«...Имею против тебя то, что
ты оставил первую любовь свою...»
(Апокалипсис 2:4)
Ты любовь оставил первую
И, зарницею с неба, павший.
Растерзаешь ризы белые,
Горечь змиеву, смерть познавши.
Полетел Архангел по небу,
Трубным гласом нас обличая.
Чашу Божью - оземь. Пролили...
Затворяются двери рая.
Но любовь, тобой закланная,
Изнемогшая на распятье
И тебя согреет, странного,
В прободенных своих объятьях.
* * *
Научи меня, Господи, плакать,
Чтобы плач не вменялся в грех.
Мои слезы — февральская слякоть,
Моя совесть — попранный снег.
Просветят ли мою теплохладность
Благодати Твоей лучи?
... ...
Научи меня, Господи, плакать.
Покаянию научи.
Ночью последней смыкается круг
С вéчерей первого чуда.
Медлил Христос дать тепло Своих рук,
Скорбно глядел на Иуду.
Зная, что все соблазнется о Нем,
Хлеб преломил: час Мой прóбил.
В Кане вода обратилась вином,
Ныне вино стало Кровью...
(мои святые покровители — супруги-мученики Хрисанф и Дарья,
за Христа в Риме убиенные весной 283 года,
ихже память Православная Церковь чтит 1 апреля по н.ст.)
Я заждалась тебя, Хрисанф,
Чтоб предание стало былью
Пусть закроют мои глаза
Твои белые руки-крылья
Обогрей меня, обогрей
Изведи из темницы душу
Рима Третьего площадей
Воздух капищ бесовских душен.
Здесь, как тысячи лет назад
На закате иных империй
Кто с Распятым, тот сам распят,
Кто неверен — с печатью зверя.
Приведи ко Христу... не плачь!
Все написанное исполню
Знаю, знаю... стоит палач
При дверях гефсиманских горниц.
* * *
Я сегодня не стану плакать,
Дух мой гордый совсем изранен.
Сладких яблок хмельная мякоть
Заставляет бежать из рая.
Мне теперь даже знать не надо.
Кто и с кем коротает будни.
Как плясунья Иродиады
Я свой грех выношу на блюде.
Затихаю в тоске о прошлом,
Опадаю, как в осень листья,
Пощади меня, Светлый Боже,
А захочешь, прошу, очисти...
Я из сотен тайн понимаю,
Только свет из окна пролитый
Но коленями прирастаю
К бессердечным каменным плитам.
* * *
Верим в то, чего нет.
Верим в тех, кто не с нами,
Ставим в храме свечу — просто так,
От тоски.
А пророков опять
Побивают камнями.
Я сижу и молчу, выплавляя стихи.
Наши руки в мозолях
От сотен распятых.
Наши души в угаре от сажи и тьмы.
Мы святых приравняли давно к психопатам.
Так во что же мы верим? И верим ли мы?
Сердиты на вид тучи
И стрелы дождя Остры.
Блаженна моя участь
Во веки не стать взрослой.
Ни матерью, ни невестой,
Ни даже сестрой брату.
Мне здесь на земле тесно
Бог создал меня крылатой.
Обидишь меня, не страшно...
Ругай меня, если легче.
От боли не стану старше
Цветенье мое вечно.
Я — перышко на ладони
Я — дурочка в царстве мудрых
В огромном твоем доме
Я ветер — июльским утром.
С печалью твоей рядом
Я слово найду Божье
Поплачь со мной, если надо
С юродивой девкой можно.
* * *
Распутная девка в шелках и монистах,
Еще не остыла от страсти, и все же...
Стоит в Твоем храме, не смея молиться.
Что скажешь ей, Боже?
Чем встретишь ее? С непокрытой главою,
С румянцем бесстыжим, колени склоняя,
Она не скрывает грехов пред Тобою
И слез не скрывает.
Она еще верит, — воздай же по вере!
Такое горение долго не длится.
И дети Твои ей укажут на дверь,
И она подчинится.
Пропащая, грешная — что ей до рая!
Но шепчет надежда — попробуй, быть может...
Никто не узнает, что Ты здесь чужая.
Что скажешь ей, Боже?
Как время переплетено
С тоской тягучей.
Так в пропасть падают на дно,
Сверзаясь с кручи.
