Прыгать и летать

— Вы утверждаете, что человек может поднять себя за волосы?
— Обязательно! Мыслящий человек просто обязан время от времени это делать.
«Тот самый Мюнхгаузен»

Танки, стены и летающий бегемот

— Да, у них что-то вроде объединения! Особо опасные христиане, пытаются изменить мир! — кругом было лето и какой-то праздник, и муж моей подруги шутил, представляя нас с ней своим знакомым. Знакомые смеялись, и кивали с почти соболезнующим видом: что ж, бывает и такое, у всех свои причуды, да и что удивительного — молодые ещё, подрастут — поумнеют. Ведь выше головы не прыгнешь — так гласит народная мудрость, спорить с которой не полагается.

Попытки или хотя бы желание выше головы всё-таки прыгнуть принято ругать юношеским (или уже не юношеским) максимализмом, наивностью, розовыми очками. Внутрицерковные товарищи, как правило, делают упор на отсутствие смирения, а если поинтересоваться: «как же тогда святые?», ответят, скорее всего: «так то ж святые, а мы люди грешные».

В детстве мне нравилось болеть, зимой я объедалась снегом, чтобы покачественнее простудиться. Лежишь себе на диване и листаешь книжки, в школу не идти, уроки не делать. Спрячешься в жаркую темноту под одеялом — оживают сказки, а наяву чай с вареньем и мамина забота — как тёплое море — плескайся дни напролёт. Теперь я болеть не люблю, но благодаря тем детским самодельным простудам вполне понимаю, почему обзываться «людьми грешными» бывает так удобно.

Болезни, разумеется, бывают разными, и не страшно симулировать простуду — недуг кратковременный и безобидный. Но что, если мы симулируем не простуду, а паралич?

Tank Man. Так называется один из культовых фотоснимков конца прошлого века. Много, очень много обрисованного дорожной разметкой асфальта, один за другим четыре громадных танка, а напротив них — человек. Маленький и беспомощный, в брюках, в шляпе, в белой рубашке. Он был единственным, кто вышел на площадь Тяньаньмэнь в Пекине во время беспорядков летом 1989 года и встал перед колонной танков. Первый танк сделал попытку объехать человека, но человек опять встал на его пути. Танки заглушили двигатели, и командир первого поговорил с человеком, затем опять попробовал его объехать, а человек опять встал перед танком. Его так и не удалось опознать. Журнал Time включил его в список ста самых важных людей двадцатого века.

Первым лауреатом Нобелевской премии мира был Жан Анри Дюнан, швейцарский предприниматель. Во время первой мировой войны он проезжал в экипаже мимо итальянского городка Кастильоне, в котором только что закончилась битва, и прямо на улицах, на площадях лежали тысячи раненых. Анри не имел никакого медицинского образования, но бросился оказывать помощь солдатам. Он промывал раны, накладывал повязки, поил жаждущих водой из фонтана. В городе было шестеро врачей, но они помогали только своим, французам. Анри помогал всем, повторяя как заведённый: «Мы все братья». Всего через четыре года благодаря усилиям Дюнана было создано Международное общество Красного Креста и Красного Полумесяца, оказывающее помощь раненым, невзирая на их национальную принадлежность.

Какие молодцы! Прекрасные люди меняют мир, а я, вместо того, чтобы резво нырнуть в их восхитительное благородное дело, жую обыкновенный бутерброд и отправляюсь на обыкновенную работу. Потому что я — обыкновенный человек, я живу свою обыкновенную жизнь, я не могу изменить мир — это невозможно, и с народными мудростями спорить не полагается.

Но так ли универсальны народные мудрости, как кажется на первый взгляд? У каждой из них наверняка есть своя область применения, и «выше головы не прыгнешь» — это верное, справедливое утешение. Утешение, но не оправдание.

Мне рассказывали, что когда-то очень давно юношей, желающих изучать магию, в числе прочих испытаний ожидало следующее: будущий маг должен был пройти сквозь стену. Большинство учеников отсеивалось именно на этом этапе — они застывали перед каменной стеной, не в силах преодолеть свою убеждённость в том, что пройти сквозь стену невозможно. Только единицы смело делали шаг вперёд и — спокойно шли дальше. Каменная кладка оказывалась искусно раскрашенным пергаментом.

