Напор германских племен на славянские — завершился: Германская империя объявила войну Русской империи. Исполин пошел на исполина. За нашей спиной — все славянство, которое мы защищаем грудью. Пруссия ведет за собой всех немцев — и ведет их к разгрому не одной России, но всего славянства. Это — не простая война; не политическая война. Это борьба двух миров между собой.
Да не будет малодушного между нами. Сейчас одна мысль: об единстве, крепости духа, твердом стоянии перед врагом. Будем все как один человек, будем как в войну 12-го года. Это — вторая «отечественная» война, это — защита самых основ нашего отечества. Забывшаяся Германия видит, и всегда видела, главное ограничение своего могущества и необузданных притязаний в могуществе России и силе духа ее армии.
Германия повторила в объявлении войны России тот жест, какой сделала Австрия в отношении Сербии перед войной. Что это значит? Не хотела ли Германия выразить этим, что она смотрит на Россию и уважает Россию не более и не иначе, чем Австрия — маленький славянский народ? Ближайшие недели и месяцы покажут, так ли всепобедителен немец, как он представляется самому себе.
Мужайся, русский народ! В великий час ты стоишь грудью за весь сонм славянских народов, — измученных, задавленных и частью стертых с лица земли тевтонским натиском, который длится уже века. Если бы была прорвана теперь «русская плотина», немецкие воды смыли бы только что освобожденные русскою кровью народы Балканского полуострова...
Да пошлет Бог свое благословение на нашего Государя и на нашу Родину в ее великом и правом деле!
Немцы у себя и у нас
— Пожалуйста, когда вы вернетесь в Россию, скажите же всем русским, что мы любим их и всегда любили, — и чтобы они поскорее заключали с нами мир!
Русская умная барыня, которой говорили это берлинцы несколько дней назад, низко кланялась им и отвечала серьезно:
— О, я передам в России все, что вы говорите мне, и, может быть, мир в самом деле...
Трудно было выговорить, что «мир заключится» от этого обмена любезностями, — и потому она оканчивала свою речь не определенным обещанием, а неопределенною улыбкою.
Накануне объявления войны Берлин затих, как перед грозой, и улицы обезлюдели. И было жутко видеть, как кайзер один носился по улицам на своем известном каждому немцу автомобиле, всюду жаждая встретить толпу и ища оваций. «Он был как пьяный, — передавала мне наблюдательная знакомая, — в этих поисках народной поддержки. Только приехав сюда и прочитав манифест Государя о войне и изложение дипломатических переговоров перед войною, я узнала истину. В Берлине и Германии Вильгельм всех заставил поверить себе, что войну объявила Россия Германии, а не Германия России. И разные политические партии, между прочим социалисты, бывшие в принципе против войны с Россией, после этих уверений Вильгельма перешли на сторону берлинского правительства, — и даже сокрушенно стали говорить, что Вильгельм, предвидя такую коалицию против себя, был прав, требуя все новых и новых ассигновок на армию, а они, делая оппозицию этому, были не правы».
— Берлин постоянно расцвечен флагами, и немцы держатся в постоянной уверенности, что они одерживают непрерывные победы... Только австрийцев они упрекают, что те плохо дерутся с русскими...
Она переждала время суматохи, не старалась вырваться сейчас же по объявлении войны и выехала совершенно спокойно — на Стокгольм и далее, морем, в один из портов Финляндии и в Петроград. Ничего с ней особенного не случилось. Может быть, от случая, и может быть, от любезности. Она уже не первый год лечилась в Берлине, и знакомства и связи у нее там были старые.
Она определенно передает, что в Берлине учитывали пьянство при мобилизации; вообще, рассчитывалось на смуту, на забастовки, на восстание Польши и Кавказа, а во внутренней России — на алкоголь. Вполне рассчитывалось на смуту в Прибалтийских губерниях и в Финляндии. «То, что мне говорили уже на пути к Петрограду — о полном единодушии в России и о чудном виде трезвой страны, — было в высшей степени удивительно после берлинских выкриков на улице. А теперь в Петрограде я вижу, что Россия точно вступила в какой-то Светлый праздник».