Неотвратимо, как судьба,
Как боль всесильна.
Напоит сердце аромат
Беды ванильный.
И покидая светлый рай,
Где строги стражи,
Душе на плечи одевай
Кафтан сермяжный.
Страх настигает в первый раз,
Страх нескончаем.
Двух первосогрешивших нас
Земля встречает.
Не радует покой равнин
И трав цветенье.
Мне этот мир, как равелин,
Где ждут спасенья…
* * *
Во царствии Твоем дожди и снег,
Навряд ли будут барабанить в окна
И питерский туман густой и блеклый,
Наполнить не сумеет русла рек.
Во царствии Твоем не будет вьюг,
Холодных поездов промозглым утром,
Безумной спешки на такси попутном,
Нежданных встреч, нечаянных разлук…
Кошмаров на Яву пришедших днем,
Скорбей, болезней и петли на шею.
Но если жизнь исправить не успею
И мне не быть во Царствии Твоем.
Куда же дальше?
Я и так на краю
У страшной Чаши
На коленях стою...
Отец мой, вот он —
В бездну путь. Я зову...
Кровавым потом
Орошаю траву.
Молчать не время.
Боже, я на краю!
Я даже верить
По чуть-чуть устаю.
Я жду ответа,
Слишком страшно — одной!
И ангел Света
У меня за спиной.
Считает павших
В этой вечной войне.
Куда мне дальше?
Ведь спасения нет!
Ответ не сложен...
Криком воздух дробя,
Куда мне, Боже,
Без Тебя,
Без Тебя...
«Вы выходите, щурясь,
пыль забвенья стряхнуть —
люди, которых нет»
(Андрей Лонгвинов)
В мою юную память,
Как ветер, ворвавшийся с улиц
Как свечи поминальной
Болезненно — меркнущий свет
Вы проходите, щурясь от света
Устало сутулясь —
Люди, которых нет.
Из туманного мира,
Где все возвращают сторицей
Вы идете, вздыхая о том,
Что вернуть не дано.
И плывут предо мной
Удивленные белые лица
Словно все вы актеры
Эпохи немого кино.
Все сегодня не так
И дома и сердца обветшали,
Но прорвались сквозь ворох
впустую растраченных лет
И в забвение кутаясь,
словно в цветастые шали
Люди, которых нет.
* * *
Ты не веришь, а я попробую
Все на карту, игра — всерьез
Облака потемневшей робою
Закрывают сиянье звезд.
Опрометчиво?
— Да
Рискованно?
— Да!
Но есть миллион причин.
Ты не веришь, а я попробую,
Мотыльком на огонь свечи.
Ты не бойся, а вдруг понравится?
Отращу два белых крыла.
Мое сердце горит и кается
Раскаляется до бела.
Я иду. Отпусти! Я слышала,
Что обратной дороги нет.
Я в душе по живому вышила
Жажду выйти туда, где Свет.
И не нужно сулить лучшей доли мне.
Тяжело?
Ну и пусть. Прощай.
Окровавленными ладонями
Вновь цепляюсь за острый край
Оскользаясь. По кромке пропасти
Лучше так, чем потом в аду
С покаянием —
Вот я Господи!
Подожди! Я уже иду!
Дому твоему подобает святыня Господня
в долготу дней
Комнаты молчанием объяты,
В коридорах звук шагов затих.
Преклони колени император,
Помолись за недругов своих.
В замке не укрыться от измены,
От скорбей спасенья в камне нет.
Ночь пророчески окрасит стены
В траурный прощально — черный цвет.
У икон склони колени, Павел,
Сон прогнав, собрав остатки сил.
Видишь два крыла уже расправил
Над тобой Архангел Михаил.
Значит, сердце даже не боится
Эту боль принять, как Бог дает.
Взбалмошный и щедрый русский рыцарь
Не таким ты видел свой исход.
* * *
Я сменила образ жизни,
Идеалы и устои,
Но ловлю себя на мысли,
Что опять шагаю строем.
Сердце стынет, разум слепнет.
— Здравствуй, сытый яркий праздник!
Где в одно живое слепят,
Бога чтущих, самых разных
И святых отцов не надо,
Как грибы пророки лезут,
Против всех на баррикады
Оставляя кельи бесам.
