Глава пятая
Афанасий Николаевич Сальников в спокойном состоянии духа прошлое никогда не ворошил, лишь рассерженный или обиженный, пытаясь унять готовое выпрыгнуть из груди сердце, прикрыв глаза, устремлялся мысленно в те далекие годы. Делал это, чтобы успокоиться, и прежде такое удавалось, но в последнее время вместо приятных радужных воспоминаний ему стали видеться лица раскулаченных крестьян "при городе".
Фамилии и имена Сальников давно путал, и вспомнив до мельчайшей черточки чье-либо лицо, бывало, не мог сказать, как того человека звали. Зрительная память цепко держала лица, на тот случай, если вдруг кто-то из изгнанных вернется с отмщением. Нужно успеть упредить удар. Жена по ночам закрывала ставни на окнах, запирала их на крепкие запоры. Афанасий Николаевич не расставался с наганом, спал - под подушку прятал. Днем Сальников был недоступный и неподкупный председатель Городковского Совета, а если бы глухой ночью кто-нибудь заглянул в потемки его дома, то увидел бы там обычного, заурядного, трясущегося за свою шкуру слабака.
Никто из раскулаченных и высланных в Городок не вернулся. И Сальников стал все меньше ожидать и побаиваться ночной пули из обреза сбежавшего с колымских приисков земляка...
Встретив сегодня среди улицы Староверова, Афанасий Николаевич, увидев черты хорошо знакомого лица из тех, кто был о т п р а в л е н, в первую минуту обмер. "Все! Вернулся!" - трепыхнулось в его оцепеневшем мозгу и - остановись бы Сан Саныч рядом - старик наверняка бы испустил дух. Но Староверов прошел мимо, и Афанасий Николаевич мало-помалу стал возвращаться к жизни и способности разумно мыслить. " Да это ж сынок Митрофаныча! Того самого, что меня тогда убивать наладился!" - вспомнил наконец.
Александр Митрофанович Староверов в колхоз записываться отказался наотрез. Хоть бы хозяйство было большое, а то так себе - середнячок. Прежде держал много скотины, но сбавил, когда здоровье сдавать стало: сказались раны, на германском фронте полученные. За надел земли держался цепко.
На собрании, где намеревались объединить в колхоз крестьян "при городе", под шумный говор Митрофаныч поднялся с лавки и махнул зажатой в руке шапкой в сторону президиума:
- Не согласен записываться! Вы поглядите, кого нам в председатели суете - Спиридона Сакова! У него ж отродясь - ни кола ни двора не бывало! А мне делись с ним...
- Зато я батрак. Был. Чужим горбом добро себе не наживал. Вот! - по-петушиному выпятив грудь, приподнялся из-за стола президиума Спирька и преданно глянул на сидевшего рядом Сальникова.
- А я не могу так, чтоб кто-то дурака валял, а я втыкал бы...
Староверов, тягостно вздохнув, сел. Но прежде - так показалось Афанасию Николаевичу - взглянул на него недобро.
"Погоди, старый хрен! Доберусь..." - озлобился Сальников.
Митрофаныч мало сам не пошел в колхоз - и другим отсоветовал.
Начали давить на единоличников налогами. Александр Митрофанович, кряхтя и отдуваясь, расплатился с одними, кое-что распродав - с другими, соскребая последние крохи - с третьими. А когда принесли еще одно извещение на налог, подался в горсовет.
Афанасий Николаевич Сальников восседал за столом бывшего городского "головы". Стол был широк, высок и представлял множество неудобств коротконогому, тщедушному юному председателю: ему приходилось под зад класть кожаную подушку. Но со столом Афанасий Николаевич ни за что не пожелал расставаться, хотелось казаться внушительней.
На скрип двери Сальников поднял голову от разложенных по столу бумаг и увидел входившего несмело, бочком, Митрофаныча. Тот остановился на пороге, теребя в руках шапку, уставился на большой светлый прямоугольник на стене, в центре которого висел маленький портрет Сталина. Но стоило Староверову перевести взгляд пониже и встретиться с глазами Сальникова, как Александр Митрофанович преобразился. От робости и следа не осталось.
