«Время страсти перетопит…»

«Время страсти перетопит…»

Один человек так объяснял мне значенье слова «классика»:

– Вот, по экранам страны волнами прокатываются распиаренные фильмы. Миллиардные кассовые сборы! Реклама по всем каналам! Сотни премий! Кажется, что в киномире, кроме этого шума ничего больше нет… А пересматриваем мы «Любовь и голуби» и «Они сражались за Родину». И впредь будем пересматривать. Или вот: что ни праздник, то во всех телеконцертах одни и те же «долгожданные» исполнители – лауреаты-кавалеры, сорок статуй МузТв, зайка моя. Впечатление, будто и музыки в природе больше нет… А слушаем-переслушиваем мы всё равно не натуральных блондинов, а Глинку с Мусоргским. Или советскую эстраду. В литературе всё точно так же: одним премии, звания, реклама, телеэфиры, а другим…  Других мы просто читаем. С трудом разыскиваем среди призёров и лауреатов и читаем. И перечитываем. И будем перечитывать. Другие – классика. Понятно?

Ох, да что ж тут не понятного, это и ребёнку ясно...

В 2015 году мне посчастливилось побывать на церемонии вручения Патриаршей литературной премии имени Св. Кирилла и Мефодия. На сцене в большом зале Храма Христа Спасителя в ряду номинантов особняком стоял один писатель – батюшка – борода лопатой. Ни столичного лоска, ни званий, ни шелков, ни бархата, так себе зрелище. Таким я впервые увидел отца Леонида Сафронова.  На экране крутили короткие видеоролики о номинантах, в которых говорилось про их заслуги, звания, занимаемые посты, про награды и тому подобное. Ролик про Леонида Сафронова на этом фоне, помню, показался мне совсем уж убогоньким: под заунывнейшую песню, слов в которой не разобрать, на экране торчала та же борода. А про «литературные» заслуги номинанта и было-то лишь, что батюшка ходит босой. «"Как он смеет? Да кто он такой? Почему не считается с нами?" То есть, нет здесь никакого вклада в отечественную литературу!». Ну, нет, так нет. Разумеется, премию Сафронову не дали. И, наверное, правильно сделали, отметив таким образом Сафронова, выделив его из разряда мэтров и глыб в… обычные скромные классики. Я не преувеличиваю. Однажды ознакомившись со стихами Леонида Сафронова, это становится понятно: его поэзию хочется перечитывать, ею хочется дышать, ею хочется жить.

А премия – что? Как-то ведь прожили без премий и Гомер, и Нестор, топая босыми ногами по планете, и ничего – читаем, перечитываем, обозначаем их именами эпохи. И настоящие поэты меня поймут. Мир от своего созданья не меняется и поэтому, как и тысячи лет назад, поэт при жизни, по определению, не бывает признан. Он, как пророк несёт свой пророческий крест и торчит бельмом в глазу благополучного общества. Вот, к слову, припомнилась замечательная мысль самого Леонида Сафронова, которую он озвучил в одном интервью: «…графомания сопряжена и со многими другими грехами. Первый из них фарисейство. А ветхозаветный Израиль погубили, как известно, именно фарисеи. Один из мотивов богоубийства сформулировал Каиафа: "Давайте убьем одного, чтоб нам всем было хорошо", – принцип вполне графоманский. Вспомним "Моцарта и Сальери" Пушкина: "Я избран, чтоб его остановить – не то мы все погибли, мы все, жрецы, служители музыки". Поэт это всегда личность, а графоман  это всегда коллектив, круговая порука, корпоративные интересы». Прав отец Леонид, в мире всё – по-прежнему. Как при Ветхом Израиле, как при Пушкине. Перемен нет.

