Строительство ада и рая жизнью человека в рассказах Уильяма Сомерсета Моэма (Алексей Федотов)

На примере двух рассказов Уильяма Сомерсета Моэма — «Дождь» и «Санаторий» — доктор исторических наук, кандидат богословия, профессор Ивановского филиала Института управления А. А. Федотов подчеркивает значение любви в жизни человека. Как меняется окружающий мир и ближние в зависимости от того, кто рядом — человеческая душа, наполненная любовью или лишенная ее, очень ярко показано в рассматриваемых произведениях.

Уильям Сомерсет Моэм был блестящим психологом, знатоком тонких движений человеческих душ. Как всякий, кто посвятил свою жизнь изучению человека, познавая других через познание себя, он видел в других очень многое, чего те сами в себе не замечали. Он очень близко подходил к тому, чтобы стать христианином; наверное, про него можно было бы сказать так же, как сказал один из его литературных героев другому: «Стена, отделяющая вас от веры, не толще листка папиросной бумаги»^[1]. Но через стену эту писатель не прошел.

Между тем вопросы веры, вопросы человеческой жизни, которая может быть прожита так, что не только для того, кто ее проживает, но и для тех, кто рядом, она может стать земным и вполне материалистически воплощенным началом ада или началом рая, очень волновали писателя. Иногда ведь бывает так, что человек, строя ад, думает, что строит рай, а порой человек, никогда не задумывавшийся о вере, поступает так, что преодолевая страхи, болезни, перед лицом неизбежной смерти меняет не только свою жизнь, но и окружающих. И в этой связи очень показательны два рассказа У. С. Моэма — «Дождь» и «Санаторий».

Первый из них — «Дождь» — рассказывает о внешне благочестивейшей паре миссионеров, которые, как кажется, всю жизнь свою посвятили христианскому служению в языческой среде: «Макфейлы уж знали, что Дэвидсон провел пять лет на Соломоновых островах еще до того, как познакомился со своей будущей женой. Она была миссионером в Китае, и они встретились в Бостоне, куда приехали на съезд миссионеров. <…> Он был не только миссионером, но и врачом, и его помощь в любое время могла потребоваться на том или ином острове. В сезон дождей даже вельбот — ненадежное средство передвижения по бушующим валам Тихого океана, а за ним часто присылали просто пирогу, и тогда опасность была очень велика. Если его звали к больному или раненому, он никогда не колебался. Десятки раз ему приходилось всю ночь напролет вычерпывать воду, чтобы избежать гибели, и порою миссис Дэвидсон уже теряла надежду вновь его увидеть»^[2].

Но чем оборачивается для окружающих их готовность к самопожертвованию и «христианская» любовь?

Посмотрим на некоторые из рассказов миссионера и его супруги доктору и его жене, с которыми волей обстоятельств они оказались вынуждены проводить вместе достаточно много времени, так что это позволило им раскрыться.

«Миссионер рассказал им о своей работе на островах: „Когда мы приехали туда, они совершенно не понимали, что такое грех, — говорил он. — Они нарушали заповеди одну за другой, не сознавая, что творят зло. Я бы сказал, что самой трудной задачей, стоявшей передо мной, было привить туземцам понятие о грехе“»^[3]. Супруги-миссионеры были на редкость единомысленны. «Нам не от кого было ждать помощи. Мы были одни среди тьмы, и тысячи миль отделяли нас от людей, близких по духу. Когда уныние и усталость овладевали мной, она откладывала свою работу, брала Библию и читала мне, и мир нисходил в мою душу, как сон на глаза младенца, а закрыв наконец священную книгу, она говорила: „Мы спасем их вопреки им самим“. И я чувствовал, что Господь снова со мной, и отвечал: „Да, с Божьей помощью я спасу их. Я должен их спасти“»^[4]. И как же он их «спасает»?