- Вот зачем я к тебе пожаловал, Афанасий-свет Николаевич... Сидишь ты тут, ровно паук, все соки из нас вытянул, - заговорил он с подковырочкой, как с соседским мальчишкой, будто и не был Афанасий Николаевич высоким начальником. - Никакой совести и жалости у тебя нет. Продыху не даешь. Пришел я просить отстрочку от налога. Нечем платить, хоть последние портки сними - не хватит. Пойми хоть по-соседски...
- Хоть по-соседски, хоть по-каковски, а налог ты обязан выплатить сполна! - холодно и сухо отчеканил Сальников, опять сунув нос в бумаги. - И в срок!
- Не ведаю, в кого ты такой уродился! Отец у тебя хорошим человеком был, а вы с братом Пашкой как два обсевка в поле! Христом-Богом прошу, дай отсрочку! Дай! - взмолился Староверов.
Он шагнул к столу, в черных его глазах пыхнули недобрые колючие искорки.
Сальников пристыл взглядом к заткнутому за пояс мужика остро отточенному топору. Митрофаныч к нему не притрагивался, но леший знает! Афанасий Николаевич медленно поднялся из-за стола, пошел вдоль него, опираясь пальцами об край.
- Погоди! Может чего и решим. Положительно. Сейчас принесу одну бумагу, - не сводя настороженного взгляда со Староверова, он, как можно спокойнее ступая, пересек кабинет и выскользнул за дверь.
Ключ торчал снаружи из замка, и Сальников, захлопнув дверную створку, с диким торжеством и наслаждением провернул его. Кабинет участкового был рядом - дверь нараспашку. Участковый с другим милиционером смолили махру.
- Мужики! Товарищи! Убить меня тот гад хотел!
- Кто?! Где?!
- Староверов! Запер я его у себя в кабинете. Топор у него!
С наганами они встали у дверей.
- Сдавайся, хуже будет! - крикнул участковый и, провернув ключ, распахнул дверь.
Митрофаныч с великим недоумением уставился на направленные ему в грудь стволы наганов.
- Топор на стол! Положь быстро! Та-ак! Руки за голову! Выходи!
- Сволота ты хорошая! - Староверов, выходя со сцепленными на шее руками, плюнул в Афанасия Николаевича. Метил в лицо, а попал на носок сапога...
Сальников потом, спустя многие годы, не раз задавал себе вопрос: так ли уж вознамерился убить его Митрофаныч? Может, все было куда проще: испугался председатель блеска лезвия топора, струсил? Или дело в другом?.. Хотелось неудобного, становящегося поперек дороги человека убрать и возможность это сделать - быстро, надежно и без усилий - появилась. Сальников давно замечал за собой: уж коли невзлюбил кого, то готов был бить и гнуть до гробовой доски. И даже память опорочить.
Иначе зачем подсказал, а куда точнее - приказал Санку Староверову написать отказ от родного отца? И когда трясущийся от страха паренек отрекся, Афанасий Николаевич почувствовал радостное облегчение - ну, вот, Митрофаныч, ты и кончился!
Глава шестая
Тихона Яковлевича Грача под его «шестидесятничек» успело по России-матушке помотать. Но он не был шабашником-длиннорублевиком или босяком, или непоседливым романтиком, гонявшимся за туманом. Голубенький «поплавок» на лацкане пиджака и красные «корочки» в кармане позволяли Грачу уверенно держаться на плаву в любой тихой заводи. Излишне любопытным Тихон Яковлевич отвечал:
- Кровь во мне кочевого народа. Да и Грач – перелетная птица.
И снисходительная улыбка появлялась на его холеном, с тонкими чертами лице: что, дескать, сами не понимаете – рыба ищет, где глубже, а человек где лучше.
Городок, сущий райский уголок, летом весь в зелени и цветах, с козами, пасущимися на улочках, и доверчивыми, не шибко «тронутыми» цивилизацией людьми, показался Грачу лучшей из заводей, где приходилось доселе обретаться. Водица тут теплая и спокойная, свежий ветерок в редкость.
