Категория праведничества в творчестве Чехова (А. Тарасов)

В апреле 1879 г. Чехов в письме своему брату Михаилу советовал прочитать статью И. С. Тургенева «Дон-Кихот и Гамлет», которая на него самого произвела сильное впечатление. Тогда молодой Чехов не видел в окружающей его действительности Дон-Кихотов в тургеневском смысле слова, т. е. самоотверженных альтруистов, верящих в идеал. Но импонировал ему именно этот, дон-кихотовский тип людей. Таким образом, еще в начале своей активной литературной деятельности Чехов был настроен на серьезные размышления о высшей жизненной правде, о праведниках. Подтверждает это и более позднее (март 1886 г.) письмо брату Николаю, где излагается представление писателя о «воспитанных людях»:

«1. Они уважают человеческую личность… снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы…
2. Они… болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом…
3. Они уважают чужую собственность…
4. Они чистосердечны и боятся лжи…
6. Они не суетны…
7. … Они горды своим талантом…
8. Они воспитывают в себе эстетику…

Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля…» (П1, 223–224)

Понятно, что речь здесь идет не просто о «воспитанных людях», а о некотором идеале поведения человека.

Наконец, в статье-некрологе «[Н. М. Пржевальский]» (1888) позиция Чехова становится предельно ясной — писателя волнует проблема праведничества, хотя само слово «праведничество» ни разу не употребляется. Вот как он пишет о путешественниках-подвижниках: «Их идейность, благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины и науки, их упорство, никакими лишениями, опасностями и искушениями личного счастья непобедимое стремление к раз намеченной цели, богатство их знаний и трудолюбие… их фанатическая вера в христианскую цивилизацию и в науку делают их в глазах народа подвижниками, олицетворяющими высшую нравственную силу (курсив мой — А.Т.)» (16, 236). Появление словосочетания «высшая нравственная сила» показывает, что Чехову было важно не просто подвижничество, а то, во имя чего оно совершалось, какое влияние оно оказывало на сердца людей. Писатель чувствовал возможность через подвиг выйти в иное измерение, где царствует высшая правда, не подвластная законам разума и логики. Поэтому не случайно он закончил статью о Пржевальском следующими словами: «Читая его (Пржевальского — А.Т.) биографию, никто не спросит: зачем? почему? какой тут смысл? Но всякий скажет: он прав» (16, 237). Как видим, четкие представления Чехова о правде ставят под сомнение попытку ряда исследователей (В. Я. Лакшин, В. Б. Катаев) отождествить позицию писателя и его героев — дескать, «никто не знает настоящей правды».

Чехов знал эту правду, о ней вдохновенно и откровенно делился с читателями в связи со смертью Пржевальского. Эта правда вывела его из тяжелого внутреннего кризиса 1889 г. и подвела к решению отправиться на остров Сахалин. Внутренняя работа Чехова над собой производила сильное впечатление на окружающих. Так, К. И. Чуковский утверждал, что А. П. Чехов казался современникам «мерилом вещей», а его книги — «…единственной правдой обо всем, что творилось вокруг»^[1]. Но Чехов, разумеется, был далек от такого представления о самом себе. И та правда, которой он все время придерживался, не вполне удовлетворяла его, о чем свидетельствуют продолжающиеся поиски высшей, незыблемой правды — в этих поисках, а не в простой констатации наличия разных «правд», несводимых к одной абсолютной истине, глубинная суть творчества писателя.

В статье-некрологе «[Н. М. Пржевальский]» Чехов обозначил ценность для литературных произведений изображения «людей подвига, веры и ясно осознанной цели» (16, 237), утешающих и облагораживающих других людей. Он указал на их важную воспитательную роль. Почти каждый рассказ или повесть писателя утверждают эту ценность. Недаром один из современных исследователей высказал мнение, что художественный мир Чехова строится на правде и красоте^[2]. Таким образом, проблема высшей жизненной правды и праведничества объединяет определенной общностью не только различные произведения Чехова, но и его эпистолярное, публицистическое наследие, а также биографические факты. Иными словами, применительно к творчеству Чехова уместно говорить о категории праведничества.

