Предновогодние хлопоты. Глава 3

Марголин.
Глава 3

Антон вольготно лежал в откинутом кресле машины, и читал потрёпанную газету. Газета была из разряда жёлтых. Его пухлые, как у ребёнка губы шевелились при чтении. Иногда он пофыркивал от удовольствия и улыбался. Правая дверь открылась неожиданно и в машину легко сел Марголин.

Марголину было чуть за пятьдесят, он был стрижен очень коротко, почти под «ноль», на макушке была отчётливо видна намечающаяся лысина. У него была модная короткая бородка, похожая скорее на двухнедельную щетинку. Бороду и виски слегка тронула серебристая седина. Он, не посмотрев на Антона, откинулся на кресло, закрыл глаза и сказал устало:

—Что стоим?

Антон, вздрогнув, выпрямился и с удивлением посмотрел на Марголина. В его круглых бараньих глазах не было ни смущения, ни подобострастия, лишь вопрос и скрытое раздражение. Насупив брови, он выровнял спинку кресла, положил газету между кресел, завёл двигатель, глянул в зеркало, резво подав машину назад, развернулся и, посигналив старухе, входящей в арку, так же резво выскочил на проезжую часть — старуха испуганно прижалась к стене.
—Жить всем хочется, — констатировал он, и тут же моргнул фарами водителю старого «Москвича». «Москвич» ехал по главной дороге, но «Мерседесу» притормозив, уступил.
— Соображает дед, — пробормотал Антон.— Квартиру, лоху, терять не хочется.
Марголин не открывая глаз, спросил устало:
— Рассказывай, что наболтал своим поганым языком нашей новенькой.
Антон пожал плечами, скривил лицо:
—Доложили…. Да ничего особого. Предложил в кафе сходить оттянуться после трудового дня.
— Нетрудно догадаться, что говорил ты это, конечно же, деликатно и вежливо, галантно, как истый джентльмен. Так ведь? Так вежливо, что она целый час потом плакала и увольняться собралась.
В голосе Марголина появились нотки раздражения.
—Да, дура она. Дура, как все телки. Чё обижаться? Сказал ей, что задний мост у неё потрясный, что я такие именно дифференциалы обожаю.
— Водительским комплиментом порадовал девушку, стало быть?
—А, что? На цырлах плясать перед бабами? Они все придуряются. Ясный пень, любят тех мужиков, которые, на них, как танки наезжают и знают, чего хотят. Тоже мне миледи. Дура, блин!
—Эти полезные сведения о женщинах ты от танкистов получил? Эта дура учится на последнем курсе университета, круглая отличница, живёт в коммуналке с больной мамой и малолетним сыном. Она на Староневский не пошла в путаны, а работает и учится, не надеясь на спонсоров.
Антон на это ничего не сказал, почесав затылок, он процедил, сквозь сжатые губы: «Куда едем?»
—На правый берег, — коротко бросил Марголин.
Антон с интересом глянул на Марголина и спросил, каким-то вкрадчиво-фальшивым тоном:
—На Стахановцев, что ли?
—Ты очень догадлив, когда не надо, — сдерживая нарастающее раздражение, ответил Марголин и немного помолчав, продолжил:
— Слушай Антон, ты, что специально напрашиваешься? Под тупого косишь? Я ведь знаю, что ты меня слышишь, когда я тебе, что-то говорю. Зачем ты так себя ведёшь? Сколько раз я тебя предупреждал о том, что в офисе, и особенно в офисе, рта не открывать — твоё дело пятое: пришёл, сообщил, что ты у подъезда, и все, а лучше вообще тебе туда не подыматься. Телефон есть для этого. Больше от тебя ничего не требуется. Так нет, тебе непременно нужно нагадить, напакостить. Я знаешь, не Макаренко, что бы воспитанием твоим заниматься, у меня на это времени нет. Тебе, что нравиться меня доставать или работа тебе опротивела? Или я, что-то не так делаю, плохо к племянничку отношусь? Рано или поздно приходится делать выбор. Ты игнорируешь сигналы, которые тебе жизнь посылает, а она тебе уже много раз намекала, что ты нарываешься, кличесь к себе беду — это вообще-то странно, парень-то ты совсем неглупый… Я тебе уже говорил, что вечно терпеть твои закидоны не буду, расстанусь с тобой без скорби, а дяде Саше я всё объясню. Надеюсь, он меня поймёт. Но ты, на всякий случай, запомни: не вздумай дёргаться и бросать работу без моего на то разрешения, работать будешь у меня до тех пор, пока я этого хочу. Без работы не останешься, шофера нам в наших подразделениях нужны. Ты понял?
Антон не ответил, спросил сквозь зубы:
—В универсам, сначала?
— В универсам, в универсам, — посмотрев на Антона, ответил Марголин и, закрыв глаза, подумал: «Вот ведь сволочь! Что ж он так нарывается? Ну, прямо, как Шариков иногда себя ведёт. И внутренним презрением ко мне так и сквозит от него, я это шкурой ощущаю. Говнюк сопливый! ».
Марголина укололо не столько показное игнорирование Антоном его слов, а то, как он сказал на первый взгляд безобидную фразу: «На Стахановцев, что ли?» Эти слова и тон, которым это было произнесено «завели» его, заставили разозлиться. Для постороннего, несведущего человека эти слова ничего бы не значили (вопрос, как вопрос), но для Марголина они имели скрытый смысл, он почувствовал в тоне водителя некое презрение и скрытую ухмылку, подоплекой которой была, как решил Марголин, его осведомлённость о тайной жизни Марголина.
Дело было вот в чём: на улице Стахановцев жила любовница Марголина и сейчас он ехал к ней. Антон возил его к ней на улицу Стахановцев уже несколько раз, эту женщину он видел, и даже был в её квартире. Марголин всегда приезжал к любовнице с полными пакетами всяческой снеди, напитков и с цветами, а тащить всё это на четвёртый этаж, с некоторых пор, приходилось Антону. Марголин тщательно конспирировался и ездил к Валерии, — так звали эту женщину, на такси. Но однажды он допустил досадную оплошность, по глупости подпустив Антона к своей тайне, сделав его свидетелем своей подленькой, тайной жизни. Он неожиданно стал заложником ситуации, она породила не исчезающий страх разоблачения, и теперь находясь рядом с Антоном он ощущал жгучее чувство униженности и не исчезающей досады на себя за прокол.
В тот злополучный вечер, он был основательно пьян — набрался на банкете, и у него возникло стихийное желание увидеть Валерию. Он с ней созвонился, и она сказала, что будет рада его видеть. Вёз его в этот раз Антон, ему он сказал, что едет в гости. По дороге заезжали в универсам, где Марголин нагрузился пакетами со снедью и выпивкой. Подъехав к дому на Стахановцев, он вышел из машины, позвонил Валерии, сказав ей, что он подъехал и сейчас поднимется; после, глянув на тяжёлые пакеты и представив, что тащить их придётся на четвёртый этаж, он поразмыслив, попросил Антона помочь донести их на четвёртый этаж, решив, что Антон донесёт пакеты до площадки четвёртого этажа, там он его отпустит, перехватит пакеты, после чего позвонит в дверь любовницы, ему казалось, что это весьма хитроумный ход, хотя в голове, однако, слабо мигал маячок, говорящий ему, что он совершает оплошность, но он не послушал эти сигналы.
Бог шельму метит, давно было сказано, а всё тайное когда-нибудь становится явным. Когда Антон опустил пакеты на площадку, дверь квартиры резко открылась и в дверном проёме появилась улыбающаяся блондинка, воскликнувшая: «Сил уже не было ждать тебя, Дима!» Заметив Антона, она осеклась, бросив на него быстрый взгляд, Антон зыркнул на неё, сделав мгновенный и единственно правильный вывод. Стушевавшийся Марголин, приказав Антону ждать его в машине, вошёл в квартиру.
По дороге домой Марголин, уже протрезвевший, не зная, как сгладить ситуацию, сделал ещё одну непоправимую глупость. После долгого молчания, он тушуясь, чувствуя, как горят уши, давя в себе гордыню, заговорил с Антоном, ощущая обидную униженность. «Ты, Антон, это... обо всём, что сегодня видел — молчок, договорились?»
Антон, не сводя глаз с дороги, кивнул головой, ответил быстро:
— Договорились.
Дальше он «сморозил» ещё хуже, сказав зачем-то: « Иногда мужчинам нужна бывает встряска, ты понимаешь?» Язык мой — враг мой, сказал и тут же пожалел о сказанном. Ответ Антона и особенно тон, которым это было произнесено точно его встряхнул! Ему показалось, что Антон еле сдерживает улыбку. Ответ Антона был прост и прям и ответом этим он сравнял свой статус со статусом своего хозяина, по крайней мере в вопросах интимного характера:
— Да чего там. На то они и «мочалки». С кем не бывает. Не берите в голову, Дмитрий Яковлевич.
Марголину стало до слёз жалко себя, стыдно, вспыхнула быстрая злоба, он её с трудом подавил, тоскливо подумав: «Теперь с этим придётся жить». Противостояние становилось реальностью, Марголин это чувствовал.

***

Скрытое противодействие со стороны своего подчинённого Марголин чувствовал давно, ещё до своего прокола. Почти сразу, как тот стал у него водителем. Совсем немного, может пару недель всего, Антон вёл себя дружелюбно и вежливо, а потом вдруг всё сразу разладилось, и Марголин со своим жизненным опытом и хорошей интуицией не мог этого не заметить.
Марголин не мог понять, что происходит. Он не давил на Антона, не выказывал ни какой барственности и высокомерия, работой его не перегружал, как это делали некоторые его знакомые бизнесмены, гонявшие своих водителей на рынки, в магазины, на дачи, в школы за детьми, и даже иногда выезжавшие в отпуск с водителями. А если уж и была, какая-то переработка, например, частые поездки в область, в Москву, то он всегда приплачивал Антону. И, тем не менее, неприязнь от Антона исходила, как сейчас, например. Можно было бы свалить всё на бестактность, необразованность, (восемь классов оконченных с грехом пополам), но это было бы заминанием проблемы: Марголин в людях разбирался.
Антон отработал у него чуть более полугода. Последний водитель (уже не первый у Марголина), был исполнителен, предупредителен, вежлив, за плечами у него был Физкультурный институт, работа тренером: он не пил, не курил, мог поддержать беседу на любую тему, обходя, впрочем, умело всякие острые полемические углы, но был трусоват в езде, — слишком перестраховывался. Марголин, наблюдая иногда незаметно за ним во время езды, думал, что у него страх скорости.
Из-за этой осторожной езды они частенько опаздывали на важные встречи. Марголин, впрочем, ошибался по поводу его трусоватости: на своей личной машине его водитель ездил очень резво и нахально, а панически он боялся не быстро ездить, а повредить дорогую иномарку шефа и получить неприятности.
Прозвав его «премудрым пескарём», Марголин не стал к нему, однако, относится плохо, решив, что может это и к лучшему такой водитель: и машина целей будет и голова тоже. Но расстался он с ним вскоре без сожаления. Оказалось, что премудрый пескарь воровал хозяйский бензин. Его «Жигули», на которых он приезжал на работу, кормились из бака его «Мерседеса» — ему об это доложили люди из офиса.
Марголин думал иногда, что ему было бы лучше сесть самому за руль. Город он знал прекрасно и водителем был хорошим, но всегда быть за рулём не получалось, да и не престижно это было. Наёмный водитель позволял не отвлекаясь на вождение, сидя на заднем сиденье, решать какие-то вопросы с нужными людьми, попить кофейку, глотнуть коньяка, поспать даже. Кроме всего, были корпоративные вечера, походы в рестораны, клубы, бары, фуршеты, всё с выпивкой, естественно, поездки в столицу и в область, на объекты, так что приходилось нанимать водителя. На дачу его возила его супруга Елена. Когда она была за рулём, Марголин был спокоен. Елена водила машину профессионально и очень уверенно. Здоровенный «Мерседес» она не любила, называла его катафалком, и ездила на своей «Мазде».
Антон попал к Марголину следующим образом. У дяди Марголина — он был младшим братом покойного отца Марголина — умерла жена. Дядя жил в Вырице в своём доме, совсем рядом с прекрасной рекой Оредеж. Марголин в детстве провёл четыре лета в доме дяди и был окружён там любовью и заботой, он это помнил и ценил.
С первой женой дядя Саша детей не нажил, и прожил с ней недолго:она умерла внезапно от инсульта. Отец Марголина с братом дружил, они встречались, отец ездил к нему очень часто, и брат появлялся в квартире Марголиных не только на праздники. После смерти отца, Марголин связи с дядей не потерял, созванивался, помогал, если требовалось. Несколько лет дядя Саша жил бобылём, а потом сошёлся с женщиной гораздо моложе его, и она родила ему сына. Мальчика назвали Антоном в честь деда Марголина. До Марголина доходили слухи, что парень, его племянник рос хулиганистым и непослушным парнем, что у него были проблемы с милицией и покойный отец Марголина несколько раз даже принимал участие в разрешении разных проблем, связанных с выходками Антона.
Вторая жена дяди Саши умерла, когда Антон отслужил в армии. Последние полгода службы Антона пришлись на войну в Чечне, вернулся он оттуда без единой царапине. Марголин был на похоронах жены дяди Саши вместе с женой и дочерью, и там дядя Саша попросил его пристроить сына на работу. Антон был водителем, у него были все категории, автошколу он закончил ещё до армии. После армии он немного пожил в Вырице, нигде не мог пристроиться и подался в Питер, объяснив отцу, что в городах сейчас работу найти легче. В Питере он снимал комнату в коммуналке, к отцу приезжал редко, они почти потеряли контакт, и дядя Саша очень переживал по этому поводу. Антон при редких встречах с отцом говорил, что работает водителем и, что у него всё в порядке.
Когда дядя Саша просил Марголина о работе для Антона, он, смущаясь, сказал, что было бы хорошо, если бы Антон работал, где-то рядом с Марголиным, под его контролем, что бы он через него мог хоть что-то узнавать о сыне, который порой, иногда по несколько месяцев ничего о себе не сообщает. Смущаясь, он ещё долго и невнятно говорил, что Антон парень сложный, а после армии изменился, стал психованным, но, мол, это можно понять: даром для психики молодого человека такие встряски, как война не проходят, но он надеется, что со временем Антон придёт в себя.
Марголин не мог отказать любимому брату отца. Посадил Максима для пробы за руль Мерседеса, и был приятно удивлён: Антон освоился за рулём «Мерседеса» буквально за день, будто был знаком с этой техникой всегда. Водил он машину экстремально быстро и рискованно, даже можно сказать нагло, но молодой глаз, энергия и какое-то острое чутьё моментально оценивать ситуацию, ни разу его не подводили. Вначале Марголин дёргался от такого вождения, пытался урезонить, объяснить, но через месяц он успокоился и даже стал думать, что может быть сейчас так и нужно ездить, ведь беспредел был на дорогах сплошь и рядом.
Но обрисовалась другая проблема: вообщем-то флегматичный парень иногда становился неуправляемым и агрессивным. В ситуациях не требующих агрессии и применения силы он становился вдруг другим человеком и совсем не реагировал на окрики и увещевания. После таких выплесков он становился угрюмым, мог несколько часов молчать, погружаясь в себя. Марголин, обычно начинал с ним беседовать на следующий день. Неразговорчивый Антон иногда, будто его прорывало, начинал говорить много и в эти моменты (Марголин в этом не сомневался), он был абсолютно откровенен, хотя своими мыслями и высказываниями частенько ставил Марголина в тупик.
О Чечне он почти не говорил. Но однажды в один из «выплесков» произнёс на одном дыхании длинный монолог. Говорил о том, что наболело. Говорил, что «вонючие козлы», то есть власти, отсиживая свои жирные задницы в мягких креслах, лопая икру и попивая водку, кинули в мясорубку, как ненужный бесполезный хлам молодых не опытных пацанов, кинули в ад, в пекло, наплевав на свой народ, на матерей и отцов этих пацанов. Говорил с обидой, что весь остальной народ, кого не коснулась эта война лично, уткнули свои морды в телевизоры, смотрели развлекуху, футбол, ходили на работу, пьянствовали, развлекались, в то время как там, в холодных горах на чужой земле гибли совсем ещё дети. Когда всё бесславно закончилось и те, кто остались живы, вернулись домой, все сделали вид, будто ничего не было, они вернулись никому не нужные, кроме своих близких. Да и близкие не все дождались своих детей, братьев, многих смерть прибрала: трудное это дело ждать самых близких тебе людей и думать только о том, что пуля дура, а на войне, как на войне. Закончил он свой монолог так: «И что это за война такая, когда одна часть народа воюет, а другая живёт себе припеваючи, будто ничего не происходит. Что-то я такого в фильмах про Отечественную войну не видел. Скорей бы Сталин, что ли новый народился… ».
Однажды Марголин вывел его на разговор, пытаясь понять причину возникающей агрессивности своего племянника. Марголина не покидало чувство, что это какое-то психическое расстройство, какой-то синдром, он почти в этом был уверен.
Антон сказал, что не знает, почему это происходит и стал почему-то рассказывать ему о своём взводном, у которого было потерь всегда меньше всех: солдат он берёг и твердил им непрестанно свою любимую фразу: «Бей первым, Фредди». Поясняя постоянно: «Шорох сзади—бей! Опускает руку враг к карману — бей, не жди — бей, уже лежит, пошевелился — бей, всегда бей первым — живей будешь. Война — не танцы на паркете». Сам этот взводный чуть не погиб, упав на замешкавшегося солдата, прикрыл его от осколков, был ранен, но выкарабкался. Впервые Марголин увидел, что Антон говорит о ком-то с любовью. Как-то вскользь он сказал о том, что страх плена был страшнее даже страха смерти. Все знали и слышали об отрезанных головах, (он сам видел отрезанную голову солдата) издевательствах и муках, которые выпадали на долю попавших в плен…
Марголин после этого разговора с Антоном совсем уверился в своих подозрениях относительно его психического здоровья, он хорошо знал истину, что потрясения не проходит бесследно, а такое испытание, выпавшее на долю юного человека, тем более не должно было бесследно пройти. Сколько лет прошло с того времени, как сам Марголин отслужил в армии, а всё равно ему иногда снилось, что его опять в неё забирают и он в ужасе просыпался от этого. А ведь тогда было совсем другое время!
Ещё Марголина до крайности удивляло отношение Антона к женщинам. Он совершенно не угодничал перед ними, не кокетничал, не делал влюблённых глаз, не сюсюкал, разговаривал с ними цинично и развязно. Называл женщин «тёлками», «мочалками», «биксами». Поразительно было то, что большинство молодых девушек принимали его «комплименты» хихикая и, казалось, радовались двусмысленности слов и намёков Антона, женщины постарше усмехались, отшивали его строго, но улыбались тоже, как-то плотоядно. Марголин уже давно обратил внимание на то, что нынешняя поросль девушек с радостью принимают внимание мужчин, легко вступают в разговоры, будто им только этого мужского внимания не хватало. Его офисные работники из молодых жили в основном гражданскими браками, свадеб никаких среди них не случалось, он лично ничего такого не слышал, естественно и детей в таких браках не случалось — лишние хлопоты никому были не нужны.
Он думал о том, что во времена его молодости не так-то просто, было «подъехать» к незнакомой девушке, к большинству девушек, во всяком случае и наглость тогда не приветствовалась. В лучшем случае нахал, мог нарваться на строгий окорот, — в худшем, услышать, что-нибудь нелицеприятное о донжуанах ищущих знакомств на улице, или даже «схлопотать по фейсам», как тогда говорили. Было, конечно, немало легкомысленных девушек ищущих развлечений, которые были лёгкой добычей в компаниях с музыкой и выпивкой, но всё же рамки дозволенности были пожёстче.
Марголин вставил кассету в магнитофон. И опять откинулся на кресло, закрыв глаза. Джанис Джоплин, с какими-то колдовскими обертонами в голосе пела «Summertime».
Антон хмыкнул:
— Ну, и музыч! Отстой, какой-то. Баба или мороженого объелась или «дури» перекурила.
Марголин не открывая глаз, ответил:
—Насчёт «дури» ты близок к истине, ей доводилось кое-что и покруче употреблять, но шлюхам и педикам, которых ты слушаешь по радио, и всяким псевдоблатным шансонье, до этой певицы далеко, как до Эвереста. А у тебя какие-то кумиры есть? От кого-нибудь ты торчишь?
— Шевчука слушаю, Цоя, Высоцкого.
— А Гребенщикова не любишь?
— Да это ж мурлыканье под нос! Балаболит хрень какую-то. Голоса нет никакого, поёт чего-то сам для себя.
— Вот как!
Марголин тут же вспомнил о том, что его жена хмурилась, когда слышала песни Гребенщикова, а однажды, не выдержав, сказала раздражённо: «Декадентство чистой воды, причём ужасно безграмотно срифмованное».
— Ну а ещё какие-нибудь политики, писатели, может быть артисты... входят в круг твоих интересов?
Антон пожал плечами:
— Все политики говно, их Вашингтонский обком и Иерусалимские казаки «строят»; нормальные писатели все давно умерли, а новые херню всякую пишут, а артисты... Вы кино «Брат» смотрели?
— Нет, не видел.
— Стоит посмотреть. Там пацан Данила Бодров … правильный пацан, на таких Россия держится...
Помолчав, Марголин сказал:
— Кстати, Антон, ты сегодня каким-то чудесным парфюмом благоухаешь. Что за праздник?
Антон объехал плотный сгусток машин, заехав при этом на встречную полосу, и остановился у светофора на красный свет впереди всех машин за стоп-линией. Не глядя на Марголина, он ответил:
—«Тёлка» одна к Новому Году подарила. «Доллар» называется дезодорант. Запах прикольный, только выветривается быстро.
—Поздравляю, — открыв глаза, и поворачивая голову к Антону, сказал Марголин, — У тебя, значит, появилась дама сердца?
—«Бикса», — подтвердил кивком головы Антон.— Продавщицей работает в магазине, предлагает жить вместе.
—Молодая?
—Пацанка совсем.
—У вас уже было?
—Да в первый же день. Бухнули, потанцевали, поржали и ко мне пошли.
—А родители у неё есть?
—Как положено. Не олигархи и не депутаты, конечно. Маманя парикмахер, батяня водила. Она говорит, что достали они её уже по самое не могу. Бухают оба, дерутся.
—Ну, ты-то, что решил?
—Посмотрим. Бабу не хочется мне постоянную, мне они надоедают быстро. Тёлки какие-то жадные пошли, как та старуха в сказке, ну, у которой одно корыто было, а дед ей рыбку золотую словил. У наших пацанов во взводе у всех девчонки были перед армией. Ни одна курва не дождалась. Кто с азерами спутался, кому по клубам понравилось шастать, кто снаркоманился… ни одна не дождалась.
« Кстати насчёт жадности нынешних баб я с ним, пожалуй, соглашусь. Есть такое дело. Может вот отсюда проистекает его это отношение к женщинам?»— подумал Марголин. — Вслух же он сказал:
—Ну и, что? Меня моя девушка, когда меня в армию забрили, забыла через месяц, друг мне написал, что пустилась она во все тяжкие и переспала со всей Лиговкой, а мы с ней так нежно ворковали, так миловались, о женитьбе говорили. Но нельзя же делать выводы о всех женщинах только на основе своего личного опыта и обид.
—И, что, вам не обидно было? — быстро глянул на Марголина Антон.
—Обидно. Некоторое время обидно было, потом прошло. Вокруг столько было красивых разных девушек. Молодость — в ней всё так скоротечно. Разочарования и огорчения быстро проходят, а счастливых мгновений в ней гораздо больше, чем разочарований; всё горькое и обидное забывается легче, чем у людей постарше.
—Это у кого как. Вы, в каких войсках служили?
—Я связистом был.
—А-а-а, — быстро глянув на Марголина, протянул Антон и замолчал.
Марголин, несколько мгновений рассматривал лицо Антона. У Антона была свежая стрижка: короткий ёжик, а по лбу четкая, будто выведенная под линейку детская челка. Марголин невольно улыбнулся: он вспомнил свою фотографию в восьмилетнем возрасте, — у него была точно такая же чёлка. Выражение лица Антона было каким-то обиженным; он смотрел на дорогу, лоб был наморщен, он, кажется, о чём-то думал.
«Что-то детское в нём», — подумал Марголин, и закрыл глаза. Из динамиков лились чудные звуки органа Хамонд, звучала знаменитая тема «Whiter Shade Of Pale» группы Procol Harum.
—Увидишь цветочный магазин, останови, — сказал он негромко.
—Да вот он справа, — ответил Антон и плавно притормозив, остановился. Марголин посмотрел в окно, выходить не хотелось. Рядом с цветочным магазином на остановке стояли зябнувшие люди с мрачными лицами, шёл снег, окна магазина запотели, какой-то пожилой мужчина поскользнулся, упал, никак не мог подняться, ему стали помогать.

