Василевс (10 глава)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
О том, как я угодил в пучину семейных забот.

В Никомидию пришло известие, что мой отец тяжело заболел, и семья нуждается в моей помощи.
– Дни Корнелия Римского сочтены, – объявил лекарь Воконий, перепробовав к моему приезду все свои снадобья. – Мне хорошо видно то, что скрыто от других: всемогущий Видуй уже начал отделять его душу от тела.
Но чтобы хоть чем-нибудь меня утешить, местный Эскулап добавил:
– Ты, наверное, еще не знаешь: в городе недавно открылась новая похоронная лавка с отличными товарами из Рима. Наш Корнелий так любил все столичное.

Итак, с моим отцом случился внезапный удар. Еще недавно он по несколько раз в день кругами оббегал город, боясь пропустить что-нибудь интересное, а теперь не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.
Одинокий и маленький лежал он на просторном семейном ложе, смотрел на нас жалобными глазами и не мог выговорить ни слова. На его выздоровление не было ни малейшей надежды. Не передать, насколько невыносимо мне было видеть отца в таком беспомощном положении!
Сначала я думал, отец вообще меня не узнает. Но как-то, когда мы остались наедине, он открыл глаза и состроил мне такую гримасу, как будто хотел о чем-то попросить.
Проследив за его взглядом, я догадался, о чем он молчаливо меня умолял. На указательном пальце отец всю жизнь носил перстень со шлифованным изумрудом, внутри которого был спрятан яд.
«Если я когда-нибудь узнаю, что неизлечимо болен, то сам, добровольно уйду из жизни, – говорил он неоднократно, показывая на свой тайник. – Ведь болезнь все равно лишит меня всего, ради чего стоит жить. Зачем же напрасно мучиться?»
И вот теперь, когда такой случай настал, отец не мог даже поднять руки, чтобы самостоятельно принять яд.
На мой взгляд, это был самый разумный и достойный выход из его положения. Какой смысл цепляться за жизнь, в которой ты больше ничего не значишь, и лишь страдаешь от унижения?

С немалым трудом стащил я перстень с опухшего отцовского пальца. Но тут, как назло, в комнату вошла мать, заметила перстень, и вцепилась мне в руку.
– Не смей, Ромул! Отдай, сейчас же отдай его мне… Это же смертный грех! Ты станешь отцеубийцей! Нет, только не это…
Я не мог поверить своим ушам и глазам: наша тихая Амелина кричала и царапалась, как дикая кошка, выхватывая злополучный перстень. Она меня даже несколько раз укусила!
– Не лезь в дела мужчин, – довольно грубо отпихнул я ее от себя. – Уходи, тебе сейчас здесь не место. Отец сам хочет умереть. Это его право.
– Право? Да что ты понимаешь в этом, глупец? О, ты просто ничего не знаешь… Человек не сам пришел в этот мир, и не имеет права сам уходить. Это не право, а своеволие! Или ты забыл? Когда-то твой дед вспорол себе жилы из-за какого-то мелкого долга! Скажешь, это тоже было его право – оставить меня сиротой? И что было бы со мной, если бы не твой отец? Если ты так жаждешь смерти, Ромул, лучше убей меня. Но только пощади несчастного, беспомощного старика!
На наши крики в спальную уже сбежались все слуги. Ничего не понимающая Капитолина рыдала в голос, глядя то на меня, то на мать. Заметив возле своего ложа целую толпу людей, отец закрыл глаза и притворился спящим. Теперь я и впрямь был похож на отцеубийцу-отравителя!

В ярости швырнул я под ноги матери перстень и выбежал прочь из комнаты. Глупо драться из-за какой-то щепотки яда, когда Вотиний за деньги отсыплет мне хоть мешок любого смертоносного зелья. Разумеется, я прямиком отправился к нему, но не застал в доме, служившим еще и складом для лекарств. В Треверах знаменитому лекарю принадлежало уже несколько домов, не считая загородной виллы, где он нередко скрывался от больных.

Оставив записку в одном из домов, я принялся бесцельно кружить по городу, обдумывая свой план. Он был предельно прост: ночью, когда все уснут, пробраться тайком в отцовскую спальную, и исполнить задуманное. Таким образом, все будут думать, будто Корнелий умер сам, во сне, и мне не придется до конца жизни выслушивать проклятия матери.
Признаюсь, я был зол на нее, как никогда прежде. Нет, все же в прежние времена римлянки были не такими! На память мне даже пришла одна прославленная матрона в правление Клавдия, добровольно лишившая себя жизни. Когда ее супругу был прислан фатальный приговор о смерти, она первой вонзила себе в грудь кинжал. А потом протянула его мужу и сказала: «Это не больно, Пет!», прежде чем упасть замертво. Уж она бы точно не стала царапаться и кричать, как последняя рабыня. Увы, в этот день я ни о чем больше не мог думать, кроме, неисполненного сыновнего долга и женской глупости. Каждая базилика смотрела на меня с укором, напоминая о несчастном отце: вот эту он когда-то строил, а сюда мы вместе ходили слушать риторов… Крепкие каменные строения словно насмехались над недолговечностью человеческой жизни.

Чтобы хоть как-то отвлечься от своих мыслей и протянуть время до вечера, я направился в амфитеатр, где проходили состязания ретиариев. Гладиаторы с криками бегали по арене, пытаясь накинуть сети на противников в доспехах, напоминающих рыбью чешую. Но «рыбки» от них довольно ловко увертывались, разрубая короткими острыми мечами сети. Состязание было объявлено до первой крови – жалкая провинциальная пародия на настоящие гладиаторские бои.
Мне хотелось смерти и крови, а здесь была одна беготня. Наверное, у меня был такой свирепый вид, что рядом со мной никто не занимал свободных мест. Но вот в ногу одного из гладиаторов вонзился острый трезубец, брызнула кровь… Человек, изображающий рыбку, рухнул лицом на песок, на трибунах раздались вялые аплодисменты. Судьи объявили перерыв, чтобы убрать с арены раненого, и подготовиться к следующему состязанию.
А я глядел, как рабы заравнивают пятна крови песком, присыпая их сверху лепестками шафрана и фиалки, и по-прежнему думал о своем. Римский обычай посыпать арену цветами тоже когда-то привез в Треверы мой отец, но об этом уже наверняка никто не помнил.

