В темноте лежу накануне снега,
на руке растаяло губ касанье,
дальняя дорога к вратам Эреба:
за любовью следует испытанье.
Говорит Господь: «Принимай подарок,
только прежде четырнадцать лет работай,
по камням ходи, собирай отары,
орошай терновник кровавым потом».
Синим утром плывет пушистый сон в голове.
На работу едва-едва на ватных ногах.
Снег повсюду, и свет от снега осоловел,
беспробудно утопает в густых мехах.
Раздвоилась реальность, мерцает ткань бытия:
может быть, тропинка не та и иду не я,
и другие ветки меж пальцами нежный пух
невесомый держат, чтобы просеять вдруг,
пересыпать ворот и припорошить плечо,
легче, суше воздух, искрит колючей мульчёй,
вот уже и дым берёзовый, дровяной,
вдох – и вкус воды стужёной, колодезной…
Нет различия между тем, как дышать и пить.
На наличниках луч сусальный лёд растопил.
Я тонула: омут, морок, сон затяжной.
Просыпаюсь здесь, очнулась,
Иду домой.
Не лучше ли тихо смотреть, терпеливо ждать,
как сонных дней сменяется череда
на долготу, в которой снежат, снежат
темные небеса, слепая вода.
Зажмурившись крепко, снежинки нисходят в свет,
земля становится небом медленных волн,
perpetuum mobile, вечности трафарет,
молчания сад, молчания нежный звон.
Куда ты несёшь меня кроткая явь лучей
не солнечных а прозрачного серебра
крошечный холодок на губах зачем
чувствую раствориться и быть ничем
долго лететь не разомкнув очей
так же как снег-собрат.
Что будет мне за то, что я живу?
Как время незатейливо уходит.
И тень его, упавшая в траву,
ложится в снег, забыв о старом годе.
Что в празднике веселого, когда
стремительная память ускользает,
не запечатлеваются года
и прежние желанья угасают?
Где дети под Рождественской звездой?
Рассыпалась фольга, затерлись блестки,
дары волхвов, ларец их золотой,
ребенок открывает, а не взрослый.
И вдалеке бренчанье бубенца
пастушьего, и скорый шаг неровный,
и плачущий младенец - новый Царь,
и мир над Ним - зияющий, огромный,
где смерть, и страх, и горе без конца.
И где росток надежды затаенной
идет среди туманов и зерцал, -
звезда - благоволение Отца.
У соседей снизу ребенок заходится плачем,
А сверху старуха одно и то же бормочет,
Никого с нею нет, одна чужая сиделка,
И всю ночь повторяет старуха какое-то слово.
Иногда ей слышится плач – она умолкает,
Что-то силится вспомнить – ничего она вспомнить не может,
Смотрит, смотрит на руки – и тех в темноте не видно,
Просыпается нянька, приходит: «Ну что ты, теть-Соня?»
А я тоже не сплю – голова не дает покоя,
Болит посредине между рожденьем и смертью.
Мигрень. Повторяет старуха какое-то слово.
А внутри его тайна. И плачет, плачет ребенок.
На берегу растет трава:
В нее заляжешь и заплачешь;
Земли прогретый хлебный мякиш,
Холма пудовый каравай…
Вдруг прилетит издалека,
Спустится тучка-невидимка
И покропит его бока,
Запрыгают в пыли дробинки:
Едва прибьют мучнистый слой:
Так хлеб, из печки вынимая,
Кропят крещенскою водой,
Целуют, рушником льняным
И белоснежным повивают,
Прощают должником своим,
Бегут под ливнем золотым
И Гостя милого встречают!..
На прошлую Пасху был снег. А на эту – не знаю,
Что будет. А будет ли Пасха?.. Так в храме большом
Рыдают, поют и Небесный Огонь ожидают,
И молят, чтоб он снизошел благодатным дождем.
Страстная. Закрыты врата и чернеет завеса.
А будет ли?.. Богослужение изнемогло,
Молчание долго, как горе, и тяжеловесно,
И древо из старого сада под сводом взросло.
Не ждешь ничего. От заботы живешь до затишья.
Великий Четверг. Вереницы свечей-светлячков.
В листве Гефсиманского дерева факелов вспышки,
Невнятные крики, звяцанье мечей и оков.
Великая Пятница. Мертвых хоронят поспешно.
Два старца и женщины в пеленах Бога несут,
И Матерь Распятого мальчик ведет безутешный.
Маслина. Пещера. И мира разбитый сосуд.
Свершилось. Все кончилось. Ночь и Суббота покоя.
В свое отраженье бездонный глядит небосвод.
«Волною морскою…» - «Кто камень надгробный откроет?»
Выходим. Всё небо распахнуто. Пасха грядёт!
В какую дверь войти, порог перешагнуть,
Как за собой закрыть, назад не оглянувшись?
Какую ночь подряд я не могу уснуть,
Какую же луну я мучаюсь минувшим?
Не знаю. Но уже глубокий снег лежит,
И легок он, и сух, как блестки слюдяные,
И к чистоте его приникнуть бы и пить,
И губы остудить, и яблоки глазные,
Но прошлое – не сон, и потому в ночные
Часы не спится мне, и голову кружит,
И сердце бередит,
И раны жгут чужие.
В маршрутку сесть и ехать, ехать,
Чтоб не приехать никуда
И вспомнить с горечью и смехом
Былые школьные года:
Качается мосточек шаткий,
Звонок нещадно режет слух.
Я - девочка в дурацкой шапке,
Большой, косматой, как треух.
Пришкольный дворик запорошен,
И дети, выстроившись в ряд,
Вдоль по раскатанным дорожкам,
Как по конвейеру, скользят.
А я гляжу в нещадно белый
Пейзаж, где каждый куст знаком,
И пахнет кашей подгорелой
И кипяченым молоком;
И скрип качелей криворуких,
Их лодочных уключин плач
Созвучен застарелой муке,
Привычной, как портфель и плащ.
А снег все сыпет, сыпет, сыпет,
И в пору смело повторять:
"Иосиф, проданный в Египет,
Не мог сильнее тосковать".
По аллее проводят лошадок…
Анна Ахматова.
Поболеть бы пару дней,
Полежать бы и послушать,
Как по улице коней
Под уздцы ведут конюшие,
Как на длинном поводке
Лошадь бегает по кругу,
Круг рисуя на песке,
Выгибая шею туго;
Косит карие глаза
С фиолетовой прожилкой,
Возит битых полчаса
Маленькую пассажирку:
Как душа она легка,
Все лицо ее – улыбка,
Водит детская рука
Вдоль по конскому загривку;
Тает, тает лазурит,
Бабье лето сна прозрачней,
Лошадь головой покачивает,
Воздух клёнами горчит…