Марголин, глядя в окно на эту неприглядную картину, почему-то подумал в этот момент, что его нынешний роман с Валерией затянулся. Антон смотрел на Марголина и тот будто очнувшись, достал бумажник, протянул деньги Антону, не успел ничего сказать — Антон, опередив его, произнес, взглянув в зеркало заднего вида:
—Пять жёлтых роз, и посвежей.
Марголин пробурчал раздражённо:
— Ты б свою сообразительность, ни здесь проявлял. Я начинаю чувствовать, что скоро мне и говорить ничего не надо будет, потому что ты, кажется, начинаешь читать мои мысли.
Антон молча вышел из машины, распрямил плечи, повертел шеей, пробормотав: «Тоже мне барин, делового из себя строит. Врать надо меньше », — вошёл в запотевшую дверь цветочного магазина.
Марголин вытащил кассету и вставил другую, одну из своих любимых кассет «Клуб одиноких сердец сержанта Пеперса». Хотел насладиться музыкой юности, но в голове творилась какая-то чехарда, мысли крутились, скакали. Стало, почему-то тревожно, покалывало сердце.

***

Уходящий год был для Марголина успешным и в то же время необыкновенно напряжённым и трудным. Совсем недавно он выиграл тендер на строительство лакомого куска дороги. Это сулило отличный финансовый успех, которым он, впрочем, обязан был делиться с множеством партнеров, тем не менее, его личный кусок пирога обещал быть весьма увесистым. Этого подряда могло бы и не быть, если бы он не сошёлся с людьми вращающихся в высоких политических и экономических сферах. Собственно, благодаря им ему удалось выиграть подряд. Лёгкость, с которой этим людям удалось решить участь тендера в его пользу, поразила искушённого в хитроумных комбинациях закулисных бизнес-интриг Марголина. Как оказалось позже за красивые глаза такие призы не выдают, а отделаться подарками или взятками не выйдет: не тот это был случай.
За этот год Марголин познакомился с огромным количеством людей, посетил массу закрытых тусовок, было множество встреч в ресторанах, на загородных виллах, он оброс новыми полезными связями. Так всегда было, когда затевалось новое серьёзное дело, но в этот раз произошло ещё нечто. Однажды «друзья», те, что позже оказали ему помощь в тендере, пригласили его на день рождения известного предпринимателя миллионера. Вечеринка проходила в особняке воротилы под Выборгом. После долгой беседы на отвлеченные темы, Марголину предложили пойти в политику, обещая поддержку и содействие. Был сделан довольно прозрачный намёк, что власть вот-вот смениться и в Кремле скоро будут новые люди и возможно это будет питерская команда, тут же ему сказали, что ему будет оказана помощь в тендере.
Люди, говорившие с ним, хорошо знали биографию Марголина, в которой вообщем-то не было ничего особенного. Коренной ленинградец, родители добровольцами сразу после школы ушли на фронт, отец дошёл до Берлина, дед и бабушка по отцу претерпели блокаду, дед по матери дошёл до Берлина, отец вышел на пенсию, проработав всю жизнь на «Электросиле», мать тридцать лет отработала в школе учительницей. У Марголина было два высших образования радиотехническое, и автодорожное. Знали его будущие патроны, что при Горбачёве Марголин создал крупный производственный кооператив по выпуску телеантенн и декодеров для видеомагнитофонов. Знали и о том, что год жизни Марголина был вычеркнут из его жизни арестом и отсидкой.
Об этом они говорили с нескрываемой иронией, мол, это даже положительный фактор для будущей политической карьеры, мол, пострадал человек от козней советских партократов, которые не хотели двигаться к светлому будущему под названием рыночная экономика. На самом деле, Марголин пострадал из-за того, что у него произошёл конфликт с бандитами, вымогавшими невозможно высокую дань с его кооператива, возраставшую ежемесячно в геометрической пропорции. В результате этого конфликта, не без помощи милиции, которая также кормилась из одной кормушки с бандитами, у него «обнаружились» крупные нарушения в финансовой части и он попал за решетку. И видимо, хорошо отделался, потому что многие на пути к этой самой рыночной экономике были убраны с этой дороги безо всякого сожаления другими энтузиастами рыночной экономики по пресловутому принципу — Боливар не выдержит двоих.

Марголин попал за решётку, живя в стране под названием СССР, а на свободе оказался уже в другой стране — стране вернувшей себе исконное своё название — Россия. До перестройки Марголин работал на заводе, работающем на «оборонку»; работал хорошо, был на отличном счету и, внедрял в производство рационализаторские предложения и, наверное, бы непременно дошёл до начальственных высот и депутатских мандатов, но перестройка окрылила его, дала ему новый импульс и Марголин, который по характеру был прожектёром, в хорошем смысле этого слова, ринулся в создание своего кооператива. Кооператив имел нужное и ажиотажное направление, выпускал декодеры для телевизоров и, телевизионные антенны. Открыли свой сервисный центр, в котором устанавливали декодеры в отечественные телевизоры, ремонтировали видеомагнитофоны, заключали договоры на установку коллективных антенн, открыли два видеосалона, — в них было не пробиться, прибыль росла, планировалось открытие сети видеосалонов. Марголин был высококлассным специалистом и хорошим, ухватистым хозяином, дела шли отлично.
После отсидки он совсем немного ещё поработал в этом направлении, но быстро сообразил, что дело это временное и требует огромных денежных средств, а прибыль может и не появиться: в стране всё менялось очень быстро, а вектором быстрого обогащения стала торговля.
Он со своим компаньоном продал своё дело, вполне резонно решив, что в страну ввозиться всё больше и больше импортных телевизоров и видеомагнитофонов и народ предпочитает брать продукцию, которая более надёжна, проста в работе, весит в несколько раз меньше, чем советские «гробы» в фанерных полированных ящиках и, что совсем не за горами день, когда в страну хлынет лавина импортной аппаратуры, так как Запад давно обогнал нашу страну в производстве бытовой техники, и дело у них всё время совершенствовалось, (всё стремительно двигалось к новым технологиям, новым видам носителей), то заниматься этим угасающим делом в нынешних условиях, и с малыми финансовыми ресурсами дело было безпереспективным.
Но кооперативы и малые предприятия в стране ещё существовали и Марголин со своим другом и компаньоном Костей Фроловым занялись не производством, а торговлей. Они не челночили, в обычном понимании этого слова, не толкались по азиатским рынкам с огромными клетчатыми сумками. Нашли отличного поставщика в Эмиратах, а товар был весьма простым и нужным — это были ткани и фурнитура для шитья. Сотни малых предприятий и кооперативов продуктивно работали, обшивая граждан поскольку большинство фабрик не работало в полную силу, не выплачивали зарплаты и не могли купить материалы.
Дело пошло невероятно быстро и успешно. На рынках области и города работали нанятые Марголиным реализаторы, они «влёт» торговали оптом. Многие кооперативы брали товар сразу большими партиями. Арабский поставщик, видя такой отличный ход событий, укрепил отношения с Марголиным и стал давать большие партии товара под реализацию. Объём поставок рос, росли и сумашедшие барыши — это было время, когда не мелочились, торговали составами, вагонами, самолетами, пароходами и воровали не мелочась. Но и тут Марголин смотрел вперёд: они с Костей на пике успеха поступили в автодорожный институт, а потом и вовремя закончили свой бизнес на материалах.
Первое высшее образование помогло им окончить быстро второй институт. Они купили в пригороде находящееся в упадке небольшое хозрасчётное механизированное звено по ремонту дорожных покрытий, набрали бригаду, прикупили кое-что из техники.
Марголин опять рассчитал успех. Он хорошо знал поговорку, бытующую в Ленинграде: «В Ленинграде дорог нет, но есть места, где можно проехать»; количество машин в городе увеличивалось, всё больше и больше появлялось иномарок, ещё не всё устаканилось с капитализмом в России, и дороги соответствовали Гоголевскому определению одной из российских бед, работы было много, нужно было только её организовать. Получилось и хорошо получилось. За довольно короткий срок в ведении Марголина стало несколько подразделений с хорошей техникой и грамотным персоналом, офис находился в центре города. Он мог заниматься уже большими и сложными объемами работ, а ведь начинали они с благоустройства придворовых территорий, заключая договора с муниципальными образованиями.
Сейчас открывались новые горизонты, появилась возможность расшириться, втянуть в свои сферы новых партнёров, огромный бюджет будущего дела позволял сделать это. Но спокойствие Марголин потерял, он колебался и сомневался, осознавая, что новый путь, предложенный ему— это тернистый и не совсем безопасный путь, что жизнь его резко изменится, личного времени, которого и сейчас у него было не так уж много, поубавится, придётся много врать, выполнять чьи-то приказания, быть всё время на виду.
Но кроме всего, чётко сознавал и другое, что если он откажется, то в его личном бизнесе могут произойти всякие непредвиденные вещи, ведь люди, которые собрались его выдвигать, как представителя своего лобби во властных структурах, обдумали все свои ходы и многого ему, конечно же, не сообщали, быть зиц-председателем некоего тайного политического союза, пусть даже и с прекрасной финансовыми перспективами Марголину не очень хотелось. Худо-бедно он сейчас был на своём месте, хоть и зависел от многих людей, но оставался всё же непосредственным руководителем, знал своё дело и знал, как его делать. И хотя ему откровенно сказали, что будут прикрывать его бизнес, что за это он может не волноваться,(у всех имеется успешный бизнес!) говорили, что его бизнес будет только расширяться и процветать, Марголин сразу почувствовал себя, как пират, которому ловко всучили чёрную метку., а после её вручения, как известно, следуют определённые действия со стороны пиратского сообщества.
Марголин согласился, решив, что сейчас время именно такого бизнеса и такой политики — другого-то в стране ещё не придумали. Да и выхода уже не было — думать нужно было раньше. Вскоре он забыл об отдыхе и выходных днях, жизнь его проходила теперь в постоянных контактах с сотнями людей, его приглашали в телевизионные передачи, у него брали интервью, он участвовал в разных конференциях, диспутах, ток шоу — дело заваривалось большое, его уверенно вели вверх по лестнице, бегущей вниз.