«Я учредил штрафы. Ведь само собой разумеется, что единственный способ заставить человека понять греховность какого-то поступка — наказывать его за этот поступок. Я штрафовал их, если они не приходили в церковь, я штрафовал их, если они плясали. Я штрафовал их, если их одежда была неприлична. Я установил тариф, и за каждый грех приходилось платить деньгами или работой. И в конце концов я заставил их понять»^[5].

«На наших островах, — продолжала миссис Дэвидсон своим пронзительным голосом, — мы практически искоренили лава-лава^[6]. В них ходят только несколько стариков. Все женщины носят длинные балахоны, а мужчины — штаны и рубашки. В самом начале нашего пребывания там мистер Дэвидсон написал в одном из своих отчетов: „Обитатели этих островов по-настоящему проникнутся христианским духом только тогда, когда всех мальчиков старше десяти лет заставят носить штаны“»^[7].

Тем, кто ослушивался, грозило отнюдь не духовное наказание: «Они не могли продавать копру. И не участвовали в общем улове. В конечном счете это означало голодную смерть»^[8]. Причем реальность гнева пастора была ощутима не только для туземцев: попробовавший противостоять ему датский торговец «через два года был разорен. Он потерял все, что накопил за двадцать пять лет. Я сломил его, и в конце концов он был вынужден прийти ко мне как нищий, и просить у меня денег для проезда в Сидней»^[9].

И эти две пары — миссионеры и врач с женой — оказываются вынуждены провести какое-то время на одном из островов, где остановился корабль, на котором они добирались к местам своей работы. Комнату в гостинице вместе с ними снимает проститутка. Она их никак не задевает, но проповедник считает своим долгом «обратить» ее, используя те методы, к которым привык, и облекая это в возвышенные слова о любви Христовой.

«— Зачем тебе нужно заходить к ней, Альфред? — спросила его жена.

— Это мой долг. Я ничего не хочу предпринимать, пока не дам ей возможности вернуться на путь истинный.

— Ты ее не знаешь. Она тебя оскорбит.

— Пусть оскорбляет. Пусть плюет на меня. У нее есть бессмертная душа, и я должен сделать все, что в моих силах, чтобы спасти ее»^[10].

И он проводит огромную работу, в том числе несколько встреч с губернатором, чтобы ее отослали в Сан-Франциско, куда она очень боится попасть.

Та, на которую миссионер оказывал такое давление, разительно меняется внешне.

Первая ее реакция была очень эмоциональна: «Внезапно дверь распахнулась и в комнату влетела мисс Томпсон. Она обвела их взглядом и затем шагнула к Дэвидсону.

— Что ты, погань, наплел на меня губернатору?

Она заикалась от бешенства. На секунду воцарилась тишина. Затем миссионер пододвинул ей стул.

— Садитесь, пожалуйста, мисс Томпсон. Я давно надеялся еще раз побеседовать с вами.

— Сволочь ты поганая.

Она обрушила на него поток площадной ругани. Дэвидсон не спускал с нее внимательного взгляда.

— Меня не трогает брань, которой вы сочли нужным осыпать меня, мисс Томпсон, — сказал он, — но прошу вас не забывать, что здесь присутствуют дамы.

Теперь к ее гневу уже примешивались слезы. Лицо у нее покраснело и вздулось, словно ее что-то душило»^[11].

Но по прошествии времени (очень непродолжительного) «это была уже не нахальная девка, которая насмехалась над ними на шоссе, а измученная страхом женщина. Ее волосы, всегда тщательно уложенные в прическу, теперь свисали космами. На ней были шлепанцы и заношенные, измятые блузка и юбка. Она стояла в дверях, не решаясь войти; по лицу ее струились слезы»^[12].

Вскрывается причина, почему она так боится Сан-Франциско:

«Она выкрикивала бессвязные мольбы, и слезы ручьями катились по ее накрашенным щекам. Он наклонился к ней и, приподняв голову, заглянул ей в глаза.

— Так, значит, исправительный дом?

— Я смылась, а то меня бы зацапали, — отрывисто шептала она. — Если я попадусь быкам, мне впаяют три года»^[13].

