"Тимофей" 26 глава

«В последний раз я сажал картошку лет пятнадцать назад», – подумал Тимофей, подкидывая к небу розоватую картофелину и радостно выкрикивая прибаутку деда Ильи на добрый урожай: «Дай, Господи, горсточкой разбросать, помоги, Господи, горочкой собрать».
– Помогай, Господи! – подхватили Сила и Ванька, как на пружинках запрыгав по вскопанному полю. – Чур я первый буду сажать, чур я! – гомонили они, перекрикивая друг друга.
– Цыц, пострелята, – осадила мальчишек тётя Сима, – огород большой, всем хватит спинушку наломать, правда, Сидорыч? – обратилась она за помощью к библиотекарю.
– Истинная правда, любезная Серафима Ивановна, – церемонно поклонился библиотекарь, засучивая рукава рубахи, искусно сшитой Ольгой Александровной из домотканой простыни.
Он наклонился и растёр в руках чуть влажноватый комок земли, исходивший весенними соками:
– Хороша картошка будет, – Аполлон Сидорович, мечтательно улыбнувшись, оперся ногой о заступ. – Жизнь продолжается. Правду говоря, пару месяцев назад я был в этом совершенно не уверен.
Тимофей втянул ноздрями лёгкий пар, поднимавшийся от разогретой солнцем земли, по-хозяйски оглядывая кусок поля, который им предстояло засадить.
Примерно столько же большая семья Петровых ежегодно сажала в Соколовке, когда Тимка был ребёнком. Только в деревне они проводили борозды лёгким плугом, в который впрягались три мужика: отец, дед и дядька Вася, а на этом огороде придётся поработать лопатой.
– Я тоже могу копать, – обняла мужа Зина, – я сильная.
  Тимофей поцеловал её шероховатую, обветрившуюся от стирки в холодной воде руку, и нежно улыбнулся, любуясь на разрумянившиеся щёки жены:
– Ты будешь стоять около меня и бросать картофель в лунки. К ужину справимся.
– К ужину? Так долго? – удивилась Зина.
– Работа не быстрая. Был бы с нами Всеволод, справились бы за полдня.
Всеволод. Тимофей всегда помнил о названном брате, с тягучим беспокойством постоянно ощущая его отсутствие.
Закрутившись с делами в течение дня, чаще всего, он думал о Всеволоде по дороге на работу. Эти мысли вошли в привычку и сами по себе поворачивались в эту сторону, лишь только стоило выйти за калитку.
«Севка, князь, родная душа, жив ли ты?»
Всеволод был жив, но очень худ и голоден. В это время он метался между застывших составов на станции «Рязань –товарная» и не мог определить, какой из поездов следующим поедет в сторону Дона.
Несмотря на то, что вагоны явно не собирались сдвигаться с места, они были плотно забиты людьми, живших в них неделями.
Многим было безразлично, куда привезёт их случайный поезд, и где высадит. Одни бежали от разорённых дотла деревень, оставляя за спиной сожжённые дома и могильные холмики, другие искали близких, третьи, в безумной мечте о дармовом изобилии, пытались попасть в центр революционной жизни и урвать себе кусок пожирнее.
– Поезда идут только да Тамбова, – сказал Всеволоду старик-железнодорожник на Рязанском вокзале. Дальше красноармейцы снаряжают бронепоезда и бронелетучки. Белогвардейцев, значит, бьют.
Вы как думаете, ваше благородие, устоят они? Я ведь вижу, вы из наших, из белых.
Дед жалостливо заглянул Всеволоду в глаза, и по его дряблым щекам побежали ручейки слёз.
– Сын у меня там воюет. У генерала Краснова.
Всеволод удивился. Старик не производил впечатления храбреца, но тем не менее, не боялся признаться, что сын в Белой армии.
– Вдруг я большевик?
– Нет. Меня не обманешь, – затряс головой железнодорожник, – я всю жизнь проводником в купейном вагоне прослужил. Господ за версту чую. А вы, барин, не просто из благородных, но вижу, ещё и чин высокий имеете.
