«Студент» А.П. Чехова: Некоторые размышления (А. В. Злочевская)

В статье А. В. Злочевской, посвященной рассказу А. П. Чехова «Студент», раскрывается религиозно-философский смысл произведения, анализируются особенности духовного мира героя, а также особенности развития библейской, в частности новозаветной, тематики; через призму христианского видения мира дается оценка не свойственной для творчества писателя темы религиозной духовно-нравственной эволюции персонажей…

Есть в русской литературе XIX в. маленький шедевр — рассказ А. П. Чехова «Студент». Название его — банальнейшее из банальных: cтудeнт — герой большинства произведений русской прозы 1890-х годов. А вот содержание — в высшей степени оригинальное. А во многом и загадочное.

Сам Чехов, по воспоминаниям И. А. Бунина, выделял этот рассказ среди других своих произведений: «Напишут о ком-нибудь тысячу строк, а внизу прибавят: „а то вот еще есть писатель Чехов: нытик…“. А какой я нытик? Какой я „хмурый человек“? Какая я „холодная кровь“, как называют меня критики? Какой я „пессимист“? Ведь из моих вещей самый мой любимый рассказ „Студент“… И слово-то противное: „пессимист“»^[1].

Высказывание, надо признаться, удивительное во многих отношениях. Прежде всего, странно, конечно, то, что «оптимизм» одного только четырехстраничного рассказа должен, по мысли Чехова, перевесить общее настроение грусти и даже уныния в остальных его произведениях. Ведь даже если «Студент» — любимый рассказ писателя (что действительно можно принять за свидетельство устремленности его души к светлому взгляду на жизнь), то для его творчества явно не характерный.

Нехарактерный, кстати, и в том отношении, что чеховская проза вообще лишена «мистики», за исключением, пожалуй, только «Черного монаха» — новеллы еще более нехарактерной для чеховского стиля, чем «Студент». А между тем еще в 1894 г. критик А. Г. Горенфельд отметил в рассказе контраст «почти мистического содержания» и «простой, жизненной реальной обстановки» (см.: Примечания к рассказу — Ч.; 8.505).

Но гораздо более удивительно то, что «Студент» вообще взят как пример произведения оптимистичного. Ибо сама природа чеховского оптимизма в рассказе представляется не столь уж очевидной. Во всяком случае, когда современный автор пишет, что «темой рассказа является вечная неустроенность человека, приходящего в мир, похожий на пустыню, чтобы испытать „ужасы“»^[2], то имеет на это основания весьма серьезные.

Собственно, произведением оптимистическим «Студент» оказывается только в конце и, надо признаться, несколько неожиданно. Положительным нравственным итогом рассказа американский ученый Р. Л. Джексон^[3] считает мысль, к которой герой приходит в финале: человек в этом мире существует не изолированно-отчужденно, а в органической связи с прошлым и будущим. Нам, однако, нравственно-философское содержание рассказа кажется более сложным.

Экзистенциальный страх человека перед окружающим миром, который он не понимает, а потому остро переживает свою «отдельность» от всего и всех, — тема известного чеховского рассказа «Страх» (ее комический вариант — хрестоматийный «Человек в Футляре»)^[4]. Жизнь предстает человеку вне ее внутренних смысловых связей — и человека oxвaтывает ужас. «Я… не понимаю и боюсь жизни, — говорит герой Чехова. — Не знаю, может быть, я больной, свихнувшийся человек. Нормальному, здоровому человеку кажется, что он понимает все, что видит и слышит, а я вот утерял это „кажется“ и изо дня в день отравляю себя страхом. Есть болезнь — боязнь пространства, так вот и я болен боязнью жизни. Когда я лежу на траве и долго смотрю на козявку, которая родилась только вчера и ничего не понимает, то мне кажется, что ее жизнь состоит из сплошного ужаса, и в ней я вижу самого себя… Мне все страшно. Я человек от природы неглубокий и мало интересуюсь такими вопросами, как загробный мир, судьбы человечества, и вообще редко уношусь в высь поднебесную… Я неспособен различать, что в моих поступках правда и что ложь, и они тревожат меня… Сегодня я делаю что-нибудь, а завтра уж не понимаю, зачем я это сделал… Я вижу, что мы мало знаем и поэтому каждый день ошибаемся, бываем несправедливы, клевещем, заедаем чужой век, расходуем все свои силы на вздор, который нам не нужен и мешает нам жить, и это мне страшно, потому что я не понимаю, для чего и кому все это нужно. Я… не понимаю людей и боюсь их… Никого и ничего я не понимаю» (Ч.; 8.131–132).