А знаете ли, отчего стоит Светлый праздник не только на улице, а в сердце каждого русского? Обывателю, особенно мелкому обывателю, не очень понятны международные отношения и далекие исторические и политические перспективы, но ему в высшей степени понятна бытовая сторона жизни, и вот в ней-то он чует начало громадного и благодетельного переворота. Если «Германия» давила и давит на все в Европе, то «немец» давит и с незапамятных для обывателя времен давил на все в Петрограде и во всей России. Возьмите телефонную книжку Петрограда, возьмите «Весь Петроград» и «Всю Москву», да, пожалуй, и «Всю Россию», и посвятите вечер на вчитывание в эти достопримечательные книжки и на изучение по ним «служб в России» — служб, должностей в Петрограде. Поистине, Петроград и Россия — какая-то колония для Германии, колония богатейшая естественными произведениями, но безлюдная в смысле культурного элемента, — и вот немцы посылают своих «молодцов» сюда, младших сыновей патриархальных семейств, «обучать уму-разуму русских» и извлекать выгоды из богатой «первобытной страны». Но «молодцы» не обучают, потому что какая же им выгода обучать? Чем темнее и невежественнее Россия, чем порочнее и пьянее русские — тем все это хлебнее и выгоднее для немца. Возврат к трезвости русских — это нож для немца и для немецкой работы в России. Чем конкурент слабее — тем его противнику легче и выгоднее. Русские, у которых так счастливо и поистине провиденциально слилось начало войны с Германией с началом освобождения от зеленого змия, — почувствовали оба движения как начало сваливания с груди тяжелого камня, под которым мы прямо задыхались. Россия задыхалась в немце и задыхалась в своих пороках. И как-то эти два зла шли рука об руку. Я как-то, лет десять тому назад, спросил немца, открывшего «свое заведение» по части портняжной:
— Что же, у вас работают русские?
— Нет, — ответил он, — эстонцы.
— Эстонцы? в Петрограде? отчего?
— Невозможно или очень трудно найти русского мастерового, который бы был трезв. А вы знаете, наше заведение требует рабочего приличного, чисто одетого, потому что к нам приходят заказчики — не простые люди.
Я не мог не пережить боли в груди: что же остается русским, если даже портные в Петрограде — преимущественно не из русских?!
И так — везде. Посмотрите телефоны. Русские везде спущены «как можно ниже»... В службах, и очень высокопоставленных, и в средних, в службах официальных и в работах практических. Возьмите приготовление лекарств, возьмите запасы лекарств — оптовые их склады. Я думаю, такого чуда, как «русская аптека», никто не видывал. Я говорю о «русской аптеке» не по фирме и выставке, а по существу, т.е. с русским составом служащих от верха донизу. Что же делает, как работает для России кафедра фармации в наших восьми университетах? «Фельдшеры» — все русские, но «провизоры» — все немцы или евреи. Неужели для бедных русских нельзя было назначить стипендии специально для приготовления фармацевтов, ввиду исключительно по всей России занятия службы при аптеках нерусскими? Неужели здесь нельзя было приставить зоркого глаза и деловитой руки? Как себя чувствует в эти дни и как ведет себя с давних пор Медицинский департамент Министерства внутренних дел?
Эти бытовые вопросы стоят у каждого обывателя в душе. Русским, хотя бы из той же несчастной учащейся молодежи, нашей бесприютной молодежи, — надоело «топтать тротуары» в собственном отечестве; топтать тротуары и заниматься революцией, при благосклонном содействии посольств некоторых былых «дружественных держав», которые, к счастью, теперь с нами раздружились. Клик «война!» слился с другим криком — «русские — к работе!!». И вот отчего у всех так хорошо на душе. «Наконец-то мы этот немецкий ошейник сбросим с себя».
* * *
— Немцы очень трудолюбивы. Притом они все сплошь трудолюбивы, а не некоторые из них. Этим трудолюбием они достигли всех своих успехов в Европе. И если прислушаться к их суждениям, то заметишь, что они смешивают самую культуру человеческую с трудолюбием. Они решительно разъярены теперешнею войною, и по странному мотиву: «Мы, немцы, работали — а теперь другие народы хотят отнять у нас плоды этой работы, хотят быть чем-то в человеческой культуре наряду с нами. Но мы — высшие, потому что мы прилежны, а другие народы суть низшие, потому что они бездеятельные». Мысль эта такой же плод немецкой школы, как и немецкой семьи. Но...
