Василевс (7 глава)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
О том, как я начал служить Галерию

С затаенным страхом ожидал я приезда в Никомидию своего неведомого покровителя — Галерия.
Большую часть года Галерий жил в собственной резиденции в Сирмии на Саве, неподалеку от дунайской границы, откуда управлял Дунайскими провинциями, Иллириком, Македонией, Грецией и Критом. Оттуда он отправлялся и в свои военные походы, время от времени наведываясь к старшему августу.

И первым делом они затевали с тестем большую кабанью охоту, которая приравнивалась к священному ритуалу.
Когда Диоклетиан был ещё простым легионером, он как-то получил от галльской друидянки предсказание, что станет императором, если убьет на охоте кабана. И хотя предсказание давным-давно сбылось, август по-прежнему при каждом удобном случае охотился на диких свиней, а Галерий — обожал на обед полусырое кабанье мясо с кровью.

О кровожадности Галерия вообще ходили жуткие слухи.

Говорили, что ради забавы он выкармливал огромных медведей и приказывал приводить зверей во дворец, если хотел расправиться с неугодными ему людьми. И потом громко хохотал, хлопая в ладоши, глядя, как голодные звери разрывают его врагов на куски, заливая комнаты кровью. Придворные рассказывали, будто во время трапезы ему не лез в горло кусок, если рядом кого-нибудь не мучили…

В юности Галерий был простым пастухом, за что мой Лукий наградил его кличкой «Скотовод», презрительно называя худшим из двуногих. И от такого человека, волею судьбы, я теперь зависел.

Поэтому вы можете представить мои чувства, когда однажды Галерий вызвал меня во дворец.

— Так это за тебя хлопотала одна старая лисица из породы консулов? — спросил цезарь, меряя меня взглядом с высоты своего громадного роста. — Ничего не скажешь, удружил! Хотя, с другой стороны, маленький клоп и подкрадывается незаметно…
И Скотовод захохотал, сотрясаясь своим огромным телом. Клянусь Геркулесом, никогда в жизни я прежде не встречал таких огромных и тучных людей! Как будто Галерий вообще был не человеком, а существом неведомой звериной породы: что-то среднее между кабаном, боевым слоном и бегемотом.

Но страшнее всего были его глаза: безжалостные, с белками, налитыми кровью, они уж точно не были похожи на человеческие.
Галерий с ходу дал мне задание: следить за каждым шагом Константина и записывать любое его неосторожное слово. 

Такое поручение возмутило меня до глубины души: меня с ходу записали в доносчики! Но как я мог отказаться? Возможность учиться в элитной военной школе теперь нужно было отрабатывать. А спорить с Галерием никто из подчиненных не отваживался.
И за меньшую провинность он приговаривал к сожжению на костре или отдавал в цирк на съедение зверям. Ссылку, темницы, рудники и галеры восточный цезарь считал слишком легкими наказаниями, и назначал их только в виде особой милости. А из всех видов казни особенно предпочитал распятие на кресте: она давала возможность дольше наблюдать за мучениями приговоренного.
Только теперь мне в полной мере стали понятны все предостережения отца и аллегории Серапиона. Но было поздно! Я попался в расставленные силки, как глупая, беспечная птица.

Не могу сказать, чтобы поручение Галерия оказалось чересчур трудным.
Константин был прирожденным дипломатом и никогда не говорил на людях ничего лишнего. Меня просто поражало его умение кратко и точно формулировать свои мысли. И если бы только это! Как выяснилось, он прекрасно разбирался в философии, поэзии, математике, истории, географии, архитектуре, не говоря уже об ораторском искусстве и военной стратегии.
В книжных лавках Никомидии на Константина без устали работали десятки переписчиков, и в его комнате было тесно от свитков. Однажды он сам признался, что любовь к чтению привила ему мать. Оказывается, Елена с пеленок готовила сына к роли императора, и уже в детстве они вместе составляли забавные царские указы.
Именно тогда я впервые осознал, насколько мне не хватает образованности и даже просто натренированной памяти, чтобы слово в слово запоминать все, что говорил Константин.

Бедный мой Никифор, исколотый гусиными перьями! Как бы теперь мне пригодились твои уроки! Почему ты не заставил меня выучить наизусть хотя бы один длинный стих Вергилия, чтобы его можно было вплести в разговор? Рядом с Константином я чувствовал себя пустоголовым болваном, и мысленно проклинал себя самого, и заодно всех треверских учителей, которые напрасно колотили меня линейкой по пальцам.

Одна лишь мать сумела каким-то образом привить мне художественный вкус и умение «на глазок» отличать произведения искусства от базарных подделок.

Но как-то Галерий передал мне через слугу конкретное и срочное задание. Константину предстояло отправиться на охоту в составе императорской свиты. И в его отсутствие я должен был тайно проникнуть в его комнату и похитить что-нибудь из переписки.
Разумеется, Галерий мечтал найти письмо с намеком на измену, чтобы опорочить Константина в глазах старшего августа. На худой конец, годилась любая табличка с его почерком: у Галерия на службе только что появился писец, умеющий искусно подделывать любую руку.

Подкупив охранников, ночью я проник в комнату Константина, зажег свечу и приступил к поискам. Нелегко мне было разобраться в лежащих повсюду дощечках, свитках и записных книжках из пергамента. Повсюду лежали какие-то философские трактаты, карты, отрывки из древних поэм на греческом языке. То и дело мне попадались под руку чистые, еще нетронутые листы дорогой фанниевой бумаги, но все это было не то, совсем не то…

Наконец, мое терпение было вознаграждено. В груде новеньких свитков я обнаружил незаконченное письмо, адресованное к матери в Дрепанум. Наверное, Константина неожиданно кто-то отвлек, и он не успел запечатать свое послание воском, приложив печатку перстня. Внизу оставалось ещё достаточно свободного места, чтобы что угодно туда приписать…
«Константин Елене — привет. Если ты здорова, хорошо; я тоже здоров. Так обычно начинали письма наши предки, и я тоже хочу начать с этих слов, дорогая матушка», — пробежал я глазами первые строки.

Дальше Константин писал матери о своих врагах, жаловался на Галерия… Это было больше, чем достаточно, и я торопливо задул свечу.

Но какое-то время продолжал сидеть в темноте, погрузившись в странную задумчивость. Это незаконченное письмо дышало такой нежностью к матери, которую я никогда не испытывал к своим родителям. Но почему? Или я родился таким, с каменным сердцем?

Ни к кому из родных я никогда не чувствовал глубокой привязанности, даже к младшей сестре. Все они словно жили в другом, неинтересном для меня мире — как за высокой стеной. Признаться, но о ком из них я почти и не вспоминал, считая проявление чувств постыдной слабостью.

От всезнающего Лукия мне было известно, что когда-то мать Константина была простой трактирщицей и подавала путникам вино на станции. Там Елена и познакомилась с будущим мужем — тогда ещё центурионом. Но Константин разговаривал в письме с матерью так доверительно и почтительно, как будто она была членом сената!

И теперь, сидя в его комнате, освещенной лунным светом, я как будто впервые заглянул в какую-то щель.
Там тоже была жизнь — совсем другая и непостижимая.