и Иоанн способны на сильные переживания. В его описании они предстают очень чувствительными людьми. Иоанн любил свою жену, Симеон был предан своей матери, и оба безмерно горевали из–за Разлуки с близкими. Но почему же тогда они так поступили? Житие предлагает простое объяснение. Монашество — это путь спасения.

«Случилось им подойти к перепутью, откуда ответвлялась дорога к святой реке Иордан. Здесь они остановились. Указывая Симеону пальцем на дорогу, ведущую к Иордану, Иоанн сказал: вот путь, ведущий к жизни» А затем, показывая на главную дорогу, по которой уехали их родители, он добавил: «Этот же путь приводит к гибели»^[13].

Такое объяснение вряд ли устроит современного читателя. Разве семейная жизнь в миру не может стать путем, также ведущим в жизнь вечную? Как говорит в Великом каноне св. Андрей Критский:

«Брак убо честный и ложе нескверно,

Обоя бо Христос прежде благослови,

Плотию ядый и в Кане же на браце воду в вино совершая»^[14].

Однако в Новом Завете есть немало других мест, на которые вполне могли сослаться Симеон и Иоанн в оправдание своего поступка. Так, Христос призывает нас «возненавидеть» отца и мать, жену и детей (Лк 14, 26) и не дает апостолам даже проститься со своими семьями (Лк 9, 61–62) — такова сила Божественного призыва. Случай в Иорданской долине проясняет одну характерную черту, отчетливо прослеживающуюся во всей жизни Симеона: стремление буквально понимать «трудные места» в Евангелии, отказ от всякого компромисса, максимализм.

Оставив родителей, Симеон и Иоанн пришли в монастырь аввы Герасима возле Иордана и в тот же день приняли от игумена монашеский постриг. Спустя два дня они решили покинуть киновию и уйти в пустыню, чтобы проводить там жизнь boskoi. Примечательно, что они решились на такой шаг, не испрашивая позволения игумена: юродивый никогда не отличался послушанием каким бы то ни было властям. Описываемая Палладием монахиня смиренна, но послушна ли она? Она не просит благословения игуменьи ни на притворное сумасшествие, ни на побег из монастыря. В случае с Симеоном и Иоанном, игумен был во сне предупрежден о предстоящем уходе и перехватил их у монастырских ворот, дабы преподать им своё благословение. Но даже если бы он не вышел благословить друзей, они всё равно бы ушли из монастыря.

Симеон и Иоанн спустились далеко вниз по течению Иордана и у слияния реки с Мёртвым морем нашли заброшенную келию, где и обосновались. Таким образом, хотя агиограф называет их boskos^[15], это понятие в строгом смысле к ним не применимо, потому что, в отличие от настоящих пустынников, у них было, пусть примитивное, но всё же жилище. Вскоре они достигли состояния непрестанной молитвы. Обычно Симеон и Иоанн молились отдельно, отойдя друг от друга на расстояние брошенного камня: «Но если греховные мысли или чувство уныния (acedia) посещали одного из них, он спешил к другому, и вместе они молились Богу, дабы покинуло их искушение»^[16].

Даже в дикой, суровой пустыне Симеон и Иоанн смогли сохранить частицы той дружбы, некогда соединившей их в Святом городе.

Так продолжалось в течение тридцати одного года. И вот, когда Симеону исполнилось 50 лет, он сказал своему сотаиннику: «Нет больше нам, брат, нужды оставаться в пустыне. Но, послушай меня, пойдём, послужим спасению других»^[17]. Крайне напуганный таким предложением, Иоанн изо всех сил старался отговорить Симеона, но тот продолжал настаивать на своём: «Поверь мне, брат, что я здесь более не останусь, но иду и поглумлюсь над миром»^[18]. Это место во многом проясняет армянская версия жития св. Симеона, где приведенная выше фраза звучит так: «… иду принести мир на землю»^[19]. Иоанн же понимал, что путь, избранный Симеоном — вернуться из пустыни в город, чтобы «поглумиться над миром» — ему не по силам:

«Именем Божиим прошу тебя, дорогой брат, не бросай меня в моём несчастье. Я ещё не достиг такого совершенства, чтобы мог глумиться над миром. Но ради Христа, соединившего нас, не отлучайся от своего брата. Ты же знаешь, что после Бога я не имею никого, кроме тебя одного, брат мой»^[20].

Кроме того, Иоанн предостерегал Симеона от возможной диавольской прелести. На что Симеон ответил: «Не бойся, брат Иоанн; я не сам избрал такой путь, но по Божьему повелению»^[21]. И так, обливаясь горькими слезами, они расстались.

С этого времени начинается особый период в жизни Симеона — он надевает маску безумия. Об этом времени у нас сохранилось больше всего сведений. Когда Симеон вернулся из пустыни, ему было немногим более пятидесяти. Прежде всего он совершил паломничество в Иерусалим и молился у святых мест, «… чтобы дела его были сокровенны, пока он не преставится из этой жизни, дабы тем избежать человеческой славы, которая ведёт к гордости и тщеславию»^[22]. Следовательно, он избирает путь притворного сумасшествия, прежде всего, для того, чтобы избежать славы и сохранить смирение. Но, кроме того, у Симеона были и другие мотивы.