Тихон Яковлевич без натуги, споро заподпрыгивал по ступенькам местной служебной лесенки. В конце концов, он оказался в здании екатерининских времен, в узком, похожем на каземат, кабинете – в кресле мэра города. Здесь, как и на прежних местах , где доводилось ему присутствовать, он не высовывался вперед, не лез со своими соображениями и внимал кому надо с уважительно-покорным видом.
С «представителями населения», как именовал горожан в отчетных бумагах Тихон Яковлевич, общаясь с глазу на глаз, приходилось ему туговато. Особенно донимали пенсионеры. Даже его обезоруживавшая, виновато-сочувствующая улыбка, надежная и проверенная, как щит, действовала на посетителей не всегда безотказно. Одна, безобразного вида старуха, которая то ли не могла добиться, чтобы помойку во дворе вычистили, то ли у бедной потолок в доме обвалился, ударила по «щиту» с богатырской силой копьеметателя: «Ты не грач! Он – птица полезная. Ты – вор-рона!».
Но щит удар выдержал, не разлетелся в куски: Тихон Яковлевич поморщился только.
Пилюли глотать случалось все же редко. Большинство посетителей, сбитые с толку, остуженные улыбкою Грача и вдобавок зачарованные его «элегантными», не виданными в здешних краях манерами, «входили в положение», соглашались во всем, немея языком, и лишь на улице давали волю словам, далеко не восхваляющим персону мэра.
Лишь однажды размеренная и «бумажная» жизнь Грача всколыхнулась, а потом и осветилась настоящей страстью. Начальник одной из шараг в городишке, хитро щурясь, развернул на столе перед Тихоном Яковлевичем свиток ватмана с чертежем затейливого, с прибамбасами, особнячка.
- Десять комнат, хоть в футбол гоняй! – прищелкнул языком посетитель. – И в центре бы города! Пополам мне с вами, на паях. Как?
Грач, поначалу напустив на себя непонимающий вид, собирался уже придать своему лицу выражение неприступности, даже холодной брезгливости – мол, не забывай, друг, где находишься и перед кем… Но не собрался.
- Ладно, я посмотрю. Оставьте чертеж, - с полным безразличием, для пущей убедительности пожимая плечами, ответил он.
Житье в пятиэтажной «коробке» на городской окраине давно было не по нутру Тихону Яковлевичу. Шум, гам со всех сторон. Одни смотрят на мэра благоговейно, как на «спасителя», другие – как с полтинника им не сдал. Дорога к месту службы – словно по ней прошла колонна танков… И пять комнат, не три. За окном садик можно заложить, хоть в гамаке потом нежься…
Короче, дворянский теремок, достаивающий второй век на краю старинного парка и поставленный было на заслуженный ремонт, раздернули по бревнышку тракторами вмиг, словно из красиво улыбающегося рта вышибли зуб. А уж заполнить...
В Городке любая новостройка растет охо-хо как медленно, пока от котлована дойдет черед до крыши – до Китая раком допятиться можно.
Партнер Грача - шаражка, силенками небогатая, техникой людьми обиженная, а посему проку от нее ни на грош. Только числится в бумагах, что дом строит. Сколько километров накрутил Тихон Яковлевич по району и по области, что служебный «москвичонок» безнадежно развалился, сколько нервов истрепал и себе и людям, «выбивая» кирпич, технику, бригады – ух, - одному ему, страдальцу, ведомо. Кто другой, может, и бросил бы эту затею, но…не изведал бы, малодушный, той радости, которая, как младенец пальчиками, трогала сердце Тихона Яковлевича, когда видел он, как тихо, но все же подрастали стены особняка.
Появилась и крыша. Не бывало вечера, чтобы Грач по дороге со службы не сделал крюк мимо своего детища. Разглядывая предзакатные солнечные блики на стеклах больших окон, он, как заклинание, повторял:
- Скоро уж… Скоро. А то ведь еще на срок меня точно не выберут.