Но обратимся к творчеству. В своей статье о поэте Сафронове О. Наумова пишет: «Поэзия отца Леонида – чистый родничок забытого русского слова, который пробивается сквозь груды глянцевого мусора столиц». Трудно не согласиться. И добавляет: «Избитые сравнения поэтов с золотыми самородками и сверкающими алмазами в случае с отцом Леонидом пошлы и неуместны. Он подобен рыжему и шершавому ржаному колосу, выросшему на захудалом, окраинном русском поле». И это тоже не вызывает сомнения. Может быть сам отец Леонид и похож на ржаной колос, не знаю, это как кому видится, но его поэзия – это непременно драгоценный самоцвет. Если я и говорю банальность, сравнивая поэзию Сафронова с бриллиантом, то эта моя банальность не банальнее и не пошлее, чем хлеб, чем солнце, чем Родина – куда нам от этого деться? Впрочем, как и хлеб невозможно ничему уподобить, так и стихи отца Леонида Сафронова – самое бесподобное явление. Одним словом – классика. И не стоит ждать триста лет, чтобы в этом убедиться, потомки это сделают сами, без нас. А мы можем насладиться поэзией Леонида Сафронова прямо сейчас. Итак, Леонид Сафронов. Стихи:

Бубенчик

Из селенья родимого выйду,
На телеге подъеду к Кремлю,
По-медвежьи великую Кривду,
Как дугу, коль смогу, распрямлю.

Скажут: «Ах, ты, мужик-деревенщик!
Ты откуда такой, дорогой?»
И подвесят меня, как бубенчик,
Под какой-нибудь Курской дугой.

Даже дети, такие-сякие,
От отца не отыщут конца...
Будет долго гулять по России
Вымирающий звон бубенца.

Брату

Ни клопов, ни тараканов,
За окошком вымерз сад,
В тишине, как звон стаканов,
Звёзды ясные висят.

И сидим мы с Николаем –
Нынче брату сорок зим, –
Мы не то чтобы гуляем,
Так, за бражкою сидим.

Из тарелки вкусно-вкусно
Растопырил ухо груздь,
И поём мы грустно-грустно
Песню старую, как Русь.

Брат – мужчина, я – мужчина, –
Нам не плачется навзрыд,
Но в душе моей лучина
Всё горит, не догорит.

И уже над Николаем
Заструился синий дым...
Мы не то чтобы пылаем,
Так, за песнею сидим.

Во дворе тюремном на берёзе

Во дворе тюремном на берёзе,
Весь в заре от брюшка до бровей,
Уголовной жизни, словно розе,
Напевает песни соловей.

Уж давно умолкли разговоры.
И, душою всякий звук ловя,
Слушают грабители и воры
Золотое горло соловья.

Соловей сидит на синей ветке –
На остывшем сердце тает лёд:
Человек сидит в железной клетке,
А душа от радости поёт.

Думается мне, в минуты эти,
В эти соловьиные часы,
Взрослые становятся как дети,
Грешные становятся чисты.

День и ночь над этой грешной прозой
Пой, поэт залётный песню, пой!
Вся тюрьма под старою берёзой
Собралась притихшею толпой.

На губах конвоя стихли маты,
Словно Бог сошёл в тюремный ад,
Превратились в палки автоматы
На груди задумчивых солдат.

Лишь одним усталым офицерам
Непонятен этих душ собор –
И певец залётный в платье сером
Улетит за розовый забор.

Отзвенела песня золотая,
И опять тюрьма полна тоски.
И душа томится, облетая,
Как с озябшей розы лепестки.

 
Ворон

День и ночь размышляя о пище,
Как голодный крестьянский живот,
На заброшенном сельском кладбище
Вечный ворон угрюмо живёт.

Над крестами, как чёрная книга,
Он витает, огромен и стар,
Вспоминая монгольское иго,
Косоглазые орды татар.

Знал он ляха, ливонца, француза
И других иноземных гостей
В час, когда наедался от пуза
Сладким мясом с дворянских костей.

Но, одумавшись лет через тыщу,
Чтоб грехи отпустил ему Бог,
Перешёл он на постную пищу
Поминальных кладбищенских крох.

Но деревня разъехалась в город,
За деревней смоталось село.
Навалились и голод, и холод,
И кладбище травой заросло.

Лишь луну по ночам, как ковригу,
Он клюет, не смыкаючи глаз –
Вечный ворон, похожий на книгу,
Где кромешная тьма улеглась.

 
Далеко за синими лесами

Далеко за синими лесами,
Урожаев сто тому назад,
Жили-были бороды с усами
И курили ярый самосад.