Вернулся Антон. Марголин открыл глаза. Антон, улыбаясь, положил розы на заднее сиденье. В салоне запахло специфичным запахом обработанных химией голландских цветов и табаком: Антон курил крепкие сигареты.
Марголину очень захотелось закурить и он, приоткрыв окно, закурил, обратив внимание что, в пачке оставалось очень мало сигарет, а ведь это была уже вторая пачка за сегодняшний день.
Антон, глянув на Марголина, сказал:
—Тёлка одна в магазине, мисс блокада, худая, как стропила, видать обкуренная в хлам, прибодалась: купи мне, малыш, белую хризантему — очень радости хочется. Привязалась дура. Я говорю ей, я тебе, что, садовод — хризантемы дарить? Я радость бабам привык не цветочками, а натурой дарить, говорю ей. Она говорит: мне давно уже этого не нужно, я уже в небесные ворота стучусь. Земные двери для меня закрыты давно, говорит. Сорвало крышу у тётки. Ей уже за сороковник, наверное, перекатило. Стопудовая, наркуша конченная.
Марголин быстро глянул на Антона, подумал, что парень удивительно чёрств, несчастные или убогие люди не вызывают у него размышлений о горестной доле таких людей, он воспринимает их, как какое-то уродство портящее пейзаж, а к бомжам он испытывает какую-то маниакальную нетерпимость, беситься начинает при виде этих несчастных людей. Подумал о том, что если бы он молодым увидел эту картину, в цветочном павильоне, он совершенно по-другому воспринял бы происходящее. Конечно же, испытал бы сочувствие к этой несчастной женщине и, наверное, купил бы ей цветок, который ей так хотелось получить, и желания насмехаться над ней никогда б не возникло.
Джон Леннон молодым, чистым и каким-то детским голосом пел «Lucy in the sky with diamond». Марголин ничего не сказал Антону, он слушал Джона, который придумал текст, наполненный фантастическими образами, текст, свойственный его неуёмной многогранной фантазии, насыщенный обилием красок и каких-то клиповых образов. Здесь были и девушка с калейдоскопическими глазами и мармеладные небеса, и целлофановые цветы и такси из газет.
«Сюррная песня, помню, какие разговоры велись в те времена о ней, говорили, что в названии песни скрыта аббревиатура ЛСД, вообще «Сержант Пеперс» произвёл фурор, мы тогда балдели от этого диска, да и сейчас музыка эта слушается, — думал, слушая песню Марголин, — но как это красиво и бесстрашно Джон сочинял, как в итоге классно у него всё получалось. 1966 год, сколько Джону тогда было? Он родился 9 октября 1940 года, мы с ним в одном месяце родились, я родился 11 октября. Значит, в 1966 году, когда он написал эту песню, ему было 26 лет. А в восьмидесятом, когда этот придурок Чепмен разрядил в него пистолет, Джону было всего сорок лет. Сколько он успел за это время сделать и сколько бы ещё мог сделать...»
Тут мысли Марголина стали осыпаться камнепадом, остановить их он был не в силах. «А ты, старик, — падали мысли-камни, — что ты такого сделал, что успел сделать полезного? Успешно вступил в мутный поток рыночной реки? Сыт, обут, одет, независим (от чего независим?!Независим ли!), не бегаешь перехватывать денег от зарплаты до зарплаты, две машины, можешь и ещё купить, квартира в центре, дача. Не дача — замок! Дочери законсервировал квартиру, любовницу содержишь. Уже 54 в этом году стукнуло, как говорится, попал в тираж и плывёшь в нужном направлении (попробуй теперь в другом поплыви!), засмеют, запрезирают, как слабака или даже кокнут. Успешный человек, большие успехи! Нужно быть на плаву! Великие, можно сказать у тебя успехи, и как следствие этих успехов два небольших инфаркта, давление иногда шибает голову не поднять, завтра разобьёт, не дай Бог, похоронят торжественно в дубовом полированном гробу, и хорошо, если сразу откинешься, а не будешь лежать овощем на радость своим близким. А если и доживешь, скажем, лет до шестидесяти пяти, будешь всё это время вертеться в бизнесе, в лживой политике, ориентированной на барыши, с умными глазами будешь впаривать голодным и нищим людям разумные слова и раздавать приятные обещания, которые никогда не будут выполнены: ты же прекрасно знаешь, что ничего изменить не сможешь — рулят люди, не о счастье народном думающие, а о благополучие своём и своих кланов. И ты будешь есть, пить на белых скатертях, ездить на курорты, покупать жене и любовнице дорогие цацки (а будешь ли ты к тому времени мужчиной!?), ты же истаскался, Марголин, по чужим постелям. Жена… Лена... около губ мешочки начали обозначаться у моей дорогой казачки...»
С этого места мысли стали скомканными, пришёл страх. «Я ни разу не прокололся, — думал он, — но вот Антон. Этот дубина может ляпнуть, Лена к нему благоволит, разговаривает с ним. Напрасно я его приблизил к тому, чего он не должен был знать. К Валерии можно было и на такси ездить, а Антона с первого дня нужно было о держать на коротком поводке — хуже бы не стало! Родственничек мой гниловат изнутри, да и башка у него набекрень, переклинивает его частенько. Нет, нужно от него избавляться. Пусть уж лучше водитель ворует бензин, чем суёт свой нос в моё бельё, да ещё с ухмылкой. Лучше поздно, чем никогда».
«Да ты, брат, как партизан, везде себе укрытия готовишь, везде у тебя схроны, всех объегорить хочешь, чистым в глазах других остаться хочешь, а в конце концов так может выйти, что ты сам себя славно объегоришь, когда наружу вылезут твои замечательные достижения, а такое всегда возможно», — вклинился в его размышления какой-то чужой голосок. Марголин заёрзал беспокойно в кресле, судорожно вздохнул, тяжёлой лавиной, придавливая его своей тяжестью потекли неприятные мысли:
«Да, казачка моя… Леночка… скотина твой Марголин, скотина блудливая, взял её девушкой невинной, обворожил, очаровал, — не прогадал, как всегда: нашёл верную и надёжную жену. А сам, как был кобелём так кобелём и остался… всё ему мало бабских ласок? Тебе же по большому счёту, придурок, с женой в постели никогда плохо не было, пожалуй, лучше, чем со всеми этими податливыми, быстро соглашающимися на все прихоти мужчины ради денег и подарков дешёвками. Что будет, если вся твоя тайная жизнь вдруг откроется? Что если верная жена и дочь узнают, какой у них козёл муж и отец, какой он двуличный и мерзкий тип…»
Марголина передернуло, будто от холода, стало совсем тревожно, тоскливо и страшно. Настроение и без того неважное испортилось вконец, застучало в висках, пришли неприятные болезненные уколы в сердце: к Марголину в очередной раз пришёл «час совести» — так он называл своё внутреннее состояние, когда вдруг его начинали мучить вопросы, которые он обычно гнал от себя. В последнее время это состояние возникало у него всё чаще и чаще.
У Марголина была звериная интуиция: он частенько предвидел события и теперь, когда так часто к нему стало приходить это состояние, он внутренне чувствовал, что что-то стало неприметно разлаживаться в его жизни, несмотря на её внешне спокойное и благоприятное течение. Все чаще он думал о беде, о надвигающейся катастрофе; всё чаше его посещали тёмные предчувствия, от которых он не мог избавиться. Они приходили и уходили, оставляя в душе тёмные сгустки, которые накапливались, не исчезали и, возвращаясь, приносили всё новые и новые вопросы, и среди них совсем не было простых.
—Универсам скоро. Хавчик брать будем?— вернул Марголина к действительности тусклый голос Антона, и Марголин опять почувствовал раздражение и приступ неприязни к этому бесцеремонному парню. И ещё вдруг в голове возникла мысль, что этот парень, которого он считает невежей и чувствует к нему всё большее презрение и нарастающее отторжение, на самом деле давно его самого раскусил и видит в нём погибающего, отжившего свой век человека и, возможно даже, что Антон, на самом деле испытывает к нему, настоящее презрение.
«Может приказать сейчас Антону развернуться и ехать домой? Чёрт с ней с белотелой Валерией и её неистовыми ласками? — с тоской подумал он. — Я же хочу развязать этот узел. Может это в самый раз обрубить связь резко, прямо сейчас?» И тут же другой голос сказал ему: « Всё в порядке. Разберешься с этим после Нового года». Марголин, обмякнув в кресле, послушался этого голоса.
—Так заезжать в магазин?— переспросил Антон.
—Непременно, батенька, непременно, — ответил Марголин, почему то натянуто улыбаясь. — Питание, голубчик, весьма архиважная составляющая дееспособности человека.
Марголин очень хорошо скопировал грассирующую манеру речи Ленина. Антон никогда прежде не слышавший от своего хозяина таких выходок удивился и подумал: «Артист! Маразм, как говорится, крепчает. Видать, оживает старичок от предчувствия встречи со своей коровой».
Антон остановил машину у универсама, витрины которого были расцвечены неоном. Марголин глянул в окно, достал бумажник отсчитал несколько купюр и, протягивая их Антону, сказал:
—Сходи-ка ты один, ты же великолепно угадываешь все мысли и желания босса, вот и сделай милость, купи всё... как обычно: две бутылки водки «Смирновский», пару бутылок шампанского подороже и только сухого, две баночки икры, чёрную и красную, масло «Валио», пару палок сырокопчёной колбасы, оливки, только без косточек бери; ну, грибы, огурчики солёные, сыр, его много не бери, возьми в нарезке; форель тоже куском не бери—тоже в нарезке; зелень, свежих помидор, огурцов, виноград, бананы, лимонов пару, шоколада три плитки, наш бери — «Вдохновение». Да, перцу возьми мариновоного в банках, только болгарского, другого не бери; блок «Мальборо» лёгкого, кофе «Чибо» ну, несколько пачек жвачки возьми, пепси, минералки… кажется всё. Запомнил?
Угрюмо слушавший Марголина Антон сказал:
—Что фисташки и торт йогуртовый не брать сегодня?
Марголин изумлённо посмотрел на Антона, и улыбнулся, улыбка вышла натянутой, кривоватой: «Бери, бери и торт, и фисташки бери, давай, давай, пошевеливайся». В голове пронеслась завистливо: «Как всё же хорошо быть молодым. Всё, сволочь, помнит!»

Антон, выйдя из машины, выругался крепко, плюнул зло и, нахохлившись, быстро пошёл к универсаму, над дверью, которого периодически вспыхивал неоновый Дед Мороз с мешком за плечами. На мешке светилась надпись «Миллениум».
Марголин опустил спинку сиденья, устроился поудобней и прибавил громкость магнитофона. Из колонок серебристо разлилось арпеджио арфы: зазвучала «She s leaving home». Пол и Джон пели про девчонку, которая ушла из дома к своему парню из автопарка. И Марголин вдруг невольно улыбнулся: он вспомнил, как они вдвоём с одноклассником и соседом Сашкой Суховым в их огромной коммуналке, по коридорам которой малые дети ездили на велосипедах, слушали «Сержанта Пеперса», перематывая плёнку сотню раз, наверное; как Сашка перевёл все тексты альбома и они «торчали» и от этих текстов, а ещё больше от музыки. Сашка, где-то добыл нотный сборник Битлз, там были и аккорды для гитары и тексты и очень прилично подобрал на гитаре несколько песен из разных альбомов группы, особенно у него хорошо получалась «If I Needed Someone» Джорджа Харрисона ; Марголин пытался подпевать своему другу, хотя голоса у него не было вовсе.
«Где он, дружок мой Сашок ?— думал Марголин, — 1994 год... Перестал отвечать на звонки и сам мне не звонил больше. Квартиру продал, куда съехал, узнать мне не удалось. А времена тогда, когда он пропал, ох, нелёгкие наступили. Жив ли он вообще? Люда Авакова, красавица наша, из параллельного «Б» класса, жена его, в которую полшколы влюблено было, где она? А дочери его Светлане сейчас уже, пожалуй, третий десяток пошёл. Что ж ты, Дима, оставил поиски друга? Очерствел за суетным бегом в никуда?.»

Сухов Александр

Сашка Сухов был ростом ниже Марголина, но шире в плечах и кряжистей. Несмотря на свой невысокий рост он прекрасно играл в баскетбол и в волейбол, а к десятому классу вытянулся и почти догнал Марголина. Марголин в старших классах выглядел старше своих лет, у него отросли маленькие усики, он модно одевался, нравился девушкам. Был у него уже хороший магнитофон, который отец ему привёз из командировки в Венгрию. По советским меркам семья Марголиных была обеспеченной.
По сравнению с семьёй Марголина, семья Сухова жила очень бедно — отца у Саши не было. Когда у Марголина появились первые джинсы, что тогда было символом модности и благополучия, Сухов ходил в сшитых матерью брюках из полушерстяного синего материала, (его мать была портнихой и работала в Доме Быта), цвет этот своих брюк Сухов иронически называл милитаристическим. Марголину и внимания девчонок доставалось больше, чем молчуну Сухову, который при общении с девочками обычно краснел и тушевался.
К пятнадцати годам у Марголина появился опыт интимной жизни. «Дебют» состоялся с подвыпившей тридцатилетней соседкой, затащившей видного парня в свою постель. Некоторое время он практиковался с ней в любовных утехах, пока об этом не доложили отцу: в коммуналках долго такое не скроешь. Отец устроил сыну замечательную выволочку, и долго после этого у него с отцом были натянутые отношения. С похотливой соседкой отец говорил не больше минуты; неизвестно, что он ей сказал, но после этого она оббегала Марголина стороной.
У Марголина потом было много девушек, он пользовался успехом, многим девицам нравились его напористость и взрослость был; он был остроумен и красив, мог выпить много и почти не пьянел, водились у него и деньги, — родители баловали сына. О своих похождениях Марголин, начал было рассказывать Сухову. Тот краснел, пыхтел во время рассказов друга, отводил глаза в сторону, а потом долго угрюмо молчал, пока однажды не сказал Марголину, глянув твёрдо ему в глаза: «Ты мне больше про это не рассказывай, пожалуйста. Мы с тобой, конечно, друзья, но эти твои бравые россказни о твоих успехах на сексуальной тропе дурно попахивают. Дальше в лес, больше дров, Толик. Дон Жуаны, как известно, заканчивают плохо. Я не занимаюсь морализаторством, просто мне это слушать неприятно. Я читал про теорию «стакана воды», — она отвратительна. И не надо передо мной исповедоваться, я не священник ».
Марголин тогда рассмеялся, попробовал растормошить Сухова, как-то сгладить возникшее охлаждение отношений, но Сашка молчал и, что совсем разозлило Марголина — ушёл, не попрощавшись. Он тогда психанул, думая: «Ну и чёрт с тобой, святоша, как-нибудь, проживу без твоих нравоучений, сиди и читай свои умные, стерильные книжки. Посмотрим, заторможенная, инфантильная деточка, когда у тебя гормоны закипят, как у меня, что ты будешь делать. У самого, наверное, давно поллюции начались — строит тут из себя».
На следующий день он первым подошёл к Сухову, обнял его, и дружба их стала ещё крепче, но теперь Марголин никогда больше не заводил с Суховым разговоры на фривольные темы. Дружба их цементировалась любовью к новой сразу их заворожившей музыке.
Они слушали «Манкис», «Энималс», «Роллингов», «Крим» Манфреда Мана, Спенсера Дэвиса, Джонни Мейла, «Чикаго», «Ху», Стива Винвуда и всю тогдашнюю рокнрольную братию и, конечно же, Битлз, которых они слушали запоем.
Красавица Авакова дружила с ними обеими, не отдавая предпочтения ни Марголину, ни Сухову, пока на одном из школьных вечеров с танцами друзья не рассорились в очередной раз.
В тот вечер Марголин перебрал с ребятами из школьного оркестра (портвейн, коньяк и сухое вино!), и пригласил на медленный танец Авакову. Во время танца он прижал её совсем не по-дружески и зашептал ей на ухо всяческие глупости. Люда хотела вырваться, но Марголин не отпускал её, хохоча и прижимая к себе. Сухов, стоящий у стены и наблюдающий за ними, резко оторвался от стены, подошёл к Марголину и, сжав его руку, дёрнул на себя, сказав жёстко: «Не наглей, Толик. Выйди и проветрись на морозе, дубина».
Марголин полез в бутылку: алкоголь в этот раз подействовал на него отрицательно, их разняли и Марголин ушёл с вечера с одной из своих легкомысленных подруг. Не разговаривали они долго: ровно три дня! А потом… О, чистосердечная и лёгкая на откровения и прощения Юность! Марголин позвонил Саше в четыре утра и сказал: «Саня, я полная свинья! Можешь меня четвертовать, колесовать, линчевать, подвесить за ноги! Какие ещё есть наказания?! Согласен на любые, Сашок! Только прости меня ради здравия великолепной Ливерпульской четвёрки и появления их новых альбомов и желания слушать нашу любимую группу вместе с тобой». После этого он включил магнитофон и приставил к нему телефонную трубку. Кассету он поставил с любимым альбомом Сухова: на тот момент альбомом 1965 года «Rubber Soul». Дружба была востановленна.
Сухов не поступил с первого раза в институт и ушёл в армию. Люда Авакова ждала его и дождалась. Марголин был на их скромной свадьбе. Семья Аваковых, как и семья Суховых была не из богатых: отец и мать работали обычными работниками на городском почтамте. К тому времени их коммуналку, трещавшую по швам, наконец, расселили в хрущшевки в Красногвардейском районе. Сухов стал учиться в Кораблестроительном, а Марголин учился на радиоинженера. Сухов вскоре перевелся на заочное, (нужно было кормить семью), устроившись работать на Северные Верфи; Люда училась на филологическом. Саша жил с женой и со своей мамой в их квартире на Охте. Как это бывает в жизни, закружила друзей взрослая жизнь встречаться и созваниваться стали редко, а потом Сухов пропал.