И вдруг на память мне пришел другой поединок, случившийся в Никомидии. Во время большого военного смотра, посвященного дню рождения Диоклетиана, были назначены учебные бои. Константин получил от Галерия приказ сразиться один на один с командиром другой турмы – алеманом Крокусом. «Рим против варваров», – так мы все воспринимали эту публичную битву.
На самом деле, я хорошо понимал, что Галерий нашел новый способ расправиться с Константином. Единоборства с боевыми копьями на конях, даже учебные, редко обходилось без увечий, и могли закончиться смертельным исходом любого из противников. Выставив сына римского цезаря против сына царя алеманского племени, Галерий заодно сталкивал лбами их отцов и разжигал вражду между своими соперниками.
Мне было хорошо видно, когда противники, с копьями наперевес, помчались навстречу друг другу, и копье Крокуса, скользнув по щиту Константина, вонзилось в круп его лошади. Лошадь резко осела на передние ноги, и Константин едва успел выскочить из седла.

Но он быстро поднялся на ноги, и повернулся в сторону трибуны, на которой сидел Галерий. Мы тоже ожидали звука горна, чтобы положить конец неравной схватке, но никаких сигналов не последовало.
Тем временем, разгоряченный Крокус сделал еще один круг и снова понесся на противника с нацеленным копьем. Константин повернулся лицом к несущемуся всаднику, словно нарочно подставляя ему грудь для удара.
– Пора звать плакальщиц, – выкрикнул мне в ухо Лукий. – Пропал Незаконнорожденный!
Но как только Крокус приблизился, Константин вдруг быстро опустился на одно колено, воткнул задний конец своего копья в землю, а острие направил в щит противника.

Не успевший затормозить алеман с размаха наткнулся щитом на копье, вылетел из седла и, кувыркнувшись в воздухе, распластался на песке. Константин подбежал и приставил к его горлу свой меч, как во время настоящего гладиаторского боя.
– Смерть варвару! – ревели трибуны. – Пронзи алемана. Убей его!
Но Константин спокойно вложил в ножны меч и протянул противнику руку, помогая ему встать.
Вечером я честно сказал Константину то, о чем шептались за его спиной:
– Ты хорошо дрался, но не довел дело до конца. Римлянин должен уметь убивать.
– Я умею, – ответил он просто. – Но когда есть выбор между жизнью и смертью, я всегда выбираю жизнь.
«…Я всегда выбираю жизнь», – вспомнились мне теперь некстати слова Константина, заронив в душу сомнения. А как бы он поступил, если бы такое случилось с его отцом? Что выбрал бы на моем месте?
…Ночью я на цыпочках прокрался к дверям отцовской спальной: в военной школе нас научили бесшумно прокрадываться к противнику.

В доме было так тихо, что слышалось журчание фонтана в атрии. А стрекотание цикад, доносившееся в открытые окна, помогло скрыть даже легкие шорохи.
В комнате отца, как обычно, горела свеча в массивном бронзовом подсвечнике. Здесь всегда дежурил кто-нибудь из слуг, мечтающий об отдыхе. Вот и теперь я различил возле отцовской кровати чью-то светлую фигуру.
На всякий случай я притаился за дверью и прислушался.

– … Только об одном молю: сохраните ему жизнь! – услышал я знакомый тихий голос матери. – Вы ведь знаете, сколько он всем сделал хорошего. Всегда всем помогал, не злословил, не скупился… Да-да, это так, иногда он давал деньги на театральные представления или на гладиаторов, чтобы купить уважение людей. Но ведь еще больше он жертвовал на свободнорожденных детей и на городские библиотеки. Щедрость в его душе всегда побеждала скупость, а доброта – гордость…
Признаться, я никак не мог взять в толк, кого моя мать так умоляет? Комната с алтарем и семейными ларами находилась в другом месте, а мать стояла в углу на коленях возле столика, заставленного склянками с лекарствами.
– Добрые врачи, Косма и Домиан, помогите его исцелить! – продолжала шептать. – Христос милосердный, не оставь меня в этот скорбный час. И попроси, чтобы они пришли мне на помощь…

Теперь уж я и вовсе не знал, смеяться мне, или плакать. Должно быть, мать от горя тронулась рассудком, если просила помощи у каких-то несуществующих врачей. Не в силах слушать ее бормотания, я пошел обратно в свою комнату и почти моментально заснул, надеясь выбрать более благоприятную минуту.
Но после истории с перстнем мать неотлучно, днем и ночью, сидела возле отцовской кровати, ни на минуту не выпуская меня из вида. Целыми днями она вслух читала его судебные речи, подражая отцовским интонациям, уверяя, будто он прекрасно все слышит и понимает.

И вскоре отец действительно пошел на поправку. Однажды он пошевелил указательным пальцем, с которого я снял перстень: то ли снова хотел о чем-то попросить, то ли, наоборот, грозился. А потом потихоньку начал двигать руками, ногами, и садиться, опираясь на подушки.
Воконий называл это чудом, приписывая какому-то неизвестному колдовству.
И вот наступил день, когда отец вздохнул и отчетливо, громко произнес:
– Я отдыхаю. Наконец-то я отдыхаю.