Думается, процент выдержавших экзамен учеников можно было бы с лёгкостью довести до ста, предложив пройти сквозь стену детям. Дети не мнят себя обыкновенными, они не заражены нашими хроническими прагматизмами, цинизмами и общей вялостью. Дети верят в возможность невозможного — и оказываются правы. Кто-то из современных авторов заметил: «Когда взрослый видит, что летит бегемот, — он вызывает врача. Когда это видит ребенок — он радуется. Поэтому при детях бегемоты летают чаще. Им нет смысла притворяться».

Радуга из банок

«В то утро мы удили рыбу, очень далеко, а на самом деле всего в нескольких километрах вверх по течению, в том месте, где Лим впадает в Дрину. Не знаешь, чего было больше — рыбы или пенящейся воды. Позже город превратился в городишко, мост как-то съежился, а рыбы стало заметно меньше. Или меньше стали глаза, и они теперь ничего не умели видеть большим, значительным», — писал Горан Петрович. Он называл взросление страшной глазной болезнью. «Начинается она с того, что думаешь, и даже, кажется, точно устанавливаешь, что и это тебе не большое, и то тебе не величественное, да, пожалуй, и те, что рядом с тобой, тоже ничего особенного собой не представляют... И так одно за другим всё вокруг тебя уменьшается, сжимается, а на самом деле это ты все мельчаешь или становишься все менее любознательным, во всяком случае, ты все реже готов быть очарованным».

Взросление. Все мы обречены взрослеть. Куда приятнее слово «зрелость», приятнее зреть, а не просто расти. Но как часто мы не созреваем сочными плодами, а увеличиваемся в размерах, меняя детскую чистоту на взрослую усталость. Та проходящая очарованность, о которой писал Петрович, не вытекает ли она из страха разочарования? Будучи детьми, мы не боимся быть разочарованными, но взрослея, неминуемо сталкиваясь с болью, с предательством и несправедливостью, страданиями, призванными помочь нам стать мудрее и терпеливее, пробудить в нас сочувствие и нежность, мы странным образом учимся прятаться. За годы пряток мы обрастаем панцирем, разломать который, выбраться из которого так трудно и так необходимо. Забравшись в панцирь невозможно верить, вера и страх несовместимы. Прячась от разочарований, мы лишаем себя возможности, а потом и способности быть очарованными. И весь огромный прекрасный мир, его вкусы и запахи, добрые слова, протянутые руки, мелодии и снежинки, и — в страшном, едва заметном итоге — Самого Бога мы приспосабливаем к маленьким будничным нуждам, сужаем и мнём, заталкивая в свой панцирь, а чаще не замечаем вовсе. Игнорируем Бога целиком, как и каждое проявление Его любви к нам. По слову Роберта Рождественского, мы ловим Жар-птицу для жаркого с кашей, а Золотую рыбку — для ухи. В том же стихотворении он писал, как ему страшно «что люди привыкают, открыв глаза, не удивляться дню. Существовать. Не убегать за сказкой».

Сказка. В сказки верят дети. И взрослые — не слишком умные, поскольку умные взрослые знают, что сказок не бывает. Ганс Христиан Андерсен был взрослым и, конечно же, умным — ещё бы, человек глупый столько книжек не сочинит. И взрослый умный Андерсен однажды сказал: «Жизнь каждого человека — это сказка, написанная пальцами Бога». Красиво, не правда ли? Но по мере нашего выпадения из гнезда детства, всё чётче нами видится граница между сказками и реальной жизнью. В реальной жизни приятного мало, а в сказках живут бесстрашные рыцари и очаровательные принцессы, в сказках герои готовы на подвиг, и добро побеждает зло. В сказках на каждом шагу случается чудо, там не бывает будних дней. И в жизни их не бывает тоже.

Взрослых и детей окружают одни и те же вещи. Для взрослых они — обыденность, для детей — чудеса. Кто же прав: ребёнок с сердцем нараспашку или заболевший глазами взрослый? Кто из них ближе к истине, то есть кто из них ближе к Богу? Как-то раз мы гуляли с детьми у озера. Ранним вечером совсем не было ветра, деревья, кусты и низкое розовое небо разглядывали своё отражение в притихшем зеркале воды. «Красиво», — подумала я, и сразу подправленным эхом раздался радостный детский голос: «Смотри! Смотри, как красиво сделано!».

Для взрослой меня небо в воде — это красиво. Для детей в этой вроде бы вполне обычной красоте скрывается волшебство, сразу мерещатся руки, огромные руки, бережно разглаживающие морщинистую озёрную рябь, прячущие в карман ветер. У Рильке есть прекрасная история о руках Бога.