И даже раскаяние женщины, ее обещания изменить свою жизнь, не меняют решимости миссионера отправить ее в то место, которое ее страшит. Это именно его решение; губернатору все равно, но на него повлияли слова проповедника о том, что его «миссия пользуется кое-каким влиянием в Вашигтоне. Я указал губернатору, что жалоба на его халатность вряд ли принесет ему большую пользу»^[14].

При этом миссионер проводит очень много времени наедине с женщиной, и так надломленной той жизнью, которую она вела, и которую он сумел психологически доломать, думая при этом, что пробудил ее для жизни вечной. Показателен его разговор с доктором:

«— Это просто чудо, — сказал он как-то за ужином. — Это истинное пробуждение. Ее душа, которая была чернее ночи, ныне чиста и бела, как первый снег. Я исполнен смирения и трепета. Ее раскаяние во всем содеянном ею, прекрасно. Я недостоин коснуться края ее одежды.

— И у вас хватит духа послать ее в Сан-Франциско? — спросил доктор. — Три года американской тюрьмы! Мне кажется, вы могли бы избавить ее от этого.

— Как вы не понимаете! Это же необходимо. Неужели вы думаете, что мое сердце не обливается кровью? Я люблю ее так же, как мою жену и мою сестру. И все время, которое она проведет в тюрьме, я буду испытывать те же муки, что и она.

— А, ерунда! — досадливо перебил доктор.

— Вы не понимаете, потому что вы слепы. Она согрешила и должна пострадать. Я знаю, что ей придется вытерпеть. Ее будут морить голодом, мучить, унижать. Я хочу, чтобы кара, принятая ею из рук человеческих, была ее жертвой Богу. Я хочу, чтобы она приняла эту кару с радостным сердцем. Ей дана возможность, которая ниспосылается лишь немногим из нас. Господь неизреченно добр и милосерд.

Дэвидсон задыхался от волнения. Он уже не договаривал слов, которые страстно рвались с его губ.

— Весь день я молюсь с ней, а когда я покидаю ее, я снова молюсь, целиком отдаваясь молитве, молюсь о том, чтобы Христос даровал ей эту великую милость. Я хочу вложить в ее сердце столь пылкое желание претерпеть свою кару, чтобы даже если я предложил ей не ехать, она сама настояла бы на этом. Я хочу, чтобы она почувствовала в муках тюремного заключения смиренный дар, который она слагает к ногам благословенного Иисуса»^[15].

И, возможно, в чем-то даже закономерен конец того, кто возомнил себя «бичом Божиим», призванным «спасать» и карать других в силу своей «нравственной чистоты»: врач «увидел труп, лежавший наполовину в воде, наполовину на песке — труп Дэвидсона. Доктор Макфейл нагнулся — он был не из тех, кто теряется в трудную минуту, — и перевернул его. Горло было перерезано от уха до уха, а правая рука все еще сжимала роковую бритву»^[16]. Миссионер покончил с собой после того, как его религиозный экстаз и слишком долгое и частое пребывание наедине с той, о которой он так пылко говорил, привели к тому, что он получил от нее как раз то, за что так неистово ее осуждал; а, получив, не смог с этим жить.

К проститутке же в результате вернулись ее прежние наглость и уверенность, многократно усиленные ненавистью за то, что ее насильно хотели «спасать»:

«Она подбоченилась. В ее глазах было неописуемое презрение, а в ответе безграничная ненависть:

— Эх вы, мужчины! Поганые свиньи. Все вы одинаковы. Свиньи! Свиньи!»^[17]

А вот второй рассказ «Санаторий» повествует о людях внешне никак не проявляющих свою религиозность. Но они невольно вынуждены думать о смысле своего бытия, потому что они находятся в санатории для больных туберкулезом, а дни некоторых из них и вовсе сочтены.

Короткими штрихами в диалогах героев Моэм показывет, как строится жизнь этих людей:

«— Что вы делаете здесь целыми днями? — спросил он.