И моя собеседница, очень умная южнорусская помещица, рассмеялась:
— Вы знаете, о чем они сокрушаются при теперешней войне? Они кричат и жалуются: «Сколько же нам будет стоить прокормить всех этих пленных?!» — говоря о взятых в плен на войне!! Их занимает счет расходов. И в душе каждого немца лежит расчетная книжка. Все к ней приноровлено, все с нею сообразовано. И самое «прилежание» немецкое не есть что-то человеческое и прекрасное, не есть русский «подвиг», не есть русская «страда» (летняя уборка хлеба), а что-то машинное, тупое и бесчувственное. Немцы глубоко нехудожественная нация, глубоко некрасивая нация. Во всем — в понятиях нравственных, в бытовых явлениях — они лишены всякого вкуса. И живя среди них — как мне подолгу приходилось живать, — все находишь в высшей степени удобным, но самая жизнь как-то скучна, бессодержательна, неинтересна.
— Например?
— С ними «не о чем поговорить», и этим все сказано. Русский худ или хорош, умен или глуп, но он сам по себе. У каждого русского есть свое лицо, есть свои личные взгляды и своя особая личная биография. У немцев есть только толпа, общество, масса. И есть взгляды или, вернее, выкрики толпы. Например, вы знаете, почему они особенно уверены, что «победят»? «Разве мы можем не победить, когда у нас каждый солдат знает, из-за чего ведется война?» — Собеседница моя улыбнулась. — Но вы знаете, в чем заключается это «каждый солдат знает»? Действительно, в каждом полку и в каждой роте офицер почти по шпаргалке прочитал солдатам краткое «разъяснение о войне», составленное в Берлине в тупой канцелярии и изложенное тупым, казенным, бездушным языком. Солдаты счастливы, что начальство сочло долгом «разъяснить» им; но вы понимаете, какое это «разъяснение» и чего оно стоит! Есть какая-то безграничная тупость и в этих «объясняющих» офицерах, и в этой краткости, и в этой казенщине дела, которое все кипит огнем и кровью. На вопрос их: «Есть ли что-нибудь подобное у вас, русских?» — я ответила: «Наши солдаты знают, что войну объявил Царь. Они не имеют никакого колебания в том, что Царь знает смысл войны, знает ее необходимость и пользу. И они готовы умереть за Царя и идут на войну, как на святое, правое дело. По моему мнению, это «у нас» еще лучше и крепче, чем «у вас»... Немцы ужасно сердились. «О, да, у русских вся сила в Царе».
— И, поверьте, — договорила она, — немцы ужасно завидуют этой особенной русской исторической крепости. И боятся ее...
Все это очень умно, все это очень верно и совпадает с тем, что мне приходилось читать о Германии и о немцах; совпадает и с тем, что лично мне приходилось улавливать в многочисленных разговорах с немцами.
Немецкие книги интересны и нужны, но сами немцы неинтересны и как-то ненужны. Если без кого можно обойтись в мире, то это — «без немца». Вот уж без кого не «затоскует» душа, не «защемит» сердце... Пиво, а не виноградное вино; бочки пива, а не драгоценный фиал душистой влаги. У немцев есть собственно одно великое и благородное явление — Гёте, и «помимо Гёте», их всех можно бы вытолкнуть из человеческого общежития. Но «Гёте» в теперешней Германии угас; в прусской Германии — он и не зарождался. Пруссия — это грубость и самодовольство, и самый их «патриотизм» — какое-то собрание словесных шаблонов, а не тайна души и сердца. Знакомая моя говорила еще:
— Их церковь — не в кирке, а возле памятника Бисмарку, против рейхстага. Вот куда они ежедневно сходятся, с детьми, с женщинами, и преклоняются перед этим памятником. И, смотря на их отупенелые лица, на их жесты и позы, — видишь, что это религия, что это молитва... Государственная религия, — и другой немцы не имеют. Они молятся молитвами королевской Пруссии и императорской Германии, и эти молитвы — к захвату еще и еще, к господству над другими, но к господству совершенно бессодержательному и бессмысленному. Во имя чего захват? Что самое главное наверху? Нет ответа, они сами не знают. И они так тупы, что не спрашивают об этом. Это действительно страшная и тупая нация, — и горе подпасть под нее, потому что она раздавит, не рассуждая, — съест вас как простой бифштекс. Вы знаете, живя в Германии, я никогда не слыхала слова «Христос» или «Божия Матерь»; и наше привычное, наше повсеместное — «Христа ради» не только отсутствует у немцев, но и есть что-то невообразимое у них. У них есть только «Gott». «Бог» — чисто отвлеченное, чисто пантеистическое понятие. Впрочем, не очень пантеистическое», — она произнесла по-немецки поговорку. — «Бог — это есть немецкий Бог» (чуть ли не «Бог — немец»)...
