Моросил осенний дождь. Мокрая до кончика хвоста дворняга рыскала по-над домами, проверяя знакомые поживные места. Наверное, была голодна. Супружеские пары голубей, нахохлившись, плотнее прижимались друг к дружке. Время от времени птицы закрывали глаза то ли от удовольствия нечаянной близости, то ли от дремы, навеянной дождливым сумраком. Люди на машинах обливали водой из луж пешеходов, быстро шагавших по тротуару и беспомощно пытавшихся защититься от потоков воды.
Скверная погода и вечер для человека без ног, без обеда и без определенного места жительства. Но он так не считал. Во-первых, ко всему уже привык. Во-вторых, смирился. Это когда-то протестовал. По-разному протестовал. Сначала требовал для себя особого отношения в семье, особых условий на работе, особой любви… Любили его, а он требовал. Если не получал сполна, от протеста было места мало всем, и жизнь им ни сахаром, ни медом, ни просто жизнью уже не представлялась. Ушел: недостойными оказались. Искал достойных, с которыми весело, радостно и душа поет... Счастье искал. Не нашел. Объявил войну. Против всех: людишек слишком много развелось. Убивал на войне. Затем протестовал и требовал от тех, что были должны. А должны были все. Даже те, которые и в глаза его никогда не видели, слышать о нем не слышали, да и о самом существовании его не догадывались. Именно в этом и обвинял их. Потом начал пить - тоже протест. Ненавидел не только людей, ненавидел уже себя. Себя, которого когда-то любил больше всех на свете. Себя, которому не было равных, которого все были не достойны. Так было. Когда-то. Брал от жизни все, поступал, как захочется. Потом хитрил и изворачивался, обманывал и приспосабливался. Когда ноги еще были при нем, частенько поджидал прихожан возле церкви, чтобы милостыню выклянчить. Сами-то не часто давали деньги, все больше булочки да пирожки, знали, что пропойца. Видом был еще крепок, хоть и неряшлив. Стыдили, мол, такому работать надо, а не людей жалобить. Злился и ненавидел всех: ранения уже давали о себе знать, особенно в легкое. Виду не подавал: все равно своего добьется. Привык делать все по-своему. Болезни тоже были под стать ему: упорно разрушали. Тело становилось все немощней и беззащитней. А защищаться было от кого, особенно по вечерам да ночам. То дружки захотят внести ясность в отношения, то отморозки-тинейджеры на «подвиги» выйдут, мало ли… К последним у него было особое отношение: самодовольная толпа, умеющая только гадить, да еще и трусливая, когда с настоящей силой столкнется. Ох, и доставалось же им от него, бывшего десантника! За испачканные грязью ботинок лавочки в скверах, за горы окурков, за жвачки, прилепленные к стенам подъездов, за плевки и брань матерную. Поначалу в авторитетах ходил, общество себе подобных любил. Потом избегать стал: болезни отбирали силы.
Роковое утро средины января выдалось неприветливым. Как чувствовал, что лучше отсидеться в холодном углу, пока совсем уж не рассветет. Интуиция, обострившая в условиях войны, хорошо работала. Так нет же, натура своенравная подвела, вылез из нового убежища… Собаки. Чужие. Целая свора то ли голодных, то ли бешеных… Очнулся в больнице, под белой простыней, покрывавшей все тело. Лежал безмолвно и недвижимо, временами впадая в забытье от боли. После выздоровления узнал, что жизнью обязан студенту, сыну потомственного хирурга, дежурившему в отделении по выходным. Это он обратил внимание на тело под простыней. В те годы кризис был, квалифицированная медицинская помощь оказывалась в первую очередь пострадавшим, родственники которых проявляли активность. Ясно, что бомж не попадал в эту категорию счастливчиков. Вот и лежал, накрытый простыней, всецело во власти Милосердного Господа. Травмированные отмороженные ноги пришлось ампутировать: слишком поздно оказали помощь. Не благодарил никого: за что – за жизнь «новую», калечную? Ни студента, спасшего жизнь, ни санитарку, что отмыла да выходила, ни добрых людей, которые на медикаменты скинулись и доску с колесиками для передвижения смастерили, денег дали, обещали что-то с жильем придумать, документы восстановить. Сбежал, как можно дальше от больницы. А жалость к себе, калеке несчастному, утопил: напился. Долго пил. Только пил. Здоровье, крепкое с рождения и поправленное в больнице, выдержало алкогольную диету. Хорошо ему было: ни о чем не думал, ничего не чувствовал, даже есть не хотелось. Но деньги, полученные в больнице, закончились. Выживать становилось все труднее в одиночку. Объединяться не хотел: зависеть ни от кого не хотел, в рабство не хотел, подонков ненавидел. Вот и партизанил: лучше голодным, но свободным умереть. Чутье выручало, опыт военный. Хлебнув побоев, пить стал меньше и в безопасном месте, только, чтобы согреться или боль заглушить. Как ни странно для него, презиравшего и жизнь, и смерть, ненавидевшего людскую изворотливость и трусость, «выжить назло врагам» стало смыслом жизни, свести счеты с которой не осмеливался.