Судьба-злодейка распорядилась с сердешным Тихоном Яковлевичем своенравно: до выборов в дом заселиться он не успел, его, «пролетевшего, как фанера над Парижем», взяли в райцентр вроде б на повышение – управделами в администрацию. Досиживай бы до пенсии! Да вот беда – на особнячок, его слезиночку-кровиночку, тут же сыскался соперник...
Глава седьмая
Игорь наверняка бы до сих пор холостяковал, попивал винишко, если б не спился совсем, как кое-кто из его прежних друзей по футбольной команде. Лет до двадцати пяти исправно мял первых попавшихся девок, молоденьких разведенных бабенок, но надолго и всерьез ни одной не увлекся. А те, подметив, что Игоряха ни шьет – ни порет, желает только одного и о дальнейшем не думает, охладевали к нему, ускользали. Расставался с очередной пассией Игорь равнодушно, жениться он не хотел и боялся.
Футбольная команда, когда-то сплоченная и победоносная, разваливалась, подтачиваемая женитьбами друзей, которым в семейных заботах за мячиком бегать стало недосуг. Собирались на игру очень редко. Зато Игорь и еще двое-трое стойких холостяков все чаще встречались за бутылочкой водки. И, странное дело, недолгие подружки теперь липли к Игоряхе мало , а он сам довольствовался втихую услугами распоследних спившихся шлюх в Городке. Таким много не надо: стаканище водяры и на всю ночь твоя.
Бр-р-р, как неприятно было это все сейчас вспоминать!..
Вот тут-то и появилась в его жизни Галина. Игоряха случайно забежал на минутку к дальним родственникам, да и остался надолго. Они принимали гостью, на столе красовалась початая бутылка. Игоряху усадили за стол; он первым делом вперился взором в посудину, на оказавшуюся же по соседству с ним гостью, далеко не первой свежести девицу, покосился бегло. Потом уж волей-неволей стал на нее поглядывать повнимательней: больно хитро подмигивала ему сродственница Алька, неряшливая широкозадая бабенка с языком без костей. Намедни она пропела Игоряхе все уши, стремясь познакомить его с преподавательницей из техникума. Алька мыла там полы и, стало быть, водила знакомства.
У Галины было широкоскулое рябое лицо с маленькими острыми глазами в частой сеточке мелких морщинок. «Э-э, девушка, да тебе годиков тридцать пять, никак не меньше, - пренебрежительно решил Игоряха. – А еще без «штукатурки» ходишь. Старушка божия!». Он подметил, что у нее нескладная угловатая фигура. Галина постоянно сутулилась, втягивая в плечи голову на короткой шее. Лишь одно удостоилось благосклонного Игоряхиного внимания – высокая грудь Галины под белоснежной легкой кофточкой.
Разговор за столом велся по пустякам, Алька трещала как сорока, а Игорюху потянуло живописать недавний свой поход за грибами. Рассказ его, видать, получился шибко складным да ладным, коли Галина проявила неподдельный интерес и полушутя попросила сводить ее по грибы. Игоряха, воровато косясь на ее высокую грудь, согласился…
На другой день, в послеобеденную пору, они побрели к лесу. Игоряха осторожно придерживал Галину за ладонь и нес, что приходило в голову. В лесу он притих; пошли, разомкнувшись, искать грибы. Парень скоро потерял из виду мелькавший между стволами деревьев белый Галинин платок, забеспокоился, зааукал, но Галина не откликалась. Игоряха заметался, споткнувшись о пенек, растянулся пластом, оцарапав лицо. Он чуть не сорвал голос, пока, наконец, не пробился сквозь чапарыжник к широкой тропе. Галина стояла на ней и улыбалась. Игоряха подбежал к Галине, принялся заботливо охлопывать ее по плечам – цела ли? Она со своих плеч его рук не скинула. Так и пошли дальше по тропе, обнимаясь. Игоряха, вытянув губы, робко чмокнул Галину в щеку раз, другой, третий, потом присосался, впился в ее губы жадно.
