Ванька

     Исповедники. Их немного. Стоят отдельно друг от друга,  стайками или поодиночке. Каждый со своей тайной. Напряженной и сосредоточенной на самой себе и ни одному человеку в мире еще не открытой. Изредка переговариваются – это, наверное, знакомые. Замечаю, что некоторые недавно были у меня. Уже легче – думаю я. Хотя всякое бывает - может быть, новое движение души привело их сегодня ко мне. А сегодня как раз я служу один. И хорошо бы до начала службы всех их поисповедовать. Чуть в сторонке, поодаль, стоит молодая пара – ее я пригласил на беседу перед венчанием. Но вот не знаю, успею ли до службы?     К аналою, на котором Крест и Евангелие, подходит отрок лет восьми-девяти. Его первым снисходительно пропускают взрослые. Останавливается в трех шагах от меня, опускает голову и молчит. Наверное, растерялся и не знает, с чего начать.

- Ну, в чем хочешь покаяться? – скорее по привычке спрашиваю я.

Он снова молчит. На этот раз дольше и как-то задумчиво. Пауза становится неловкой и многозначительной. Вывожу его из оцепенения и спрашиваю имя.

- Ванька. Иван, - спохватывается он. И снова молчит, еще ниже опустив голову.

- Иоанн, - уточняю я.

- Иоанн, – неуверенно доносится эхо.

- А молчать не надо, - то ли с тенью обиды, то ли с легким раздражением говорю я, пытливо взирая на исповедников, которых, кажется, прибавилось.

Вдруг я почувствовал усталость, накопившуюся за последние службы. Спрашиваю неохотно и думая уже о чем-то своем. Нет сил.

- Маму не слушался, - доверительно, как своему, но тоже, скорее, по привычке, без усилия отвечает отрок. Это первое, набившее оскомину признание, не прозвучало как откровение. Так начинают свою первую или последнюю, перед тем как повзрослеть, исповедь все малыши.

- Бабушку тоже не слушался. Сестренку толкнул, мешалась мне она, - вдруг быстро, почти скороговоркой, без труда проговаривает он.

- Так… Хорошо…- нехотя подхватываю я начавшийся разговор, как разгорающийся костерок, вот-вот готовый погаснуть. Хотя ничего хорошего в его признании не нахожу.

- Надеюсь, постель за собой ты сам убираешь? – задаю я в лоб свой коронный вопрос для детишек всех возрастов, начиная с малышей и кончая взрослыми подростками. Отстраненно слышу свой нудный голос, приводящий меня в раздражение - ну чего  придираешься к пацану. Вот зануда.

- Нет, - коротко признается Иван, – бабушка убирает,  вчера вот – мама.

- Да ты и сам уже большой, – продолжаю я приставать я к бедному мальчугану. – Вот видишь, а ты их не слушаешься, обижаешь даже.

Время службы неумолимо приближалось. Я уже забыл, что служу сегодня один. Вот думаю – с мальчиком закончу, тогда уж начну. Остальных попробую -  если получится, поисповедовать или побеседовать с ними во время службы или после нее. А может быть и завтра -  на часах.

- Иоанн, а что ты читаешь, если читаешь вообще что-нибудь? Ну, сказки, например.  Конструктор, говоришь, собираешь? Тоже неплохо. Нет, а что ты читаешь? – допытывался я.

Пуще прежнего задумался мой Ваня. Молчит. И тут меня как осенило! Даже усталость слетела с души:

- А ты «Ваньку» Чехова читал? Про своего тезку. Ведь ты тоже Ванька.

- Нет, я - Иоанн, - неуверенно возражает он.

- Да, да. Рассказ Антона Павловича Чехова называется «Ванька». Небось, проходили в школе?

Иоанн крутит головой:

- Не-а, батюшка (впервые слышу от него это – батюшка), такого мы не проходили. Это уж точно, - почти твердо отвечает.

- Ну, как же ты не читал? Да проходили вы! – с мягкой горячностью отвечаю я ему. – Ты просто забыл, - заволновался я подзабытым вдохновением проповедника. – Ну как же…

И я вслух стал вспоминать этот чудный, волновавший меня с детства рассказ:

- Смотри, там про одного мальчика – вроде тебя. Вы даже одногодки. Трудно жилось Иоанну подмастерьем у сапожника Аляхина, много он трудился каждый день, чтобы заработать себе самое скудное пропитание. Ты-то дома или в школе ешь вдоволь, ешь – не хочу, а он – нет, с утра до позднего вечера вкалывал без устали. Нет, конечно, он уставал. Один раз так устал, что заснул, когда ребятенка хозяйского в люльке качал.