Но почему же мы так стремимся повзрослеть и дезертировать из будущих космонавтов в опытных бухгалтеров? А главное, зачем, взрослея, мы почти неминуемо теряем детскую открытость и доверчивость, жажду необычного, готовность прощать, готовность каждую минуту поверить или полюбить всем существом, целиком, без сомнений и без остатка? Что мы получаем взамен?

Ведь взросление не гарантирует зрелости, так же, как детство её не исключает. В «Западне» Эмиль Золя пишет о маленькой девочке по имени Лали. В свои восемь лет она осталась без матери, потому что её мать до смерти избил в стельку пьяный отец. Девочке приходилось заботиться о младших братике и сестричке и вести хозяйство, ежедневно терпя от отца зверские побои. Месяцами она питалась одними сухими корками и передвигалась, держась за стены. Отец привязывал её к ножке кровати, стегал кнутом, но Лали никогда не жаловалась, и если кто-то из соседей обнаруживал следы побоев на её теле, она умоляла никому не говорить об этом. «Она не хотела, чтобы у отца вышли из-за нее неприятности. Лали защищала отца и уверяла, что если бы он не пил, он был бы вовсе не злой. Он ведь сумасшедший, он не понимает, что делает. О, она прощает его: ведь сумасшедшим надо все прощать».

Один из фильмов Романа Полански начинается с драки двух мальчишек-одноклассников. Их родители встречаются, чтобы обсудить возникшую проблему — выбитые зубы, прозвучавшие оскорбления и отсутствие чувства вины у своих сыновей. Мирная беседа постепенно переходит в открытый конфликт: мамы и папы оказываются совсем не такими тактичными и терпимыми, какими казались сначала. Колкости, насмешки, непрерывно звонящий телефон, слишком много слишком дорогого виски, выброшенный хомяк. Добрые намерения забыты, больше никто не предпринимает попыток скрыть отвращение, равнодушие, или своё выдуманное превосходство над всем живым. Люди кричат и не слышат друг друга, рыдают, истерически хохочут, люди ненавидят и не могут перестать ненавидеть, и признаются, что наступил худший день в их жизни. Последняя сцена фильма совсем другая: общим планом снят школьный двор, посреди которого двое мальчишек-одноклассников что-то рассказывают друг другу взахлёб. Лиц не видно, но ясно, что они улыбаются. Вокруг них растёт много зелёной травы, над ними светит солнце.

«Держите руки открытыми — и весь песок пустыни сможет пройти через них. Сомкните их — и все, что вы сможете почувствовать — только пригоршню песка» — говорил Тайсэн Дэсимару, известный учитель дзэн. Именно это и происходит с течением лет. Руки, становясь длиннее и крепче, почему-то смыкаются, и у нас остаётся лишь горсть от подаренной нам пустыни. А мы с необъяснимой, с чудовищной лёгкостью меняем большое чудесное на бессмысленное маленькое. Мы гордимся житейской трезвостью и здравомыслием, дети кажутся нам глупыми лишь потому, что они многого не знают. Когда я была маленькой, и на небе появлялась радуга, я уговаривала бабушку пойти со мной туда, где радуга начинается — из окна чудилось, что это совсем близко, но меня не отпускали туда одну. Мне хотелось пробраться к началу радуги, взяв с собой пустые консервные банки, чтобы набрать в них понемножку каждого цвета, а потом рисовать радугой вместо красок. Я не знала тогда, что такое радуга, и я не думаю, что это делало меня глупой. Я очень любила бабушку, теперь я плохо её помню, мне сложнее прощать обиды и я не в состоянии захотеть чего-то такого же милого и забавного, как консервированная радуга вместо красок.

Сокращённые львы

Бывает, троллейбусы навевают грусть. Я рассматриваю лица, десятки лиц, и мне становится совестно оттого, что мне становится скучно. Наверное, это не самое благородное занятие, но я пытаюсь представить жизнь, прячущуюся за ширмами взглядов, причёсок, редких необязательных движений. Я хочу увидеть эти жизни счастливыми, переполненными, сочинить нечто захватывающее или наоборот уютное, как старенькая колыбельная песня, так, чтобы впереди туманилось нечто особенное, достойное этого — разумеется, особенного — лица человека. Чаще всего ничего не получается: люди безразлично опускают глаза, я выхожу на следующей остановке. Наверное, у меня просто нет воображения.