И она засмеялась их чистосердечному выговариванию этой поговорки.
Страшная нация.
— Победа погубила бы немцев; пораженные — они, может быть, опомнятся. Потому что человеческое и разумное убеждение не может на них подействовать.
Все это любопытно. Все это мы должны знать, чтобы знать, с кем мы боремся. Зверь сильный; воистину, ницшеанский «сверх-человек», или старый библейский «Навуходоносор», лишенный от Бога разума и питающийся, по подобию бессловесных, полевыми травами...
Департаментские немцы
Ум и даровитость человека ни в чем так не выражается, как в скромности. Это — светская и житейская сторона того, что у святых и в Церкви именуется «смирением». Слова Христа: «Кто из вас хочет быть первым, — да послужит всем», «первые да будут последними» — падают сюда, указывают эту особенную ступень человеческого достоинства. Без преувеличения можно сказать, что нет человечности там, где нет скромности; что ее отсутствие зачеркивает все прочие стороны души, все другие качества и таланты. «Хвастливый победитель», «хвастливый ум», «хвастливая филантропия» — как все это несносно, как черно, как некрасиво...
Тут-то мы и уловляем немца и его «культурную роль». «Скромный немец», «немец, который послужит всем», и, наконец, «скромный немецкий ученый» — это что-то неслыханное, это — такое, чего мир не видал. Немец — всегда с нахрапом, стукает ногами, высоко держит голову и требует себе первого места. «Германия в Европе» вполне отражает собою «немца в обществе», «немца в колониях», «немца в Петрограде». Роль их в России, казалось бы, требует величайшей деликатности. Все-таки они сюда пришли; все-таки они здесь получили себе хлеб, жизнь, все; здесь они «сыграли свою роль», «выковали свою судьбу». Помните, в 60-е годы, когда русские образованные люди толпами бросились в Соединенные Штаты, в тамошнюю «гражданскую свободу» и «свободный труд», то как богомольно они туда приходили, какой культ к новому отечеству питали и какие благочестивые легенды рассказывали о новой стране; легенды, столь непохожие на все, что писал о Соединенных Штатах Ч. Диккенс. Вот отношение. И от крестьянина до барина, от паломника Даниила, ходившего «ко Святым местам», до князя Одоевского и Тютчева — все русские, приходя в чужие страны, — отдавали прежде всего чужим народам и землям удивление, любовь, уважение. Презрительных описаний «заграницы» в русской литературе почти нет, встречаются только краткие афоризмы в этом роде какого-нибудь ипохондрика-сатирика.
Писать об этом тяжело и трудно, ибо как будто впадаешь в хвастовство. Но дело показывает именно таковое отношение русских к иноплеменному. То же — в отношении инородцев. Читайте у М. Пришвина о лопарях, о киргизах. Право, русскими похвалами можно устлать всю землю. Всюду-то в мире мы приходили, чтобы «полюбоваться чужим». Да это общеизвестно.
Что же сделали немцы, приходя к нам не только тысячами, но миллионами, — как колонисты, как промысловые люди, как чиновники?
— «Свинья». — Они нас «обозвали», а они нас не полюбили. В русской доброй душе они ничего не увидали, кроме (извините) свиного рыла. Немцы так говорят, культурные немцы так выражаются, что приходится извиняться. Русская душа, русская жизнь — все осталось темно для них. Русский может сказать только:
— Тупой немец, ты вообще ничего не понимаешь. И еще:
— Между вами есть ученые; но между вами совершенно не попадается умных людей.
Это — вполне заслуженно. Это просто показывает глаз. Это не похудение, это — определение.
И вот несносное положение. Говорю особенно о Петербурге. Придя сюда «в шлейфе» разных высокопоставленных особ, — они ничего не поняли в окружающей стране, кроме «хлева», и расположились в нем совершенно просто... Поистине, и — «ноги на стол»... Они не поняли, и вот уже два века не понимают, что русские уступают им только по скромности; что они не говорят своих настоящих определений о гостях своих — только из учтивости. «Пришелец — то же, что сирота, пожалеем его». «Не осудим, не возразим». «Особенно — не пересмеем». Но немцы ничего не поняли в этой деликатности. Они к определению русских «свинья» прибавили только: «это ни к чему не годная свинья, которую и выучить невозможно». Таковое отношение, наконец, прорывает терпение...
Довольно, господа немцы... Мы вас всегда видели, всегда понимали, но жалко было огорчить колонистов и странников. «Они на чужой земле, тоскуют об отечестве, — пускай поругаются, легче станет». Те так и распустились...