Своеобразие осмысления Чеховым представлений о высшей правде обусловлено тем, что в его время и в его среде, по словам И.Виноградова, «новое внерелигиозное сознание эпохи оказывалось перед насущной необходимостью заново обосновать всю систему нравственно-ценностного ориентирования в жизни — ту систему, которую раньше держал „замковый камень“ религиозной веры»^[3]. Литературные произведения Чехова в основном посвящены этой проблеме поиска новой системы ориентирования при сознательном, как бы заранее оговоренном отказе от веры в Бога, от Церкви. Как известно, подобный отказ характеризовал жизнь не только его героев, но и самого писателя. Поэтому, согласно справедливому замечанию А.Любомудрова, «понимание мистической реальности Церкви отсутствует в мире Чехова»^[4]. Соответственно, вряд ли Чехов помышлял о типах праведников в православном понимании слова «праведничество». Тем не менее, неуместно воспринимать Чехова как материалиста и атеиста, что делает, к примеру, Г. Бердников в книге «Чехов» (серия «ЖЗЛ», М., 1978). Письма Чехова свидетельствуют о признании им высшего начала в жизни, «страха перед Богом». Скорее всего, писатель находился в состоянии того «истинного мудреца», про которого сказал в дневнике за 1897 г. свои знаменитые слова: «Между „есть Бог“ и „нет Бога“ лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец». Думается, подобным состоянием и объясняются особенности чеховского художественного исследования явления праведничества, проблематичность его однозначного толкования.

Первый период творчества Чехова (до 1888 г.) можно охарактеризовать преимущественным изображением мира, в котором «нет Бога». Писатель не просто смеется в своих «осколочных» фельетонах и рассказах, он «плачет» о пошлости, бессмысленности, внутренней и внешней изуродованности человеческой жизни. Литературоведы затрудняются даже назвать тех героев, за которыми можно было бы признать утверждение высшей правды. Поэтому, например, И.Наумова, полагает, что в ранних рассказах Чехова выразителем высшей правды выступают время, «метафорически наделенное способностью вершить суд над делами рук человеческих»^[5], и природа. Своего рода апогей неправедности жизни находим в чеховской «Сказке» (1888), впоследствии получившей название «Без заглавия». Рассказ демонстрирует картину всеобщей погибели — развратились не только городские жители, но и монахи-пустынники, сбежавшие в город после вдохновенного рассказа настоятеля о том, как «прекрасно зло» (6, 457).

Однако не следует делать вывод о чеховском желании показать неправедность монашеского пути, ведь перед нами настоящая пародия. В рассказе изображен католический средневековый монастырь («орган», «латинские стихи»), а не православная отшельническая обитель. Кроме того, с точки зрения духовных традиций монашеского жития, все изображенные Чеховым монахи находились в состоянии «духовной прелести», вели антимонашескую жизнь (гнев и другие страсти, любопытство, оставление монашеского делания и монастыря). Между тем еще в 1886 г. Чехов написал рассказ «Святою ночью», где показал, как прекрасно добро, как удивительны православные богослужения, как чиста монашеская дружба иеродиакона Николая и послушника Иеронима, как сильно смирение этого послушника, не оставившего своего послушания паромщика даже тогда, когда наступил праздник Пасхи и его должны были уже сменить. А светлый образ иеродиакона Николая заслуживает отдельного внимания — его не коснулась и тень чеховской иронии, более того, Николай умирает накануне Пасхи, что считалось в народе признаком особой милости Божией, праведности почившего. Из анализа текста рассказа как объективной данности вытекает, что перед нами образ праведника, хотя, понятно, Чехов сознательно к этому не стремился. Условно такой тип праведника можно назвать «текстуальным».

В том же году, что и рассказ «Святою ночью», создается «сценка» «День за городом», светлый колорит которой резко выделяется на мрачном фоне жизни героев других произведений писателя. Финал «сценки» позволяет оспорить мнение об отсутствии у Чехова явно выраженной авторской позиции и, следовательно, определенно обозначенных положительных героев. Описание трогательной заботы сапожника Терентия о двух маленьких сиротках завершается эмоционально окрашенной фразой: «И такую любовь не видит никто» (5, 149). Здесь не только грусть, что никто не видит великой и одновременно смиренно-простой любви сапожника, но и авторское утверждение высшей красоты этой любви, праведности Терентия. Поэтому Терентия, пользуясь условным языком терминов, можно отнести к типу «авторских» праведников.