***

У Марголина зазвонил сотовый. Марголин, вздрогнув, открыл глаза, поднёс телефон к уху, спросил хрипло — почему-то в горле запершило:
—Слушаю.
Это была жена, голос её был чист и певуч:
—Дима, ты, что не едешь домой?
—Леночка, дорогая, буду дома не раньше одиннадцати. Дела, дела, дела. Как дома? Как горло Ксюши?
Жена ответила обиженно
——Я, вообще-то не за моряка замуж выходила.
—Ну, не дуйся, киска, — ответил Марголин, пытаясь говорить ласково, — я тоже не думал, что мы будем жить при потогонной системе под названием капитализм. Думал, что буду приходить с родного завода и смотреть с женой и дочерью фигурное катание, конкурс песни в Сопоте или хоккей и гулять с семьёй по набережным и паркам Ленинграда.
—С Ксюшей у нас всё в порядке. Порхает, как стрекоза, а я вот заскучала, дорогой мой капиталист, в самом деле, Дима, придумай что-нибудь, в конце концов, у тебя есть заместитель и не один, насколько я знаю. И менеджеры эти чёртовы, для чего они у тебя, прости меня Господи?!
Марголин скомкано рассмеялся:
—Белые воротнички у нас только нарождаются. У нас не Штаты и не Япония, на работе никто сгорать не желает, кружки качества пока не в почёте, так что приходиться мне вертеться, их кормильцу и начальнику.
—Значит, не можешь правильно организовать работу. Да ладно, замнём для ясности. Слушай, Дим, а давай в январе к Рождеству махнем, к моим, в станицу. Я что-то не очень теперь жажду поездки в Тунис. Я за стариками соскучилась, разговеемся, поедим домашней свининки, молочка попьём парного, у Дона погуляем, раков с рыбкой поедим…
—…и первача дяди Михаила попьём, да?
—И первача попьем, а почему бы и нет? Его первач, на ореховой скорлупе, получше будет магазинной левятины.
—Ленок, обязательно съездим. Разрядка ох, как нужна, уже усталость накопилась, а зима такая долгая, такая долгая наша питерская зима.
—Дима, приезжай поскорее, что-то так на душе нехорошо.
—Как только с делами покончу—сразу домой, обещаю.
Марголина от сказанного им таким проникновенным тоном этой ужасно фальшивой фразы стали краснеть уши, в голове эхом прозвучало: «С делами покончу, с делами покончу, с делами покончу...».
—Ну, ладно. Целую и жду тебя, — сказала Елена как-то грустно, и отключилась.
Марголин выключил телефон, но он тут же заверещал, вибрируя корпусом.
—Милый, — раздался в трубке вкрадчивый низкий голос Валерии. Марголину этот голос сейчас показался голосом нынешних молодых однотипных длинноногих секретарш, специально надрессированных на околпачивание и завлекание клиентов.
—Милый, — это я, — повторила Валерия, — я тебя заждалась. Где ты, милый?
— Совсем рядом, дорогая, — пытаясь говорить ласково, ответил Марголин, подумав, что имя Валерия почти не трансформируется в уменшительно-ласкательные слова, как например, Леночка, или Натуля, Светик, Светуся. В самом деле, не назовёшь же Валерию Валерочкой или Валериком. Разве, что Лерой можно назвать, но звучит, как-то не очень. Лера—холера, — так дразнили в детстве детей с таким именем.
— Родной, — капризно продолжила Валерия, — уже всё на столе, я тебе сюрприз приготовила.
—Кулинарный?— Это опять, наверное, какой-нибудь кулинарный изыск из кухни народностей острова Борнео?
—Почти угадал, не только кулинарный, но и кулинарно-эротический. Голос Валерии вибрировал в сторону низких тонов.
— Вот как?
—Именно. Из грузинской кухни. Тебе же нравится кавказская кухня. В моём блюде есть базилик, кинза, перец, и много орехов. Грузины любят орехи, они у них и в аджике, и в сациви, и в сладостях национальных…
—Неспроста, наверное, любят. Орехи говорят, увеличивают мужскую силу и желание. А если такие острые и пряные блюда запить хорошим красным вином, то кровь начинает закипать. Но, дорогая Валерия, от аджики и красного вина очень быстро выпадают волосы, вот почему среди грузин так много молодых, но уже лысых мужчин.
—Главное у них сердца не стареют, — хохотнула басовито Валерия, — так, когда уже ты будешь?
— Тут о другом органе нужно говорить, — усмехаясь, сказал Марголин.— Я сейчас переезжаю Дворцовый мост. До тебя нечего ехать, если пробок не будет, минут через двадцать буду.
—Хорошо, милый, — вздохнув томно, ответила Валерия. — Я тебя жду и целую.
В трубке зазвучал сигнал отбоя.
Пол Маккартни спрашивал у кого-то: « Если меня не будет дома без четверти три, закроете ли вы дверь? Нужен ли, буду я вам, когда мне стукнет 64 года?»
«Мысль актуальная, — подумал Марголин.— Доживу ли я до таких лет? Дед мой прожил всего 54 года, а вот бабушка дожила до 75 –ти. Бабушка … бабушка…» У Марголина потеплело на сердце, нахлынули воспоминания…

«Милая бабушка! Всегда улыбчивая, с мягкими пухлыми, будто из теста руками. Как она могла успокоить, приласкать, ободрить! Сажала на колени, когда я приходил к ней с каким-нибудь мальчишечьим горем, говорила полушёпотом: «Что закручинился, добрый молодец, что за горе такое приключилось? Это разве горе, Димуля, ты радуйся дню сегодняшнему смейся и радуйся, потому что завтра может не наступить». Какие глупости водятся в бабушкиной голове! — думалось мне, слыша эти слова. Как это завтра может не наступить? Завтра назло бабушкиным словам всегда наступало, и вёсны сменяли зиму, а лето приходило за весной. Только, когда я узнал об ужасах и трагизме блокады, когда любой час или даже минута жизни людей могла стать последней, я понял горький смысл бабушкиных слов, выжившей в том аду. И ещё она часто говорила мне маленькому, что ходить нужно вратами узкими, а не широкими, Библию на ночь всегда читала, а я, лёжа с ней, любил слушать её рассказы из Библии, рассматривал удивительные картинки, где в грозовых облаках восседал грозный Бог, и Ангелы мечами, а по земле ходили странные бородатые люди, завёрнутые в балахоны. Когда стал читать, мне другие книжки стали интересны. А когда я Библию-то прочитал? Да, как все тогда, наверное, после прочтения «Мастера и Маргариты» Булгакова. Все тогда после Булгакова и рок оперы «Иисус Христос суперзвезда» стали интересоваться Библией, хотя достать её было сложновато. И я, неуч, в Новом Завете нашёл то, что мне говорила бабушка, понял, что под широкими вратами подразумевалась дорога, ведущая к духовной гибели, а под тесными вратами подразумевалось дорога терпения, веры, стойкости, праведности. Ох, и удивился я тогда! Надо же, бабушка член партии, учительница, была верующей! И дедушка, фронтовик хранил в старом военном билете молитву «Живые в помощи», написанную его рукой химическим карандашом на тетрадном листке и молитва эта прошла с ним всю войну и дошла до Берлина. Двойную жизнь вели, надо же! Ходили на демонстрации, на собрания, а в сердцах хранили веру предков, Какая-то сила выходит была в ней?! Где-то я читал, что вера тайная и преследуемая крепче веры разрешённой. Вот эти вот, министры и челядь придворная, которые сейчас в храмах стоят и путаются, на какую сторону креститься, особенно усердно молящиеся, когда телевидение снимает службу — им я, совсем не верю. Кажется, в шесть лет моя упорная бабушка, несмотря на протесты отца, окрестила меня в Князь-Владимирском Соборе. Потом я, пожалуй, в храмах-то бывал так, от случая к случаю. Ленка моя поставила мне условие, что станет моей женой только после венчания. Я это воспринял, как её прихоть, как интересное экзотическое мероприятие. На этом моё воцерковление и закончилось. Храмы я посещал. Как-то боком, боком подходил к иконам, ставил свечи, крестился у икон быстро, смущаясь почему-то, и озираясь, будто делал нечто запрещённое, и ни разу не почувствовал какой-то благодати, благоговения, никаких ярких душевных переживаний.
Раз только было: ощутил я торжественный подьём в душе, и какой-то необъяснимый страх. Это на Серафимовском кладбище было, ездили мы туда помянуть кого-то из родственников, моего заместителя. Дело было зимой... да зимой, очень холодно было, помню. Я на выходе с кладбища откололся от компании, остановился у храма и решил зайти поставить свечку за упокой умерших родных. В храме шла служба. Небольшое помещение было забито людьми. Там произошло нечто. Было тихо и вдруг люди дружно запели в унисон «Отче Наш». Молитва звучала мощно и вдохновенно, слова были ясно слышны. В едином порыве люди пели, казалось под руководством невидимого дирижера. Я тогда был ошеломлен, дождался, когда закончится пение и вышел из храма. Уже в машине пришло осознание, что я не был, там в храме, частью того целого, единого организма, имя которому верующие люди, что я русский, был среди своих соплеменников иностранцем! Осознал чётко, что я интеллигентское дерьмо, что я всего лишь отдаю дань традиции, да и то на культурном уровне; что я, на самом деле, страшусь вдруг рассказать о себе не только всё, но и ничтожную часть из своей вполне благополучной, но двойной жизни, боясь даже себе признаться в своих грехах, тогда, как эти люди, исповедуются в своих грехах, возможно пересиливают себя, но исповедуются. Я с болью понимал, что не являюсь атомом того ядра людей, собравшихся в том храме. Те люди в храме пришли почувствовать свое единение и общность. Получить радость от приобщения к Богу, они пришли в храм со светлыми помыслами, оставив за дверями храма суетность и заботу о материальном. И скорей всего, они этот заряд очищения и чистоты помыслов получили. Я ещё некоторое время ощущал какие-то угрызения, сомнения, думал о том, что нужно переосмыслить свою жизнь, но совсем скоро это всё меньше и меньше стало меня посещать — я поплыл опять через врата широкие. Но одно точно знал, и это во мне осталось: зависть. Зависть к людям, которые тогда, той зимой, сердцем единым пели свой гимн.
Лена… Лена — другое дело. Она влюбилась в Петербург, в старый Петербург с его набережными, уютными улочками, историческими домами в которых жили гениальные поэты, писатели, художники, зодчие, герои сражений, композиторы, артисты. Её очаровали старые храмы города, с замиранием сердца заходила она в них. В её родной станице, рассказывала она мне, была всего одна деревянная церквушка, в которой помещалось от силы человек пятьдесят; великолепие наших храмов её поражало, будило фантазию; часто она мне говорила, при посещении того или другого храма, что представляла себе будто рядом с ней стоит у икон Достоевский, Пушкин, Ахматова. Особо она полюбила часовню Ксении Петербургской на Смоленское кладбище. Она ходила на службы, с детства брала в храмы с собой дочь, которая охотно ходила туда с мамой. Видимо, казачьи корни, родители смогли оставить в ней это зерно, которое проросло верой. Ну, а я… Какой-то дискомфорт создавало это, мягко говоря, увлечение жены, какое-то необъяснимое внутреннее отторжение, нет, я конечно не атеист закоренелый, даже совсем не атеист, но вся моя прошлая жизнь прошла без интереса к религии. Мне казалось, достаточно просто верить в Бога, хотя понимал, что я для себя придумывал эту приятную уловку, ведь и у коммунистов даже был свой устав, иерархия, свои таинства в виде пленумов, съездов, приёмов новых членов, что тогда говорить о Церкви, которая практикует своё учение две тысячи лет?!. Лена всё меня пыталась приобщить, рассказывала мне о христианстве, разъясняла мне разные истории о святых, подвижниках, о таинствах; мне приходилось отшучиваться, я ей говорил: пусть она за нас двоих перед Богом отчитывается, а моя задача построить рай сейчас в отдельно взятой семье. «Гляди, — отвечала мне не раз, моя Лена, — как бы я не упала с твоим и своим мешком грехов по дороге в храм. Ты мне, кажется, не понимаешь, что такое накопление греха. Ведро с мусором выносим из дома каждый день, а грязь душевную копим годами». И частенько же мне перепадало от жены обидное и хлёсткое «нехристь» или «басурманин»! Какая она счастливая была, когда родила Ксюшу! Когда поженились, она мне грозилась, что у нас будет не меньше, чем трое детей. Но после были выкидыши, врачи не рекомендовали ей рожать. Как она страдала! Как молилась истово! Обращались к врачам и здесь и за границей, некоторые светила говорили нам, что надежда не утеряна, что она есть. И Ленка так приободрялась, так молилась усердно. Тосковала, плакала, ездила в монастыри. Время шло, нужно было жить, растить дочь, которой нужна была мать. Она и растила, ты-то в этом процессе номинально участвовал. Да, как растила! Вся погрузилась в материнскую любовь. Но её мечта о ребёнке, она в ней жила: как она преображалась, когда смотрела на маленьких деток!»