Мне пишет по поводу указания на немецкие служебные захваты один петроградский департаментский чиновник:
"Хочется вам передать давно накипевшую горечь ста русских чиновников одного из важных департаментов — департамента NN.
Секретарем и вершителем (подчеркивания везде мои, в письме их нет. — В.Р.) судеб личного состава служащих там является фон Д., человек малообразованный, плохо владеющий русским языком, но почему-то он пользуется у директора полным влиянием. Так как фон Д. глуп и ему нельзя поручить ж..... дел, то ему поручено заведовать личным составом, благодаря чему создалось покровительство немцам при назначении на должности, прибавках жалованья, приеме на службу, и т.п. Он получил генеральство, ничего не делает, а сваливает работу на других, русским же всегда старается подложить свинью. Говорят, что ему протежирует какая-то ф.....немка.
Вопрос этот — типичный, общий. А потому если я пишу, то делаю это не в личных интересах, тем более что я уже там не служу.
Немцы везде так давили нас до сего времени, что мы, русские, пикнуть не смеем. Никто не решается на то, что я делаю в данный момент. Но я уже не служу там и потому застрахован от непосредственных пакостей немца, могу позволить себе написать вам такое письмо.
Крайне грустно, что директор этого департамента — русский Г. Я бы мог вам порассказать много интересного про поведение немцев в стенах этого департамента».
В письме прописаны полные имена — и департамента, и русского его директора, и воротилы-немца. Я начал с рассуждения о скромности. Никто не запрещает немцам служить. Но естественно ожидать, чтобы они служили в России и жили в России скромно. Неужели это не бесстыдный «нахрап» со стороны немки, жизнь которой состоит в «комнатных услугах» в очень высоком дому, — рекомендовать соотечественников на гражданские и технические службы совсем другого ведомства, и, рекомендовав и устроив, потом на этой службе и «протежировать». Вспомнишь стих Лермонтова:
Люблю тебя, моя комета,
Но не люблю твой длинный хвост.
Но немцы — и особенно немки — у нас всегда с «национальным хвостом»... И вот такой немец, опираясь на соотечественницу, вместо того, чтобы смиренно кушать служебный хлеб и не помышлять о большем, заводит «немецкую тенденцию», или случается — «армянскую тенденцию» (встречал сам это), польскую тенденцию, финляндскую тенденцию, — решительно ко вреду русской службы, русской работы. Он разбивает дружные русские ряды, дружную русскую тягу... Ведь каждое министерство и даже всякий департамент — это хорошо сплоченный и замкнутый в себе мир, в котором непременно должна возникнуть «своя душа», свое одушевление, своя «честь», своя забота, свое тепло, горячность и ревность в деле, и непременно — взаимное и общее уважение и доверчивость. Что же это за «служба» — русская служба, — где всем приходится «оглядываться на немца», притом, как пишет автор письма, «глупого», не умеющего даже хорошо говорить по-русски. Служба целого департамента испорчена, служба целого департамента расстроена. Расстроено некоторое нужное русское дело, — и «никто не смеет пикнуть, пожаловаться». И что же это за назойливая «немка», которая позволяет себе «рекомендовать на службу», и что за медный лоб сам «немец», позволивший себе воспользоваться такою рекомендацией и влезть в русскую работу «с калошами» и не снимая их. Смешное и жалкое положение русской службы, да и русской государственности...
Господа, возвратитесь к скромности!
Господа русские чиновники: вы, как частные люди, можете быть очень «смиренны», — но на службе вы должны блюсти русское государственное достоинство.