На весёлых свадьбах пили брагу
И кричали «горько» молодым
Так, что из трубы, давая тягу,
Уносился в рай житейский дым.

Летом сёла свежие рубили,
Словно Русь святую про запас,
По-земному баб своих любили...
Только эти сказки не про нас.

Мы про это в школе изучали,
Строгого отечества сыны,
И живём без кружечки печали,
И помрём без ковшика вины.

Старина храпит себе в музее,
Сделав ход в истории конём.
Мы сейчас, как землю, небо сеем,
Благодать космическую жнём.

Да и сами – бороды с усами.
Только не о том сегодня речь.
Далеко за синими лесами
Жили - были души шире плеч.

Железные кресты

За облетевшим перелеском,
Где жизни пройдены пласты,
На старом кладбище немецком
Стоят железные кресты.

Ни фотографии, ни даты –
Весь мир в могильный холмик сжат:
Зачем нерусские солдаты
Вдали от родины лежат?

Кругом колючая ограда:
Лежи смиренно, крест неси...
Какая высшая награда
Нашла героев на Руси!

А там, на родине далёкой,
Свою судьбу испив до дна,
С тех пор в квартире одинокой
Томится фрау не одна.

Как долгожданную победу,
Пока надеждою полны,
Живут и ждут мужей к обеду
С давно оконченной войны.

И, не притрагиваясь к пище,
Сидят задумчиво оне:
Им снится старое кладбище
В далёкой русской стороне.

Зимний вечер

Зимний вечер, пустая околица,
Свет луны – хоть гадай по руке!
Как винтовочный выстрел, расколется
Неожиданно лед по реке.

И в лесу под продрогшими ёлками,
До полуночи сна лишена,
На снегу голубыми осколками
Будет долго скрипеть тишина.

И усталому сердцу припомнится,
Что никак не дается уму:
Зимний вечер, луна и бессонница –
После странствий, в родимом дому.

На охоте

В синеве висят синицы...
Ёлки-палки! Тёмный лес!
Я приехал из столицы
В тишину родимых мест.

На плече висит берданка,
На спине сидит рюкзак...
В пестрой юбке, как цыганка,
Закружился березняк.

Солнце светит – греет мало,
Осень, что ни говори.
Под сосной бормочут вяло
О погоде глухари.

Мне ли их сегодня трогать,
Я всему безумно рад...
Длинноногая дорога
Примеряет листопад.

Сквозь осеннюю дремоту
От житейских передряг,
Я шагаю на охоту,
Мамин-папин сибиряк.

Ель

Не то что бы склонный к безделью,
А так, отрешившись от дел,
Под старой разлапистой елью
Я вечером летним сидел.

Сидел я и думал о Боге.
А мимо, вцепившись в рули,
По старой широкой дороге
Летели, неслись и брели.

Им было совсем не до ели.
Неслись, закусив удила...
Им, может, самим надоели
Извечные эти дела.

Но всюду свистело-гудело,
Невольно влекло по пути.
И некогда было из дела,
Из общего дела уйти.

Неслись они с вечною целью
Весь мир накормить и одеть
И некогда было под елью,
Под старою елью сидеть.

Без дела сидеть и при этом
С природой сливаться в одно,
Что только святым и поэтам,
Да маленьким детям дано.

Гадальное

В небесах стоит луна,
Как свеча гадальная,
Добела раскалена
Путь-дорога дальняя.

У дороги поворот,
Санным следом суженный...
Кто-то бродит у ворот,
Уж не твой ли суженый?

У него рогатый лоб,
Борода козлиная...
Свет луны. Коней галоп.
Путь-дорога длинная.

Не хозяин и не гость

Не хозяин и не гость,
Трезво и сутуло
Я торчу, как ржавый гвоздь,
Из хромого стула.

Супротив родная мать
Ладит угощенье.
Буду мякиш хлебный мять,
Чтобы скрыть смущенье.

А потом хлебну вина,
Заведу беседу...
И уйдёт моя вина
Ночевать к соседу.

