В хмуром небе заря занимается,
Сердцем вижу пучину безбрежную;
И душа всё кручинится, мается -
Свете тихий, помилуй мя грешную.
Видишь, Господи, чуждыми ветрами
Увлекает былинку увядшую;
В хмуром небе заря занимается,
Сердцем вижу пучину безбрежную;
И душа всё кручинится, мается -
Свете тихий, помилуй мя грешную.
Видишь, Господи, чуждыми ветрами
Увлекает былинку увядшую;
Растворился огонь в предночном часе -
Вижу отблеск живой Твоего града.
Чем воздать я смогла бы - прими, Спасе,
В благодарность мою и хвалу радость:
О всполохах зарниц, что грядут ночью,
Озаряя своим торжеством север;
Ты знаешь, конечно, о том, что смертельно уставший
И жутко больной никогда не становится в позу...
Однажды, наверно, я стану мудрее и старше,
Наш спор безрассудный закончится в Божию пользу.
Не тем мы страдаем по жизни, не тем себя лечим...
В душе обнажённой расплачется Божья сиротка,
Пусть за резным окном также цветёт сирень,
Машет вишнёвый сад белым своим крылом.
Господи, повели в Твой Невечерний День
Нашей большой родне сесть за одним столом.
Внуки моих детей, предки моих дедов -
Пусть за трапезой той всякий найдёт приют.
Буду идти, идти меж дорогих рядов,
Буду смотреть, смотреть, слушать, о чём поют.
Не говори, что время утекло —
Оставь надежду всяк сюда входящий —
Мерцает свет сквозь тусклое стекло,
И жив вовеки свет тот Низводящий!
В руладах птиц, гудении шмелей
Дыханье мира призрачно и глухо;
Здесь терпкий запах клейких тополей
Разбавлен мглой сиреневого духа.
Открывается даль, как шагнёшь за порог от семьи —
Лишь бы смочь описать этот домик, окошки да ставни —
Сколько значимых слов ты усвоил со школьной скамьи;
Век живи — век учись: глубины до конца не достанешь.
Я не знаю, какую пройти возрастную черту,
Чтоб прочувствовать миг наяву, беззаветно щемящий —
Есть слова, что всегда с послевкусием тают во рту,
Будто мёдом облитый душистый и пышущий мякиш.
Я смотрю на простор, как взирают окрест с эшафота:
На исход октября что теперь открывается нам?
Мир безликий, застывший в одно чёрно-белое фото,
Настоящей ценой переливам и полутонам.
Мокрой порванной ватой покрыты холодные ветви —
Акварельный эскиз, прорисованный в небе седом —
Их дыханием чуждым касается северный ветер,
И так зябко душе, будто в ночь перед Страшным Судом.
А когда всерьёз слягу, обомлев —
Жизнь нельзя купить-выменять —
Пойте надо мной, пойте обо мне,
И от моего имени;
На любой мотив, голосом любым —
Только бы слова Божии,
Чтоб ненастным днём светом голубым
Небеса на миг ожили,
Чтоб крестом проплыл белокрылый стерх
Над моей земной пристанью,
Чтоб от песни той устремились вверх
Взоры, как один, пристально,
Где землица пропитана кровушкой алою,
В церковь белую, тихую церковь под вязами,
Мы пришли, приведённые, смирные малые,
Заплетённые косы, платочки подвязаны.
Что дивились сперва с непривычного новому,
Что друг в дружку рукой недоверчиво тыкали —
Мы и так возвышались на целую голову
Над родившими нас в беспросвет горемыками.
Тепло. Уютная кровать.
Ватрушки с пыла...
Мы как-то склонны забывать —
Но это было.
И нас делили в веке том
По цвету, расе.
Война. Берлин. Четвёртый дом,
Тиргартенштрассе.
В суровой памяти тот след
Ещё не стёртый —
Спустя каких-то сорок лет
Я помню твёрдо.
Природа знак равенства вечность: чем дальше от наших, тем краше —
Весенней пасхальной стихирой вода по оврагам звучит,
И верба уже пожелтела, и каждый цветущий барашек
Едва ли теперь не мерцает что твой огонёк от свечи.
Дыхание тёплого ветра, волнуется лес воскрешённый,
Цвет чёрный меняет на бурый с отливами зелени ель.
И может быть даже старею, но радует глаз искушённый
Не что-то иное, а просто живое создание шмель.
Не тужи о былом, не пророчь запустения мерзость —
Вновь расстреляна ночь неприкрыто, зловеще, в упор.
Величаю Тебя, венценосных свидетелей Дерзость,
Что за Слово Твоё
ещё вскинут над шеей топор.
Снова вижу, распахнуты двери в Чертог Твой небесный,
И горит позолотой воздвигнутый Храм на кости.
Ублажаю Смотрение — дабы с Тобой совоскреснуть,
Ты ещё и сегодня даруешь с Тобой спогребстись…
А помнишь, братишка, мы видели белку? —
Всё было как будто на прошлой неделе;
Снег сыпал за ворот, колючий и мелкий,
Сорвавшийся с лапы встревоженной ели.
Петляла лыжня в колее снегохода,
Шептали друг другу с тобой без утайки:
Вот вырастем — тоже пойдём на охоту
И купим собаку, конечно же, лайку;
А лучше упряжку задорных и прытких.
Как явственны в памяти звуки, ты слышишь? —
Отец возвращался со скрипом калитки
И скидывал мехом обитые лыжи;
Насвистывал, крякал, стучал в рукавицы.
За всех не ручаюсь, не знаю, а наша
Мечта отдавала кедровой живицей
И сернистым запахом из патронташа.
На самых глухих полустанках синеет погост на погосте,
Что пряди родителей наших ковыль придорожный белёс —
Лишь небо свежо и реально, как в детстве на дальнем покосе,
С клубами косматого хлопка, в резном обрамленьи берёз.
От ветра трепещут листочки, во рту вековая былина,
И мажется сок земляники, нанизанной детской рукой.
Попробуй, устанешь с годами, тропинка покажется длинной,
Но вряд ли когда-нибудь первым попросишься сам на покой.
Где в бараки сбит лес когтями скоб,
Где под номером ссохлось деревце,
Крестный ход идёт по Октябрьской,
В позолоте риз ветер греется,
Тот, что зло стегал спины потные,
Пересчитывал рёбра впалые;
А теперь, гляди, сыплет под ноги
Пятаки листвы медно-алые,
Чтоб осеннее спрятать месиво.
Покропит водой светлый батюшка —
Со дворов рукой машут весело,
Да и сам идёшь, улыбаешься.