Пришёл Антон с тремя большими пакетами, уложил пакеты на заднее сиденье, лицо у него было злое, на щеках рдели красные пятна. «С кем-то опять сцепился», — подумал Марголин, наблюдая, как Антон не может попасть ключом в замок зажигания. Наконец, Антон вставил ключ, завёл машину и, пробуксовав в снегу, выскочил на шоссе. Марголин ничего у него не спрашивал, зная, что Антон обязательно, через какоето время начнёт говорить. Машина быстро набирала скорость, Антон заговорил:
— Я не понял, голодуха, что ли началась? Люди метут всё подряд, тележками полными затариваются. Очередь, как к Мавзолею в Советское время. Касс штук восемь, а работают только две. Хозяин, сволочь, экономит на кассирах. Или такие бабки платит им, что никто работать не хочет за такие деньги. По телеку говорят, что мы, какое-то там место в мире занимаем по уровню жизни после каких-то африканцев. Что-то я, по этому самому телеку не видел никогда, что бы в Африке так продукты разметали. Каких-то скелетов показывают, негров голодающих. А тут бабульки форель и сырокопчёную колбасу только в нарезке берут. Оно же дороже, блин, получается! Что нарезать сами не могут, руки отвалятся? А ноют, что пенсии маленькие.
—Так это же хорошо, — ответил Марголин, закуривая.— Значит, есть деньги у народа. В магазинах всё есть, — значит, экономика работает, заключаются контракты, работают люди, получают зарплату.
—Это в этом универсаме и в этом городе всё есть. Отъедь километров сто, сто двадцать от Питера и, оба-на! — Ни работы, ни универсамов, ни товаров. Мы с вами не раз из Питера в Москву ездили. В Новгородской, помните, на магазине сельском написано было: «Ушла доить корову», а в Тверской сидят на дороге бабушки с кочаном капусты и с баночками черники. Народ «Беломор» курит — не «Парламент», самогонку дуют и всякую бодягу неочищенную. Девочки на трассе шоферов мутантов обслуживают, а им бы в школу ходить нужно, да детей нормальных рожать. Избы стоят покосившиеся, развалившиеся, а у кого нормальные, те или с Кавказа или торговлей занимаются. Не всем же, блин, быть торгашами, у некоторых ещё совесть осталась, не все могут дурить народ. Какой торгаш с комбайнёра или с доярки? Да и построй там универсамы, как у нас в Питере, будут ходить, как на выставку — купить-то всю эту лепоту не за что.
— Тебя, Антон, в премьер-министры и всё сразу наладится. Не сразу, парень, — ответил Марголин, — не сразу всё наладится. Время работает со знаком плюс. Придут новые люди — пойдут положительные сдвиги.
—Только пока всё наладится, старики передохнут, мужики сопьются или снаркоманятся, а девушки сблядуются и перемрут от СПИДА, а пидорюги расплодившиеся, детей приучат к своему грязному делу. С кем тогда светлое будущее строить будем? Негров завезём или китайцев? Туфта всё это, всё туфта, что всё наладится, хорошие деточки бандитов выучатся и станут вместо паханов своих плохих хорошими ребятами. Волки останутся волками. Их только Калашников может воспитать. И то, серебряными пулями нужно запастись для верности.…
— Круто! Как ты складно заговорил, а? Где такого нахватался, Антон? Я иногда слушая тебя, думаю, что ты, какой-нибудь лимоновец или этот, как его, — нацбол. Ходишь на семинары антиглобалистов? Хотя, вроде не засвечивался ты в такого рода делах, работаешь, всегда у меня на виду. Или из газет нахватался? Ты же я смотрю, все мои газеты прочитываешь. Ты мне скажи, ежели вдруг такое произойдёт, скажем, безвластие и новый Стенька Разин объявится — пойдёшь громить таких, гм, таких, как я? Уверен, что я, по-твоему, из тех, кто обобрал народ, отнял у народа возможность жить нормально. Так ведь?
Антон быстро глянул на Марголина, ощерился, бросил весело:
—Что, посещают такие страшные мысли, Дмитрий Яковлевич?
— Ну, не скажу, что только об этом и думаю, но, если честно, то иногда размышляю: у нас ведь сегодня свадьба, а завтра похороны, а, что ещё страшней, потом могут быть долгие, долгие кровавые поминки.
—Как это сказать … не знаю даже. Когда какой-нибудь хер в костюме с галстуком, у которого харя в телевизор не помещается, говорит, что вот это, типа, для народа хорошо, а это плохо, у него, блин, выходит, что народ это вроде одинаковых маслят в лесу, то я всегда думаю: откуда он, козёл, знает, что народу нужно? Никто не спрашивает у каждого человека отдельно, хорошо ли ему будет или плохо оттого, что ему предлагают? Говорят: вот вам закон, закон для всех — вы его соблюдайте и не нарушайте закон, теперь будете жить так-то… А народ наш чего-то нарушает?! Это они, говоруны хитрожопые, все законы нарушают. «Ботвой» и быдлом обзывают народ. Так «ботва», она как раз, и соблюдает закон, даже не понимая иногда, что это за закон, народ не нарушает закон, такой знаете, ну, общий такой … людской закон, который у людей как бы прописан, не на бумаге, понимаете? Поэтому, пока и не идёт народ громить обобравших его, и поэтому у нас нет гражданской войны, настоящей гражданской войны, — так–то она, между прочим, война потихоньку, незаметно идёт, только не народ воюет, а против него власти долбаные воюют. Вот они-то, — человеческий закон и нарушают, обманывая людей. А всяким Степанам Разиным, Лимоновым, Баркашовым не запалить пожар: люди чего только уже не видели в этой жизни, — остахирели им вожди всякие, устали они от них. Пацанва? Те могут пойти за вождями всякими. Но тоже, повзрослеют — перегорят. А вот законники наши, живут на каком-то острове везения, думают, что им повезло, что они самые умные, что без них и жизни-то ни у кого не будет. Только они ничего о народе не знают, да и вообще, ненавидят его…. И боятся его: чувствуют свою дурь.
— Да ты философ! Поражаюсь я, как красиво ты иногда завернуть можешь. Будто чьи-то песни с какого-то чужого голоса озвучиваешь. Будто и не Антон это Марголин. Но ты увильнул от ответа. Я-то тебя о другом спросил: меня лично не пожалел бы, громил бы? Говори честно: я же не Берия, и ты не на допросе — не сталинское, чай, время сейчас.
—Я же вам сказал, что потому и нет войны, что народ догадывается о том, чего не надо сейчас делать. А я народ или нет? Я тоже народ. Но если в натуре, если всех нас прижопят и начнут гнобить нас по-чёрному, в открытую, то я буду с теми, кто драться будет против врагов наших.
—То есть, если война, деление на красных и белых начнётся, тогда ты будешь громить, в том числе и меня?
—При нашей жизни ничего такого не будет, — это надолго: капитализм и власть богатых Буратино. Всё схвачено, за всё заплачено — дураку ясно.
—Вот так вот, значит. Но всё-таки ты мне явного ответа не дал: пойдёшь ты в матросы Железняки или нет? Линяешь от ответа, племянничек.
Антон молчал долго. Марголин закурил, ожидая ответа. Антон ответил, каким-то глухим, не своим голосом:
— Напрасно за дураков нас держат. Вообще то, народ у нас не дурак, рано ему дураком становиться. Хотя, если честно, дурости-то, на самом деле, в нас хватает. А молчит, наверное, не потому, что все струсили. Он это, как его… вроде как бы в отпуск ушёл, выжидает, наблюдает, как скорпионы в банке себя пожирают. Вот и ждёт народ — может появиться хозяин умный. А Разин вряд ли появится, вот с америкосами, может, задерёмся — они телегу не перестают на нас катить, видели, что с Югославией сделали суки Натовские? Вот это по эвропейски, по-демократически. Типа: вы ещё не построили демократию? Тогда мы идём к вам! А задерись мы с ними, на нас со всех сторон начнут наседать. Мне в такой теме легче будет, чем другим: я Калашников не на уроках в школе изучал.
—Извечные сказания о добром и справедливом царе. Наивно, но оставим это. Ты опять от ответа увиливаешь, — развеселился Марголин, — мне-то башку оторвёшь или нет? Отвечай прямо.
На этот раз Антон не тянул с ответом:
—Это видно тогда и определится, когда драчка заварится. Там и ясно станет, кто за что держится. Кто знает (Антон рассмеялся), может, вы к тому времени на моей стороне будете? Я недавно прочитал, про Павла, ну про этого ... святого Павла. Он евреем был и христиан давил как клопов, без сожаления, а потом сам стал христианином. Ну, а я точно на вашей стороне никогда не буду.
— Революционеры всегда были ребятами конкретными, из стороны в сторону не виляли, а у тебя как-то всё расплывчато, Антон. Вижу, что ты стал читать не только бульварную прессу или общаешься с продвинутыми ребятами. А вообще-то, Антон, это известный случай —непримиримая позиция молодого поколения, любим мы «чегевариться». Какой смысл в бессмысленном насилии? Было. Футуристы предлагали сжигать музеи, ещё было такое течение, ты не знаешь, наверное, граждане предлагали убивать своих родителей и сжигать дома, у нас тоже много чего такого было, да и сейчас имеются разные идеологи неформальных течений. Найдется, какой-нибудь харизматичный вождь, который вашими руками сделает переворот под замечательными лозунгами, а когда придёт к власти, всех, кто делал это дело, пустит без сожаления под нож. Это уже было и не только у нас, во Франции, например, — ответил Марголин и стал смотреть в окно.
Они переезжали Фонтанку у Михайловского Замка. Марголин сказал негромко:
—Вот на этом месте когда-то молодой человек по фамилии Каракозов стрелял в Императора Александра Второго. Простой мужик по фамилии Осип Комиссаров выбил у преступника пистолет, скрутил его, народ помог ему. Заметь, народ был тогда на стороне царя. Пока ещё был на его стороне, не смутили его ещё. На этом месте когда-то часовня была в честь чудесного спасения царя. Большевики её снесли и доску на ограде Летнего Сада повесили «герою», который осмелился стрелять в Богопомазанника. Нынешние демократы доску убрали: от греха подальше, что бы мысли какие не возникали у народа и, кстати, напрасно: пусть бы висела, напоминая чего делать не нужно.
—Так после всё равно убили царя. Тот же народ и убил.
— Убили. Симпатичный молодой человек по фамилии Гриневицкий метнул бомбу и заметь, не только царя, а ещё и мальчишечку с саночками и кучера ухлопал, а они никакого отношения к царскому двору не имели. А потом бомбы так и посыпались налево и направо в министров градоначальников, в жандармов, князей, попутно и в простой народ… Каракозовы, Гриневицкие, Перовские, Желябовы. Чем это закончилось хорошо известно. Потом был 17-ый год, кончилось резнёй, реками крови, голодом, развалом, а улицы стали называть именами всех этих бомбометателей.
—А потом пришёл Сталин, и всё устаканилось, а потом пришёл Горбачев и всё разрушил, за ним пришёл Бориска и пропил оставшееся, роздал страну вампирам, теперь опять должен Сталин родиться. У попа была собака, он её любил...
—Ты хочешь сказать, что история идёт по спирали?
—Такого я не знаю, но петля точно для людей получилась. Хочу сказать, что нас победили, втюхав нам, что социализм издох. И путь нам указали — живи по-американски. Куба одна упирается с Фиделем, а они, наверное, не тупые да? Что передохли они? Я вот читал про одного музыканта чёрного, он колоться стал и уже втянулся — не вырулить. Отец его запер на чердаке без еды и как он не орал, не открывал дверь, до тех пор, пока его сын не отрубился. И чувак, бросил колоться, переломался. Так вот, иногда всему народу надо на чердаке отсидеться, что бы от заразы подальше быть, а мы как раз всем скопом и все двери и ворота открыли заразе.... («Надо же, автаркия подразумевается», — произнёс про себя Марголин). Социализм умер, а капитализм в его хату заселился. Ой-ёй-ёй, как мы хреново, несчастные, жили раньше-то при проклятом социализме, просто ужас! Наконец-то говорят: мы, на прямое шоссе вырулили. А братик этот весь мир под себя подмял и все орут, что ничто не может заменить капитализм, что он самый пушистый, нежный и полезный. Вот я и говорю, если капитализм всему голова, то и истории теперь тоже никакой нет, потому что, если все идут одной дорогой, никуда не сворачивая, то истории не может быть. Нет истории одной для всех. Понимаете? Петля, петля для всех. Для всего мира. Хреново, не хреново, но мы-то стояли против капитализма, против банкиров сраных, Кто-то должен быть против, жить по другому?

— Вау! Борьба противоположностей? — воскликнул Марголин и посмотрел на Антона с удивлением, в который раз подумав: «Откуда в этом парне такие вспышки и мысли?»
Антон ни раз поражал его своими сентенциями. Мысли Антона в принципе, была Марголину хорошо известны: он живо интересовался политикой, много читал, общался с разными людьми и частенько слышал то, что сейчас проговаривал Антон; люди его круга, говорили о глобализме, об уничтожении самобытности народов, о том, что финансовая паутина опутывает весь мир, беря под свой контроль то, что ещё вчера контролировали политики.
Говорили об этом много умного, сыпали научными словечками. Антон простыми словами говорил о непростых вопросах, удивляя Марголина. Часто поражая его своими рассуждениями и, хотя частенько он выражал свои мысли не в совсем корректной форме, суть его высказываний всегда была выражена явно и ясно. И Марголин, частенько, не показывая этого, внутренне соглашался с ним. Марголину такой Антон нравился. И тем страннее были выходки Антона, его агрессивность к пьяницам, бомжам, бродягам и просто обездоленным людям.
«Самый момент, чтобы спросить, — решил Марголин, — пока он такой разговорчивый». И закурив он спросил, намеренно издевательским тоном:
— Человек из народа, знающий его чаяния и мысли Антон Марголин, доморощенный философ, скажи-ка ты мне, отчего ты так звереешь иногда при виде несчастных представителей народа, бомжей, например. Из твоих слов ведь вытекает, что народ страдает, что его обманули и тому подобное.
Антон скривился и сказал зло:
— У них квартиры отнимали, делили их имущество, детей насиловали всякие казанские, дагестанские, тамбовские, а они славные питерские, революцию сделавшие, блокаду прошедшие, немцев победившие, не защитили себя, схавали наживку Гайдаров, Собчаков, Чубайсов, отдали квартиры иногородним говнюкам, бывшим плотникам, шахтёрам, слесарям, аферистам, комсомольцам и пошли в бомжи, оставив своих детей на улице. А должны были продать свои «Копейки» и «Москвичи», купить Калашниковы и мочить гадов! Да какая бы сотня, другая «казанцев» выстояла бы перед народом, который свои дома с оружием в руках да с соседями и друзьями защищали? Вот вы же не отдали своё? Н На вас же наезжали. Вы же сами говорили, что целый год с лимонкой в кармане ходили? И семью прятали, спасали. А эти живут по-уродски. Руки опустили и плывут по течению, а среди них то, наверное, и специалисты всякие были, и в армии мужики служили, значит, с оружием управляться могли. Вообще, те первые бомжи, думаю, уже перемёрли и передохли. Бомжи долго не живут. Сейчас уже новые бомжи появились. Продвинутые бомжары. И их будет больше и больше, как в Америке, мы ж на неё равняемся? А там долго с бомжами не разговаривают, хотя и утюгами, как наши бандюки не жгут; там судьи, полицейские, закон, всё по-честному. Если человек не может за жильё расплатиться — выкинут по закону на улицу и «гуляй, Вася». Вы фильмы американские смотрели, наверное, ну, там фантастика, будущее время, одни бомжи на свете остались, и они воюют и своими и с чужими, со всеми? Они такое кино снимают, потому что впереди нас шагают в капитализме, они боятся будущего и ожидают того, что в кино снимают. Я в газете читал, эти их бомжи, не то мандрилы, не то маргеланы…
—Маргиналы, — засмеялся Марголин.— Всё же ты ходишь, в какой-то революционный кружок. Такие мысли на пустом месте не возникают. Признайся, Антон.
— Никуда я не хожу, и так всем всё ясно. Мы в Чечне с ребятами о многом говорили и путёвые парни были у нас, башковитые, нахватанные. Да маргиналы, точно. Они в Лос-Анджелесе вырубили все светофоры и свет в городе, паника началась; позвонили пожарным, вроде пожары кругом, полицейские ломанулись порядок наводить, а они под шумок магазины и виллы ограбили по полной, такие вот у них головешки бомжовые. Среди них и электрики и военные есть, и сапёры с лётчиками. И это не в кино, а по жизни было. Так что, то ли ещё будет.
—А чего ж ты, такой умный представитель народа, знающий, что с ним сделали, не на его стороне? А весь такой презрительный и крутой одновременно, работаешь на врага народа, на капиталиста Марголина?— спросил ехидно Марголин.— Это, брат, трепотня получается какая-то с твоей стороны: ездишь на «Мерсе», работа не пыльная, не надрываешься, — не на заводе в горячем цеху, понимаешь. Денег получаешь прилично, побольше, чем многие мои сотрудники, которые от звонка до звонка задницы просиживают в офисе; сыт, одет, обут. Обижаться тебе не на что, думаю, при той ситуации, которая сейчас в стране, жизнь у тебя не самая плохая.
Антон ответил быстро и сразу, видно было, что этот ответ у него созрел давно:
—Все работают… работать всяко нужно. Только толку от такой работы, как бы, нет. Толку нет никакого ни народу, ни стране, ни мне. Вожу большого начальника, который строит своё личное счастье. А деньги мне платит этот начальник, он сам и высчитал, сколько мне платить, сколько другим. Сегодня он платит, а завтра легко перестанет платить или уволит. Народу от такой работы, когда он работает на чужого дядю, которому наплевать и на этот народ, и на страну лишь бы его карман наполнялся, тошновато и поэтому он сам по себе, и соединяться ему с вами не хочется.
—Ты знаешь я ещё дороги строю, мосты, и эстакады, и людям за это приличные зарплаты плачу, — обиделся Марголин.
—Это точно. Хохлы и белорусы горбатятся у нас за половину цены. У них дома с работой туго, — хуже, чем у нас. И нефти с газом нет – сало да бульба, ну грибы ещё, вот они и едут к нам. — ответил Антон.
Марголин покраснел, он обиделся и разозлился, чуть не взорвался, рвущейся из него грубостью, но сдержался, только про себя обозвал Антона чурбаном неотёсанным, но осадок от этого разговора долго ещё оставался.

Они въехали во двор. Стены дома были выкрашены в грязно-жёлтый цвет, штукатурка во многих местах висела «шубой»; фасад здания, наверное, ремонтировался в последний раз еще тогда, когда город назывался Ленинградом.
Антон припарковался у парадной, взял пакеты с заднего сиденья, подождал, когда выйдет Марголин, отдал ему букет и, нажав на пульт, молча пошёл к парадной. Лифта в доме не было, они поднимались по лестнице в полутьме. Остановились на четвёртом этаже у новенькой металлической двери. Марголин три раза коротко нажал на кнопку звонка. Дверь открылась почти сразу. Валерия в шёлковом халате, который был приоткрыт на груди, белозубо улыбаясь, ласковым и вибрирующим голосом проворковала:
—Ну, наконец-то, мой повелитель! Заходи, заходи скорее.
На Антона она глянула быстро, успев выразить своё отношение к нему недовольным приподниманием бровей, лицо её на мгновенье приняло кислое выражение, но тут же опять стало ласковым и радушным. Антон поставил пакеты на пол и стал, переминаясь с ноги на ногу, а Валерия, отложив букет на тумбу, стала помогать Марголину раздеваться. Халат её внизу разошелся, оголилось белое полное бедро и кружева сорочки. Антон со скучающим лицом наблюдал за Валерией и Марголиным, и ему неожиданно ему стало весело.
«Надо же, — думал он, сдерживая смех, — во кино! Ну, прямо голубки нежные. Продажная тётка и старый пердун с деньгами. Спонсор, блин, родственничек мой дорогой. А она ещё ничего — дебелая. Можно было б с ней повозиться. За полгода он со мной раз семь-восемь к ней приезжал. У биксы этой сто пудов, ещё хахаль есть и не один, наверное. Такие тётки они ж ненасытные, на роже у неё написано, а шефа она, как лоха разводит и доит. Интересно, как они? Скорей всего он любит, чтобы она сверху была: что бы поработала — он человек знаменитый — шишка на ровном месте, авторитетный господин, он же на работе устаёт, а ей ублажать его положено. Да и скорей всего, его только на один стариковский заход и хватает. Когда второй-то делать? Время поджимает. Дома жена ждёт, дочь – надо во время нарисоваться. Да и на хрен ему вообще это всё нужно? Жена красавица, клёвая такая тётка, не то, что эта выдра крашенная. Ну, блин, гад, и меня повязал своими сучьими делами. Смотри теперь на его жену и дочку и красней за него».
Марголин подошёл к зеркалу стал разглаживать волосы, внимательно изучая своё лицо. Валерия обернулась и посмотрела внимательно на Антона, который глаз не отвел. Она как-то хищно посмотрела, поправив халат на груди, и лицо её приняло насмешливое выражение. Стряхнув с плеча Марголина невидимую пылинку, она проворковала:
—Толя, ты бы шоферюгу отпустил, пусть подышит кислородом.
Антон сжал зубы, пристально глянул на Валерия, он отчётливо расслышал в этой фразе Валерии презрение и желание уколоть. Она намеренно выделила слово «шоферюга», подчёркивая статус Антона.
—Ах, да, — ответил Марголин, поглаживая Валерию чуть ниже талии.— Можешь идти, Антон. Приедешь за мной часиков в одиннадцать, но будь на связи, трубку не выключай, мало ли…
Ничего не сказав, Антон повернулся и вышел из квартиры, прошипев за дверью: «Сука».
Как только Антон вышел Валерия, крепко обняла Марголина, вытащила его рубашку из брюк, залезла руками под майку и стала жадно целовать Марголина в губы, шепча ласковые слова. Тихонько продвигаясь с ним комнату, застонав, она сказала: «Пойдём в опочивальню, котик мой колючий. Димочка, любовью нужно заниматься на голодный желудок». Расстегивая ему рубашку, она увлекла его в спальню, в которой горел слабый голубой ночник.