Перед нами болезнь непонимания смысла жизни. Болезнь, которая может поставить рассудок человеческий на грань сумасшествия.

Может и в самом деле показаться, что в рассказе «Студент» писатель нашел решение экзистенциальной проблемы бессмысленного, изолированно-отчужденного существования — в переживании и постижении отдельным человеком своей связи с прошедшими и будущими поколениями людей. Но присмотримся внимательнее к тексту произведения.

Композицию «Студента» организует резкий контраст между его implicit’oм и explicit’ом. Вот (совсем не чеховский!) финал рассказа: «Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой… правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле… и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла» (Ч.; 48.308).

Вспомним и начало «Студента»: «И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета, — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше» (Ч.; 8.306). Так мрачно, вполне в чеховском духе, начинался рассказ.

Скрытая доминанта обоих отрывков — тема связи времен. И, однако, в первом случае эта связь доказывает, что «все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше», а во втором — почему-то напротив, что «правда и красота… всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле».

Дело, очевидно, не просто в связи «событий, вытекавших одно из другого», а в их объективной нравственной связи. Какова же та нравственная связь, которая соединяет прошлое — настоящее — будущее в «Студенте»?

Но сначала необходимо ответить на вопрос: что, собственно, произошло в рассказе между полярными, начальной и финальной, его точками, столь радикально изменившее эмоциональное и духовное состояние героя? Ведь в начале рассказа прозвучала поистине страшная фраза: «ему не хотелось домой» (Ч.; 8.306), а в финале Иван Великопольский пережил высший, духовный восторг «на пороге» новой жизни, распахнувшей перед ним свои необозримые просторы, «когда он переправлялся на пароме через реку и потом, поднимаясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкою полосой светилась холодная багровая заря» (Ч.; 8.309).

На видимом уровне ничего заметного или значительного не произошло. После своих мрачных размышлений о беспросветных и нескончаемых ужасах жизни герой разговорился с двумя бедными вдовами, встреча с которыми должна была, по логике вещей, лишь подтвердить его угрюмую убежденность в неизбывной нищете и нескончаемых бедствиях русского народа. Содержание разговора также ничего нового (для обеих сторон, кстати) в себе не заключало: говорили они о том, как апостол Петр после Тайной вечери отрекся от Христа. Сюжет всем хорошо известный (и отнюдь не оптимистичный), к тому же вчера, в Страстной четверг, они об этом слушали на Двенадцати Евангелиях.

Но вспомним о реальном, физическом (даже физиологическом) пласте повествования. Не случайно Чехов подчеркивает: «по случаю Страстной пятницы дома ничего не варили, и мучительно хотелось есть» (Ч.; 8.306); «Запахло зимой… Вот вам и зима пришла назад… И опять наступили потемки, и стали зябнуть руки. Дул жестокий ветер, в самом деле возвращалась зима…» (Ч.; 8.306, 307, 308). Мотивы физического страдания героя (холод и голод) органично вплетены в его тоскливые медитации о нескончаемых ужасах жизни. Но если предположить, что причина упадка духа героя в том, что на дворе было холодно и он с утра ничего не ел, то и в этом смысле ничего не произошло: когда студент подошел к женщинам, они «только что отужинали» (Ч.;8.307), так что его никто не покормил, а руки снова «стали зябнуть», как только он отошел от костра.