Однажды в ненастье, безрезультатно проверив, как дворняга, все знакомые поживные места, укрылся от непогоды, все еще не теряя надежды выклянчить милостыню, возле дверей кафедрального собора. Поздновато добрался. Шансов – ноль. Даже на еду, уж не говоря о выпивке. И невезение, и его характер были одного поля ягодами. Оставалось только ждать: кто кого. Невезение дрогнуло первым, как взгляд более слабого соперника перед решающим поединком. Только невезение отступило не перед силой, а перед горем женщины, пришедшей после работы в тишине храма молиться о пропавшем без вести в Чечне сыне. Она отдала почти все деньги, которые имела при себе, когда услышала, что просящий милостыню тоже воевал, как и ее сын. Отдала, не приглядываясь и не принюхиваясь, только попросила зайти в храм и помолиться о сыне. И он вошел, забыв о голоде. Вошел впервые за долгие годы войны. Догорали свечи, простираясь к одухотворенным ликам, то возгорая на мгновение ярче обычного, то потухая, казалось, насовсем. Время, очутившись в объятиях вечного, притихло и приостановилось: не толкалось и не кусалось, не кричало о своей значимости и не жаловалось на быстротечность жизни. Внимало, забыв о цене, которую ему сложили люди, о самомнении высоком… Время впервые не лежало тяжким бременем бесцельно прожитых лет, телесных и душевных ран, упущенных возможностей и утраченных иллюзий. Думалось ясно и спокойно. О вечном. А зло не дремало, оно изощрялось обратить на себя внимание: отвлечь, переключить, соблазнить, возмутить… И разрушить нечаянно возникший мир в душе человека, который так давно пребывал в состоянии войны, что даже мыслил категорями войны. Зло, прилепившись жвачкой к стене храма рядом с лавочкой, нагло вперилось в глаза человека, вернувшегося с войны. Оно хотело войны, пусть справедливой, но войны, а там разберемся, будем работать в нужном направлении - так самонадеянно рассчитывало зло. Возможно, его замысел воплотился бы и очень скоро, но не в это время, не в этом месте... Человек увидел жвачку, как хотело того зло, и не взбесился, как прежде. Он спокойно снял ее со стены храма и понес на улицу. Довольно долго сжимал в руке: искал урну. Какая глупая и жестокая война! Как жвачку, пожевала: исковеркала и выплюнула. За что воевал? Против кого? Неужели против Тебя, Господи? Каким человеком был! Как любили! Обожествляли… Никого счастливым не сделал… Чем оправдаться нищему? На что пригоден калека? Разве, что жвачку со стены дома Твоего снять, Господи, да отнести куда подальше… Мысли лепились, как в пластилиновом мультике, вытекая одна из другой. Затем объединялись, отливаясь в гигантскую разрывную пулю, летевшую прямо в сердце. Чувства рвали сознание на осколки, воспламеняя мозг. Подобно попавшему в засаду раненому разведчику отчаянно давал последнюю команду: вызываю огонь на себя. «Огонь!» Бестолково жил! «Огонь!» Помилуй, Господи! «Огонь!» Спаси!
В миллионном вечернем городе миллионы огней. Ярких и разноцветных на дискотеках: «Полет-е-е-ла бомба!…» Теплых и уютных в домах: «Ой, баю, мой ба-а-ю…» Покаянных и смиренных в храмах: «Боже, буди милостив мне грешному!» В миллионном городе ежесекундно слышны удары миллионов сердец. Счастливых: жизнь. Скорбных: смерть. Но малая толика - радости жизни вечной.