Из Иерусалима он отправился в Эмесу (современный Хомс на западе Сирии) и там начал юродствовать:

«Подходя к городу, блаженный увидел на сорной куче дохлого пса; сняв пояс, он привязал пса за ногу и потащил за собой, как будто убегая. Так он прошёл через городские ворота. Поблизости от ворот была школа, и когда дети увидели его, то побежали за ним с криком: «Эй, юродивый монах!» И бросали в него камнями и били палками. На следующий день, в воскресенье, он вошёл в церковь при начале Литургии, имея за пазухой орехи. — Сначала Симеон начал щелкать орехи и гасить свечи, а когда хотели его выгнать, он, вскочив на амвон, бросал орехи в женщин, и едва с большим трудом могли изгнать его из храма. Он же, убегая, опрокинул столы хлеботорговцев, которые так сильно избили его, что он едва остался жив»^[23].

Примерно такими были и все последующие поступки Симеона. То и дело он провоцировал окружающих бессмысленными и неприличными выходками. Он глумился над церковными правилами, публично вкушая мясо в дни Страстной Седмицы; следует заметить, что всё это время он расхаживал в монашеском облачении. Симеон скакал по улицам, сбивая людей, и разыгрывал из себя эпилептика. Некий купец нанял его присматривать за своей продуктовой лавкой, но при первой же возможности Симеон раздал все продукты и напитки нищим^[24]. Затем он получил работу в таверне. Однажды, когда жена хозяина таверны спала одна, Симеон вошёл к ней в комнату, притворился, будто собирается раздеться, чем вызвал безудержную ярость её вошедшего вслед мужа^[25]. (Но, заметим, у Симеона были особые причины так поступать). В другой раз, когда его друг Иоанн Диакон (не путать с другим Иоанном, спутником Симеона в пустыне) предложил пойти вместе искупаться в общественных банях, он ответил со смехом: «Да, пойдём, пойдём». Посреди улицы он скинул с себя всю одежду, обмотал её вокруг головы наподобие тюрбана и бросился прямо в женскую половину бани^[26].

Сквозь всё повествование Леонтия доносятся отголоски Симеонова смеха. Он идёт по избранному пути легко и радостно, «… иногда прихрамывая, иногда подскакивая, иногда запрыгивая на стулья»^[27]. Снова и снова в житии появляются слова «игра» и «играть»; Симеон играет юродивого в полном и истинном смысле этого слова. Кто знает, может быть, именно здесь, в насмешках Христа ради юродивого, в его очистительном смехе, кроется возможность истинной христианизации иронии, основание для богословия смеха.

Симеон идет, в основном, к изгоям, к презираемым и отверженным. Он проводит время в обществе актёров и актрис — представителей профессии, отнюдь не почитаемой в античном мире. Подобно Глэдстону, он посещает блудниц, устанавливает особые отношения с некоторыми женщинами, которых называет своими «подругами»^[28]. Люди «почтенные» и благонамеренные возмущались поступками этого странного монаха; беднота и изгои увидели в нём настоящего друга и были к нему не просто снисходительны, но нередко выказывали подлинное сочувствие и любовь. Они находили его смешным и искренне заботились о нём. Да, Симеон бедствовал, но все же у него была крошечная, заброшенная лачуга, где он отдыхал по ночам. У Андрея Константинопольского и многих русских юродивых не было даже этого, обычно они спали в подъезде или на крыльце.

Леонтий наглядно показывает: безумие Симеона в Эмесе было напускным. На самом деле он никогда не терял рассудка, но умело прикидывался безумным. Окружающим Симеон нес всякий вздор, однако беседуя наедине с Иоанном Диаконом, он говорил серьёзно и связно. Днем он вертелся в толпе, дурачился, а с наступлением темноты удалялся в потаённые места, известные только одному Иоанну, где проводил ночные часы в молитве. Симеон был не только юродивым, но и молитвенником, молитвенником за город. Не случайно Иоанну довелось однажды увидеть, как молящийся Симеон стоит посреди «столпов огня, восходящих на небо, и огненное сияние вокруг него… «^[29]. И тут же вспоминаешь авву Арсения из Достопамятных сказаний^[30] и преп. Серафима, охваченного огнем во время беседы с Мотовиловым.