Второму периоду творчества Чехова (после 1888 г.) в большей степени свойственно одновременное или параллельное изображение двух миров — с верой в Бога и без веры в Бога. Мир верующих в Бога людей воплощают так называемые «текстуальные праведники». Этот тип праведников вызывает невольное, но явно выраженное в тексте произведений восхищение и преклонение у Чехова, хотя сам писатель не имел сознательного стремления показать, что именно за такими героями высшая жизненная правда, что именно они — не просто положительные герои, а исключительно положительные. Так, к примеру, в «путевых заметках» «Остров Сахалин» (1893–1894) Чехов рассказывает о священнике о. Симеоне Казанском, служившем в 1870-х годах в корсаковской церкви. Стиль, настрой, а иногда даже и лексика этого рассказа напоминают новозаветное повествование о подвигах веры апостола Павла: «Почти все время поп Семен проводил в пустыне… он замерзал, заносило его снегом, захватывали по дороге болезни, донимали комары и медведи, опрокидывались на быстрых речках лодки и приходилось купаться в холодной воде; но все это переносил он с необыкновенной легкостью, пустыню называл любезной и не жаловался, что ему тяжело живется… никогда не отказывался от веселой компании и среди веселой беседы умел кстати вставить какой-нибудь церковный текст…» (14–15, 301).

Личность праведного о. Симеона стала легендарной в Сибири, покоряла загрубелые сердца солдат и ссыльных. Другой пример — Липа из повести «В овраге» (1900). Чехов прекрасно показал, что никакие страдания не смогли сломить ее чистую и смиренную душу. Не скрывает писатель и источник стойкости своей героини — это вера в Бога, это всегдашнее обращение глаз и души к небу: «как ни велико зло, все же ночь тиха и прекрасна, и все же в Божьем мире правда есть и будет, такая же тихая и прекрасная…» (10, 165). Онтологический центр того типа праведничества, который воплощался в о. Симеоне и в Липочке, — рассказ «Студент» (1894). Слова Ивана Великопольского о подлинных правде и красоте явно отнесены Чеховым к первообразу праведника — ко Христу, вставшему на путь страданий за все человечество в Гефсиманском саду. Эта правда и красота преображают слушательниц студента и его самого, открывая глубокую радость жизни и укрепляя веру в высшее счастье, доступное среди страданий и невзгод.

Вера Чехова в науку, в людей подвига и неверие в Бога, в благодатность церковной жизни позволяли ему только любоваться христианским миром, побуждали искать гуманистический идеал, воплощавшийся в «авторских праведниках». Одним из них является доктор из «Рассказа старшего садовника» (1894). Жизнь «ученого человека» питалась исключительно любовью к людям, он любил их как детей, не щадя себя помогал им, и все окружающие, даже разбойники и звери, отвечали ему любовью. Рассказчик Михаил Карлович связывает прощение убийцы «святого» доктора с верой во Христа, а, значит, и в человека, но на самом деле Христа нет в рассказе. Жители города, где жил доктор, верили именно в доктора, а убийцу простили из-за неверия в возможность его убийства.

Праведничество без веры в Бога изображено в повести «Моя жизнь» (1896). Главный герой произведения Михаил Полознев старается жить по правде, по справедливости. Однако его стремление к правде оборачивается немирным состоянием духа, постоянным осуждением других людей, отъединением от них, разрушением личной жизни. Отрицательного плана правда проповедуется и подрядчиком Редькой, которого Б.Зайцев метко назвал сектантом: «Тля ест траву, ржа железо, а лжа — душу». И Мисаил, и Редька усиленно трудятся, пытаясь противостоять «лже», однако Чехов дает понять, что его герои не знают, ради какой правды терпят они скорби и болезни. Логическим завершением подобного типа праведничества (у истоков которого стремление к справедливости фон Корена) представляется образ Павла Ивановича из рассказа «Гусев». Павел Иванович всех обличает, постоянно злится, так и не добившись «правды»-справедливости. Свет в этом мрачном рассказе Чехова появляется лишь тогда, когда правда-отрицание уступает место правде-утверждению. На гневные выпады Павла Ивановича Гусев мудро отвечает: «…дурному человеку нигде пощады нет, <…> но ежели ты живешь правильно, слушаешься, то какая кому надобность тебя обижать?» (7, 330).