 
Огоньки

Сквозь тонкие заросли ивы,
Колоды, коренья пеньки
Во мгле, будто дети, пугливы,
Дрожат деревень огоньки.

Посмотришь взволнованным взглядом
На свет за далеким жнивьём –
И вот огоньки уже рядом,
Они уже в сердце твоём.

Уж волки в полях завывают,
А тихие эти огни
И сердце твоё согревают,
И Русь освещают они.

 
Опыт

От душевных потрясений
Всё сильнее в сердце боль.
Чем светлее лес осенний —
Тем черней еловый бор.

Время страсти перетопит,
И из самой боли той
Засверкает в сердце опыт,
Будто слиток золотой.

Но какой такой ценою
В жизни нам даётся он...
Чёрный бор стоит стеною,
Белым снегом занесён.

 
Отец

Уже в подполье ранний улей
Гудит натянуто, как трос...
Чем тень отцовская сутулей,
Тем под рукой прямее трость.

Сидит, спиной углы горбатя,
Куда-то весь в себя ушёл...
Я подбегу: «Чего ты, батя?»
«Так, – говорит, – считаю пчёл».

А в низких сумерках под полом
Гудит, как трос пчелиный зык,
Луна огромным валидолом
Закату лезет под язык.

И мама молоко коровье
По кринкам, точно белый свет,
Насветит: «Пейте на здоровье!»
А у отца здоровья нет.

Сидит всю ночь, углы горбатя,
Лесному филину сродни...
Спрошу сквозь сон: «О чем ты, батя?»
«Так, – говорит, – считаю дни.»

А поутру седьмого мая
Во мне, как в лампочке стряслось:
Тень от отца в углу прямая,
А мама сгорбилась, как трость.

Перевернутый баркас

В захолустье сельском, нищем,
Вынув душу напоказ,
Голубым зияет днищем
Перевёрнутый баркас.

Без него большие воды
Проплывают по реке,
Словно чьей-то жизни годы
Пребывают налегке.

А хозяин?! Где хозяин?!
По кустам крадётся вор.
С сельских слышится окраин
Громкий смех и разговор.

Там живёт в угаре пьяном
Флота русского матрос,
И его корабль бурьяном
Весь до донышка зарос.

Без него я не осилю
Сдвинуть в воду с вражьих глаз,
Деревянную Россию –
Перевёрнутый баркас.

 
На селе служу

На селе служу, хирею,
Кое-как кормлю семью...
Рассказать бы архирею
Про худую жизнь мою!

Он бы дал распоряженье,
Как отец дает ремня, –
И его бы окруженье
Окружило бы меня.

Убрало бы все преграды,
Развязало бы кошли, –
До меня б мои награды
До живого бы дошли.

Жил бы я тогда при тыще –
Не при нынешних трёхстах;
И сиял бы, как кладбище,
Весь в заслуженных крестах.

А за то, что жил убого,
Не менял служебных мест,
Я б на старости у Бога
Заслужил могильный крест.

Я б лежал в земле, как в ватке,
И сказал бы архиерей:
«Это был у нас на Вятке
Самый сельский иерей.

Самый сельский, самый бедный,
В жизни крест носил он медный,
За могильною плитой
Крест он носит золотой».

Средь отцов и матерей
Спи, отец протоирей.
Спи до Страшного Суда –
Все к тебе придём сюда.

Поповская дочка

Луна, словно бочка,
Качается пьяно:
Поповская дочка
Гремит в фортепьяно.

И поп с умилением
Всё жаждет момента,
Где схожа с моленьем
Игра инструмента.

И матушка тут же.
Прости её, Боже!
Хоть уши потуже,
Но слушает тоже.

Забыв постепенно
Житейские муки,
Вкушает Шопена
Нездешние звуки.

Вдруг лезет наружу
Такая соната,
Что завтра на службу
И выспаться надо.

А после — крестины,
А также венчанье...
Больней хворостины
Супруги ворчанье.

Бей пальцем проворным
По нам огрубелым,
По клавишам чёрным,
По клавишам белым.

Дави на педали,
Вытягивай ноты,
Чтоб с сердца спадали
Мирские заботы.