Заметим также, что у безобразий юродивого всегда есть свои пределы. На людях Симеон демонстративно ест скоромное, но втайне держит Великий пост гораздо строже, чем того требуют правила. Юродивый не схизматик и не еретик, а верное чадо Церкви: он может бросаться орехами во время Божественной Литургии, но он причащается Святых Христовых Тайн и не подвергает сомнению непорочное зачатие Христа–Спасителя или Его телесное воскресение! Он эксцентричен, но не аморален. Несмотря на то, что Симеон дни и ночи напролёт проводит в тавернах и публичных домах, он сохраняет совершенное целомудрие и чистоту, истинную девственность духа; ласкаемый блудницами, он не испытывает никакого вожделения и даже на миг не удаляет сердца своего от Господа^[31]. После того, как Симеона выгнали из женской бани, куда он ворвался столь странным образом, его друг Иоанн спросил: «Что ты чувствовал, среди великого множества обнаженных женщин?», на что Симеон признался: «Всё равно, как дерево среди деревьев, так и я был среди них, не ощущая, что имею тело, не думая, что среди телесных существ нахожусь но вся моя мысль была устремлена на дело Божие и ни на миг не покинула Его»^[32].

Дарованная ему в уединении пустыни непрестанная молитва оставалась с ним везде, где бы он ни появился в городе. Симеон обладал не только непрестанной молитвою, но и apatheia или бесстрастием — чистотой чувств, внутренней свободой, целостностью и цельностью души и тела. Он до конца шёл избранным в юности путём самоуничижения и умер в одиночестве в своей лачуге, укрытый хворостом, ибо у него не было ни постели, ни покрывала. Лишь два дня спустя друзья обнаружили его тело. Похоронен Симеон, как повествует Леонтий, был небрежно, «без псалмопения, без свечей и ладана», на кладбище для чужестранцев^[33]. Даже в своей смерти юродивый остается чужаком.

«Пойду поглумлюсь над миром»

Но какова духовная ценность жизни Симеона, если у нее вообще есть какая–то ценность? Или же честнее будет повторить за Лукрецием: «Tantum religio potuit suadere malorum» — «Вот на какое зло может вдохновить религия»? Должны ли мы усматривать в притворном безумстве Симеона не более чем плачевное помрачение рассудка, представляющее интерес разве что для изучающих религиозную психопатологию, и не лучше ли просто обойти эту тему молчанием? Или всё же юродивый из Эмесы может чему–то научить нас сегодня?

Для начала обратим внимание на главную черту призвания Симеона к юродству. Как мы видели, он был монахом, отшельником, который после длительного пребывания в пустыне почувствовал, что призван вернуться в город. Пережив «полёт одного к Единственному», он возвращается, чтобы провести свои последние годы на улицах, в людных местах, в суете и шуме. Как и о св. Антонии, о Симеоне можно бы сказать, что его духовный путь — это полет и возвращение. Андрей и большинство русских юродивых, напротив, никогда не были ни монахами, ни пустынниками или отшельниками; вся их жизнь прошла «в миру». В некоторых случаях, как, например, с монахиней, описываемой Палладием, юродивый живёт в общежительном монастыре. Во всех трёх ситуациях есть нечто общее: юродивый идёт по избранному пути, постоянно соприкасаясь с другими людьми. Есть отдельные случаи, когда юродивый живет в полном уединении, но это, скорее, исключения из общего правила. В большинстве же случаев модель жизни юродивого примерно такова. У него есть внутренняя молитвенная жизнь, но о ней знают лишь немногие или не знает никто; во «внешней» же жизни он среди людей, вместе с ними, отдаёт им себя. Его призвание — общественное: жить с ближними и ради ближних.

Служение общественное, но при этом очень странное. Что именно заставило Симеона уйти в пустыню и надеть маску юродства? Здесь можно выделить три мотива. Первый — тот, который Симеон раскрыл своему сотаиннику в отшельничестве Иоанну: «Иду и поглумлюсь над миром». О двух других упоминает Леонтий: «Некоторые поступки он совершал для спасения людей и из сострадания (sympatheia), другие — для того, чтобы его духовный подвиг остался сокровенным»^[34]. Итак, назовем основные причины, приведшие Симеона на путь юродства:

• юродивый глумится над миром;

• юродивый ищет путь смирения и уничижения;

• юродивый желает спасти других из чувства сострадания.

Далее мы рассмотрим каждое из этих свойств, чтобы в конце концов ответить на главный вопрос: было ли безумие Симеона притворным, или же оно — обязательный атрибут юродства? Может ли безумный почитаться юродивым Христа ради?

«Пойду поглумлюсь над миром». Мы лучше поймем эту сторону призвания юродивого, если вспомним начало Первого Послания к Коринфянам. Леонтий не случайно приводит эти слова в прологе к житию Симеона^[35]: они составляют «кредо» Христа ради юродивого:

«Немудрое Божие премудрее человеков […]. Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым […]. Мы безумны Христа ради» (1 Кор 1, 25; 3, 18; 4, 10).

Выше, описывая, как Симеон оставил свою мать, мы говорили о его максимализме, желании понимать Евангелие буквально. Здесь мы сталкиваемся с таким же максимализмом. Юродивый буквально воспринимает слова апостола. Но так ли уж он глуп, когда допускает, что Павел, написав: «Будь безумным», — имел в виду именно то, о чём говорил? Как замечает Г. П. Федотов:

«Мы настолько привыкли к парадоксу христианства, что с трудом можем увидеть в страшных словах Павла нечто большее, чем риторическое преувеличение. Но Павел настаивает здесь на полной непримиримости двух порядков: мирского и Божьего. В Царстве Божием царствует полная противоположность нашим земным ценностям».

