Василевс (4 глава)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
О том, как я сам выбрал свою судьбу

Наконец, наступил праздник моего шестнадцатилетия.
Весь наш дом был украшен цветами и венками, и Капитолина даже на ручки дверей навязала разноцветных ленточек. В тот день я торжественно снял перед алтарем ларов детскую тогу, окаймленную пурпурной полосой, и переоделся в белую.
Вечером в мою честь был устроен праздничный пир. Отец пригласил на него лучших городских музыкантов, не забыв и про арфисток с длинными лебедиными шеями.
К столу были поданы великолепные кушанья, и кончено же – моя любимая детская еда: пшеничная каша с медовым напитком и снегом. Мне надлежало ее съесть под веселые возгласы присутствующих, и запить кубком вина, чтобы окончательно распрощаться с детством
Многие гости явились с подарками, щедро приправив их шутками и самодельными стишками. Мой первый учитель принес с собой целый пучок заостренных тростниковых палочек и восковую табличку.
– О-хо-хо, Ромулий, думаешь, я не помню, сколько раз ты кидался ими, как дротиками? – сказал Никифор, смешно потрясая письменными принадлежностями, как щитом и оружием. – Стоило мне отвернуться, ты сразу же начинал войну. Да ведь я чудом остался жив! Желаю отныне использовать эти предметы для любовных писем.
– Если он вообще умеет писать, – рассмеялась соседская Руфа, звеня многочисленными украшениями и цепочками, как лошадь бубенцами. – Хотя бы уж научился рисовать сердечко…
Вот уже несколько лет она забрасывала меня через сестру любовными записками, на которые я не отвечал.
Старику тут же выдали компенсацию в виде нераспечатанного кувшина вина – как пострадавшему на поле боя.
Но больше всего меня порадовал подарок одного из отцовских друзей – короткий плащ из грубой кожи, который в военных походах обычно служит одеялом. Примерив свой сагум, я так его больше и не снимал во время пира.
И вдруг среди всеобщего веселья на меня навалилась необъяснимая, тяжелая тоска.
Клянусь всеми богами, никогда в жизни я не испытывал ничего подобного! Все, что было вокруг, словно не имело ко мне никакого отношения. Мало того, мне стало казаться, что все эти люди нарочно притворяются, будто желают мне блага. Но разве они спросили, хочу ли я идти по стопам отца и становиться юристом? По какому праву все они распоряжались моей жизнью?
В какой-то момент мне показалось, будто я плыву на своем узком ложе, как на лодке, все больше удаляясь от гостей. Наверное, вино с непривычки сильно ударило мне в голову… Лишь время от времени я причаливал к островам, откуда доносились музыка, женский смех и какие-то далекие разговоры.
– …Один мой римский приятель накоротке с цезарем Галерием, – вдруг донесся до меня голос отца, который привычно хвастался своими римскими знакомствами. – Кто бы мог подумать, что Серапион взлетит так высоко и станет сенатором.
– Никто и сам не ведает, какое будущее носит за спиной, – согласился с ним Руфиний. – Но и тебе, Корнелий, нечего жаловаться на судьбу. Наш цезарь тоже уважает тебя.
– … А ведь в свое время мы с Серапионом жили в Риме по соседству, и чуть ли не каждый день вместе ходили в термы, – продолжал отец. – Он завидовал моей молодой жене, и ругал свою Постумию, за которой получил хорошее наследство. Но дети у нас были одного возраста, и мы даже мечтали поженить их, когда они подрастут. А теперь, поди-ка: сенатор и лучший друг цезаря! Небось, к Серапиону с его дочкой теперь и не подступишься…
– От такого красавчика, как твой Ромул, и сенаторская дочка не откажется, – засмеялся за столом кто-то из женщин.
– У него щеки, как яблочки: так и хочется откусить.
– Ну, уж нет! Мотылька никто не поймает. Он – мой!
Я узнал высокий и звонкий голос Руфы, от которого мне всегда хотелось заткнуть уши. Но сейчас мне приходилось держаться за борта своей лодки, чтобы удерживать равновесие и не свалиться в воду.
– А почему бы тебе, Корнелий, не воспользоваться этим знакомством? – услышал я на другом конце стола голос Никифора. – Пусть Серапион напишет письмо Галерию, чтобы твоего сына взяли в главные императорские войска. Я всегда говорил: вот кто на войне прославит ваш род.