И, однако, что-то важное произошло. Только произошло это на духовном уровне. Широчайшие перспективы прочтения и интерпретаций чеховского текста открывает другая мысль Р. Л. Джексона: «В рассказе Чехова „Студент“ драма Пасхи вплетается в саму смысловую структуру. В символическом плане повествования мы движемся от Страстной пятницы — дня, в который Христу суждено было испить чашу страдания до дна, — до „пира веры“ пасхальной утрени»^[5]. Но дело не просто в том, что Студенту необходимо было сначала пострадать, ибо «радость Пасхи постигается вполне лишь через трагедию Страстей Христовых»^[6].

Знаменательно, что в фокусе тайного диспута, который свершается в рассказе, — не страдания Христовы на Кресте, а отречение Петра.

Ключ к рассказу — указание времени действия: Страстная пятница. Каждый год на Страстной седмице христиане не просто вспоминают, а переживают вновь события вот уже двухтысячелетней давности. И кульминация этих событий — Страстная пятница, так как именно в этот день Сын Человеческий совершил то, что было предопределено от века: Он принес добровольную искупительную Жертву за все прошлые, настоящие и будущие грехи рода человеческого. Эта Жертва предваряет и предопределяет будущее пасхальное торжество окончательной победы Бога над дьяволом. Но одновременно сам этот день, Страстная пятница, был отдан во власть дьяволу.

«Идет князь мира сего…» (Ин. 14.30), так предрек Христос своим ученикам на Тайной вечери. А чуть позже сказал пришедшим арестовать Его: «…теперь ваше время и власть тьмы» (Лк. 22.53).

В этот день, отданный на откуп дьяволу, люди как бы оказались оставленными на свои собственные силы. И обнаружилась их человеческая слабость. И самым драматичным проявлением этой слабости стало отречение апостола Петра. Того самого Петра, который за несколько часов до этого с жаром обещал: «Господи! с Тобою я готов и в темницу и на смерть идти» (Лк. 22.33). Того самого Петра, который по Воскресении Христа безбоязненно будет проповедовать Слово Божие и на самом деле пойдет за Него и в темницу, и на смерть. Но в ту Великую пятницу он, будучи оставленным лишь на свои слабые человеческие силы, испугался и отрекся.

В рассказе Чехова повторен экзистенциальный смысл евангельской ситуации, он словно просвечивает сквозь события настоящего: «Точно так же в холодную ночь грелся у костра апостол Петр… Ах, какая-то была страшная ночь, бабушка! До чрезвычайности унылая, длинная ночь!» (Ч.;8.307). И так же, как в ту страшную ночь, «дул жестокий ветер… и не было похоже, что послезавтра Пасха» (Ч.; 8.308). Вот это самое главное: «не было похоже, что послезавтра Пасха». «Не было похоже» — не внешне, не только по состоянию природы (которая в этом случае, правда, тоже каждый год словно вновь переживает и сопереживает великому трагическому таинству Искупительной Жертвы Христа), а по состоянию человеческого духа. Человеку, оставленному на свои собственные силы, очень трудно, практически невозможно поверить в чудо победы жизни над смертью и торжества добра над злом, которое наступит «послезавтра».

И вот человек поколебался: тогда, во дворе первосвященника, поколебался ученик Христа Петр, сегодня — его преемник, студент духовной академии Иван Великопольский. Потому, кстати, и заговорил герой с женщинами об отречении Петра, а не о самой казни Христа (которая и составляет главное содержание евангельских чтений Великих четверга и пятницы). Отречение Петра — это его проблема.

Но так же, как тогда по воскресении своем Христос утвердил в вере Петра, так утвердил Он и героя чеховского рассказа. Утвердил, послав ему эту встречу с двумя несчастными женщинами, которые, несмотря на беспросветную тяжесть своей жизни, сохранили веру и способны сопереживать Петру (а, казалось бы, что им Гекуба?). В этом рассказе произошло нечто, с рациональной точки зрения, труднообъяснимое: история Петра, вновь (в который уже раз!) рассказанная будущим священником Иваном Великопольским и вновь (в который уже раз!) услышанная бедными вдовами, совершает чудо.