Христа ради юродство, продолжает Федотов, напоминает о необходимости обнажить разрыв между христианской истиной, с одной стороны, и здравым смыслом и нравственным чувством мира с другой»^[36].

Вот какова цель «глумления» юродивого над миром. Всем своим образом жизни он свидетельствует о «непримиримости», фундаментальном несоответствии между двумя порядками или уровнями бытия: между этим настоящим веком и веком грядущим, между царствами мира сего и Царством Небесным, между — выражаясь языком св. Августина — «градом земным» и «градом Божиим». Юродивый напоминает о «полной противоположности ценностей»; в Царстве Божием — обратная перспектива, пирамида стоит на вершине. Это и есть буквальное значение покаяния: metanoia, «перемена мыслей» — не чувство вины, а кардинальная смена приоритетов, совершенно новое понимание. В этом смысле юродивый по преимуществу есть покаявшийся. По словам Ирины Горайновой, он «проживает жизнь в обратном порядке», он «живой свидетель анти–мира, возможности невозможного»^[37]. Он по–своему переворачивает мир и строит его по Заповедям Блаженств.

Такая жизнь в обратном порядке» бросает, по словам Федотова, вызов «здравому смыслу» и «нравственному чувству» нашего падшего мира. Своей внутренней свободой, смехом, «игривостью», юродивый обессмысливает, осмеивает любые попытки свести христианскую жизнь к благопристойности и общепринятым моральным нормам. Он глумится над всеми формами законничества, превращающего христианство в свод «правил». Он непримиримо противостоит тем, кто, по словам Христоса Яннараса, «отождествляет веру и правду с секуляризованным представлением о моральной чистоплотности и внешнем приличии». Юродивый, продолжает Яннарас, «воплощает фундаментальную евангельскую идею: можно соблюсти весь закон, так и не освободившись при этом от своего биологического эго, от тления и смерти»^[38]. В этой связи заметим, что в прологе к житию присутствует выразительное напоминание о величайшей ценности человеческой совести: Симеоном руководят не объективистские законы, а глас Божий звучащий в его сердце. В этом смысле юродивый, по выражению Сесил Коллинз, выказывает «бесконечное уважение к человеческой личности». Он свидетельствует о безмерном превосходстве личности над правилом.

Глумясь над миром, юродивый срывает маски лицемерия, разоблачает лицедеев, вскрывает за фасадом достоинства и благородства человеческое, слишком человеческое. Он — единственный, кто осмеливается сказать: А король–то голый!». Чтобы излечить окружающих от «благочестивого» самодовольства, ему нередко приходится прибегать к шоковой терапии. Но вместе с тем, он никогда не пытается поколебать веру ближних или заставить их усомниться в истинах Церкви, даже если сам нарушает пост или хулиганит во время Божественной Литургии. Юродивый, как уже говорилось о Симеоне, не схизматик и не еретик. Он не глумится над Священным Писанием, Символом веры, таинствами или иконами. Он глумится только над напыщенными и самодовольными особами, занимающими высокое положение в церковной иерархии, и над угрюмыми обрядоверами, путающими внешние жесты с внутренним благочестием. Протест его не деструктивный, но освобождающий и созидающий. «Глумясь» над миром, юродивый, как очень точно говорит армянская версия жития Симеона, в то же время «приносит мир» в мир.

В своем глумлении над падшим миром юродивый предстает как эсхатологическая фигура, утверждающая первенство века грядущего. Он — «знамение», свидетельствующее, что Царство Христово не от мира сего. Это помогает понять, почему юродивые появлялись, в основном, в те времена, когда почти никто не отличал «кесарево» от Божьего, а христианство становилось частью общественного порядка. В первые три столетия нашей эры Церковь была гонима, и потому особой нужды в служении юродивого не было: в то время все христиане выглядели юродивыми в глазах власть имущих. Но когда нависла опасность смешения земных царств с Царством Небесным, как это случилось, начиная с IV века, в христианизированной Восточной Римской Империи или в сакрализованном московском самодержавии XVI столетия, юродивый стал необходим. Как и монашествующий, он оказывается противоядием «христианству», которое охотно идет на сговор с миром.

Как знамение и свидетель Царства Небесного, юродивый во многом похож на ребенка, о чем напоминает греческая пословица: «Устами младенцев и юродивых глаголет истина»^[39]. В России существовал обычай приносить юродивым детей для благословения. Св. Исаак, Христа ради юродивый Киевский, любил собирать вокруг себя детей и играть с ними; а в наши дни особую любовь к детям проявлял блаженный Иоанн (Максимович), которому были присущи многие черты юродивого Христа ради^[40]. Благодаря своей свободе, невинности и девственности духа юродивый — это тот, кто стал «как Дитя» (Мф 18, 3) и познал все тайны, которые Бог «утаил от мудрых и разумных» и «открыл младенцам» (Мф 11, 25). «Перед лицом Божества человек подобен ребёнку», — говорит Гераклит^[41]; юродивый принимает эти слова в самое сердце; он играет, как ребёнок перед Божеством. В этом смысле он выражает нечто такое, что живет во всех нас, пока мы дети, и погибает, когда мы взрослеем, то, что нам необходимо заново открыть и вернуть в нашу жизнь. Но и играя, юродивый серьёзен, его смех граничит со слезами, ибо он в равной мере восприимчив и к трагедиям, и к комедиям мира. Он воплощает и радость жизни, и её печаль.