Играй — не пиликай,
Ласкай, а не тискай —
И станешь великой
На свете артисткой.

Девичая ручка
Порхает, как птичка.
Расплакалась тучка,
Что в небе затычка.

Задумалась кошка,
Заслушалась мышка.
Разверзнул окошко
Соседний домишко.

И даже собака
Забыла про дело:
Ей музыка Баха
За душу задела.

Молчит и не лает,
Шопена глотая...
А в небе пылает
Луна золотая.

Ах, будь помоложе,
Не спал бы я ночку!
Храни её, Боже,
Поповскую дочку.

Пророк Илья

От лиловой тучки в небе
Между ёлок и елей,
Отслужив Илье молебен,
Пробирался иерей.

«Мне б, дырявому, худому,
По местам лесным, глухим
До родимого до дому
Добрести, как гусь, сухим.

Ни копытца, ни корытца
Не встречалось в те разы,
Даже некуда укрыться
От грохочущей грозы.

Замолчали птичьи трели,
Как в полночные часы,
С неба чёрного смотрели
Огненные очесы.

Вдруг глядит: с травой телега.
Рыжий парень на возу:
«Сядь-ка, батька! до ночлега
Без запинки довезу».

По дороге лупит ливень,
Льётся с ёлок, как елей.
Сном глубоким осчастливлен
Едет в сене иерей.

И ему с устатку снится
Пара тёплого белья,
И возница не возница,
А святой пророк Илья.

 
 
Рождественское

Село полунощное гасло.
По улицам тёмным зимой
Попиха и поп, словно масло
Лампадное, плыли домой.

Их души, как пламя лампадки,
Тянулись до самых небес,
А снизу за тёплые пятки
Хватал их невидимый бес.

От службы во всех богомольцах
Стояла столбом благодать,
Лишь тёмные девки на кольцах
Всю ночь собирались гадать.

Вино заедая соленьем,
Миряне в разгар торжества
Не чуяли, как над селеньем
Всходила звезда Рождества.

Лишь только заблудший учёный,
Свеченье узрев за версту,
И, знаменьем сим удручённый,
Спешил поклоняться Христу.

В предутренней мгле жеребенок
Спросонок таинственно ржал.
И чудилось, будто ребёнок
Божественный в яслях лежал.

И даже случайная малость
В ту ночь становилась судьбой.
Звезда над землёй подымалась
И землю звала за собой.

Уж девки свечу погасили
Гадальной языческой тьмой.
Попиха и поп по России
С небес добирались домой.

В рубашках по самые пятки,
Без тятьки и мамки грустны,
На печке лежали попятки,
Им чудились странные сны.

И снились им райские кущи,
Где их не ступала нога...
А с неба всё пуще и гуще,
Как перья, летели снега.

Как будто из самого рая,
Им ангелы слали поклон,
И вот уже крыша сарая,
Кряхтя, уперлась в небосклон.

И завтра по ангельской горке
Взойдут они к Богу на суд
И с неба к Рождественской ёлке
Звезду Рождества принесут.

И вырастет райская шишка
От счастья у ёлки на лбу...
«Братишка, Егорушка, слышь-ка,
Как свищет шишига в трубу?..»

Селенья, леса и болота
Укрыты снегами на треть.
«Ну, кто там стучится в ворота,
Нам сна не даёт досмотреть?»

 
Рождество

На Руси рождение Христа;
Девки для гаданья ладят свечи,
Щеголяют парни без креста,
Полушубки вывернув овечьи.

Под забором дремлет коляда,
После дарового возлиянья,
И сгорают звёзды со стыда,
Исполняя девичьи желанья.

У окна моя седая мать
Снежной нитью чинит одеяло...
Ей сегодня не о чем гадать,
Всё уже, что надо, нагадала.

Впереди ни света, ни следа,
Завывает ветер, как волчица...
Поутру замёрзший коляда
В двери рая посохом стучится.

Перед Пасхой

В избах варится яркая краска
Из мясистой лучной шелухи...
Завтра выйдет на улицу Пасха
И такая расскажется сказка,
Что снесутся яйцом петухи.