В ряде других произведений Чехова не приводятся конкретные образы праведников, но задаются некие ситуации и положения, обозначающие идею праведничества. Так, в рассказе «На страстной неделе» находим осмысление церковной жизни как благодатного приобщения к высшей красоте и правде. В этом произведении предстает чистый мир детства: маленький мальчик-повествователь описывает свое говение и причастие в храме. Исповедь у священника и приобщение к Святым Тайнам преображают жизнь героя: «Как теперь легко, как радостно на душе! Грехов уже нет, я свят, я имею право идти в рай!» (6, 144). В атмосфере всеобщего просветления и внутреннего веселья («В церкви все дышит радостью, счастьем и весной» — 6, 145) становится возможным совершить самый большой подвиг — простить своего врага — забияку Митьку. Как видим, у Чехова возможно именно православное по духу произведение. Рассказ «На страстной неделе» впору поставить в один ряд с таким творением «воцерковленной» литературы, как «Лето Господне» И. С. Шмелева.

Преображение героев происходит в повести «Степь» — «старики сияют» после церковного богослужения, светлое и детски чистое жизнелюбие и боголюбие о. Христофора озаряет все вокруг ясным светом, вселяет в унылый мир дух бодрости. Думается, Б.Зайцев справедливо не соглашался с суждением Чехова о своем герое, сделанном в письме А. Н. Плещееву от 9 февраля 1888: «Глупенький о. Христофор уже помер». Действительно, о. Христофор умней и мудрей других героев «Степи», сохраняет всегда связь с Богом, не падает духом никогда. И современная исследовательница И.Наумова связывает образ путешествующего в степи священника с тем живым высшим началом, которое реально противостоит греховности. Однако повесть Чехова не дает возможности признать о. Христофора праведником, так как он выведен слегка иронично — его проповеди-наставления Егорушке, радость от удавшейся торговой сделки, молитвы и чтение Псалтыри, когда всем надо ехать, несколько снижают высокое звучание образа.

Безблагодатность жизни без веры, без Бога — основная тема повести «Скучная история» (1889). По верному замечанию Б.Зайцева, создание подобного произведения свидетельствует о непростом духовном состоянии Чехова. История профессора Николая Степановича, жаждущего общей идеи, иными словами высшей, ничем, даже смертью, не разрушаемой правды жизни, «Бога живого человека», говорит об онтологической неудовлетворенности и жажде истинной веры самого автора. Поэтому, изображая онтологическую глубину праведничества, Чехов оставался в сфере гносеологии, а его поиски правды становились все насущней и интенсивней.

В повести «Дуэль» (1891) дан прекрасный образ того, как протекает процесс правдоискательства без веры в мире Чехова и как живут верующие люди, обретшие правду в Боге. Главный герой повести Лаевский, обобщая свой и чужой жизненный опыт, размышляет: «В поисках за правдой люди делают два шага вперед, шаг назад. Страдания, ошибки и скука жизни бросают их назад, но жажда правды и упрямая воля гонят вперед и вперед. И кто знает? Быть может, доплывут до настоящей правды…» (7, 455). Чехов показывает, что таким образом невозможно стать праведником. Лаевский недалеко ушел от Николая Степановича из «Скучной истории». «Бога у него нет», так характеризует писатель своего героя. Лаевский, подобно профессору, «духовной жаждою томим», хочет молиться «кому-нибудь» или «чему-нибудь», даже грозе. Но веры нет, нет и преображения героя, несмотря на то, что после дуэли Лаевский сильно изменился, женился, стал работать. Он повторяет всего лишь вывод своего противника фон Корена: «Никто не знает настоящей правды», он по-прежнему не может сориентироваться в мире и теряется, слабеет душой перед окружающими людьми. Следовательно, Лаевского нельзя признать «спасшимся христианином», как это делают некоторые исследователи Чехова^[6].

И в той же повести «Дуэль» совершается настоящий прорыв в сферу онтологии. Дьякон рассказывает зоологу фон Корену про веру своего дяди «попа», который, отправляясь на молебен о ниспослании дождя, брал с собою зонт. «Вера горами двигает», — утверждает дьякон, и «какой-нибудь слабенький старец святым духом пролепечет одно только слово… и в Европе камня на камне не останется» (7, 433). Всегда находчивый зоолог не смог ничего по существу возразить на простую и серьезную речь дьякона. Гимн вере в Бога и силе основанной на ней святости оказался недосягаемым и для чеховской иронии. То есть, можно сказать, что за речью дьякона всем ходом развития повести «Дуэль» признается высшая жизненная правда.

Таким образом, художественная реализация категории праведничества в творчестве Чехова показывает трудность, практически невозможность сориентироваться без Бога, без веры. Т. е. писатель через литературные произведения дает понять, что нельзя найти «настоящую правду», но нельзя ее найти не вообще, в принципе, а именно в той системе жизненного ориентирования, из которой исключен «Бог живого человека».

chekhoved.com