18 сентября
Испорченный человек
(Возражение Н.А. Энгельгардту)
Не «попорченная механика», а «испорченный человек»: вот что стоит в сердцевине Германской империи, которая изумила мир зрелищем, открывшимся в ней в начале XX века! Так хочется мне поправить и дополнить прекрасную и, конечно, верную мысль г. Н. Энгельгардта в статье его «Попорченная механика». Он говорит: «Суть дела в том, что немцы все и давно уже — механичны»; что «отсюда вытекли их зверства», повторять и исчислять которые нет нужды. Да, суть — в механичности, слово попало в центр дела. Но нужно же досказать, что пытаться сделать из человека механизм, начать превращать человека с его детских лет, с его школьных лет, в «усовершенствованный механизм», ключ от которого и завод которого лежит в руках правительства или «его королевского прусского и императорского германского величества Вильгельма II», — это значит начать портить целую нацию, это значит посягнуть на божественный образ «человека» в «немце»... «Задумал это Бисмарк, и в его руках завод был хорош», — говорит Н.А. Энгельгардт. Завод был всегда скверен, завод этот не может быть хорош по существу своему, — и опять именно по существу сокрытой здесь борьбы с божественным планом сотворения человека «по образу и подобию Божию».. Эх, о чем я говорю: знают все это русские мужики, знают все наши нечесаные (по насмешке Л. Толстого) попы, знают страннички и живущие по лесам и в пещерах древние «старцы», — да помнят даже и гимназисты, когда блаженно шалят и дурачатся в классах и никак не дают надеть на себя педагогической муштры. Сам был учителем и свидетельствую, что из русского, черт его побери, гимназистишка никак не сделаешь «казенную штучку».
Знает вся Русь это! Знает, что нельзя сделать из человека «штучку», с казенным заводом знает, что это глупо, что это порочно и преступно и, наконец, запрещено Богом!!..
«Страх Божий» забыли немцы, — забыли сию известную по всей Руси мысль, которую нам вдолбляют в голову с детства, и хорошо, что вдолбляют. В тайне вещей они все безбожники, и давно безбожники; безбожник был и их Бисмарк, безбожен и император Вильгельм, хотя и произносят, где машинка указывает произнести — «Gott», «Gott»...
Все это — фразы: никакого Gott'a у них нет, а есть — кулак, сила и «я господин всего». Зверства только из этого и объясняются, т.е. из того, что человек стал самодовлеющим, выше которого по существу дела и по тайному сознанию каждого немца никого нет; и ныне в их ученом богословии и их морализирующем фразерстве не Бог говорит свою волю человеку, а какой-нибудь Гарнак, Штраус и Баур подсказывают свою волю, свои мысли и свои гражданские и культурные пожелания Богу. Бюхнер, Молешотт и Фохт пренебрегаются по своему маленькому масштабу, но ведь бывает же, что вши заедают человека. На самом деле они-то, а вовсе не идеалисты, как Шеллинг и Гёте, господствуют и давно господствуют в Германии. И господствуют не только в обществе немецком, до чрезвычайности грубом, механичном и плоском, но и в самой науке германской, у всех знаменитых и препрославленных их Вирховых и т.п., которые по основным и обширнейшим философским воззрениям своим не идут дальше и не идут глубже того же Молешотта и того же Бюхнера. Бог давно умер в германской науке; Бог «философски не принят во внимание». Вирхов или Гельмгольц сделали великие специальные открытия в физиологии и физике; но около великих открытий непременно и невольно есть и общая философия открывающего человека, хотя бы он и не рассказывал об ней. Вот философия-то немцев и идет вся от этих плоскодонных душ, от этих поистине «вшей» философского горизонта — от их несчастных Молешоттов и Бюхнеров, философствующих врачей. О, эта «популярная наука» и «общепонятная философия», которая съела настоящую науку и настоящую философию!
И Бисмарк, и Вильгельм, конечно, были и есть не иного чекана люди... Остановимся на Бисмарке. Он был великий политик и дипломат, но каково его измерение как культурного человека? Странно спрашивать: да то же «по Бюхнеру и Молешотту».., То же — как даже специалисты и открыватели вроде Вирхова, Гельмгольца и Момзена. Разве у нас профессор и академик математики, притом талантливый в своей сфере человек, не обращался в Св. Синод с официальной просьбой разрешить ему отречься от христианства? Слава Богу, что этот случай был, ибо он объяснил нам и всему миру множество родственных или близких и аналогичных явлений. Специалист, и притом талантливый, в науке может быть совершенно глупым или по крайней мере совершенно неразвитым человеком вообще, а специалист, и притом гениальный, в дипломатике и политике, т.е. великий мастер практических приемов в житейских государственных делах, может быть совершенно слаб в созерцании и в комбинировании высших культурных идей. Будучи в корне-то вещей всего только «по Бюхнеру и Молешотту», великие государственные люди Германии, начиная уже с Бисмарка, и заварили ту механическую и плоскую кашу, ту позитивную и физиологическую кашу, которую расхлебывают теперь немцы, поражая мир криками: «Мы перебьем русских и съедим всю их икру». Такого дикого крика, такого идиотического крика не раздавалось с начала всемирной истории. «Убьем и съедим икру»... Это как «зарежу на дороге человека и съем колбасу, которая у него в кармане», пропойцы-хулигана. Что такое немцы в войне 1914 года. Да просто — хулиганы. В слове — разгадка всего.