Вы уж, будьте так добры, если доведётся встретиться с поручиком Горским, передайте ему от отца поклон. А матушка наша, скажите, померла. Не уберёг.
– Отец, скажи, как узнал что я из офицеров?
– Да что тут узнавать. Руки у вас, барин, красивые, говорите чисто, в глаза смотрите, не сквернословите. Да и одежонка хоть и рабочая, но вся заправлена, на пуговки застёгнута, не в пример тому охламону, – он указал на разухабистого мужичка, обхаживавшего молодку с корзиной яичек.
Помогай вам Бог, барин.
Он перекрестил Всеволода дрожащей рукой, и медленно побрёл вдоль рельсов, спотыкаясь на каждом шагу.
  «Вот за таких жалких и раздавленных людей должно положить жизнь русскому офицеру, – думал Всеволод, высматривая паровозный дымок: он уже знал - к какому составу прицепят локомотив, тот и поедет.
– Эй, паря, кого ищешь, – окликнули Всеволода из вагона для перевозки скота.
Лезь к нам, здесь место есть. Нам мужики нужны.
Два раза повторять не пришлось. Место в вагоне дорогого стоило.
– Зачем вам мужики? – поинтересовался князь, заскакивая в открытую дверь.
В лицо пахнуло спёртым воздухом от массы разогретых солнцем человеческих тел.
В вагоне было много женщин, дети, старики, старухи и даже мелконькая козёнка с отломанным рогом.
  – Видишь, бабья сколько, – презрительно сказал пригласивший – молодой коренастый мужик в измятом пиджаке с чужого плеча. Его большие чёрные глаза оценивающе скользнули по фигуре Всеволода и сошлись на тощем вещевом мешке, – полагаю тебе ехать невтерпёж?
Всеволод кивнул.
– И нам тоже. Мы тут с Мишаней, – чернявый кивнул на своего долговязого товарища, – покумекали и решили паровоз угнать. А с кем дельце состряпать, если у нас здесь одни бабы? Соглашайся быть третьим.
– Согласен. Только скажите, куда гнать будем?
– Знамо куда, до Тамбова.
Всеволод бросил вещмешок на пол, помня совет деда про аккуратную одежду, рванул ворот застёгнутой рубахи, и прислонился к стене вагона. Хотелось пить, и от усталости колотило в висках.
Из Петрограда до Рязани он добирался почти две недели. Где на попутных поездах, где пешком.
Один раз его подвёз крестьянин из небольшой деревеньки, притулившейся вдоль тракта.
Видимо, он принял князя за горожанина, выменивавшего продукты на вещи, потому что всю дорогу выпытывал, нет ли у него подходящей браслетки для жены.
– Очень уж моя баба золоту браслетку желает заполучить, чтоб как у бывшей барыни, – простодушно пояснил он Всеволоду.
– Слышь, мужик, как звать-то тебя? – тронул его за плечо Мишаня.
– Всеволод.
– А я Грицай, вот и познакомились, – подвёл итог чернявый. – Ты, давай, покимарь маленько, вижу, устал, а мы пока на разведку сходим. Паровоз присматривать.
– Я с вами. Вдруг сразу удача подвернётся.
Грицай уважительно шмыгнул носом и похвалил:
– Да ты, я гляжу, парень лихой. Ну, пошли, коли так.
Сначала мужчины шли вдоль путей, переползая под составами и огибая груды пустых ящиков.
По установившейся привычке кадрового военного, Всеволод запоминал расположение путевых стрелок, смотревших в разные стороны, и высматривал патрулей, которых по счастью не было видно. Движение войск наблюдалось лишь на крайней платформе.
Всеволод предостерегающе указал на них спутникам.
– Вижу, остережёмся, – коротко бросил Грицай, давая знак Мишане держаться подальше.
Майское солнце жарило не на шутку, и ходоки уже начали сдавать, когда на запасном пути черноглазый Грицай углядел водонапорную колонку:
– Туда!
Действительно, под колонкой, пыхая жаром, стоял паровоз, готовый к отправке.
– Давай, вскакивай, – скомандовал Мишаня, вскидывая на высокие поручни длинные, как у обезъяны, руки.