Иногда юродивого, как, например, Симеона Эмесского, любят, в основном, за его детскую невинность, «игривость».. Но гораздо чаще его боятся и ненавидят. Невыносимо видеть, с какой садистской жестокостью с ним обходится мир. Но за что же так бояться и ненавидеть юродивого? За то, что он свободен, а значит, мешает миру; за то, что он ни в чём не нуждается и не ищет власти, а значит, она не может его использовать.

Вот первый смысл юродства Христа ради. Юродивый свидетельствует об основополагающем различии между человеческой и Божественной мудростью. «Глумясь» над любыми формами законнической, общепринятой морали, он утверждает безусловную ценность человеческой личности. Он, как дитя, указует на Царство Небесное, которое, как известно, не от мира сего.

Подражание Божественному Юродивому

Вторая особенность призвания юродивого — желание сохранить смирение посредством добровольного умаления себя. Перед тем, как вернуться в мир, Симеон, боясь почестей, которые могут ему воздавать как святому, молится о том, чтобы «дела его были сокрыты»^[42]. Мнимое сумасшествие и стало тем путём, следуя по которому он мог уклониться от почестей и скрыть свои дела. Эта черта особенно наглядно проступает в сюжете с женой корчемника: поскольку тот начал почитать Симеона как святого, юродивый сделал вид, будто хочет соблазнить его супругу^[43]. Как следствие, он вызывает гнев, но тем самым хранит себя от гордыни.

Однако для самоумаления юродивого есть еще одна, более существенная, причина. Он желает, насколько это возможно, соединиться с уничиженным Христом, Который «был презрен и умален пред людьми» (Ис 53, 3). Юродивого необходимо рассматривать как личность, уподобляющуюся Христу, подражающую Господу Иисусу. По утверждению Сесил Коллинз, «величайшим юродивым в истории был Христос, […] Божественный Юродивый»^[44]. Правда, полностью отождествлять юродивого со Христом нельзя. Христос не бросался орехами в Храмe, не сбивал людей на улицах, не притворялся эпилептиком и не разыгрывал безумия. Но в других отношениях Он вел себя так, что близкие родственники вполне могли счесть Его безумцем. «И, услышав, ближние Его пошли взять Его, ибо говорили, что Он вышел из себя» (Мк 3, 21), — фраза, опущенная (что нисколько не удивительно) у Матфея и Луки. И хотя Иисус не был безумным и не притворялся таковым, Его поступки оскорбляли здравый смысл и нравственное чувство современников. Подобно тому, как Симеон вкушал мясо на Страстной Седмице, Он открыто и даже демонстративно нарушал предписания о субботе (Мк 2, 23). Как и Симеон, Он общался с теми, кого «порядочное» общество с презрением отвергало как грешников (Мк 2, 15–16; Лк. 7, 34; 19, 7), был особенно милосерден к женщинам сомнительной репутации, как, например, к грешнице у колодца (Ин 4, 7–26) или к жене, уличённой в прелюбодеянии (Ин 8, 11). Как и Симеон, Он опрокидывал столы торгующих в доме Божием (Мф 21, 12; Ин. 2, 15). Отказавшись возглавить политическую партию, умышленно отвергнув путь человеческой славы и мирской власти, наконец, избирая Крест, Господь, по мнению большинства Своих последователей, поступал как безумец.

В этом и состоит великое сходство между Спасителем и юродивым. Юродивый принимает соблазн и безумие Креста, который в то же время есть истинная премудрость (1 Кор 1, 23–24). Икона уничиженного Христа, юродивый безраздельно принимает кеносис Господа, соглашается на поношение и осмеяние, чтобы уподобиться своему Спасителю. Христос прославляем в страданиях, Он побеждает в унижениях и немощи. То же можно сказать и о юродивом. В мирском, секулярном понимании юродивый не достигает никаких прагматических целей, но с прагматической точки зрения Крест тоже был не нужен. В своём кенотическом максимализме юродивый предстает как глубоко Евангельская фигура. Он ежедневно умирает, а значит, каждый день воскресает из мёртвых, ибо Распятие неотделимо от Воскресения… Став иконой уничиженного Христа, юродивый вместе с тем икона великой радости Преображения.

Пророк и апостол

«Знамение» Царства Небесного, икона Того, Кто был «презрен и умален», юродивый, в–третьих, несет пророческое и апостольское служение. «Глуп прорицатель», — говорит Осия (Ос 9, 7), но это утверждение можно истолковать совершенно иначе: глупец (юродивый) — это прорицатель (пророк). Его юродство — это способ пробудить совесть окружающих. Притворяясь безумным, он занимается миссионерством, проповедует Благую Весть о спасении тем, до кого нельзя достучаться по–другому.