Они бродили по лесным тропинкам, позабыв начисто про грибы, до сумерек. Красный шар солнца, будто напоровшись на лесные вершины, растекся по небу багряной полосой, деревья и кусты по обочинам тропы сплетались в сплошные черные стены. В чащобе вдруг трескуче захлопала крыльями какая-то птица, и разнесся по лесу крик – жуткий, протяжный. Галина испуганно прильнула к Игоряхе, пряча лицо на его груди, и ему самому, порядком струхнувшему и пристывшему к месту, немалых усилий стоило решиться сделать шаг. Чутко вслушиваясь в темноту и начиная глохнуть от ударов собственного сердца, они шли недолго: ельник неожиданно расступился, открылось широкое поле, а вскоре в низине мелькнуло, светясь, речное плесо.
Упав рядышком без сил прямо в росяную траву на берегу, Игорь и Галина обрадовано и долго целовались. Журчала вода на камушках переката, в ближнем омуте играла рыба, и широкие круги торопливо бежали по его чуть розоватой, исходящей легким парком, глади…
Тот давний вечер помнился Игорю до мельчайших подробностей. Следом были первые бессонные, изнуряющие, страстные ночи.
Утомленный, Игорь садился на кровати в ногах Галины и при робком свете ночного фонаря, пробивающемся с улицы в щель между шторами, любовался ее телом. Продрогнув от сквознячка из форточки, Игоряха приникал к Галине.
- Я хочу ребенка! Понимаешь? Мне нужен ребенок… - шептала она.
Игоряха согласно мычал, мало осознавая, о чем именно просит Галина; раз ей так хочется, значит, так и будет.
Однажды опять рассорясь из-за пустяка с отцом, пожаловался:
- Уеду я. К армейскому другу. Надоело все…
- А как же я? – тихо спросила Галина.
-Ты? – удивился Игорь. – Ты… Не знаю.
В неловкой тишине Галина всхлипнула, или это только показалось Игоряхе. Он попытался разрядить обстановочку, болтнул о первом, пришедшем в голову. И, конечно, о футболе.
Галина рывком села в кровати, заговорила отрывисто, резко и, как о деле, давно решенном:
-Ты же никакой жизни не видишь! И никогда не увидишь! Но со мной… Ты… должен на мне жениться. И всех проблем!
Игоряхе, несколько озадаченному, осталось растерянно кивнуть…
Он и потом всю совместную жизнь кивал: должен так должен, надо так надо. Вот и в мэры пролез.
Как-то спросил жену: помнит ли она тот первый вечер в лесу? Галина в ответ недоуменно пожала плечами: « Это, кажется, тогда, когда мы заблудились? Так ведь вышли. Нашел, о чем вспоминать!»
И вот снова сказала – огорошила:
- А особняк, где собирался жить Грач, вот-вот сдадут.
- Нам-то что?
-А то, что строился он для мэра города! Так что думай, слуга народа!
Игорь раздумывать не стал, не привык: одно слово – надо!
С новосельем у семьи Ломуновых выходило все гладко. Молодые и старые – оба «очередника» съежались под одну крышу. Повезло, да и только!
«Главное – успеть! Пока Грачище не закатился! – спортивным азартом загорался Игорь. – Формальности и потом утрясем».
Больше всего его беспокоило, как отнесется к нежданному переезду отец, вдруг упрется, не захочет вместе жить. Галина и то, скорчив страдательную гримасу, согласилась «пригреть» стариков, коли это для дела нужно.
Кирилл Аркадьевич, искренне обрадовался:
- Хоть с матерью поживем в хоромах, как фон-бароны, последние годочки!
Игорь ушел с легким сердцем. «Любой чинуша сейчас и коттеджик и дачку имеет – закачаешься! А я чем хуже? Хозяин города! Поступая, как старшие товарищи… - Игорь засмеялся, вспомнив фразу из чьего-то давнишнего доклада. – Да и Грач хибарку не на свои кровные отгрохал, в кармашек к государству славно полазил…»
На следующее утро Ломунов собрал кое-кого из членов городского самоуправления и поставил их, так сказать, перед свершившимся фактом. Упрямиться никто не стал, мудро рассудив: а чем бы лучше, если б особняк занял Грач? На том и угомонились.