— Делаю? Когда болеешь туберкулезом, забот целая куча, милейший. Я меряю температуру, потом взвешиваюсь. Потихоньку одеваюсь. Завтракаю, читаю газеты и иду гулять. Потом отдыхаю. После второго завтрака играю в бридж и снова отдыхаю, потом обедаю. Снова играю в бридж и ложусь спать. Здесь неплохая библиотека, можно получить все новинки, но на чтение у меня почти не остается времени. Я беседую с людьми. Каких только людей здесь не встретишь! Они приходят и уходят. Порой уходят, воображая, что излечились, но по большей части возвращаются назад, а порой уходят в лучший мир. Я проводил многих и надеюсь проводить еще больше, прежде чем уйду сам.

Девушка, сидевшая по другую сторону от Эшендена, внезапно вмешалась в разговор.

— Должна вам сказать, мало кто способен так от души радоваться похоронам, как мистер Маклеод»^[18].

«Они с Кемблом ненавидят друг друга. Смешно, не правда ли? Оба прожили здесь семнадцать лет и в лучшем случае имеют одно легкое на двоих. Они видеть друг друга спокойно не могут. Я отказался выслушивать их бесконечные жалобы. <…> Не странно ли, что два пожилых человека только о том и думают, как отравить друг другу существование? Никак не угомонятся. Едят за одним столом, вместе играют в бридж; и дня не проходит без скандала»^[19].

Автор показывает и еще одного человека — бухгалтера из Лондона по имени Генри Честер. «Это был коренастый, широкоплечий, жилистый человечек меньше всего похожий на туберкулезного. Болезнь обрушилась на него словно мгновенный удар из-за угла. Это был самый обыкновенный человек лет сорока, отец двоих детей. <…> Лишенный духовных запросов, равнодушный к книгам, он способен был только размышлять о своем здоровье. Это перешло в манию. Он напряженно следил за симптомами. <…> Но по натуре это был живой, общительный человек, и порой, забыв о своих горестях, он весело болтал и смеялся; потом внезапно вспоминал о болезни, и в глазах его появлялся страх перед смертью»^[20].

Он отравляет жизнь любящей его жене, которая регулярно приезжает в санаторий, чтобы навестить его. Интересен ее рассказ: «Раньше мы жили дружно, а теперь я чувствую, что между нами выросла глухая стена. Я знаю, его винить нельзя, причиной всему болезнь, ведь он такой хороший и ласковый, воплощенная доброта. Когда он был здоров, я не знала человека более мягкого; а теперь я просто боюсь навещать его и уезжаю с чувством облегчения. Заболей я туберкулезом, он очень опечалился бы, но я знаю, где-то в глубине души он бы обрадовался. Он смог бы примириться со мной, примириться со своей участью, если бы знал, что и я скоро умру. <…> Ах, это просто невыносимо — столько лет мы любили друг друга, а теперь все кончается так отвратительно, так ужасно»^[21].

Ожидание смерти становится для многих из живущих в санатории хуже самой смерти, но они этого не замечают. И вот в этой обители даже не отчаяния, а какой-то безнадежной обреченности, где люди в прямом смысле не живут, а доживают, стараясь как можно дольше продлить такое вот безрадостное и, по сути, бессмысленное свое существование, появляются мужчина и девушка, которые не только не разделяют общего мироощущения ее обитателей, но и вопреки всему полюбили друг друга. И любовь разрушает все эти стереотипы царства умирания, она заставляет понять, что важно не сколько прожить, а как.

Мужчина — майор Темплтон. «Много лет он вел жизнь бесполезную пустую жизнь самовлюбленного эгоиста. <…> В отношении морали он стоял ниже всех обитателей санатория, но зато один только он с искренней беспечностью принимал неизбежное. Он открыто презирал смерть, предоставляя другим считать его легкомыслие неприличным или восхищаться его мужественным спокойствием. Поселившись в санатории, он меньше всего предполагал, что здесь его ожидает такая любовь, какой он ни разу в жизни не испытывал»^[22].