Вспомним, как Симеон объяснял своему сотаиннику Иоанну, почему он хочет вернуться в мир: «Нет больше нам, брат, нужды оставаться в пустыне. Но, послушай меня, пойдём, послужим спасению других»^[45]. Для Симеона юродство было выражением любви к ближним. Он чувствовал себя «Боддхисатвой»: ему недостаточно было ходатайствовать о мире, удалясь от него, но из любви к миру он должен вернуться в мир. В прологе Леонтий раскрывает смысл его жертвенной любви: «Быв столь возвышен и возвеличен Богом» как пустынник, Симеон счёл недолжным пренебрегать спасением ближних; но, следуя словам Христа: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» — и, памятуя, что Христос, оставаясь неизменным, не отвергся принять образ слуги для спасения слуг, он подражал своему Владыке, отдавая собственную душу и тело, чтобы спасти других»^[46].

Симеон отдаёт свою жизнь. Юродивый, как и монах, — мученик. Но это не внешнее мученичество крови, а сокровенное мученичество совести и сердца^[47]. Юродивый спасает ближних не столько тем, что он говорит, сколько самим способом своей жизни. Он — живая притча, и убеждает в спасении не высокими словами и не искусными доводами, а состраданием. Или же, как пишет о Симеоне Леонтий: «Он вернулся в мир, желая оказать сострадание гонимым и спасти их»^[48]. Юродивому чужды увещевания и укоры — он избирает путь солидарности. Вот почему Симеон проводит время с блудницами и всеми, кого фарисей гнушается, как «отбросов» общества. Симеон делит участь униженных и нелюбимых, неудачников и убогих, «собратьев и товарищей по нужде», говоря словами другого юродивого, Андрея^[49]. И своей солидарностью он дарует надежду и исцеление. Подобно Христу, юродивый отправляется на поиски заблудшей овцы и выносит ее на своих плечах. Он спускается в яму, чтобы вытащить оттуда ближних.

Но здесь возникает вопрос: не мог ли Симеон обращать грешников более простым и привычным способом, не притворяясь ради этого безумным? Скорее всего, нет. Приди он в таверну и начни читать проповеди, кто бы стал его слушать? Он трогал сердца блудниц и пьяниц своими кротостью, игривостью, смехом. Когда Сесил Коллинз говорит о «дикой, болезненной нежности юродивых к страданию всех существ, живущих во Вселенной»^[50], его слова вполне можно отнести к Симеону: за глумлением и отвратительными выходками в нем скрывается нежность ко всем отверженным. Он любит грешников, не попустительствуя при этом греху, и избегает малейших намёков на своё моральное превосходство. «И Я не осуждаю тебя» (Ин. 8:11): подобно Христу, юродивый не судит и не проклинает, и в этом его притягательность. По словам Леонтия, апостольская миссия Симеонова юродства оказалась вполне успешной: «Шутками он часто приводил развратниц и блудниц к законному браку […]. Других примером своей чистоты он склонял к покаянию и принятию монашества»^[51]. Шутками, — а не укорами и не праведным гневом.

Особую любовь проявлял Симеон к еще одной группе изгоев — к «бесноватым», к которым крайне жестоко относился позднеантичный мир:

Он сочувствовал страданию одержимых нечистыми духами более, чем страданиям других. Часто он ходил с ними и вёл себя, как один из них; и проводя среди них своё время, исцелял многих из них своими молитвами»^[52].

Он соучаствовал в страданиях. Призвание юродивого — это путь со–страдания в полном смысле этого, не очень–то популярного нынче слова, «таинственное и всемирное сострадание», как пишет Коллинз^[53]. Симеон не пытается помочь с безопасного, недосягаемого расстояния, но приходит к бесноватым и полностью разделяет их участь. Молитвы юродивого целительны, потому, что он сам переживает всю боль тех, о ком просит. Его путь — это то, что Чарльз Уильмс называет путем «обмена» и «заместительной любви».

Об этом замечательно пишет Юлия де Бособр. Вот только почему бы вместо «русское», не сказать «христианское»?

«Как русское сострадание побеждает зло, исцеляет рану, уничтожает разрыв? В глобальном масштабе это просто невозможно; это вообще невозможно без потери положения. Такое делается только от человека к человеку; без каких–либо организаций или материальных пожертвований, но лишь полным самоотвержением […].

Тот, кто испытывает жалость к другому, должен покинуть насиженное место под солнцем в добропорядочном обществе и отправиться на поиски ближнего, где бы тот ни был — во тьме, во зле — и быть готовым остаться с ним там; если же в конце концов и вернуться, то только вместе с ближним и с его согласия.