- А чего же мать не посмотрела или сестра, или нянька? – уже с интересом спросил Иван.

- Да вот он, Ванька - то, и был у хозяина и нянькой, и подмастерьем, и поваренком и чего только не делал, чтобы получить у хозяина кусок хлеба. Это сейчас хлебушек везде, ешь – не хочу. А ты знаешь, для ребят, своих сверстников, таких же подмастерьев -  бегал в кабак за водкой. Да, брат… Тебя-то никто, наверное, не посылал за водкой в магазин? – испытующе посмотрел я на Ивана. – Вот то-то и оно. А над бедным парнишкой еще и насмехались, кому не лень. И вот как-то раз загоревал наш Ванюша, тоскливо ему стало от тяжелой своей жизни. Сел он писать письмо своему дедушке, Константину Макарычу, в  деревню, вдоволь он наплакался ему о своей горемычной судьбине - вообще, как тяжело ему было у этого Аляхина. – Я рассказывал и сам себе удивлялся, как это я еще чего-то помню…

- А чего же он к дедушке не уехал, раз такая тяжелая жизнь у него была?

- А как уедешь, куда? Да он и дороги толком не знал. Дедушка-то его почему отвез к этому Аляхину? Чтобы Ванька ремеслу выучился, да и дедушке потом стал помогать, кормить. А не обижать, как некоторые…

- Нет, я бы дедушку своего не бросил, не обижал бы его, да и маму, и бабушку, и сестренку, - задумчиво произнес Иоанн.

- Ну вот, а говоришь – не читал, - неожиданно и почему-то радостно для самого себя и Ивана заключаю я. – Читай, читай, а то вырастешь Иваном, не помнящим своего родства. Будут на уме только сникерсы и компьютерные игры. Представляешь, как может получиться – ребенка отдавали в интернат, а поместили его в интернет, - почти неловко пошутил я.

Ну, хватит ворчать, говорю я себе. Я посмотрел в сторону исповедников. Их стало явно больше. И среди них прибавилось ребятишек. Они, как всегда это делают дети, почти вплотную подошли к аналою, взглядывая с интересом на меня и на Ивана – о чем это я пытаю их друга, прислушиваясь к нашему разговору, не забывали изредка перешептываться о чем-то своем.

     Сердце мое екнуло. Смутный ропот пронесся среди исповедников, с оживлением оглядываясь назад, они невольно расступались. При этом шум усилился – это подвели к аналою, взяв под руки, престарелую бабушку Катю, больную и грузную. Она ступала медленно и величественно, и, подняв веки, как гоголевский «Вий», устремилась прямо на меня. Она нашла свою жертву! Подвели ее почти вплотную, и я вздрогнул – я вспомнил, что она почти ничего не слышит! И не помнит! Некстати пронеслось в моей голове: «А вчерась мне была выволочка…».  Как никто на свете я один, наверное, знаю все ее грехи. Они всякий раз одни и те же, кочуют из исповеди в исповедь. Она затвердила их в своей памяти как урок - на всю жизнь. Снова мне ее не разговорить. Ее глухота таила в себе сонм всевозможного и неисповеданного. Больше, чем я знаю, она не знает о своих грехах. Я накрываю ее епитрахилью и отпускаю все когда-то слышанные мною, не один раз, ее грехи.

     Смотрю на часы. Времени больше нет. Надо идти в алтарь, облачаться и начинать службу. Иван стоит рядом со мной. А я почему-то почти неотступно думаю о Ваньке Жукове: А ведь это письмо на деревню дедушке есть самая настоящая детская исповедь, плач-исповедь Богу - горячая, со слезами, с просьбой спасти, защитить от обиды неправедного мира. Может быть, он никогда и не исповедовался в своей жизни…

- Ну, давай свою непутевую голову.

Ванька насупился и молчит. Наклоняет стриженую по новой моде голову под епитрахиль, и я шепчу слова разрешительной молитвы, такой необычной в моей священнической практике: «Господь Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами  своего человеколюбия да просит ти чадо Иоанна… Останавливаюсь, думаю и прибавляю: а также простит ти, еще одно чадо Иоанна (это Ванька Жуков) - вся согрешения ваша, и аз недостойный иерей, властию его мне данною, прощаю и разрешаю вас от всех грехов ваших, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь». Иоанн бережно крестится и целует Святое Евангелие и Крест.

- Ну, иди. А рассказ прочти обязательно, спрошу в следующий раз, - говорю я строгим голосом старого школьного учителя и иду в алтарь. Пора начинать службу.