В то же время — как будто ученые и образованные. По форме — барин, лейтенант, барон, питомец берлинского университета; в душе — хулиган. Я видел этих ужасных берлинских студентов в компании пришедших в Тиргартен — и тогда же записал свое впечатление («Итальянские впечатления», глава о Берлине), которое оказалось вещим и правильным. Огромного роста, упитанные, без единой мысли в лице и, очевидно, без всякой тоски в душе, — без тоски, тревоги и сомнения, — они были ужасны, эти прусские студенты!! Господи, из сотен наших не встретишь ни одного такого! Ни одного — подобного, приближающегося сюда! Очевидно — пути развития разные, культура разная! Наша культура — скромная, и этим объясняется все; объясняется, что мы никогда не сделаем «зверства» среди беззащитных, больных, приехавших к нам лечиться... Ведь этого не только нет, это совершенно немыслимо у нас.
Так вот в чем дело! В порочной культурной ошибке уже Бисмарка и Вильгельма I, которые только отразили в практических приемах политики и государствования «свой век» — увы, век отвратительный. Давно уже, именно после 50-х годов, когда пала в Германии идеалистическая философия и были забыты заветы Гёте и заветы романтической литературы, в Германии водрузилась грубая образованность, водрузилась некоторая умственная пошлость, корифеев которой усиленно пересаживали и к нам. Это наш же «нигилизм», только не получивший там этого имени; нигилизм, позитивизм и материализм. И у нас он привел к огрубению сперва понятий, а потом и нравов, о котором нечего напоминать тому, кто знает литературу 60-х годов. Но вот я скажу удивительную вещь, против Германии борется народная Россия; говоря литературными терминами, борется славянофильская Россия. Ибо Россия всегда была славянофильская, как славянофилы исповедовали только народное миросозерцание, отрицая «новейшую европейскую культуру» — не всю, но вот эту «механическую» культуру, этого «немца-куклу», о котором говорит г. Энгельгардт. Итак, борется народная православная Россия. Но «культурному немцу», «немцу-машинке», — нечего противоположить тому господствующему в русской интеллигенции типу, который «заведен по Молешотту и Бюхнеру», заведен тоже «по Марксу и Энгельсу», — и вообще нечего противоположить интеллигенции без «Господи, помилуй» и без «Вечная память»... Читатель обобщит мои слова и поймет их корень. Конкретные идеи ведь перестраиваются по требованию времени, но живуч их общий корень. Все эти господа из «Русского Богатства», все эти наши «экономические материалисты» и приверженцы «классовой борьбы» готовят России духовную участь Германии и призывают в корне вещей и русских «не стесняться» и проявлять «зверства»... Сейчас это — во имя «Интернационала» и «рабочего класса», но, когда конкретные нужды переменятся, то — по послушанию вообще «партийного завода», «демократического завода» и, наконец, «казенного завода»... Ведь Бисмарк одно время очень дружил с Лассалем — это характерно. Ну, умный читатель договорит мои слова: «Бога забыли» — одни; «Бога нельзя забывать» — вот что говорит народная и славянофильская Россия.
К разрушению Реймского собора
Война ускоряет дыхание и укорачивает его... «Идем в гору...» Но хочется переброситься с читателем хотя короткими мыслями.