Зло может быть побеждено человеком только путём знания, знания зла; и русскому сознанию представляется, что человек может познать что–либо исключительно через соучастие…

Цель юродивого — в страдании взять на себя часть зла. Это становится делом его жизни, ибо для русского человека здесь, на земле, добро и зло причудливо переплетены. Для нас это великая тайна земной жизни. Там, где царствует зло, должно быть и величайшее добро. Для нас это даже не гипотеза. Это — аксиома»^[54].

Такова аксиома юродивого: без причастности нет исцеления; без соучастия спастись невозможно. Ту же аксиому открывают нам Воплощение и Гефсиманский сад.

Хотя иногда юродивый пророчествует и поучает более ясным образом, он, как правило, прибегает не к словам, а к символическим действиям. Это очень древняя традиция. Ветхозаветные пророки часто совершали эксцентричные и даже шокирующие поступки, за которыми, однако, крылся глубокий смысл. Исайя ходил нагишом (20, 2), Иеремия, как вьючное животное, носил ярмо (27, 2), Иезекииль пёк лепёшки на человеческом кале (4, 12), а Осия взял в жёны блудницу (3, 1). События подобного рода происходили и в жизни Симеона. Однажды, накануне большого землетрясения, он носился по Эмесе, ударяя по колоннам зданий. Некоторым зданиям он приказывал: «Стой», — и они действительно устояли; другим же говорил: «Ни стой, ни падай», — и те расселись пополам. Незадолго до мора Симеон ходил по школам и целовал детей, говоря: «Счастливого пути, дорогой мой», — но поступал так не со всеми. Учителю же он сказал: «Не бей тех детей, которых я целую, потому что им предстоит дальний путь». И когда началась эпидемия, все, кого он поцеловал, умерли от чумы^[55].

Поразительные символические поступки отличают также и русских юродивых. Прокопий Устюжский носил в левой руке три кочерги, и по тому, как он их держал, крестьяне могли предугадать, хорошим или плохим будет урожай. За странными поступками Василия Блаженного скрывались пророчества: он уничтожал лавки некоторых купцов, ибо они торговали нечестно; он швырял камни в дома добропорядочных людей, потому что бесы, изгнанные изнутри, льнули к внешним стенам; он целовал углы домов, в которых творились «богохульства», ибо ангелы, не имея возможности войти в такие дома, в слезах стояли вокруг. А более всего ужаснуло его современников то, что он разбил камнем чудотворную икону Богородицы на Варваринских воротах, потому что никому не видимый бес приблизился к доске за святым изображением^[56].

Итак, за дикими, непоследовательными поступками юродивого кроется глубокий смысл: они предупреждают о грядущей опасности или обличают тайные грехи. Абсурдность юродивого целенаправлена, за внешним идиотизмом таится проницательность и прозорливость. Многие сюжеты из жития Симеона свидетельствуют о свойственном ему diakrisis — даре проницательности или различения. Он разбивает сосуд с вином, в которое незаметно для других попала ядовитая змея^[57]; он ведает тайные помышления сердец^[58]; он читает мысли на расстоянии^[59]. Иными словами, юродивый — живая совесть общества. Он — зеркало, в котором человек видит свое подлинное лицо, тайное он делает явным, подсознательное заставляет выйти на поверхность. Он — катализатор: оставаясь как бы в стороне, он тем не менее, помогает меняться другим.

Смирение в юродивом сочетается с дерзостью; он обладает пророческой харизмой обличения сильных мира сего. Свободный, привыкший к страданиям и лишениям, чужак, которому нечего терять, говорит, не боясь мести. В житии Симеона примеров протеста против властей нет, зато их можно найти в жизнеописании св. Андрея Юродивого^[60], но чаще всего они встречаются в рассказах о юродивих, живших в XVI веке, в правление Ивана Грозного. Так, Флетчер приводит случай, произошедший во время Великого Поста, когда царь приехал во Псков. Навстречу ему вышел юродивый Никола и протянул кусок свежего мяса. Иван с отвращением отпрянул:

«Ивашка думает, — сказал Никола, — что мясо скотины в Великий Пост есть нельзя, а жрать людей, как делает он, можно?» — И грозя императору пророчеством несчастий, которые падут на его голову, если он не прекратит убийства людей и не уедет из города, юродивый спас тогда множество человеческих жизней»^[61].

Так что Николай Федоров вполне справедливо характеризовал российский строй как самодержавие, ограниченное Христа ради юродивыми^[62].

Невольные пророки?