Люди. Кто мы такие? «Отче наш», — обращаемся мы к Богу, и обращение это изобретено не нами, а Им Самим. Мы — дети Бога, мы — Его прекраснейшее, величайшее творение. Один йог заметил: «Твоё величие уже оттого, что ты рождён. Сам факт, что ты был рожден и Бог желал этого — это лучшее, что могло когда-либо с тобой произойти». Но разве мы — великие? Мы похожи на певчую птицу, умалишённую, вырвавшуюся из свободы в неволю, упорхнувшую из лесов и рощ, мечущуюся бесприютно у чужеземных карнизов, подыскивая клетку поновее. Блестящие прутики, грамотно организованная кормушка, минимум котов.

Джек Лондон писал: «Лучше быть роскошным метеором, каждый атом которого излучает великолепное сияние, чем сонной и косной планетой. Человек должен жить, а не существовать». А мы не умеем жить, мы загоняем себя в рамки, ставим ограничители скорости. Мы боимся. Нам кажется, мы едем по выбоинам плохо освещённых закоулков, и мы вот-вот попадём в тупик, или несмышлёный детёныш бросится прямо под колёса. Мы боимся врезаться, воображая себя на встречной полосе, или выдумываем пробки посреди хайвэя. Ведь мы — на хайвэе. Потому что бремя Его легко, и если мы с Ним, на нашей дороге нет и не может быть настоящих препятствий. Все испытания — лёгкие, все страдания — только потому, что других способов сделать нас лучше не осталось. Горькие микстуры — только когда леденцы со вкусом мёда и лимона уже не действуют. Нам никто не мстит, нас никто не искушает из любопытства. Мы — человечество, Он — Человеколюбец. Он бережёт нас.

Но наша вера болеет за нами вслед — нашей скукой, нашей обыденностью, нашей удовлетворённостью обыденностью и скукой. Меня пугает одна фраза в Нагорной проповеди. Христос говорит о плодах и о том, как Он «в тот день» объявит многим: «Я никогда не знал вас». Как это странно, и как страшно — остаться неузнанным собственным Отцом. Что же нужно учинить над собой, чтобы тебя не узнали? Может быть, лишиться лица?

Мы так много говорим о Богопознании и о любви к Нему, мы выкручиваем свои сердца, как мокрые тряпочки при стирке, выжимая из себя познание и любовь. Это выкручивание обременяет и изматывает нас, мы начисто забываем о том, что нам нужно не мешать Ему любить и знать нас. А это значит — смело делать шаг навстречу, выбросив страх пораниться и разочароваться. Выбросив страх быть живыми и разными, особенными и великими.

Я часто вспоминаю одну давнюю беседу со случайным знакомым.

— Чем ты вообще собираешься заниматься? — спросил он меня. Под «вообще» подразумевались планы на всю оставшуюся жизнь.

— Книжки буду писать, — мне было лет восемнадцать, поэтому я имела право отвечать на вопросы подобным образом.

— Да ну? Шла бы лучше на юридический!

— Зачем на юридический?

— Как это — зачем!? — он даже подскочил от моей вопиющей несообразительности. — Вот ты представь: престижная работа, хорошая зарплата, возвращаешься вечером домой, включаешь телик, ставишь курицу в микроволновку...

Чем закончился разговор, я не помню. Но та сладким мечтательным тоном произнесённая курица, аппетитно потеющая в тусклом свете за дверкой микроволновой печи, та курица до сих пор остаётся со мной. Я использую её в качестве дорожного указателя: когда я обнаруживаю на своём пути что-либо, сообразное моей курице, я знаю, что ошиблась, знаю, что мне нужно двигаться в другом направлении.

Показывая Венецию Евгению Рейну и российским журналистам, Бродский обратил внимание на обилие каменных львов и дворовых кошек и в шутку заметил, что кошки — это сокращённые львы, так же как мы — сокращённые христиане.

Не предательство ли это? То, с какой непростительной готовностью, с каким легкомыслием мы обесцениваем себя и свою жизнь. Целый мир, прекрасный, восхищающий своим многообразием, мы сокращаем до поджаристой курицы. Веру — до религии, тепло дома, тепло семьи — до совместного проживания почти чужих друг другу людей. Мы к этому привыкли, мы считаем своё существование удобным и безопасным, нам не больно сокращать и сокращаться. У нас опущены руки, у нас зажмурены глаза, и мы именуем себя христианами.

А ведь христианство — это и есть прыжок выше головы. Мы призваны сиять «как светила в мире», не ослабевать в усердии и пламенеть духом, следовать за Христом, «обув ноги в готовность благовествовать мир». Господь говорит нам о самоотречении, говорит о бесстрашии и радости. Мы не призваны ныть на каждом углу о том, какие мы грешные, мы призваны к подвигу.