В целом, как назвать то, что произошло между Студентом и двумя бедными вдовами? Он им рассказал историю Петра? Но они давно ее знали, тем более что не далее как вчера вечером слушали в церкви чтение Двенадцати Евангелий. Они вспомнили события той трагической ночи? Но чего же и вспоминать, если не далее как вчера уже вспоминали? Нет, они вместе пережили в своем сердце события, память о которых запечатлена в Евангелии Словом Божиим, и произошло чудо укрепления веры в сердце молодого человека и преображения человеческого духа в душе, казалось бы, уже омертвевшей.

Последнее чудо — чудо воскрешения лица младшей вдовы — самое поразительное. Сначала об этой младшей вдове было сказано: «…дочь же ее Лукерья, деревенская баба, забитая мужем, только щурилась на студента и молчала, и выражение у нее было странное, как у глухонемой» (Ч.; 8.307). И вдруг во время воспоминанuя-переживания истории Петра это, казалось бы, навсегда омертвевшее лицо ожило: «Лукерья, глядя неподвижно на студента, покраснела, и выражение у нее стало тяжелым, напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль» (Ч.; 8.308).

В рассказе «Студент» между прошлым — настоящим — будущим есть нравственная связь — это Слово Божие, которое направляло «человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника», продолжается «непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда» будет составлять «главное в человеческой жизни» (Ч.; 8.309). И всякий раз, соприкасаясь с живым, не окаменевшим от гордыни, сердцем человеческим, Оно будет совершать самое великое из всех чудес — чудо преображения души. Вот почему то, «что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему — к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям» (Ч.; 8.309).

В этом и заключается главный оптимистический (столь редкий у Чехова!) нравственно-философский вывод из рассказа.

Сквозь «реальное» повествование из жизни простых русских людей просвечивает и еще одна важная евангельская тема: о двух разных путях, какими идут к Богу мужчина и женщина. Интересно рассуждение Р. Л. Джексона на эту тему: «Кто же главный герой чеховского рассказа „Студент“? Это женщины. Именно Василиса и ее дочь — подлинные герои „Студента“. Ибо они сохранили веру. Они сохранили горящим огонь в буквальном и переносном смысле»^[7]. Этот вывод ученого кажется нам недостаточным. И вот почему.

Все четыре Евангелия повествуют о том, что именно женщины сохранили верность Христу в самые страшные часы Его земной жизни. В то время как мужчины требовали Его казни и, предав на распятие, насмехались и издевались над Ним, иерусалимские женщины рыдали, видя, как Его вели на Голгофу. Женщины, ходившие с Христом и служившие Ему, были с Ним у Креста, оплакaли Его смерть, приготовили Его Тело к погребению — и за это были вознаграждены тем, что первые увидели Его и по Воскресении. В то время как все Его ученики (за исключением апостола Иоанна) в той или иной степени поколебались в вере: одни, испугавшись, оставили Его и заперлись в горнице, Петр же отрекся. Этот трагический парадокс зафиксирован всеми Евангелиями. Над ним до сих пор размышляют богословы.

Так что Василиса и ее дочь в чеховском рассказе повторили почетный путь евангельских женщин. Так же, как и Иван Великопольский, не столь безупречный путь учеников Христа.

И, однако, все же не женщины по Воскресении Христа отправились на проповедь Его учения — апостолами христианства стали Его ученики. Так и в чеховском рассказе: встреча с бедными женщинами укрепила веру в Иване Великопольском, но истина открылась ему, и проповедовать Слово Божие будет он, будущий священник, преемник апостола Петра. Так что герой чеховского рассказа — не бедные вдовы, а Иван Великопольский. И лидерство в духовно-религиозной жизни остается за мужчиной неизменно.

Почему так? Чей путь предпочтительнее — мужской или женский? Однозначного ответа на этот вопрос, конечно же, нет. Ибо каждый из них имеет свои достоинства и свои недостатки.

Огонь «на вдовьих огородах» — образ, с которого начинается чеховский рассказ и который вновь возникает в конце («Он оглянулся. Одинокий огонь спокойно мигал в темноте», Ч.; 8.308), — конечно же, вызывает аллюзии со знаменитым евангельским: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1.5). Костер «на вдовьих огородах» символизирует ровное и непоколебимое пламя веры в простых женских душах. Да, вот именно в простых душах. Женщины — и те, святые евангельские, и прекрасные чеховские вдовы, и современные — верят сердцем и душой по преимуществу. Не задаваясь великими, глубочайшими и непосuльными вопросами — которые «почти давят ум» человеческий^[8]. А вот мужчины верят и разумом, в том числе.