Всегда ли сумасшествие Христа ради юродивых является мнимым и притворным, или иногда оно может быть примером настоящего психического заболевания? Данный вопрос предполагает, что существуют чёткие различия между здоровой психикой и умопомешательством; но только ли в этом дело? Называя одних людей «нормальными», а других — «ненормальными», не предполагаем ли мы, будто знаем, что такое «норма»? Но настолько, насколько эта грань всё–таки существует, думается, что безумие юродивого может быть только мнимым, и лишь в этом случае его поступки будут добровольно избранным юродством Христа ради, а не проявлениями недуга^[63]. На самом же деле провести эту грань не так–то легко. Безумие Симеона было, конечно же, напускным, хотя один невролог, специально исследовавший текст Леонтия, предположил, что Симеон очень умело и точно имитировал симптомы настоящей мании^[64]. Сумасшествие также представлено в житии как мнимое. Но в других случаях понять, что стоит за очевидными признаками, не так–то легко: так, Исаак Киевский (по крайней мере, часть жизни) и некоторые другие русские юродивые действительно страдали психическим расстройством. Поэтому рядом с теми, кто сознательно выбрал для себя роль безумца, очень важно заметить и тех юродивых, которые и в самом деле были подвержены психическим болезням. Неужто благодать Христова не может действовать и через них? Человек может быть болен психически, но здоров духовно, умственная отсталость отнюдь не противоречит нравственной чистоте. Таких людей, несомненно, стоит причислить к Христа ради юродивым, и у нас есть все основания полагать, что они получили от Бога дар пророчества, ибо пророк не всегда сознаёт то, о чём говорит. Как сказано о Каиафе в Четвёртом Евангелии: «Сие же он сказал не от себя, но, будучи на тот год первосвященником, предсказал, что Иисус умрёт за народ» (Ин 11, 51). Каиафа — пророк помимо собственной воли и желания. Умом он не понимает тех истин, о которых говорит, но изрекает больше, чем способен уразуметь. Если Бог, не посягая при этом на свободу пророка, может его устами возвещать недосягаемую для него истину, почему бы не предположить, что подобное происходит и с Христа ради юродивым? Даже если человек на самом деле психически болен, Святой Дух посредством его немощи способен исцелять и спасать других.

Опасности юродства

Иногда говорят, что юродивый идёт по канату, натянутому над адской пропастью. Его пророческая невинность может обернуться эксцентричным своеволием Слишком велик соблазн бежать от рутинных общественных норм, не устремляясь при этом к Царству Небесному. Истинных юродивых Христа ради крайне мало, и не случайно в православной традиции юродство считается крайне опасным призванием. У многих юродивых были ученики, но вряд ли нам удастся найти хоть один случай, когда юродивый намеренно выталкивает последователя на свой путь. Симеон Эмесский понял, что должен выйти из пустыни, чтобы «поглумиться» над миром; его сотаинник Иоанн решил остаться, так как чувствовал, что ему не хватит духовных сил: «Я ещё не достиг такого совершенства, чтобы мог глумиться над миром». Пустынножительство куда легче юродства. Недаром многие сомневались в призвании Симеона и подозревали, что «его пророчества исходят от сатаны»^[65]. Но ему вряд ли удалось бы стать юродивым, если бы он не услышал, что его призывает Господь^[66]. Так же и преп. Серафим Саровский постоянно напоминал о том, что юродство — это призвание, и не очень–то одобрял мечтания о таком пути:

«Иные приходили к старцу испросить благословения и одобрения своему желанию стать юродивыми Христа ради. Он не только не советовал этого, но сердито восклицал: «Все, кто принимают на себя подвиг Христа ради юродства, не имея на то особого призвания от Господа, впадают в прелесть. Едва можно найти хоть одного юродивого, который бы не впал в прелесть, не погиб или не вернулся в мир. Старец [в нашем монастыре] никогда никому не благословлял стать Христа ради юродивым. В моё время только один монах подавал признаки юродства: начал мяукать в церкви, как кот. Старец Пахомий [игумен] немедленно распорядился вывести его вон из церкви и отвести к монастырским воротам»^[67].

Так стоит ли удивляться тому, что церковные власти крайне настороженно относились к Христа ради юродству. Так, Трулльский Собор (692 г. ) в своём шестидесятом каноне строго осуждает «лицемерно беснующихся и таковый образ действий по злости нравов притворно на себя приемлющих». В комментарии к этому правилу канонист ХII века Феодор Вальсамон заключает, что оно относится к Христа ради юродивым — и делает такой вывод, несмотря на то, что, по его мнению, наряду со злонравными» обманщиками вполне могут существовать истинные юродивые Христа ради^[68]. Любопытна дата появления этого канона: он был принят примерно через полтора века после появления жития Симеона Эмесского и, возможно, выражает официальную реакцию на популярность этого текста^[69]. А другой канонический источник, осуждающий юродство — «Толкования» Никона Черногорского — прямо упоминает житие Симеона: «Божественные законы осуждают предающихся юродству по образу великих Симеона и Андрея; подобное также запрещено и в наши дни^[70]».

Однако, несмотря на все опасности, юродство существует и по сей день. В Православной Церкви по–прежнему находится место для этого необычного, но живительного призвания. И этому стоит только радоваться.

Хотя юродивые Христа ради не входят в церковную иерархию, они, несомненно, входят в «апостольскую иерархию» пророков и провидцев, духовных отцов и матерей, составляющих свободную, неуправляемую «харизматическую» жизнь Церкви. Но всегда ли мы готовы принять их в наши общины? Ведь община, которая не терпит юродивых, может однажды обнаружить, что захлопывает дверь перед лицом Божественного Юродивого, Самого Христа.

Внутреннее Царство