Христианин просто обязан прыгать выше своей головы, и должно быть, отказ от прыжка — и есть пресловутое закапывание талантов. Конечно же, мера у каждого своя. Помните замечательный эпизод из фильма «Тот самый Мюнхгаузен», в котором Рамкопф зачитывает герцогу расписание дня барона Мюнхгаузена:

— С восьми утра до десяти — подвиг.

— Как это понимать? — удивляется герцог.

— Это значит, — отвечает ему баронесса, — что от восьми до десяти утра у него запланирован подвиг. Ну? — обращается она к защищающему барона бургомистру. — Что вы скажете о человеке, который ежедневно отправляется на подвиг, точно на службу?

— Я сам служу, сударыня. Каждый день к девяти утра я должен идти в магистрат. Я не скажу, что это подвиг, но вообще что-то героическое в этом есть.

Столько разговоров развелось о поисках своей меры, и в теории всё правильно, но как часто на практике поиск меры вырождается в поиск спокойствия, в оправдание страхов и комплексов. Тем временем, в каждом маленьком деле, внутри каждого человека живёт «место для шага вперёд», пространство для пусть едва заметного, но подвига. И когда мы из равнодушия, или боясь «как бы чего не вышло», прячемся от бессчётных возможностей стать лучше, изменить мир вокруг — крошечно и неуклюже, по-детски наивно и искренне — мы предаём самих себя, мы предаём Бога, Его любовь к нам, Его к нам доверие. И наше умеренное «выше головы не прыгнешь» оказывается очередной разновидностью беликовского футляра. Ясно, что все мы — простые люди, и нам, скорее всего, не дотянуться до аскетических опытов древних подвижников и Нобелевских премий. У меня нет денег на кругосветное путешествие — это нормально. Ненормально, если я стану считать невозможность совершить кругосветное путешествие достаточным основанием для того, чтобы перестать выходить на улицу.

Мой любимый день

А если я всё-таки не способен? Если мне неплохо живётся без каких-то там подвигов? Мне некогда, я работаю на работе, выращиваю детей, хожу в храм по выходным и, честно говоря, мне давным-давно плевать, обыкновенный я или не очень. Величие это ваше какое-то подозрительное, и вся эта необыкновенность явно попахивает гордыней и тщеславием, а посему вместо того, чтобы менять мир и куда-то прыгать, я буду просто быть среднестатистическим христианином, старающимся соблюдать правила благочестия.

Но ведь, если мы — христиане, мы христиане не в одиночку, не по отдельности. Мы — Церковь, и у всех нас должен быть какой-то общий признак, некий знак отличия, без которого называться христианином невозможно. Еженедельное присутствие на воскресной Литургии? Добросовестно вычитываемые правила, поглощение просфорок и святой воды, свечки, записки, платочки и предпринимаемые время от времени пробежки по святым местам? Где тот необходимый «минимум», дающий нам право называться учениками Христа? На Тайной Вечери Он говорит апостолам: «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Ин. 13:35).

Минимум раздулся в нашем сознании до максимально возможных размеров, выродился в нечто элитное, доступное лишь святым и недостижимое для обычных смертных. А ведь любить — это не сверхчеловеческое свойство и не редкий особый талант. Это дано каждому, это врождённая способность сердца. Все дети — любят.

В рассказе одного современного грузинского автора есть такие строки: «В любви, — пишет он, — не только можно, но и нужно верить в невозможное, невероятное, а также в неправдоподобное, немыслимое, недоказанное. Слишком рассудительными и приземленными мы стали, слишком боимся ошибиться, а если все же ошибаемся, то слишком долго не можем себя простить. Мы не задумываемся над тем, что так из жизни улетучиваются ее прелесть, легкость, — неужели совсем скоро мы будем летать только самолетами?».

Случается порой такая измученность, когда пропадают самые простые, самые естественные желания — и человек не может спать, теряет аппетит. А любовь — разве не такая же потребность для души человеческой, как сон и пища для тела? Мы послушно кормим, поим и еженощно укладываем спать свои туловища, а если они отказываются принимать корм и высыпаться, мы лечим их успокоительными травками, турциями и шоколадом — кто во что горазд.