Антон, выйдя из парадной, закурил, посмотрел на часы, сел в машину, посидел, задумавшись, потом завёл машину, решив немного покружить по центру города.

ВАЛЕРИЯ

Связь Марголина с Валерией началась бурно и с первой их встречи. Два года назад Марголин решил обновить интерьер центрального офиса, вызвали дизайнера — им оказалась Валерия. Марголин просидел с ней в своём кабинете более трёх часов. Желанная и аппетитная блондинка, немного полноватая, но с хорошей белоснежной кожей, которую ещё не тронуло неумолимое время, хотя женщине было за тридцать, возбудила Марголина.
Смеялась она задорно, смотрела смело в глаза Марголину, который смотрел на неё жадно, разгораясь от охватившего его похотливого желания. Завершилось всё довольно стремительно и прозаично. Валерия сразу согласилась на встречу и в тот же вечер они отдыхали в ресторане. А после Марголин поехал к ней домой. Валерия оправдала его ожидания: оказалась искусной, горячей, нежной, в меру «ненасытной» любовницей.
Связь развивалась стремительно, встречались часто. Марголин рисковал, придумывал для жены всё новые и новые отговорки и уловки и, ему казалось, что жена не догадывалась о его тайной жизни, но кошки всё время скребли в душе Марголина, был страх разоблачения и мысли о последствиях — он был уверен, что, если жена узнает (а подлости она никогда и никому не прощала), то его семейной жизни в ту же минуту придёт конец. Но страсть его к Валерии в первое время затмевала все остальные мысли, он даже слетал с ней на три дня в Париж, — версия для семьи: «в рабочую командировку в Швецию, для оформления сделки по покупке техники для дорожных работ».
Со временем эта связь продолжала быть стабильной, но встречаться они стали реже, да и страсти поулеглись, как писали в старину. Перерывы между встречами стали удлинятся. А Валерия не капризничала, не тревожила его по пустякам, как некоторые его, докучливые прежние пассии, не требовала к себе постоянного внимания, но от денег и дорогих подарков не отказывалась. Сама не требовала «компенсаций», но как-то так умело, тонко и грамотно выстроила свои отношения с Марголиным: (разведена, мать пенсионерка, ребёнка нужно подымать, бывший муж не помогает, потому что сидит в тюрьме, она вертится, как белка в колесе, что бы свести концы с концами и т. д.), что Марголин одаривал её щедро. На женщин он тратился с удовольствием.
За время их связи Марголин купил Валерии новую мебель, с его помощью она сделала ремонт квартиры, приобрела машину, он делал ей дорогие подарки, она летала отдыхать в солнечные страны, а на дни рождения и на Восьмое Марта обязательно дарил ювелирные украшения, причём довольно дорогие, деньги давал часто. Вообще, всё как-то «устаканилось», систематизировалось. В сердце Марголина иногда закрадывались беспокойные сомнения. Он начинал думать, что Валерия очень ловкая куртизанка и, что она держит его, так сказать, за спонсора. Не потраченные деньги волновали: становилось как-то обидно при мысли, что женщина эта возможно вовсе не любит его, а спит с ним из корысти, но потом он всегда вспоминал её горячие ласки, её слова о любви к нему и успокаивался.
Валерия ещё в начале их связи сказала ему, что ей нужен лишь один мужчина, и он её полностью устраивает, во всех отношениях. В то же время она подчеркнула, что не претендует на беспредельное владение им, ни в коем виде не собирается влезать в его семейные дела и тем паче разрушать его семью. К тому же, Валерия отличалась в корне от девушек новой формации, которых у Марголина было до неё предостаточно; те дамочки после второй, третьей ночи уже начинали клянчить квартиру или машину. Валерия никогда в лоб ничего не просила, а если и просила, то это были необходимые и не обременительные для бумажника Марголина траты. Марголин это ценил и был всегда щедр к своей подруге. Но в последнее время он стал тяготиться этой связью, думая, что слишком привязался к Валерии, что надо бы как-то отступить, разрубить это узел и эти мысли, возникавшие в его голове довольно часто, оставляли в душе какой-то гаденький, беспокоящий его осадочек.
Валерия была разведена. Бывший её муж сидел в тюрьме. Неохотно она рассказала, что он в драке превысил пределы самообороны и убил ударом кулака человека, поднявшего на него нож. Убитый был законченным наркоманом, но он был сыном влиятельных родителей и они сделали все, что бы бывший муж Валерии получил максимальный срок. Получил он в итоге пять лет, мог бы получить и больше, но у него тоже были друзья, не последние люди в городе, они приняли живое участие в его судьбе.
Марголина почему-то очень заинтересовала эта история, и он исподволь, технично стал подступать к Валерии с расспросами о её муже. Валерия неохотно, но всё же рассказывала о своем муже. Рассказала, что прожила с ним тринадцать лет. Он был журналистом, писал книги, печатался в журналах и газетах. Когда наступил кризис толстых литературных журналов, пытался издать свои книги, но издал только одну, которая денег не принесла. Задумок у него было много, но что-то не срасталось. Марголин спросил в лоб: в чём же причина их разрыва. Может муж был неверным супругом или она ему изменила? Может он дрался или пьянствовал? Или, чего не бывает: импотентом был?
Валерия, рассмеявшись каким-то не своим, истеричным смехом ответила: « Да, лучше бы он изменял, чем книжки пустые в стол писал! Все его друзья приспособились к новым временам, перестроились, не гнушались всякую бяку печатать, дающую деньги, или в рекламный бизнес ушли, на телевидение, а он, видите ли, принципиальный! Бился с ветряными мельницами, а у этого Дон Кихота сын рос и не имел того, что большинство его сверстников имело! И, кстати, он всё время нарывался на всякие неприятности, на пустом месте нарывался, вот и нарвался. Встревал постоянно, куда другой бы никогда не встрял. А пить... Пил он не больше, чем остальные, и не бил он меня. Он даже голоса на меня не поднял ни разу за тринадцать лет совместной жизни, и с потенцией у него всё в порядке было, он спортом занимался, в соревнованиях по боксу выступал».
Потом в другой раз она сказала, что в последние месяцы их супружеской жизни они уже не жили вместе. Она ушла к маме, у неё был другой мужчина. Он предлагал ей узаконить их отношения, но она, подумав, отказалась, посчитав, что он не сможет быть хорошим отчимом её сыну. А на развод она сама подала, взвесив трезво, что брак ей ничего хорошего не даст и, что она сама вырастит ребёнка и, вообще, это нужно было сделать раньше, в смысле разойтись. Позже Марголин выяснил, что её сын живёт постоянно у матери Валерии, которой она оплачивает его содержание. Лишь изредка он бывал у матери. И ещё он узнал, что вторая бабушка, мать бывшего мужа Валерии, принимает живейшее участие в судьбе внука: берёт его к себе, покупает ему одежду, ходит с ним в музеи, ездила с ним на море, а лето он всегда проводит с ней на даче в Сестрорецке. Об этом Валерия сообщила с кислым видом.
Марголина рассказ Валерии неприятно покоробил. Получалось, что муж Валерии приличный человек с хорошим образованием, не пьяница, не дебошир, и по всему не угодил белотелой Валерии тощим бумажником и она решила за него, что он никогда не добьется успеха. Но тринадцать лет она всё же с ним прожила, значит, не так все было плохо? И квартиру он ей оставил без всяких судов.
В одну из встреч они говорили с Валерией о литературе, и Марголин вдруг сказал Валерии:
—Вот ты, Лерочка, решительная и практичная женщина, рассудила, что твой супруг неудачник. А ведь может же получится, как в том рассказе Зощенко, кажется он «Бедная Лиза» называется. Там эта самая Лиза отшила иностранца, который приехал в Россию начинать свой бизнес. Отшила его, потому что посчитала его дело не перспективным, сама мытарилась, стала третьеразрядной певичкой, так и не вышла замуж, а иностранец этот через некоторое время разбогател, а Лизонька наша осталась с носом. Что бы чего-то добиться нужно, поработать, пострадать, помучиться. Твой супруг-неудачник вот-вот выйдет из тюрьмы с новыми интересными темами и напишет нечто такое расчудесное. Получит Нобелевскую или другую премию, книги его станут бестселлерами, будут издаваться миллионными тиражами. Что тогда: будешь грызть себя за недальновидность?
— Может это и случится, когда-нибудь, — ответила Валерия зло, не отводя глаз в сторону.— Только так можно промучиться до пенсии. Жить нужно сейчас. Мне сейчас хочется жить, а не после. Я не жена декабриста.

***

Антон мягко проехал во двор через арку и припарковался рядом с Маздой жены Марголина. Марголин коротко бросил в телефон:
—Ленуся, я приехал, сейчас поднимусь.
Повернулся к Антону:
— Завтра к семи подходи, нам в Кронштадт нужно смотаться. А в час дня мне в Смольном нужно быть. До завтра, Антон.
Он открыл дверь и тут, остановившись, произнёс:
— Чёрт! Второй день в багажнике лежат сумки с осетриной и бараниной, которую дагестанцы привезли. Поможешь донести?
Антон пожал плечами. Марголин взял пачку сигарет и тут только увидел, что она пуста. Он на минуту задумался; то, что дома сигарет нет, он знал точно, а курить уже хотелось. Он раздражённо смял пустую пачку, спросил у Антона: «Ты, что куришь?» «Родопи», — был ответ Антона. «Где ты достаёшь, такую гадость», — пробурчал Марголин, бросая коротко: «Выходим ».
Он вытащил из бардачка газовый пистолет, сунул его в карман, выйдя из машины сказал Антону:
— Я быстренько за сигаретами на угол схожу, а ты сумки, пожалуйста, отнеси ко мне. Жене скажи, что я через пару минут буду.
— Так давайте на машине, — предложил Антон
— Марголин махнул рукой:
— Советские люди на такси в булочную не ездят, здесь до ларька триста метров, Иди, иди. Антон. Он быстрым шагом, подняв воротник, скрылся под аркой.
Марголин с 1994 года не держал охрану. Тогда на него было совершенно покушение, пострадал его охранник и водитель, сам он отделался царапинами. С тех пор он решил, что не справедливо подставлять людей под пули, ведь в большинстве случаев преимущество почти всегда на стороне нападающих: они нападают внезапно, у них всегда есть план, а жертва не готова к таким оборотам. Для себя он вывел старую истину, что двум смертям не бывать, а одной не миновать.
Антон нехотя вылез из машины, выплюнул изо рта жвачку, взял из багажника две увесистые сумки и двинулся к парадной. Над дверью вспыхнула вспышка, ярко осветив Антона.

Антон шагнул в полутёмный подъезд, в очередной раз забыв про опасную глубокую выбоину в бетонном полу, сразу за дверью. Он чуть не упал, попав ногой в эту самую выбоину, подвернув при этом ступню. Антон выругался и, прихрамывая, пошёл к лестнице.
Лампа дневного света часто мигала, собираясь то ли включиться, то ли погаснуть; у лестницы он споткнулся опять: в этот раз об объёмистый рюкзак доверху набитый газетами. Антон выругался и увидел, наконец, бородатого мужчину с пачкой рекламных листков в руках. Мужчина раскидывал их по почтовым ящикам. Будто почувствовав взгляд Антона, он обернулся. Ему было лет пятьдесят, у него были длинные седые волосы до плеч, окладистая борода, на голове была выгоревшая джинсовая бейсболка. Он быстро глянул на Антона, смотревшего на него исподлобья, и дружелюбно улыбнувшись, сказал:
—Мешает рюкзак? Сейчас, дружище, уберу.
Антону показалось, что сказано это было с издевкой У него ныла подвёрнутая нога, быстро стала подступать ярость. Пнув ногой рюкзак, он прошипел:
—Дёргай отсюда, бомжара, пока я по башке твоей немытой не настучал.
Бородач положил пачку рекламных листков на почтовый ящик, распрямил плечи, посмотрел на Антона с интересом, и Антон, не поверил своим глазам: мужчина открыто усмехнулся, укоризненно покачал головой и сказал:
—Круто. Это ты сам придумал или в боевике, каком подглядел?
Антон даже рот открыл от изумления. Ему стало душно, он передёрнул плечами: этот тип, кажется, смеялся над ним! Ярость волной поднялась в груди Антона. Он опустил сумки на пол и бросился на обидчика с занесенным кулаком. Метил он в челюсть, весил он прилично, под 80 кг, и этот удар у него обычно выходил хорошо, особенно, когда противник не ожидал удара. В следующую секунду он взвыл от боли, а когда понял, что произошло, его охватило отчаяние и обида от унизительного положения, в котором он оказался.
Бородач оказался готовым к такому развитию событий. Когда Антон бросился на него, он слегка отклонился в сторону, поймал руку Антона, дёрнул её мощно на себя; тут же вывернул её и, заломил за спину Антона, держа её на изломе. Антон оказался спиной к бородачу; он попытался вырваться, но бородач, левая рука которого лежала на плече Антона, держал его так, что даже пошевелиться было нельзя. Как только Антон начинал дёргаться, он тут же выгибал его руку, и тому оставалось, только скрипя зубами дико ругаться.
—Пусти, сучара, — прохрипел он, — пусти. Я тебя зубами загрызу. Ты уже покойник.
В ответ бородач спокойно ему ответил:
— Мне страшно. Это ты опять из фильмов почерпнул? Я мальчик давно ничего и никого не боюсь — отбоялся. А тебе советую к словам относиться ответственно. Не знаю, слышал ли ты о том, что вначале было слово…
—Отпусти, — чуть не плача, больше от досады, чем от боли просипел Антон.
—Всего три волшебных слова: «я больше не буду», и я тебя, сынок, отпущу, — ответил ему ровным голосом мужчина. В этот миг в подъезд вошёл Марголин.