Не спасую и не струшу,
В эту тяжбу можно влиться.
А свою сухую душу,
Раскрошу и брошу птицам.
Жажду Бога оставляя,
Беднякам и бедолагам,
Я погибшая шагаю —
Крестным ходом
с красным стягом.
* * *
Время штопает по живому
Эти шрамы сойдут едва ли
Ведь к мучителю дорогому
Мне снова виденья звали.
Значит нужно настежь — на клочья
Сердце рваного тесный кокон.
Моя хищная верность волчья
Будет выть возле ваших окон.
Эти шрамы насквозь навылет
Боль как воздух глотаю жадно.
Но пронзили меня не вы ли,
Своей нежность словно жалом?
Как ранения ножевого
Не ждала этой сладкой пытки
Время штопает по живому
Сквозь края продевая нитки.
В храме замершем ставлю свечи
Есть ли горю людскому мера?
Мне сказали, что время лечит
Это вымысел — лечит вера!
Рис. Татьяны Косач
* * *
Истратив душу в городах
Опять найти смогу едва ли.
Кто скажет на каких кострах
Ее бессмертную сжигали.
Фатальный выбор спутник наш
Бег по намеченному кругу
Быть может в жизни все-мираж,
Где люди кажутся друг другу.
Опять прошу знаменья, Боже
В ответ лишь ветер и ковыль...
И под моей янтарной кожей
Течет рубиновая пыль...
1
— Красные в тылу! Красные! — эта новость мгновенно распространилась по всему фронту, когда в тылах Добровольческой армии ранним августовским утром 19 года вдруг заговорили пушки, дробно застучали пулеметы, а откуда-то слева, еще невидимый в тумане и оттого более страшный внезапно возник и стал накатывать гул несущейся во весь опор лошадиной лавы...
И без того жидкая линия обороны стала быстро разваливаться. Побежали на левом фланге, побежали справа, и солдатики поручика Лебедева стали тоже испуганно озираться по сторонам, а кое-кто, обрушая мысами сапог комья земли, даже полез в панике из окопа.
— Красные!
— Прекратить панику! Занять оборону! Пулемет на левый фланг! — закричал тут поручик, багровея и выпучивая глаза, и несколько раз выстрелил в воздух из револьвера, хотя и у самого внутри напряглась и вот-вот готова была лопнуть какая-то предохраняющая от панического, безумого страха струна... Резкий запах пороха враз отрезвил, и уже спокойней, больше обращаясь к сгрудившимся рядом, Лебедев выдохнул:
— В чистом поле, дурачье, порубят всех....
К юбилею Великой Победы
Тоник — пятнадцатилетний оболтус, как выражалась мама, или «раб лампы», как шутливо называл его папа за страсть к виртуальным развлечениям, играл в очередную компьютерную игру...
Масса полутемным, узких улочек с высокими, подпирающими небо, домами и кровь на каждом шагу. Вообщем, настоящее «мочилово» для настоящих парней.
Его компьютерный двойник — двухметровый громила с накаченными бицепсами, защитным панцирем и наколенниками осторожно продвигался вперед, ежесекундно тыча дулом многоствольного пулемета в каждый подозрительный проулок. Из динамиков неслась тревожная музыка. Тоник даже вспотел от волнения, словно не громила, а он сам шел сейчас по виртуальному городу. Вдруг между домами что-то мелькнуло, и на
Телевізор мерехтів в темній кімнаті, стежачи сірим оком за тими, що сиділи в залі. Тамара Михайлівна зняла з носа окуляри і почала дмухати на скельця. В ефірі йшов репортаж з Афганістану. Чоловік з мікрофоном щось палко доповідав, інколи повертаючись назад і вказуючи рукою на палац Бабрака Кармаля. Навпроти палацу котилися вантажівки, бронетранспортери, пробігали афганські діти, заглядаючи в телекамеру.
— Мамо, тобі погано? — запитав стиха син.
— Щось мені, Олеже, ці військові клопоти не до вподоби.
— Може переключити на УТ-1, там зараз «Актуальна камера» повинна бути, — не заспокоювався Олег.
— Ні, ні, хай буде, я подивлюсь на репортера...
— Мамі сподобався мужчина, хай уже подивиться, — посміхнулася невістка Ірина.