Потому-то и поколебались ученики Христа в те страшные дни. Ведь они верили не только и не просто в прекрасного Человека — они верили в грядущего Царя Израилева, Спасителя народа иудейского и всего человечества. И пока они в это верили, они безбоязненно ходили с Христом по Иудее, хотя и тогда уже это грозило им большими опасностями. Но вот Царя Израилева у них на глазах схватили, бьют по щекам, издеваются над Ним и, наконец, подвергают не только самой мучительной, но (что гораздо ужаснее!) самой позорной казни вместе с самыми презренными преступниками! Было отчего поколебаться: в их понимании рушилась вера.

А вот в глазах женщин ничто не рухнуло. Они любили прекрасного Христа, который исцелял больных, прощал, творил добро, говорил слова правды и милосердия. Они, конечно, слышали, что Он — Мессия, Сын Божий, и верили в это. Но не рассуждали. И когда Его, невинного праведника, несправедливо осудили и подвергли истязаниям, а затем мучительной казни, для женщин все это стало, конечно, только причиной для еще более сильной любви.

Так и в чеховском рассказе: женщины плачут, усиленно, «всем своим существом» (Ч.; 8.З09) сопереживая и сострадая — и Христу, и Петру, и всем… А вот Студент задумался: отчего на земле от века царит «такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета»? И что, собственно, может весь этот «ужас» бытия изменить к лучшему? А задумавшись, естественно, и поколебался.

Но зато, задумавшись и поколебавшись, смог утвердиться. Как это случилось и в те великие евангельские дни с учениками Христа.

И вот еще один очень важный момент: Ивану Великопольскому, сыну дьячка и будущему сельскому священнику, истина открылась в тот самый миг, когда он подумал: «Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать (выделено. — А.3.), а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра» (Ч.; 8.З09). То есть в тот момент, когда он, отринув самолюбие и гордыню, показал себя способным интересоваться истиной бескорыстно, не рассуждая о своих личных перед ней заслугах.

И тогда читателю открывается еще одно маленькое чудо, свершившееся в рассказе. Ведь «студент духовной семинарии» впервые, наверное, в своей жизни обратился к пастве с проповедью Слова Божия. Обратился в тот момент, когда в его собственной душе было смятение. Зачем же обратился, если сам не уверен? А затем, что он уже в глубине души чувствует себя пастырем — человеком, который, несмотря и вне зависимости от личных невзгод и проблем, должен при всяком удобном случае нести людям Слово Божие. Так проповедовал и апостол Петр, хотя до конца своих дней плакал, вспоминая свое отречение. В чеховском рассказе проповеданное Слово Божие укрепило веру не только в душах тех, к кому была обращена проповедь, но и в душе самого героя.

Так состоялась «проба на профессию» будущего сельского священника. Его проповедь была успешной, прежде всего потому, что он сам не заметил своего успеха. Иван Великопольский будет хорошим, добрым пастырем. И это еще один положительный, оптимистический итог рассказа.

Школьникам и абитуриентам на вступительных экзаменах часто задают тему для сочинения: «Два лика России в творчестве Чехова». Один лик — рабский, невежественный, жестокий и невыразимо тоскливый — в произведениях Чехова найти нетрудно. Он явно превалирует. А вот лик светлый и одухотворенный… Кажется, только в рассказе «Студент» отразился он во всей полноте и вместе с тем загадочной неброскости. Да, тайна раскрытия и возрождения доброты, ума, бескорыстия и духовности свершается именно здесь — в русском селе, между простыми русскими людьми, двумя бедными вдовами (одна из которых, причем младшая, казалось, уже утратила свой человеческий лик) и сыном дьячка, совсем еще молодым человеком, который готовится стать простым сельским батюшкой.

Но тайна сия велика. И свершается она между людьми Божиими, между душами кроткими и смиренными.

Богослов.ру