Женщиша — Айви Бишоп. «Было что-то трогательное в ее болезненной красоте, в прозрачной коже, в худом лице с огромными и необычайно голубыми глазами; было что-то трогательное и в ее участи, ведь, подобно многим другим обитателям санатория, она по сути дела осталась одна на свете. Мать ее вела светскую жизнь, сестры вышли замуж; они лишь формально интересовались молодой женщиной, которая жила вдали от них вот уже восемь лет. Они писали, время от времени приезжали навестить ее, но теперь их мало что связывало. Айви мирилась с этим без горечи. Она со всеми была в дружеских отношениях, всегда готова сочувственно выслушать любые жалобы и сетования»^[23].

И они решают вступить в брак. Врач предупреждает их, что для Айви последствия этого решения неопределенны, но для Темплтона они вполне однозначны:

«Если вы женитесь, то не проживете и полгода.

— А если не женюсь, сколько я могу прожить?

Доктор колебался.

— Не бойтесь сказать мне правду.

— Два или три года.

— Благодарю вас, это все, что мы хотели знать.

Они вышли, как и вошли, рука об руку; Айви тихо плакала. Никто не слышал, о чем они разговаривали, но, когда они вышли к завтраку, лица у обоих сияли. Они сказали Эшендену и Честеру, что поженятся, как только получат разрешение на брак»^[24].

Можно, конечно, посмотреть на данную ситуацию и так, что мужчина, привыкший всю жизнь потакать своим страстям, зная что ему осталось совсем немного, решил попробовать, что такое и законный брак, ведь ему нечего было уже терять, а девушка, ничего не знающая о жизни, не выстояла перед его напором. Каковы были плоды их совместной жизни, автор не рассказывает. Но он показывает нам, какими были плоды их решения для обитателей санатория.

«Когда новость распространилась среди больных, многие, хотя и поздравили Айви и Темплтона, втихомолку решили между собой, что это настоящее безрассудство. Но когда им стал известен приговор доктора Леннокса — а в санатории все рано или поздно становится известным — и они представили себе, что если Темплтон женится, то не проживет и полгода, все умолкли в благоговейном страхе. Даже самые равнодушные не могли без волнения думать об этих двух людях, которые так любят друг друга, что не испугались смерти. Дух всепрощения и доброй воли снизошел на санаторий: те, кто был в ссоре, помирились; остальные на время забыли о своих горестях. Казалось, каждый разделял радость этой счастливой четы. И не только весна наполнила эти больные сердца новой надеждой: великая любовь, охватившая мужчину и девушку, словно обогрела своими лучами все вокруг»^[25].

Но главный первый плод этой любви, победившей страх перед смертью, мы видим у бухгалтера Честера: «Честер и его жена молча шли рядом. Сделав несколько шагов, он робко взял ее за руку. Сердце ее замерло. Краешком глаза она заметила слезы на его ресницах.

— Прости меня, дорогая, — заговорил он. — Я был жесток к тебе.

— Я знаю, ты не хотел меня обидеть, — ответила она запинаясь.

— Нет, хотел. Я хотел причинить тебе страдание, потому что страдал сам. Но теперь с этим покончено. То, что произошло с Темплтоном и Айви Бишоп… не знаю, как это назвать… заставило меня по-новому взглянуть на вещи. Я больше не боюсь смерти. Мне кажется, смерть значит для человека меньше, гораздо меньше, чем любовь. И я хочу, чтобы ты жила и была счастлива. Я больше ни в чем не завидую тебе и ни на что не жалуюсь. Теперь я рад, что умереть суждено мне, а не тебе. Я желаю тебе всего самого хорошего, что есть в мире. Я люблю тебя»^[26].

«По плодам их узнаете их» (Мф. 7:16), — говорит в Евангелии Христос Спаситель. В двух своих рассказах У. С. Моэм наглядно показал, как самые красивые слова о Боге и спасении могут нести за собой совсем иной смысл, разрушая жизнь людей, в первую очередь, того, кто так бездумно их использует. И в то же время простые человеческие решения, если они движимы любовью, могут менять жизнь не только тех, кто их принял, но и тех, кто рядом с ними.

bogoslov.ru