То, что он увидел, поразило его: Антон стоял, согнувшись, с заломленной за спину рукой, а над ним возвышался крепкий мужчина с бородой и длинными седыми волосами. Антон был лишен всякой инициативы: хозяином положения был этот бородач. У лестницы стоял огромный рюкзак, из которого рассыпались газеты.
Марголин мгновенно оценил ситуацию, совершенно уверенно подумав: «Антон, сучонок! Нарвался, наконец, Рембо хренов. «Наехал» на этого разносчика газет и рекламы и получил давно обещанный ему от меня долгожданный окорот. Где-то я этого человека видел…однако он может руку ему сломать и я без водителя останусь». Он строго сказал, опуская руку в карман куртки:

— Мужик, отпусти его. Сейчас же отпусти. У меня есть оружие, не вынуждай меня его применять.
Не отпуская руки Антона, мужчина, прямо посмотрев в глаза Марголину, ответил:
—Я бы с удовольствием, друг, только пусть он скажет три заветных слова. Он знает какие.
—Хватит, хватит — отпусти. Руку ему сломаешь, — повторил Марголин опять подумав: «И голос знакомый очень».
Мужчина резко толкнул Антона вперёд и брезгливо стал отряхивать руки. Антон отлетел к Марголину. «Дайте, дайте мне пистолет», — закричал он, хватая Марголина за руки. Тот брезгливо оттолкнул Антона, сказал устало и негромко, чувствуя гаденькое чувство удовлетворения:
—Прекрати скулить. Будь мужчиной. Я тебе говорил, что рано или поздно нарвёшься. Может быть это для тебя наконец уроком станет, скажи спасибо, что в этот раз цел остался
Антон посмотрел на Марголина долгим ненавидящим взглядом, притих, замолчал. Марголин раздражённо махнул рукой «Иди, иди. Я сам сумки донесу».
Бородач, будто бы он в подъезде был один, бесстрашно повернулся к Марголину и Антону спиной и стал собирать упавшие с почтового ящика листовки. Собрав их, он подошел к своему рюкзаку, сложил в него газеты и листовки и стал зашнуровывать рюкзак. Когда он выпрямился, Марголин спросил его:
— Я догадываюсь, что здесь произошло, но всё же спрошу, — что?
—Ничего особенного, — ответил мужчина.— Взыграла кровь молодецкая, переполнился детина силушкой богатырскою. Но не те обстоятельства, не до консенсусов тут. Не люблю людей, кидающихся на меня с кулаками. Я, с вашего позволения, пойду.
Марголин, почему-то не отошёл в сторону, но и мужчина, будто чего-то ждал не уходил, хотя уже взялся за рюкзак. Он стоял и смотрел на Марголина прямым и печальным взглядом. Антон, который не ушёл, стоял в дверном проёме. «Какая всё-таки в нём сила, — думал Марголин, глядя на мужчину, — сколько достоинства и бесстрашия во всём его облике, про таких говорят сейчас человек с харизмой. Вот такие же глаза у Сашки Сухова были и такая прямая фигура и развёрнутые плечи. Второй раз за день его вспоминаю. Надо снова заняться его поисками и покрепче взяться нужно будет».
—Я думаю, инцидент исчерпан, — сказал мужчина тоном, не терпящим возражений. — Или есть какие-то возражения? Не дожидаясь ответа, он легко закинул рюкзак за плечи и, сделав шаг к двери, неожиданно обернулся, посмотрел пристально на Марголина, глаза его лучились и произнёс улыбнувшись: « Что делают годы с людьми! Прощайте, постаревший Ален Делон».
« Саша!», — выдохнул оторопело Марголин, услышав своё прозвище, прикипевшее к нему в старших классах, с подачи Сухова. Улыбка этого человека, всё ещё освещала его лицо, неожиданно помолодевшее. Это был Сухов, это была его улыбка!
— Александр Сухов, — кивнул головой мужчина, всё ещё улыбаясь.
—Саша!— изумлённо повторил Марголин.— Что ж ты, гад, молчал всё это время? Делал вид, что не узнаёшь меня? Сашок, старик, — это ты? Я же тебя пару раз видел в парадной, мы с тобой глазами встречались. Ты уже давно знал, что я здесь живу и меня видел. Ну не скотство ли это, Сухов?
Антон, всё это время с удивлением наблюдавший за происходящим, выругавшись сквозь зубы, хлопнув дверью, вышел из парадной.
—Да это я, — Александр Сухов. Что сильно изменился? А вот ты, мне кажется, не очень изменился, фитнес, массаж, наверное, выручает. Да? Известный человек, нужно держать себя в форме; идёшь в гору, я думаю, вскоре дорастёшь до депутатского мандата. Да, чего там! И это я думаю, не предел твоей карьеры. Может быть, до губернаторов дорастёшь, до президента. Мне, электорату не в жилу было беспокоить такого важного и занятого господина. Битлов-то, Димон, слушаешь или всё государственные дела да бизнес заедает?
Марголин недовольно скривился:
— Саша, Саша, кончай ёрничать? Столько лет не виделись, а ты… Слушаю, слушаю я битлов, слушаю — это отдушина, грустная и благодатная отдушина. Сегодня слушал «Сержанта Пеперса». А ты такой же язвительный, как и прежде, или это в тебе заговорила вековая классовая ненависть народа к поработителям капиталистам? Ты ещё скажи сакраментальное: легче верблюду пролезть в иголочное ушко, чем богачу войти в Царствие Божие.
Сухов усмехнулся, сказал, глядя в глаза Марголина:
— Когда-то Джон Леннон сказал нечто подобное, только в своей оригинальной, саркастической манере. Помнишь, как мы торчали от остроумных ответов Ливерпульской четверки, особенно от ответов Леннона? Как-то он сказал на одном из концертов, где собралась вся знать и была даже королева, наш красавчик Джон брякнул смело: «Те, кто сидят на дешёвых местах, пожалуйста, хлопайте в ладоши, а кто на дорогих — бренчите своими драгоценностями».
Марголин хотел возразить, что к тому моменту самих битлов уже никак нельзя было назвать бедными, но вместо этого он сделал шаг вперёд и порывисто обнял Сухова, потом отстранился, повторяя радостно: «Сашка, Сашка, Сашка».
Сухов никак не среагировал на порыв Марголина, он стоял, опустив руки, улыбаясь грустно, на щеках его чётко обозначились глубокие продольные морщины.
—Сейчас идём ко мне, — решительно сказал Марголин. — Нам есть о чём поговорить. Никаких возражений не приму.
—Придётся принять, — ответил Сухов, глаза его потухли.— Во-первых, мне ещё нужно разнести этот бумажный хлам, а во-вторых, хорошо известно, что мудро поступает тот, кто ходит в гости по утрам. Так, что спасибо за приглашение.
Глаза его на мгновенье ожили:
— А главного врага битлов и всей рок музыки тётю Тосю, ты помнишь ?
—Разве можно её забыть? Стервозная большевичка со стажем, у которой вечно болели зубы. В какие только инстанции не жаловалась она нас с тобой, кажется даже в КГБ писала, что мы диверсанты и шпионы. Я, кстати, совсем недавно видел её на Мальцевском рынке, еле ходит, всё так же с клюкой, кажется с той же самой; я эту клюку запомнил: мне однажды по хребту досталось, за моё нахальство. Она, такая же: права качала с торговцами с Кавказа, которые вроде обвесили её.
—А как она колотила этой клюкой в стену, когда мы на моём «Аидасе» перебарщивали с громкостью, забыв о её существовании! — вымолвил Сухов.
— Саша, Саша, пошли ко мне. Что за странные условности!
—В другой раз, — твёрдо ответил Сухов.
Марголин скис:
—В другой, так в другой. Где ты теперь живёшь? Я тебя искал... В твоей квартире жили незнакомые мне люди, они сказали, что купили эту квартиру. Саша, ты-то сам, почему не объявлялся, не звонил?
—Живу я недалеко здесь. В доме, где, когда то жил Миклухо-Маклай.
— Прекрасно! Выходит мы соседи, это, кажется, на Галерной.
— Точно. Ленинградцы знали и любили свой город. На Галерной. Всё хорошо, Дима. У меня всё нормально.
«Не очень-то, нормально, если приходится такой ерундой заниматься, разносить газетёнки бесплатные. По-всему мой Сухов бедствует — одет с ног до головы из «секонд хенда», — подумал Марголин, разглядывая Сухова. Вслух же он сказал:
—Не уходи. Хотя бы очень коротко расскажи. Как наша красавица Людмила, как дочь? Она, наверное, замужем уже, и внуки уже есть?
—Я же сказал, всё нормально, всё хорошо, — ответил Сухов, и лицо его стало окаменелым.
Но Марголин не заметил этого, он продолжал воодушевлённо говорить. Говорил о том, что теперь нужно обязательно встречаться, дружить семьями, что у него отличная жена и дочь, что его жена обязательно подружится с женой Сухова. Сухов смотрел куда-то вдаль отстраненным, застывшим взглядом, мимо Марголина. И Марголин, наконец, заметив это, остановился. Он помахал ладонью у лица Сухова:
— Эй, Алекс, ты где?
Сухов вздрогнул, моргнул ресницами, посмотрел на Марголина каким-то сонным взглядом, и сказал глухо:
—Пойду я. Бог даст, ещё увидимся. Ты, Марголин, семью, дочь береги.
— Что такое? Ты, будто навсегда прощаешься? Погоди. Ещё вопрос: почему не трудишься по специальности? Что ты замыкаешься? Мы же с тобой друзьями были.
Марголин сказал и покраснел — это его: «друзьями были», самого смутило и кольнуло.
— Были, были, поговорим и об этом, когда-нибудь, Дима. Мне нужно идти, пока — ответил Сухов и, открыв дверь, не оборачиваясь, вышел из подъезда.
Марголин разозлился. Он нервно достал сигарету, закурил и тут же выбросил, затоптал её, поднял сумки и пошёл вверх по лестнице.

Сухов, выйдя из подъезда, увидел стоящего у арки Антона. Он, не задумываясь, двинулся к арке и, подойдя почти вплотную к Антону, рука которого была в кармане, сказал спокойно:
—Понтуешься? Чего там у тебя расчёска или авторучка?
Антон был бледен. Он хрипло ответил, глядя в спокойные глаза Сухова:
—Я тебя не прощаю, понял? Не здесь и не сейчас, но ты своё получишь.
—Дерзай, — равнодушно ответил Сухов.— Я тебе уже говорил, кажется, что давно отбоялся. Если ты это поймёшь, — может, забудешь быстрее о постулате око за око. Тебе чего надо? По-твоему, я доложен был тебя ублажить — с улыбкой подставить челюсть и ещё спасибо тебе сказать? Много вас таких шустрых… Я думаю, что ты больше сейчас хорохоришься, чем делаешь то, что думаешь. Дело ведь простое: фильтровать слова нужно — вот и всё. Побить ты меня, парень, в честном бою, ни за что не сможешь (Антон дёрнулся, Сухов усмехнулся), и дёргаться не надо. Убить? Убить, — да, сможешь. В спину выстрелить или ножом в почку. Хотя... нет, — это слабо для таких как ты. Так, что давай, сынок, думай, как со мной поступить, а я пойду: мне болтать понапрасну недосуг.
Сухов повернулся и, не оглядываясь, медленно пошёл через арку. Антон трясущимися руками достал сигарету, закурил, проводил глазами прямую фигуру Сухова. Почему-то вспомнил своего взводного: вот так, как этот мужик, его взводный ясно и спокойно излагал им салагам их задачи и каждое его слово не падало в пустоту, а запоминалось и оставалось в памяти. Даже под шквальным огнём, оставался он спокоен и, казалось, присутствует возле каждого солдата. Сколько раз Антон вздрагивал от голоса взводного, когда вдруг слышал за своей спиной негромкий голос: « Солдат, голову пригни». И так же спокойно, взводный упал на солдата, не дав погибнуть молодому пацану.