Реймский собор взволновал весь мир. И хочется сказать взволнованным: «О чем вы плачете? что погиб памятник искусства?» — Ведь об этом все крики, все вопли; и вот только вчера я прочел фельетон о нем художника-еврея-протестанта, о котором хорошо знаю, что он никогда, проходя мимо церкви, не положил креста на лоб. Никто не плачет решительно, что погиб народный дом молитвы. Вспомнили все, что Реймский собор упоминается в «Жанне д'Арк» Шиллера, и не вспомнили, что всего только вчера в нем молились горожане, крестьяне, военные, — вообще верующие... Все оплакивали музей и никто решительно не плакал о религии. И вот мне кажется, что гораздо раньше прусских ядер его разрушило общее, вовсе не прусское только, но вообще европейское отношение к религии, к молитве, к Богу... Бог отнимает у нас то, от чего мы сами отказались и все больше отказываемся. Зачем вообще этот «Музей XIII века», который практически и в живых дыханиях перестал быть «собором» — собором для страны и государства, совершивших «отделение государства от церкви», — и оставлен только снисходительно для обывателей, для темных мещан и верующих женщин, «не понимающих пока своих предрассудков»?.. Ах, Европа, Европа, ах, дорогая Европа: если бы ты переменила дыхание с этою ужасною войною и оплакала многое в себе, о чем давно не плачешь, но что поистине достойно слез! Эта проклятая каннибальская война рвет, как дикарь кружево, великие святыни веры, поднятые руками веков, — руками, и верою, и пламенем. Но не великая ли это угроза с небес: «Вы отвернулись от молитвы и вам не будет больше просвещения». Вот смысл, вот говор и язык событий. Дорогие европейские братья: вы должны плакать о каждой хижине-церкви, если она разрушается, о деревянных церквах стоимостью в две тысячи рублей, — и тогда, только тогда у вас не будут разрушаться и Реймские соборы! Если нет религии — a bas [долой (фр.)] храмы! — Но есть ли религия-то? Разве не тысячи усилий положены писателишками всех рангов и философами всех степеней, чтобы «раскрыть глаза этим мещанинишкам и верующим баранам на их глупость и невежество»... Да вся литература уложена... на разрушение Реймского собора? Боже, как жалко племя, не понимающее себя и судьбы своей.
Разве мы не несли в триумфах и не носили несколько десятков лет поганенков Дрэпера и Бокля, своих поганцев, начиная от Чернышевского, которые орали, кричали, визжали: «a bas храмы, церкви и всю эту темную смрадную ветошь». Господа, да разве вы этого не слышали? Господи, неужели никто этого не видит, что под «разрушением Реймского собора» стоят тысячи одобрительных подписей, стоят такие авторитеты, что страшно выговорить. Эту зиму мне случилось попасть в полковую церковь «Свободного полка» в Царском Селе: я был на хорах, и мне было все видно. Вся церковь, не очень большая, была наполнена солдатами этого «Свободного полка» (повторяю термины, мною услышанные, которых не очень понимаю), и на правом клиросе, или в особом месте, соответствующем клиросу, молился Государь с Царицею и дочерьми. Немного молящихся на хорах... Церковь не была очень освещена (всенощная), и, может быть, от этого, как показалась она мне, угрюма и одинока и как бы заброшена в мире. «Это — проходит, это — никому не нужно», — как бы шептали времена вокруг. И как-то шепталось в противобор этим временам: «Стой крепко, наш Царь, в Церкви: потому что, пока ты стоишь здесь, ты стоишь в самой середочке народа своего, еще верующего, — может быть, единственно «не сумнительно» верующего в мире, — и никогда, никогда, никогда чрез спины и плечи этого народа (вид солдат) не перехлестнут волны торопливого века и не опрокинут Твоего Царства, которое созидали Отцы Твои в такой же крепкой вере». И вот этот «случай» в Церкви — какой свет бросает на всю теперешнюю войну: которая есть война племен, но в значительной степени есть война и за святые идеалы Европы, за ее серьезные идеалы, взятые не из песенки и романа, а из древних молитв и от могил мучеников.
Европа, пора задуматься! Страшен не вандал, у которого молот в руках, — страшен хитрец, у которого подленькая мысль в мозгу, плоская мысль низкой душонки, в которую не умещается поминание ничего благородного, ничего возвышенного, ничего небесного. Она хихикает, эта мыслишка, в убожестве не понимая, что она всего только мысль мыши, — видя толпу людей, которая стала на молитву. «Зачем? К чему? Ведь небеса пусты, а сердце всего только мускул с красною жидкостью»...
Так нам пели с Запада. Русские дурачки подхватывали. Они все подхватывают, эти наши русские дурачки... Германия Бисмарка, верящая не в Бога, а «в свой кулак», только повторяет и осуществляет умственную Германию времен Молешотта и Бюхнера, Фейербаха и Макса Штирнера, поверившего в свой замечательный «мозг», в тот мозг, который, по образному выражению толстобрюхого Карла Фохта, «выделяет мысль не иначе, как почки выделяют урину».
Европа поклонилась этому замечательному «мозгу». Чего же она взволновалась, когда поднялся этот железный «молот»? «Назвался груздем — полезай в кузов»; «кто любит кататься — люби и саночки возить».
Нет, не теперь нам плакать — и не об этом Реймском соборе. Давно надо было начать плакать: о том, что отнята у нас душа бессмертная и на место ее мыслителишками вложена кривая сухая палка. Вот где пункт.
«Война 1914 года и русское возрождение»