Вечером люд, пробегая мимо нового обиталища семейства Ломуновых, косил любопытным взглядом на ярко освещенные большие окна. Но прошло бы чуток времени – и вряд ли бы кто из привыкших с малолетства ничему не удивляться, заезженных жизнью городковцев обратил внимание на заселенный дом, если бы не два человека.
С первым - Афанасием Николаевичем Сальниковым случился удар. "О-о-о!" - издал старик ликующий вопль, узнав от внучка Сергуни о новоселье мэра. Торжествующая злорадность расперла все тщедушное существо Афанасия Николаевича, горячей волной бухнула в виски, и , когда он очнулся на диване под настороженно-испытуемыми взорами Сергуни и фельдшера "Скорой" и потянулся к лежащим на столе листам бумаги и авторучке, правая рука его не послушалась, не шевельнулась даже, повиснув, как чужая. Сальников дернулся еще безуспешно раз-другой, хотел попросить Сергуню подать бумагу и ручку, но вместо слов с одеревеневшего языка слетело невнятное мычание. Афанасий Николаевич заплакал от страха и бессилия...
Другого -Тихона Яковлевича Грача тоже ошеломила наглость молодого мэра. Бедолага так мотнул головой, услышав новость, что очки слетели с его носа и брякнулись об столешницу. Под застывшим одеревенело близоруким взглядом Грача клерк, принесший весть, испуганно попятился и своим задом стремительно раскрыл створки дверей кабинета.
Тихон Яковлевич схватил носовой платок и принялся им с яростью протирать стеклышки очков – еще б мгновение, и ткань носовика точно бы задымилась. Грач, водрузив очки на нос, побежал к главе района Орлянко.
- Вы знаете!.. Вы знаете!.. – задыхаясь, взъершенный, влетел он в кабинет. – Это самый настоящий произвол! Надо меры принимать!
Орлянко, чернявый шустрый сорокалетний крепыш с ранней лысиной, появлению Тихона Яковлевича не удивился: наверняка знал уже все. Прищурив хитрые глаза, глава с интересом, будто в первый раз, разглядывал смятенного Грача, жестом руки предложил присесть и сочувственно закивал:
- Понимаю, какой вам нанесен удар. Разберемся… Вы, Тихон Яковлевич, как старый аппаратчик, должны отнестись к этому трезво и простить. Понимаете ли, молодость да властишка мало-мальская вскружили вашему преемнику головенку-то…
Орлянко, поблескивая глазками, говорил что-то еще, пока к Грачу постепенно возвращалось обычное холодновато-невозмутимое спокойствие.
«Да он насмехается надо мною, сволочь! Своего протеже выгораживает, тоже болельщик хренов! Как же, гордость района, хоть и бывшая! И вся заварушка наверняка с его, Орлянки, подачи…» - решил Тихон Яковлевич и, встав, сухо откланялся.
Удушливая волна неприязни к главе захлестнула его, застила глаза, и Грач вместо двери больно ткнулся носом в косяк.
«Орлянке хорошо, легко, - морщась от боли в ушибленном носу, бормотал Тихон Яковлевич, спускаясь по лестнице к выходу из здания. – Брат родной чуть ли не в Кремле работает, грешки всегда замнет в случае чего. А глава наш и выпить не дурак, и до баб охоч, и в «казну» ручонку запустить не постесняется. Но слывет у губернатора, якобы, ценным работником. Из-за брата московского и слывет. Был бы ценный, давно бы около братца ошивался. А так всем трезвонит: мол, жена у него из родных мест уезжать не хочет. Рисуется, подлец. Здесь не худо устроился. Коттедж, дача. И все такое прочее…»
Тихон Яковлевич сглотнул слюну, стало ему еще тоскливее.
Эх, Гошка, футболист ты хреновый, спутал ты все карты!