Видимо, старик сказал это, в надежде получить еще одну винную «компенсацию», но гости тут же подхватили его мысль.
– Клянусь Зевсом тучегонителем! Твой сын еще в пеленках ревел, как боевая труба.
– А как ему пойдет пучок ястребиных перьев на макушке шлема!
– Эй, Никифор, а научил ли ты его гонять блох по спине? Легионеры в походах месяцами обходятся без бани…
– Ишь ты, куда махнул! Чтобы попасть в императорские войска, нужно окончить военную школу в Никомидии. А туда берут только сынков цезарей.
– Посмотрите на Ромула. Он хоть сейчас готов в бой!
– Вы хоть его самого спросите, чего он хочет?
В то время у меня появилась привычка внезапно заливаться краской до корней волос. Наверное, и теперь я возлежал за столом с выпученными глазами – розовый, как вареная креветка. И готов был растерзать сам себя за этот позорный румянец.
– Я хочу в военную школу, – сказал я, не узнавая собственного голоса. – Отец, напиши Серапиону, пусть меня отправят в Никомидию.
– В Никомидию? Но это же так далеко! – ахнула в наступившей тишине мать.
Но моя «лодка» вдруг глухо стукнулась носом о пустынный, незнакомый берег, потом – еще, и еще раз … Или просто в груди так громко застучало сердце?
– Да ты хоть сам понимаешь, о чем просишь? – огорченно воскликнул отец. – На востоке – все по-другому, не так, как у нас. Галерий не признает никаких законов. Судей и адвокатов он ненавидит, как своих личных врагов, и почти всех у себя истребил. И беспрепятственно пожирает наследство за наследством…
– Зато он умеет воевать, – сказал я упрямо. – Ты сам обещал сегодня выполнить все, что я попрошу.
Даже говорил я теперь иначе: почти не разжимая губ и уставившись в одну точку. Ничто не могло меня заставить отказаться от принятого решения, словно моя душа облачилась в боевой панцирь.
– Уж если ты так мечтаешь о битвах, лучше послужи нашему цезарю, – поддержал отца Руфиний. – Он благороден и справедлив, а воюет при этом не хуже Галерия…
– Нет, я хочу попасть в главные императорские войска, – сказал я, чувствуя в себе прилив какой-то поистине геркулесовой силы. – В легион, которым командует Диоклетиан. Иначе … уж лучше сразу броситься грудью на острие меча. Зачем жить, если в мире царит обман и даже родной отец отказывается от своих слов?
– Ну-ну, Ромул, зачем же так горячиться, – сразу же помрачнел и сник отец. – И портить такой праздник? Разумеется, я завтра же напишу Серапиону. Только сразу предупреждаю: от него не дождешься быстрого ответа. Он даже в каждой улитке за обедом обычно ковырялся по полчаса. А теперь древнее племя Ромула будет веселиться!
И отец через силу улыбнуться, одной рукой обнимая за плечи мать, которая с трудом сдерживала слезы. Уж она-то лучше всех знала мой характер и заранее оплакивала разлуку.
Время, проведенное в ожидании письма из Рима, показалось мне целой вечностью. Я потерял покой и сон, и бросался наперерез всем письмоносцам, пробегавшим мимо нашего дома.
Однажды я даже провел ночь в храме Марса, в надежде, что бог войны оповестит меня о грядущей судьбе. Завернувшись в свой любимый сагум, я улегся на мраморном полу, и почти моментально заснул. Но так и услышал во сне никаких божественных призывов. Признаться, я вообще ничего не почувствовал, кроме холода под утро и занемевшей от неудобной позы собственной ноги.
Наконец, пришло сразу два письма – и оба из Рима. В первом Серапион в иносказательной форме умолял отца ни в коем случае не связываться с таким чудовищем, как Галерий. Он с живописными подробностями описывал якобы свою недавнюю встречу с неким африканским людоедом, под которым подразумевался восточный цезарь.
Но на тот случай, если отец все же не захочет воспользоваться его дружескими советами, прилагалось короткое рекомендательное письмо.
Мне надлежало срочно явиться в Никомидию, во дворец Диоклетиана, чтобы начать обучение в двухлетней школе военного ремесла.
Эта школа готовила лучших римских легионеров и преторианцев – солдат личной императорской гвардии.