Прогулки по кладбищу

В контрасте предмет становится ярче. Белая тарелка на черном столе будет особенно белой. Жизнь рядом со смертью становится особенно живой.
Ощутить себя живой на сто процентов можно на кладбище в будний день. Почему в будний? Потому что кроме птиц и насекомых там практически не будет никаких признаков жизни. Царство мертвых - редко нарушаемое ударами лопаты по земле - строится очередная «обитель», - или неуверенными шагами случайного гостя. Глоток воды из пластиковой бутылки приобретает здесь особенный вкус и значение: значение того, что ты можешь этот глоток делать, и что у тебя есть это живое чувство жажды (вот где нужно снимать рекламы).
Медленно проходя вдоль аллеи из надгробий и крестов, понимаешь, как же хочется жить. Не только сейчас, а всегда, вечно. Вопреки и несмотря на болезни, кризисы, обманы, потери – только бы жить. Мозг работает в направлении что «все умрем», а сердце сжимает холодный, иррациональный страх «я умру тоже! Я умру?!!!». «Не может быть такого. Ни в одной сказке детства не написано об этом. Конец любой из них уходит в счастливую вечность. Умирают только бабки-ежки и всякие Кощеи. Хорошие люди вовсе не умирают, а я же хорошая…». Ну, или как-то так.
Хочу жить: спать, есть, говорить и слушать, любить мороженное летом и ненавидеть зимой, читать книги и отмечать важные места фломастером, пить вот из этой нагретой в руках пластиковой бутылки, просто хочу хотеть пить. Только бы это никогда не кончалось.
С пониманием на меня смотрели лица фотографий и скульптур. Они тоже так и не переставали хотеть всего этого. Надгробия все разные – это не баночки с пеплом. Красивые и обычные, ухоженные и заброшенные, со свежими гвоздиками или позабытые. Могила как душа, после смерти заботиться о себе сама она уже не может. Остается все на милость тех, кто напишет тебе эпитафию и будет носить цветы, или же забудет ровно на сороковой день. Все теперь для этих неживых, зависит от тех, кто на их контрасте выглядит, как белая тарелочка на черном столе, то есть от живущих ныне.
Кладбище в тот день стало индикатором подлинности. В жизнь добавилась капля вечности и день увековечился. Домой пришла уставшая и лишь запнулась, когда на вопрос «как дела», по привычке ответила «я – труп, еле живая от усталости». Запланированные «очень важные» дела, встречи, заботы, к вечеру обесцветились и потускнели. Исчезли из распорядка дня суета и надуманность. Обижаться на неотвеченный вызов? Или на игнорирование меня коллегой? Или на то, что свекровь снова учит жить и правильно кормить ее сына? И было о чем поговорить с мамой по телефону, и проснулся стыд, что долго не звонила папе. Спор кому вести дочь в садик, даже не начался в тот день, равно как и спор о том кому мыть посуду. Детская сказка, приготовление ужина, и теплый душ имели этим вечером сакральный смысл – я МОГУ это делать, пока могу. Не то чтобы я стала такой правильной. Просто то и дело мелькали лица - похороненный ребенок, красивый, улыбающийся, но уже не живой - вечная боль родителей. Скульптура отца держащего на руках младенца – мужчина умер в тот год, когда родился его сын, едва успев подержать его на руках. Лица женщин, мужчин – в разных позах, с разными глазами и улыбками – смерть нелицеприятна - не выбирает по признаку и качеству, а забирает всех, чаще неожиданно. Изменилась бы их жизнь, если бы думали они о смерти? Не просто смерти, а именно своей собственной смерти? Умерли бы они иначе, или остались живы? Успели бы сделать что-то важное, не откладывая в ящик главное, будто впереди у тебя еще «вся жизнь». Мать того умершего ребенка, возможно иначе бы читала сказку или без раздражения отвечала бы на его «почему», знай она, что сын стоит на пороге вечности, и задает свои «глупые» вопросы в последний раз. Ругались бы муж и жена, если бы знали, что держит сына на руках, в последний раз по ее просьбе? Что бы сказали дети, знай, они, что мама сегодня умрет? Может те самые слова, которые она ждет с тех пор, как научила их говорить, и услышала их первое «мама»?

Есть замечательные слова о том, что смерть исключает жизнь, в то время как жизнь включает в себя и смерть. Должна включать. От пультово-кнопочной радости, думать о смерти сейчас некогда. Уровни, перезагрузки, жизни – дают шанс верить в то, что смерти нет. Точнее не дают шанс, а просто забирают возможности о ней думать. Жизнь все больше теряет контрастность со смертью, все меньше она белая, все меньше в ней живого.
На черном столе, грязная тарелка будет особенно грязной, и захочется ее вымыть, чтобы не портить вид. Эта же тарелка в темной комнате на столе с светящимся монитором не будет ни грязной ни белой. На фоне смерти жизнь приобретает смысл и глубину. Раскрывается во всей полноте своих сочно-живых красках, пусть даже порой и нелюбимых цветов. Удаленная от мыслей о собственной конечности и растворенная в тысяче смертей экранов телевизоров и мониторов – жизнь растягивается в иллюзорную бесконечность и не находит свое место и свой смысл.
О смерти сейчас не принято думать. А если и принято, то только в контексте кроваво-мистических триллеров. Советы психологов – думать о своей смерти, писать собственные некрологи и завещания, высмеиваются их же коллегами – приверженцами позитивизма и легкости бытия, с быстрыми рецептами счастья и преуспеваемости. Учения святых о памяти смертной, если и принимаются как догма, то не проживаются. Равно как и не проживается собственная жизнь, смешиваясь в лучшем случае с жизнями «других хороших людей», в худшем с такими же жизнями «плохих людей». И есть риск, стать хозяином своей жизни, лишь после смерти, неподвижно застыв на своем могильном надгробии, не в силах что-либо изменить. Окруженный группой людей склонившихся над каменным изображением ныне не живого, и не имея возможности сказать ни «прости», ни «прощай».