О стихотворении Б. Пастернака «Памяти Марины Цветаевой» (Вера Чикрина)

О гибели М. Цветаевой Б. Пастернак узнал спустя несколько дней, 8 сентября, находясь в Москве. Потрясенный этим известием, он пишет жене в Чистополь: «Вчера ночью Федин сказал мне, будто с собой покончила Марина. Я не хочу верить этому… Как это страшно». Потребуется полтора года, чтобы стихла боль утраты и появилась возможность осмыслить и понять случившееся (произойдет это в Чистополе), и только тогда появятся строки, посвященные памяти Цветаевой.

Чистополь становится местом пересечения многих жизненных и творческих путей и судеб.

8 августа Пастернак в последний раз встретился, вернее, простился с Цветаевой на речном вокзале: она и Мур уезжали с группой, направляющейся в Елабугу. Их пароход останавливался и в Чистополе, где часть пассажиров сошла. Сюда через две недели приедет на три дня Марина Ивановна, а после смерти матери, в начале сентября, — ее сын. В Чистополь пишет письмо жене Пастернак, оглушенный гибелью Цветаевой, а в октябре с последним пароходом из Москвы приезжает сам. Здесь рождается замысел его стихотворения «Памяти Марины Цветаевой» (приписка в рукописи Пастернака: «Задумано в 1942 году».

Памяти Марины Цветаевой

Хмуро тянется день непогожий.
Безутешно струятся ручьи
По крыльцу перед дверью прихожей
И в открытые окна мои.

За оградою вдоль по дороге
Затопляет общественный сад.
Развалившись, как звери в берлоге,
Облака в беспорядке лежат.

Мне в ненастье мерещится книга
О земле и ее красоте.
Я рисую лесную шишигу
Для тебя на заглавном листе.

Ах, Марина, давно уже время,
Да и труд не такой уж ахти,
Твой заброшенный прах в реквиеме
Из Елабуги перенести.

Торжество твоего переноса
Я задумывал в прошлом году
Над снегами пустынного плеса,
Где зимуют баркасы во льду.

* * *

Мне так же трудно до сих пор
Вообразить тебя умершей,
Как скопидомкой мильонершей
Средь голодающих сестер.

Что делать мне тебе в угоду?
Дай как-нибудь об этом весть.
В молчаньи твоего ухода
Упрек невысказанный есть.

Bсегда загадочны утраты.
В бесплодных розысках в ответ
Я мучаюсь без результата:
У смерти очертаний нет.

Тут все — полуслова и тени,
Обмолвки и самообман,
И только верой в воскресенье
Какой-то указатель дан.

Зима — как пышные поминки:
Наружу выйти из жилья,
Прибавить к сумеркам коринки,
Облить вином — вот и кутья.

Пред домом яблоня в сугробе,
И город в снежной пелене —
Твое огромное надгробье,
Как целый год казалось мне.

Лицом повернутая к богу,
Ты тянешься к нему с земли,
Как в дни, когда тебе итога
Еще на ней не подвели.

1943

Пастернак окажется первым и чуть ли не единственным, кто в те годы решится публично почтить память Цветаевой. Пройдут не годы, а десятилетия, прежде чем станет модным быть знакомым с Мариной, писать о ней воспоминания, превозносить ее талант. Связанный с Цветаевой годами переписки, «родством душ», поддержавший ее после возвращения в Россию, высоко ценивший ее талант и, может быть, один из очень немногих по-настоящему понимавший величину потери, он долго готовился, по собственному признанию, «сдерживал себя, чтобы накопить силу, достойную темы, то есть ее, Марины». Чистополь во многом ему помог.

Сама близость Чистополя к Елабуге, Кама, соединяющая их, видимо, создавали какое-то ощущение причастности к произошедшему, не отпускающее Пастернака:

Всегда загадочны утраты.
В бесплодных розысках в ответ
Я мучаюсь без результата:
У смерти очертаний нет…

Стихотворение, на первый взгляд, простое и понятное, оказывается необыкновенно емким и многоплановым. Мне, как чистополке, конечно же, в первую очередь интересно и важно, что поэтическое время и пространство стихотворения связаны с Чистополем, с пребыванием в нем Пастернака. Детали реалистичны и узнаваемы: каждый, кто бывал в Мемориальном музее Пастернака, поднимался на крыльцо, смотрел из окна его комнаты на «общественный сад» — парк культуры, расположенный напротив здания музея.

А. Гладков, сблизившийся с Борисом Леонидовичем зимой 41–42 гг., зафиксировал в дневнике разговор с ним, состоявшийся 20 февраля 1941 г.: «Хороший, почти весенний денек и интересный длинный разговор… — Когда-нибудь я напишу о ней (о Цветаевой), я уже начал… Да, и стихами и прозой. Мне уже давно хочется».

Скорее всего, не только замысел этого стихотворения возникает в Чистополе, но и начинается работа над ним, завершенная в декабре 1943 г.

Доминирующее время стихотворения — зима, оно может быть соотнесено с зимой 41–42 гг.: тогда еще не сгладилось чувство невосполнимой утраты, испытываемое Пастернаком, а новизна чистопольских впечатлений, связь города с последними днями жизни Цветаевой, случавшиеся встречи и беседы с людьми, видевшими тогда Марину Ивановну, вновь и вновь заставляли возвращаться к пережитому в надежде разгадать «полуслова и тени, обмолвки и самообман».