Сделав грудь, как медаль за «Отвагу»,
По нутру, будто дрыном, огрет,
Под забором ядрёную брагу.
Запрокинув ведёрную флягу,
Пьёт, кряхтя, прибауточный дед.

А его фронтовая старуха,
Завернувшись в суровый платок,
Бродит около, точно разруха,
Смотрит косо на дедово брюхо
И бранится за каждый глоток.

На крылечке приезжие внуки,
Востроносее бабкиных спиц
От столичных харчей и науки,
Потирают довольные руки
В предвкушеньи пасхальных яиц.

У села за починкой гармошек
Бредит Костя – Коровий Жених,
Рассыпая, как сладкий горошек,
Мимо окон да подле окошек
Золотой говорочек из них.

Завтра песня сторотая треснет,
Точно по лбу крутым яйцом,
Православный народ перекрестит,
И Христос над Россией воскреснет
С просветлённым от счастья лицом.

 
Бабы

Закатился в позолоту
Лета чистый изумруд,
Бродят бабы по болоту,
Клюкву спелую берут.

Дни прозрачны и бездонны,
День торчком стоит на дне,
Громко звякают бидоны
С крепкой ягодой на дне.

Синеву небес листая,
Будто старую тетрадь,
Журавли за стаей стая
Улетают зимовать.

И печально смотрят бабы –
Им бы крылья вместо рук!
Стали бабы хоть куда бы
И умчались бы на юг.

Отдохнули бы у моря,
Невидалого досель.
И до старости без горя
Ели б клюквенный кисель,

Обучали бы полёту
Внуков, важных от наук...
Бродят бабы по болоту,
Журавли летят на юг.

 
 
Звёздный воз

Ярко блещет «звёздный Воз» –
То ли Божья веха,
То ли вез мужик овёс
Да на небо въехал.

Огляделся: « Вот те на!
Ну, и дал я ходу!
Видно, вражий дух вина
Подмешал мне в воду!»

Всыпал с горя табачку
В важную бумажку...
«Это ж, надо мужичку
Допустить промашку!»

А внизу чернела Русь,
Словно пуп на брюхе:
«Как до дому доберусь:
Что скажу старухе?

Спросит: «Где ж ты бил, старик,
До утра баклуши?» –
И такой подымет крик,
Что отсохнут уши.

«Так что, старый, выбирай, –
Прогремела тучка, –
Или в небе вечный рай,
Или дома – взбучка!»

Отыскав в хмельном глазу
Млечную дорогу,
Дед улегся на возу
И пустился к Богу.

Лишь сойдёт созвездье Рыб
На речные воды,
Слышен с неба тихий скрип
Едущей подводы.

Награды

«Папа-поп, вставай скорей,
Хватит дрыхнуть в койке!
К нам приехал архирей
На машине-тройке!»

Из несмазанных дверей
Скошенного дома
Выбегает иерей,
Сгорбясь, как от грома.

Смотрит. Видит: у ворот,
Мол, сюда поди-ка, —
Городской стоит народ,
Впереди владыка.

Хошь-не хошь, а привечай
Всех, кого не звали.
На столе дымится чай
В новом самоваре.

Иерей до неба рад.
Попадьиха рада:
С детства не было наград,
А теперь — награда!

Поп сидит, слегка святой,
Как молитва в требе,
Крест сияет золотой,
Словно месяц в небе.

На ногах носки худы,
Пятки смотрят дико.
«Се награды за труды! —
Говорит владыка, —

Что служили на селе
Вы полвека честно».
На дубовом, на столе
Присно всё и пресно.

Гости чинно пьют-едят,
А на них, как свечки,
Очи маленьких ребят
Светят прямо с печки.

Вдруг один попёнок — хлоп! —
Гости так и сели...
От хлопка проснулся поп
У себя в постели.

Трёт в испуге бедный лоб,
Не поймет спросонок:
То ль с небес свалился клоп,
То ли поросёнок.

И никто ни пьёт, ни ест
За столом дубовым...
В небесах сияет крест
Месяцем медовым.

Улыбаясь, светит он
Детям прямо в глазки.
И к чему бы этот сон
Накануне Пасхи?!