Моросил дождь. А человек радостно плыл по лужам. Это тем, у кого есть ноги, море по колено, когда спешат навстречу мечте. Он же плыл на своем БТРе, так в шутку называл доску с четырьмя колесиками, вроде скейта, которая служила телу вместо ног, и не был уверен, что там, куда направляется, ждут его обед с ужином и теплый ночлег. В последнее время все меньше и меньше обращал внимание на свои потребности, хотя и бедствовал. Поначалу удивляло: не рехнулся ли? Потом ощутил потребность людей видеть. Постоянно. Не надоедали, не раздражали. Хотелось сказать что-то доброе, ласковое, предостеречь, а от чего, сам не знал, пока слова не начинали слетать с уст. Радость переполняла сердце. Все вокруг, как в детстве, оживало, переставало быть предметом или вещью, обретало способность чувствовать и общаться, но, самое главное, не враждовало, от него не нужно было защищаться. Произошедшее чудо походило на перезагрузку матрицы бортового компьютера: память о мятежном состоянии души и ее адских муках была стерта.
Утро проснулось солнечным. Птицы взахлеб и с восторгом воспевали небо лазурное, свет небесный. Дождь прекратился. Лужи еще не успели высохнуть и воробьи наслаждались омовением в них. Воркотал голубь, забавно хохлясь и распуская перья, обхаживая самочку, которой, казалось, не было никакого дела до галантного кавалера: искала среди лушпаек возле скамейки уцелевшие зернышки. Маленького мальчика вывели на прогулку: чистенького, красивого. А он так и норовил вступить в лужу, да поглубже, предпочитая ее ровненькой подсохшей дорожке на тротуаре. Наконец удалось. Мальчик в блестящих резиновых сапожках восторженно шлепал по лужам : в них отражалось небо!
- Мама! Папа! Я по облакам гуляю! Идите ко мне!
Родители на скамеечке еще и рта не успели открыть, чтобы ответить, как возле мальчика оказался человек без ног на «четырехколесиковом БТРе»:
- Конечно, сыночек, только осторожно! С Богом, родненький, с Богом! Вместе… Как ты сказал? По облакам?
Комментарии
Как жаль, что так устроен
Татьяна Бобровских, 26/12/2012 - 03:12
Как жаль, что так устроен человек - для того, чтобы оценить данное Богом, нужно потерять... Чтобы ощутить низость своих поступков нужно упасть на самое дно жизни, разрушая саму жизнь внутри себя и всё вокруг себя... Казалось бы - небольшой рассказ, но в нём очень много глубины.
Спаси Господи, Леночка! Радости и творческого вдохновения!
Да, Татьяна,
Елена Шутова, 27/12/2012 - 23:00
невыразимо жаль времени жизни без любви истинной и потерь. Но только Господь может и печаль претворить в радость, и недостаток восполнить с избытком, и естество наше преобразить, меняя его чин. И Вам радости, Татьяна. Спасибо за общение. Я же в нем по Интернету пока ограничена.
Увечье души
Алла Немцова, 25/12/2012 - 10:35
Мороз по коже, Елена... Увечное тело вылечило увечье души с Божией помощью.
Финал замечательный. Очистившаяся покаянием душа рванула к небесной чистоте. Путь к ребенку, гуляющему по облакам, оказался взлетной полосой. Слава Богу за всё!
Спаси Бог, Елена!
Радости!
Спасибо, Алла.
Елена Шутова, 27/12/2012 - 22:50
Образ покаяния, как правило, остается в тайне от постороннего взора, но бывают и промыслительные исключения. В этом рассказе момент постижения истины не выдумка, не фантазия автора - слава Богу за все!
Писать не могу и не написать не могу,
Светлана Муромская, 18/12/2012 - 20:27
раз прочитала... Слёзы.
Пронзительно и так... близко. Всколыхнули давно и глубоко запрятанное.
СпасиБо!
Приветствую
Елена Шутова, 20/12/2012 - 01:58
Вас, Светлана, и благодарю за прочтение от сердца к сердцу. Покаяние - незабвенный образ жизни души человеческой, а Господь щедр и милостив, и долготерпелив, и все устраивает спасения нашего ради... Ему слава, а Вам спасибо, Светлана.