Эти размышления постоянны. Вот Пастернак и Гладков совершают прогулку «к Каме, мимо церкви, а потом направо к затону», говорят о Цветаевой, «о ее смерти в Елабуге — „вон где-то там“, — и он (Пастернак) показывает рукой вверх по Каме…» Это конец декабря 1941 г. А вот февральская запись: «Б.Л. говорит о вмерзших в Каму баржах, что, когда он на них смотрит, он всегда вспоминает Марину Цветаеву».

Снега «пустынного плеса, где зимуют баркасы во льду», мы встретим и в стихотворении, как и картину зимнего заснеженного города:

Перед домом яблоня в сугробе,
И город в снежной пелене —
Твое огромное надгробье,
Как целый год казалось мне.

Лексический строй, казалось бы, вполне традиционен для стихотворения, посвященного памяти умершего: «прах», «реквием», «торжество переноса», «умершая», «твой уход», «утраты», «смерть», «зима — как пышные поминки», «вино», «кутья», «надгробье». Но признание автора:

Мне так же трудно до сих пор
Вообразить тебя умершей,
Как скопидомкой мильонершей
Средь голодающих сестер,

его постоянное обращение к ней («Ах, Марина…», «я рисую… для тебя…», «Что сделать мне тебе в угоду?»), употребление при этом глаголов в форме настоящего времени опровергают традиционное признание смерти. Возникает удивительный сплав Бытия и небытия, какой-то сумеречный, переходный мир, в котором сосуществуют не просто мертвые и живые, а один и тот же человек одновременно в двух состояниях: тело, ставшее прахом, и душа, обреченная на бессмертие. Поэтому и оказывается возможным обращение к продолжающей где-то свое Бытие Марине и одновременно упоминание о ее прахе и его переносе.

В поэтическом пространстве стихотворения Пастернака — мире ненастья, непогоды в первой части и сумерек во второй — четкое восприятие невозможно, все приобретает расплывчатость, нереальность, запредельность. Вещный, «бытовой» мир обретает символическое содержание.

Зима ассоциируеся не со смертью, а лишь предшествует весеннему пробуждению, началу жизни, воскресению, вера в которое не отрицается автором, а наоборот, служит ему ориентиром: «и только верой в воскресенье какой-то указатель дан». Именно эта вера наполняет смыслом добровольный уход, вернее, переход из одного состояния в другое.

Белый цвет, непосредственно связанный с зимой, появляется в конце первой части стихотворения и постепенно заполняет все поэтическое пространство («зима — как пышные поминки», «яблоня в сугробе», «город в снежной пелене»). Это цвет света, использование белого цвета в траурных одеждах скорее символизировало не печаль, а посвящение в новую жизнь, ожидающую умершего. Особо нужно отметить, что белый — это символ новообращения, безупречный христианский цвет ритуалов, символизирующих переход из одного состояния в другое.

Вино и кутья оказываются связанными не столько с поминальным обрядом, сколько с преображением, которое вино символизирует.

Значимыми оказываются и образы, связанные с водой: плес, река, ручей, баркасы. Река, как и ручей, является мощным символом уходящего времени и жизни. В мифологии реки часто представлялись границей, разделяющей миры живых и мертвых. Корабль, лодка, в данном случае баркасы — символы поиска и перехода из материального мира в духовный.

Мне долго не давали покоя слова Пастернака о том, что, глядя на вмерзшие баржи на Каме, он все время думает о Цветаевой. И в самом тексте стихотворения постоянно спотыкалась о «баркасы во льду», понимая, что это не проходная деталь, а что-то для Пастернака важное и значимое. Оставаясь в материальном, бытовом мире, я так и не разрешила этой загадки. И только идя вслед за автором, ломая привычные пространственные и временные рамки, начинаешь приближаться к пониманию.

В «Словаре символов» Тресиддера еще и указано, что лодка — это символическая колыбель для душ, которые ждут возрождения. Может быть, именно поэтому «над снегами пустынного плеса, где зимуют баркасы во льду» размышляет Пастернак о тайне смерти, глядя на вмерзшие баржи на Каме, все время думает о Цветаевой. Возможно, замерзшая река — это приостановившийся на время поток бытия с замершими опять же лишь на время баркасами — колыбелями душ, ждущими своего часа теперь уже не «отхода и отбоя», а возрождения, и среди них и та душа, к которой обращается поэт?

Тогда и образ яблони оказывается необходим в создаваемой Пастернаком картине уже не реального, а ирреального мира. Он подходящий символ циклов смерти и возрождения, это Древо Познания добра и зла, жизни и смерти, то есть дуалистический символ, совмещающий, казалось бы, несовместимое. Это — вертикаль, связующая естественный и сверхъестественный миры, землю и небо, ведущая человечество от низшего уровня развития к духовному просветлению, освобождению из круга земного бытия («быта»).
Так в стихотворении начинает звучать тема неба, источника космической силы, и самого Космоса. Цветаева с ранних лет ощущала связь с Галактикой, чувствовала себя ее частицей, поэтому ее мышление обращено к Космосу. В 1921 году написала о своей «двуединой» сути — из недр земли до неба:

Из темного чрева, где скрытые руды, Ввысь — мой тайновидческий путь. Из недр земных — и до неба: отсюдаМоя двуединая суть. Нельзя не заметить переклички завершающей строфы Пастернака с этим отрывком: Лицом повернутая к богу, Ты тянешься к нему с землиКак в дни, когда тебе итогаЕще на ней не подвели.«Небытие — условность», — писала Марина Цветаева, к такому пониманию ее небытия приводит нас и Пастернак.

www.kraeved.ru