– Куда? – раздался из будки крик машиниста.
  – Тихо, а то шею сверну, – зловещим шёпотом посулил железнодорожнику Грицай и схватил в кулак подвернувшийся под руку чугунный ломик.
– Заводи машину! Туда направляй, – ткнул пальцем в сторону пути на Юг Мишаня.
Железнодорожник загнанно заозирался по сторонам и хрипло выдохнул:
– Там не проехать. Пути перекрыты.
– Ах ты гад, убью, – замахнулся ломиком Грицай, ощеря рот с выбитым зубом.
– Стойте!
Всеволод отодвинул Грицая в сторону и подошёл к машинисту:
– Пускайте машину, я укажу дорогу.
Поняв, что другого выхода у него нет, машинист обречённо положил руку на подрагивающий рычаг управления и двинул его в сторону.
– Поехали!
Паровоз медленно тронулся, беря разбег. Прибавляя скорость, задрожал на ходу, как ретивый конь перед скачками, и почти сразу где-то сверху ухнуло облако пара, на минуту окутав локомотив серым дымом. За окном будки машиниста поплыли неподвижные вагоны, из-под бешено разогнавшихся колёс уворачивались люди, провожая проезжающих завистливыми взглядами.
Машинист содрал фуражку, утирая вспотевший лоб и, напрягая голос, прокричал:
– Только кочегара со мной нет. Ушёл за провиантом. Так что далеко не уедем. Да и дров в тендере кот наплакал. Километров на сто пятьдесят.
– На сто пятьдесят, так на сто пятьдесят, – сказал Грицай, – а насчёт кочегара ты не переживай, мы с Мишаней дровишки тоже кидать умеем.
– Там надо не только кидать, но и следить за давлением пара, – подсказал Всеволод, – иначе взорваться недолго.
– Ишь ты, Грицко, хорошего мы напарника себе подобрали! Умного. Даже лишку,
– насторожился Мишаня, подкидывая поленья в угольную топку, переоборудованную под дрова. Ты не из «бывших», часом?
– Сейчас мы все бывшие, – отшутился Всеволод, не отводя глаз от сложного перекрёстья путей.
Стоит пропустить одну стрелку и поезд заедет в тупик.
  Память офицера-артиллериста не подводила: локомотив ехал чётко в нужном направлении. 
Паровоз пересёк последнюю стрелку, переходя на одну ровную колею, бежавшую по высокой насыпи среди леса.
Князь вспомнил, как четыре года назад ехал в Москву по Николаевской железной дороге.
Соседнее с ним купе занимала прехорошенькая барышня, с хитреньким выражением лица исподволь наблюдавшая за ним. На перроне, перед отходом поезда, она, как бы невзначай, выставила из-под шитой кружевом юбки маленькую ножку в лакированной туфельке, что среди благовоспитанных девиц считалось верхом дерзости и свободомыслия. Крепко же заняла она тогда мысли двадцатилетнего беззаботного юнца Езерского: всю дорогу он гадал, кто она такая. В Москве выяснилось, что это дочь принеприятнейшего типа с фиглярскими манерами, и интерес сразу пропал.
«Каким я был дураком, – мученически думал Всеволод, наблюдая, в окно, как одна лесополоса сменяется другой, – пока я увлекался жеманными девицами, танцевал на балах, болтал ерунду со случайными знакомыми, всё это время, рядом со мной в одном городе, жила тихая, свежая как родниковая вода, Крыся. Кристина. Крысенька. Зачем ты погибла? Какой смысл имеет моя жизнь без неё? Скорее бы умереть на поле боя».
На полной скорости пролетая мимо грузовичка с красноармейцами, покорно стоящего на переезде, паровоз дал свисток.
– Порядок такой, – пробурчал машинист, мрачно глядя, как люди на грузовике зашевелились, ощетиниваясь штыками винтовок.
– Да, на поезде катить куда приятнее, чем по солнцепёку на моторе трястись, – сказал усатый солдат, обращаясь к стройной белокурой девушке, притулившейся в тени кабины, – правда, товарищ Маша?