Измученность души не так очевидна, к измученности души можно приспособиться, ловко нарядить её чуть ли не в благочестие. И вместо сказанного Христом, вместо любви между собою для многих из нас первоочередным признаком христианства, да и вообще хорошим тоном, стало почитание себя человеком грешным и неспособным любить ближнего. Этакая «смиренная» нелюбовь. Нелюбовь вместо любви.

Мы приспособились к чудовищной подмене, пока мы смиряемся таким диким, вывернутым наизнанку способом, вокруг плодятся сложные, требующие нашего внимания и наших ответов, вопросы, множится боль, чужая боль, вокруг нас так много одиноких, никем не любимых людей, невыращенных цветов и неспетых песен. Великолепных идей, напрасно дожидающихся нашей очарованности и энтузиазма, смелости и самоотречения. Как часто эти идеи, воплощение которых и вправду могло бы многое изменить, оказываются погребёнными под уродливым нагромождением из лени, равнодушия и страха вездесущих искушений. И если нарушение заповеди зовётся грехом, а Господь говорит о любви друг к другу: «заповедь новую даю вам», то, сдерживая добрые порывы из страха искушений, мы оправдываем грех боязнью согрешить. Не лукавство ли это, не безумие ли?

Неспособности любить не бывает. Все мы можем любить, и если нам кажется, что мы не способны, мы просто неправильно воспитаны. Получается парадокс: детей нужно воспитывать для того, чтобы они научились быть взрослыми, а взрослых нужно воспитывать для того, чтобы они умели оставаться детьми. Детям гораздо проще — их воспитывают взрослые, а взрослым частенько приходится воспитываться самостоятельно. Расти над собой. Не самое подходящее занятие для человека, парализованного своей обыкновенностью.

Субботний вечер, «Французский канкан». В соседнем кресле мальчик лет десяти невольно вызывает недоумение — кино-то совсем не детское. Рядом с мальчиком — судя по всему, его бабушка, пожилая, интеллигентного вида женщина. Одета элегантно, выражение лица — строгое. В присутствии бабушки мальчик выглядит совсем не так таинственно: людям часто некуда деть своё потомство, бабушка только немного погорячилась, притащив внука на снятый более полувека назад фильм. Следующие полтора часа внук будет изнывать от скуки, после чего благополучно вернётся домой к своим родимым спайдермэнам.

Гаснет свет, появляются титры. Мальчик с интересом выпрямляет спину и внимательно прислушивается. После слов: «режиссёр — Жан Ренуар» он поворачивается к бабушке и шепчет с нескрываемым восторгом:

— Это и есть тот самый, про которого ты рассказывала?!

— Что ты! — в ужасе восклицает бабушка. — Я говорила о Алене Рене! Больше никогда не смей их путать!

Мальчик смотрел фильм, почти не шевелясь, в явном и искреннем восхищении каждой сценой, и это не выглядело противоестественно или странно: в нём воспитали любовь к киноискусству, и теперь мальчик любит кино.

Так же и мы — понемножку, осторожно, но честно и строго мы можем воспитать в себе способность любить и готовность на ежедневные маленькие или большие подвиги, можем вырастить у себя в душе детство, хотя бы краешек. Смело делая шаг за шагом, мы и сами не заметим, как, согревшись за пазухой, пробирается к нам в сердце то, что ещё недавно казалось недосягаемым и совсем чужим. Способность, а главное — желание отрываться от земли, летать и прыгать. Прыгать и летать.

Ведь наш мир удивителен, и удивителен каждый из нас. Нам дана жизнь, под завязку набитая чудесами и сказками — нужно только научиться их видеть. Мы любимы и призваны любить, и быть может, так отчаянно порой искомый смысл жизни состоит именно в том, чтобы, правильно растя и питая своё сердце, суметь в итоге не промолчать, не отвернуться, не попятиться от испуга, а с бездонной, не заслуженной, но подаренной радостью прошептать: «Я Тебя тоже» в ответ на произнесённое Господом: «Я люблю тебя».

Вылезти бы из панцирей прямо сейчас, довериться Богу, не откладывать перемены и превратить сегодня в чудесное, сказочное настоящее, мурлыкающее от любви и удовольствия жить, делиться которыми — перекрашивать мир цветами яркими и нежными одновременно. Просыпаться и жить, не стесняться быть живым и необыкновенным, принимать каждый день драгоценным подарком из любящих рук, чтобы каждый день становился долгожданным и самым любимым. Как в одной истории про Винни Пуха, когда на вопрос медвежонка: «Какой это день?», Пятачок ответил:

— Сегодня.

— Мой любимый день, — сказал Пух.