***

Марголин не успел нажать на кнопку звонка — дверь открылась, за ней стояла Елена, а за ней пыхтела и проталкивалась к хозяину овчарка по кличке Луи. Марголин, подходя к двери, знал, что с тех пор, как он подъехал к дому, Луи будет сидеть у входной двери и ждать его. Так и вышло. Пёс оттолкнул, наконец, Елену и стал бодать Марголина в колено. Кошка Нюра сидела в стороне, ожидая свою порцию хозяйской ласки. Марголин нагнулся, поставил сумки на пол и, улыбаясь, крепко потрепал пса за ушами. Выпрямился, крепко поцеловал жену в губы, которая шутливо выгнула губы бантиком. Потом нагнулся к кошке, которая упала на спину, и стала кататься по полу на спине, видимо, выражая, таким образом, свою полную преданность. Марголин погладил кошку, пес, виляя хвостом, заворчал недовольно.
Жена притянула к себе Марголина:
—Где ты шляешься, казак? Хотела первой тебя обнять, да животные меня опередили. Марголин мой теперь всем нужен. Скоро его растащат на куски, и мне ничего не достанется, — говорила она, не давая двинуться мужу.— Прошло минут пятнадцать, как ты позвонил и сказал, что подъехал. Что на каждой ступеньке по минуте стоял? Или отдышка уже мучить стала? Я уже хотела взять швабру и идти тебя выручать.
—Пусти, — шутливо взмолился Марголин.— Всё сейчас расскажу. Клянусь, буду говорить правду и только правду.
Елена поцеловала мужа в губы, отстранилась и, скрестив руки на груди, сказала мужским голосом:
—Сер, это мне по сердцу. Правда — это и моё кредо.
Марголин, улыбаясь, стал раздеваться, а Елена, продолжая стоять скрестив руки, сказала:
—Кстати, супруг дорогой, правда, в том, что ты жену свою держишь в голодном теле. Отказываешься исполнять свои супружеские обязанности, а во мне ведь кипят крови многих степных народов. Я долго терпеть не буду — заведу себе стоящего мужика… и кандидатура уже есть.
—И кто же сей счастливый избранник?— надевая тапочки, спросил Марголин.
—О, это весьма достойный человек. И скорей всего развратник и ловелас—это наш дворник Петрович, — прыснула в кулак Елена и добавила жалобно: «Нет, правда, Марголин, я, что жена моряка, Пенеллопа? Без шуток: где ты плаваешь? Мне одной одиноко...»
Марголин погрозил жене пальцем, сказал строго:
—Дворника я убью. Тебя прикажу выпороть за мысли срамные. Или лучше изнасилую тебя прямо здесь в коридоре.
—Только не в коридоре, генацвале, — испуганно замахала руками Елена.— Иди, умывайся, бесстыдник, и приходи на кухню я тебя покормлю.
—Где ж ты видела без пяти минут депутата, приходящего домой голодным?— ответил Марголин, открывая дверь ванной. — Для нас везде халява.
— Могут и отравить халявщики. Выпьешь любимого чая с чабрецом, аппетит и придёт, — сказала Елена ворчливо и прошла в кухню.
Когда он вошёл в кухню, на столе стоял хрустальный стакан душистого чая в серебряном подстаканнике, на блюдечке лежали тонко нарезанные дольки лимона. Марголин сел на своё место у окна. С удовольствием сделал глоток чая. Елена села напротив, съела, не скривившись дольку лимона с кожурой, сказала нетерпеливо:
— Ну, давай, рассказывай, что так долго подымался-то, с девицами заигрывал?
Марголин, покачав головой, ответил:
—Правду говорят, что Питер городок маленький. Ты не поверишь! В парадной я встретил своего старинного друга, соседа по коммуналке и одноклассника, которого потерял много лет назад. Разыскивал его одно время, но безрезультатно. И представляешь, до сегодняшней моей встречи с ним, я его уже видел в парадной, когда он раскидывал по ящикам рекламную макулатуру и бесплатные газеты. Что делает время с людьми! Узнать в этом постаревшем седом человеке, с бородой Сашку Сухова, поверь, практически было невозможно — настолько он сильно изменился, да и имидж такой у него, знаешь, старого хиппи, не изменившему своим привязанностям: бейсболка, из-под которой опускаются на плечи длинные седые волосы, борода окладистая, потёртые джинсы, на ногах кроссовки. Но обидно другое! Он, подлец — это выяснилось позже, давно меня узнал, но делал вид, что в глаза меня никогда не видел. И такое статус-кво еще, наверное, долго бы сохранялось, если бы не мой несравненный родственничек Антон.
—Антон?— Подняла брови Елена.
—Антон, — подтвердил Марголин.— С ним случился очередной бзик. Я ходил за сигаретами, а его послал с сумками к нам. В парадной он столкнулся с Суховым и наехал на него. Фиаско Антона было позорнейшим. Когда я вошёл в парадную то увидел: мой дорогой племяш стоит с вывернутой рукой, а разносчик макулатуры, он же Сухов Александр, он же в юности Алекс, ведёт с ним душеспасительные беседы. Видела бы ты в этот миг Антона — скулил, как побитая собака! Я, Лена, честно признаюсь, испытал несказанное удовлетворение от этого зрелища: ведь я ему ни раз и не два говорил, что он обязательно нарвётся когда-нибудь.
—Я давно заметила, что между вами зреет конфликт. Чувствовала его внутреннее неприятие, — сказала Елена.— Не стоило доходить до конфронтации. Не знаю в чём тут дело, но так жить без сотрудничества не годится. Перевел бы ты его, куда-нибудь. Водитель он прекрасный, что ни в каких подразделениях не нужны водители?
—Этот вопрос уже решённый, — ответил Марголин.— Я ему уже сказал об этом сегодня.
—И правильно, насильно мил не будешь. Ну, не нравится ему такая работа. А так, по-моему, он несчастный мальчик, у которого и молодости-то нормальной не было. Пацаном попал в мясорубку бессмысленную и кровавую, там, у взрослых, устоявшихся мужиков крыша ехала, что говорить о молодых? Об этом много пишут, я читала об этом, как война действует на людей, прошедших этот ад. Это не для кого бесследно не проходит. Ему бы похохотать со сверстниками, с девчонками погулять, поучится чему полезному, а его вшей кормить отправил наш бесшабашный главнокомандующий. Жалко мне этих ребят, Дима. Ведь теперь в эти наши новые времена у них невелик выбор векторов жизненного пути. Денег у них нет, жилья им не видать, как своих ушей, учёба платная. Жениться? Подумает, нужно ли ему это: пахать, детей заводить, когда себя не прокормить. Вот и живут так называемым гражданским браком. Не сошлись? Пока, пока! Работать? Продавец, охранник, водитель, наемный рабочий. Есть правда счастливая возможность пойти в бандиты.
—Вот! Слышу голос сердобольной русской женщины, — воскликнул Марголин.— Слышу женщину мать. У России женское лицо, как некоторые считают. Я давно думал о том, что у руля страны пора давно ставить женщину. Почему нет? Только рядом с ней поставить советника мужчину, чтобы эмоции осаждать вовремя. Чтоб не развалилась до слёз, а то всех жалеть начнёт, знаешь, какая толпа приползёт к ней с челобитными, в которых только и будет, что жизнь заедает, трудно, всё дорого. Челобитчики вместо того чтобы работать, будут в твоей приёмной ошиваться.
—Капиталист. Ярко выраженный капиталист. Ты посмотри, что с мужиками нашими происходит. Ничего не видишь? Посмотри телевизор, что там навязывают. Женоподобные существа говорят о своих правах, о толерантности к ним. А по мне это не толерантность, а навязывание людям всего неестественного, того, что предками нашими глупыми осуждалось и внушало отвращение. Женщина президент? А что, — это было бы совсем не плохо. История знает много мудрых женщин. Знаешь, наверное, что Иисуса Христа мужчины предали, а не женщины. Говори, что там дальше в подъезде было?
—Люблю я твою мудрость, Ленуся.— улыбнулся Марголин.— И спорить с тобой не буду. Твоя логика железна и непоколебима. Антона я прогнал. Стал говорить с этим бородачом: ни грамма беспокойства, полное хладнокровие. И вдруг! Усмехаясь, сообщает мне, что он и есть Александр Сухов! Я был поражён! Я был в шоке, как сейчас, говорят. Мы с ним не были в ссоре, в разладе: он пропал просто, потеряли мы друг друга. В толк не возьму: он много раз видел меня, знал, что это я и не подавал вида. Не понимаю! Почему он не хотел проявиться? И вот ещё: по всему, он бедствует. На нём одежда секонхендовская, но чист, опрятен и такая в нём, знаешь, стать и благородство! Не часто я вижу вокруг себя людей с таким обликом.
—Что ж ты, растяпа, не позвал его к нам? Самое время возобновлять старую дружбу — такие времена гнусные наступили. Один старый друг лучше двух новых говорят, — быстро проговорила Елена.
—Категорически отказался. Сказал, что в другой раз. Я попытался его про семью расспросить, он как-то окаменел, ничего вразумительного не ответил. Ты знаешь, мы с ним в одну девушку были влюбленными, она женой его стала. Не захотел он и об этом говорить. Замкнулся, заспешил, что-то не так, что-то не так… у меня такое чувство, что с ним что-то очень трагическое произошло. Уж больно он сильно изменился. Разносчик газет... Он же прекрасный специалист...
—Кто знает об этом кроме него самого? В жизни всё может произойти. Раз человек закрывается, значит, нелегко ему о жизни своей рассказывать. Но адрес-то ты его взял, надеюсь?
—Нет, не сказал он своего адреса, только сказал, что рядом живёт на Галерной.
—Жаль, надо тебе найти его — друзьями не разбрасываются. Проверенный друг не подведёт и не предаст, а к твоим нынешним, так называемым друзьям, у меня доверия нет, я тебе уже не раз это говорила, что они псевдодрузья. Пока ты на вершине они рядом, а сорвись с горы еще, и подтолкнут в спину.
—Это ты преувеличиваешь, дорогая.
—Ничего я не преувеличиваю.
—Преувеличиваешь. Это в тебе любовь говорит. У меня инстинкт, Лена, звериный. Я школу выживания неплохую прошёл и аспирантуру тюремную ещё. Чего-чего, а кто есть кто, разбираюсь быстро.
—Знаю. Да только денежки и сытая жизнь притупляют инстинкты. Уж очень тебя в последнее время нахваливать стали, не коробит тебя это? Не настораживает? Не задумываешься? Один человек сказал однажды Антонию Великому: «Ты самый великий монах на Востоке!» — «Дьявол мне это уже говорил», — ответил ему Антоний. Понимаешь, о чём я?
Марголин посмотрел на жену с удовольствием. Иногда ему казалось, что она читает его мысли. Бывало и так, что она, опередив его, говорила то, что он хотел сказать. Логика любящей женщины, подпитанная инстинктом и чутьем, частенько мудрей логики прагматиков мужчин, которым подавай в первую очередь факты. Мужчина старается отбросить эмоции, теряя при этом возможность фантазировать, а в фантазиях порой можно найти вполне удачные решения. А сердце женщины оно чутче, нежнее грубоватых сердец мужчин, вечно занятых какой-то работой.
Елена встала из-за стола, задумчиво оглядела кухню:
—Давай всё же перекусим немного. Я с утра кроме трёх фиников и кашки ничего не ела, а звезда на небе уже взошла. Можно и поесть. Господи, как же монахи-то сорок дней не едят! Плохая из меня христианка — так кушать хочется, просто невтерпёж.
—Давай, — согласился Марголин. — Только мне чуть-чуть.
Елена захлопотала у плиты, повернувшись к Марголину спиной. Марголин, наблюдая за женой, ощущал быстро нарастающие чувство раскаяния и стыда — час совести, кажется, становился днём совести. Он, распадаясь, чувствовал себя подлым предателем. Жена щебетала, рассказывала о планах на завтра, о событиях сегодняшнего дня. Говорила, что с утра поедет на Андреевский рынок закупать продукты, о том, что кумовья приглашают отпраздновать Новый Год на их даче, о том, что Минадзе заказали столик на четверых в «Астории», что у дочери за полугодие всего одна четвёрка и о, позор!— по физкультуре…
Она говорила и говорила, поворачивая иногда к Марголину раскрасневшееся лицо. Марголин слушал жену, и мысли его прыгали, чувствовал, как уши его начинают гореть. Вспомнив, что всего пару часов он лежал в жаркой постели с другой женщиной, он подумал: «Женщины... можно ли постичь их логику? Елена постановила, что в этот Рождественский пост, у нас с ней не должно быть близости, она верит, что это залог того, что сможет после поста, очистившись душой и телом, забеременеть. Но спим мы вместе... Вдруг она переменится, вдруг она захочет?.»
Марголина зазнобило, его стала охватывать паника. Он так испугался, что его стало потрясывать, он пропотел, побледнел. Страшная мысль пришла к нему в голову, мысль о том, что они с Валерией никогда не предохранялись — она этого не любила, повторяла ему часто, что у неё никого кроме него нет. Дальше голосок в голове Марголина спросил у него: «А что, если у Валерии появился мужчина, который неразборчив в связях и мог наградить её каким-либо венерическим подарком? Встречаешься ты с ней всё реже, а горячая и страстная Валерия всегда окружена мужчинами, вокруг нее, наверное, всегда крутятся молодые неразборчивые жеребцы. Она моложе тебя, желания у неё острее и, хотя ты думаешь, что есть у тебя ещё порох в пороховницах, но тебе всё же уже шестой десяток… И ты практически ничего не знаешь, как она проводит своё время, когда бывает одна…»
Марголина передёрнуло, как от озноба, стало жарко и жалко себя. Он с тоской подумал: «Господи, ради чего я так живу? Что я делаю! Мучаю свою душу страстями, хожу с забитой всякой мерзостью головой. Дмитрий, не пора ли одуматься? Так и до крупных неприятностей можно дойти. Ты пошлый, безответственный, легкомысленный и развратный старик без тормозов. Сколько же ты будешь врать изворачиваться, живя с этой преданной тебе чудесной женщиной»?
Его мысли будто коснулись Елены. Она повернулась в очередной раз к Марголину и сказала, каким-то извиняющимся тоном, улыбаясь:
— О дворнике нашем Петровиче. Я сейчас подумала, и решила, что не изменю тебе с ним. Я тебя одного люблю, мне с тобой хорошо, милый. Мне бабушка моя рассказывала, что она всегда зачинала после великих Постов. Она мужа никогда к себе не подпускала в дни поста. А после непременно зачинала. Ты же знаешь, у неё семеро детей было. Все до сих пор, слава Богу, живы. Потому и живы и здоровы, что не в грехе зачаты и, что родители их венчаны были, а не в гражданском браке жили (глаза её заискрились), может, и нам с тобой Бог ребёночка даст? Сколько женщин родили в моём возрасте, это ведь факт. Так что, Марголин, надо потерпеть ради хорошего дела. Я обет дала перед Николаем Угодником не быть с тобой до окончания поста. Я уже давно молюсь об этом. Так мне хочется маленького. Так хочется! А тебе Марголин хотелось бы понянчить своего пацанёнка? Понянчить комочек живой, в котором бы текла твоя кровь?
Марголин растерянно моргнул глазами, подумал: «Вот, что значит женщина!. Я думал, что у неё всё уже притупилось. А она скорбь по нашим потерянным детям носит в своём сердце до сих пор, эта боль гложет мою милую Елену». Он встал из-за стола, обнял жену, целуя её в шею, сказал нежно:
—Конечно же, хочу Ленок.
Елена погладила Марголина по волосам, вытерла слезинку, тряхнула головой:
—Ну, вот и прекрасно. Я рожу тебе сына продолжателя твоей фамилии. Мужчине необходимо, что бы у него был сын, они все всегда говорят, что дочек любят, а сами мечтают о сыне.
Марголин, замотал головой.
—Правда, правда, — ответила Елена, — садись, милый, за стол, будем есть.
Марголин сел за стол, чувствуя, что кусок в горло не полезет, — так тоскливо стало.
Оглядывая оценивающе стол, Елена вытерла руки о передник и села за стол. На столе в вазочке горкой высились оливки, тонкие куски балыка были накрыты веточками тархуна (Марголин обожал его), на блюде дымились аппетитные куски отварной осетрины, присыпанной зелёным луком и укропом, рядом стоял сотейник с ткемали — сливовым соусом для рыбы. Были ещё свежие огурцы, маринованные грибы, тонко нарезанный лимон, черный хлеб.
«Козёл, старый козёл ты, Марголин», — опять пронеслось горячей волной в голове Марголина. Наблюдая за женой, стройной, без единого седого волоса в голове он вспомнил, что, если кто-нибудь из женщин или мужчин с завистью замечал вьющиеся прекрасные чёрные, как воронье крыло волосы его жены, она, смеясь, отвечала: «Порода у нас такая. Мы меняем листву лет примерно в семьдесят и седеем не частями, а сразу». Опять на ум пришла Валерия с её сожженными химией белокурыми кудрями, постоянно требующими ухода.
«Совсем скоро придется ей парик себе организовывать, — подумал Марголин, — Можешь представить Валерию своей женой? Она бы меня так же, как своего мужа «кинула», если бы я попал в тюрягу? Она сказала мне, что хочет жить сейчас — сделай правильный вывод... Вспомни те времена, когда на тебя бандиты наезжали, ты ходил с гранатой в кармане, дочь пришлось спрятать в станице, подонки угрожали и они могли сделать всё что угодно. А те дни, когда ты оказался в прогаре, и приходилось отказываться от многого?. Леночка… Кто носил мне передачи, когда я сел? Кто за меня дрался, как лев? Никого рядом не оказалось! Вся братия, которая жировала благодаря моей инициативности и трудолюбию, ездила на дурные деньги отвязываться на заморские курорты, только один Костя мой соратник с самого начала нашего бизнеса вместе с Леной не дали мне пропасть в душных переполненных разномастным людом камерах. А страстная Валерочка списала мужа с корабля, как ненужный хлам. Что будет, если Лена узнает, что потратила свою жизнь на похотливого лживого кабана? Что будет… что с ней будет с моей Леной. Ты, скотина уродливая, даже в те суровые годы ухитрялся, изворачиваясь подгуливать с девками... Марголин спрятал задрожавшие руки под стол, положил их между колен, у него задёргалось веко.
Лена стала есть. Она отрезала маленькие кусочки рыбы, макала их в соус, ела медленно, хлеб отламывала от куска тоже крохотными кусочками.
—Ты что не ешь? Съешь кусочек рыбы, — спросила Елена, внимательно посмотрев на Марголина.— Тебе, не плохо ли? Что-то ты в лице изменился, будто постарел даже. Не сердце ли прихватило?
—Нет, нет, всё в порядке,— ответил Марголин и, подцепив вилкой кусочек балыка, стал медленно и с неохотой жевать.
— Может, ты выпить хочешь?— спросила Лена.
—Нет, не хочется, я уже пил сегодня, что-то не пошло, — ответил Марголин, глядя в тарелку.
—Как во сне годы пролетели. Мы с тобой подбираемся уже к серебряной свадьбе. Никак не могу в это поверить. Марголин мой, когда-то стройный, черноволосый уже мужчина в годах, с проглядывающей лысиной и брюшком, преуспевающий человек. Всего-то двадцать лет назад мы с тобой совсем не так жили. Вот такого изобилия (она повела рукой над столом), не было, но жили мы гораздо веселей и беззаботней. Помнишь, как пешком через перевал в Сухуми ходили? Какая компания у нас тогда собралась! Эх! Скажи, Димка, не хотелось бы тебе вернуться туда в тот беззаботный мир, не перехватывает ли у тебя дыхание от того, что жизнь выходит уже на финишную прямую, и скорость жизни возросла? Не думаешь ли ты иногда о том, что из всех дорог, которые Господь нам предлагал ты выбрал не совсем ту? Ты ведь у меня, в принципе, человек науки и сейчас, наверное, сможешь собрать радиоприемник или телек. Тебя не коробит иногда, что ты любимое дело бросил? Нет ничего подлей и нечистоплотней политики, и так называемого бизнеса, — говорила Елена негромко, а Марголин смотрел в окно, за которым снег падал крупными хлопьями.
Вздохнув, он повернулся к жене, лицо которой было теперь горестным; увидел, что у глаз её появились еле заметные «гусиные лапки» произнёс медленно, будто подбирая слова:
—Прошлого не вернуть, Лена. В нём осталась наша молодость, всё самое лучшее, чистое, наивное. Будущее не определённо. Нет, в смысле логического конца, оно как раз-таки весьма определёно, а вот, как оно будет проявляться, какие ещё испытания нас ждут, нам не дано знать, к сожалению. А может быть, и к счастью… Я, если честно, не верю, что мы все пошли по правильному пути. Вектор-то может и правильный, да всё у нас, как всегда, в России через зад, через терние, с потугами, кривлянием, гримасами и кровавыми соплями, с заискиванием перед Западом, его системой, а он-то свои ресурсы, по-моему, исчерпал, богатства награбленные в Византии и колониях распылил, а новые поступления можно только войнами получить и грабежом. Да и не, по-моему, знаменитые западные авторы об этом не мало написали, втюхались мы крепко в то, к чему были не готовы и теперь у нас будут возникать те же проблемы, что и у них. А как вдруг они скопытятся? У них же всё на ростовщичестве построено, а мы туда же влезли… в петлю, это, между прочим, Антона мысль. Это и у нас, да и у всех так аукнется, мама не горюй! Вспомнить страшно август девяносто восьмого — на краю ведь мы были. Не знаю, не знаю... нужно было, как-то совместить лучшее западное с нашим восточным. Утопия, наверное, но эти мысли возникают от того, что часто меня стали посещать мысли о том, что мы всё больше приближаемся к тупику. Да хватит об этом, ничего поправить пока нельзя. Я почему-то весь день сегодня нахожусь в мечтательном состоянии, вспоминаю юность, детство, родителей покойных, бабушку и тут ещё Сашка Сухов появляется…
«И ещё, между прочим, трахнуться не забыл с любовницей», — сказал в его голове ехидный бесёнок. Марголин проглотил комок, подступивший к горлу, запнулся и продолжил не сразу:
… обидно как-то знаешь, такая холодность, закрытость, будто и не было той дружбы, тех счастливых лет. Я пытаюсь анализировать размышлять, надо, надо с ним увидеться непременно. Показалось мне во время этой встречи, что нам с ним никогда уже не соединиться. Развела нас жизнь на разные берега, и парома на этой реке нет. Разносчик рекламы и успешный бизнесмен, что может быть между ними? Антон сегодня высказался, в таком ключе, он оказывается, носит за пазухой революционные идеи, и мне их сегодня анонсировал, меня же, по-всему, занёс в списки вредоносной капиталистической буржуазии. А Сашкой, я любовался... и почему-то, кажется, с завистью на него смотрел. В его усталых глазах море тоски, но он всё тот же, крепкий мужик с достоинством и прямым взглядом. Ты, милая, не можешь представить с кем мне свои дела вести приходиться, кому руку подавать, улыбаться радушно, пить и есть с кем! Вот Сашка точно бы не смог так жить. Сломал бы такой устой, что-то сделал бы, что бы остаться собой, а не мутировать. Накатывает иногда, Лена, накатывает. Бросить всё к чёрту. У меня всё есть, уйти от дел, дожить свою жизнь нормальной жизнью, внуков нянчить. За границей я жить не смог бы нигде. Через пару бы дней заскучал бы по Питеру, по куполам храмов, по оградам каналов и набережным, по мостам. А вот поселиться рядом у озёр — это было бы классно, да только опутан я, Ленуся, цепями да верёвками. Цепями обязательств по рукам и ногам. Сам влез в пасть дракону. Так всё круто замешалось, придется, видимо, идти до конца…
— Ни одного тебя посещают такие мысли. В прессе я всё чаще встречаю заметки про больших людей, ушедших из бизнеса, вернувшихся в общество обычных людей, читала много о людях в деревни уехавших из благополучных городов. Множество артистов, художников, режиссёров, вообще культурных образованных людей среди них, некоторые даже пошли в священники. Я об этом размышляла, о том, почему такое происходит. Мне кажется, что у нас всегда так было: происходило восполнение сил добра, когда особенно начинало зло лютовать. А оно ведь лютует, Дима, ты ведь не слепой. Люди не хотят жить во зле, хотя их туда затягивают, они пытаются, цепляется за обычные человеческие ценности любовь, сострадание, жалость, они ищут своё место в этой новой жизни, хотят чувствовать себя нужными, люди хотят вернуться к Богу — сказала Еленам задумчиво.
—Я для таких действий не созрел, в смысле уехать в деревню, построить коровник, я — дитя асфальта. Стыжусь, но не смогу — это факт. И верующим мне видно не стать. Я и пионером был и комсомольцем, и в партии успел побывать. Коммунизм строил, на картошку ездил. Сейчас среди моих коллег столько верующих! Ходят в храмы, свечки ставят, крестятся, путая правое плечо с левым, и особенно любят, когда телевидение снимает: это бальзам на их старые коммунистически раны. Выходят из храма, прыг в лимузин! — и в кабак, оттянутся после тяжёлой душевной работы. Но истинно верующих уважаю — это прекрасно верить и жить по Божеским канонам, вопреки реальной грязи жизненной реки. На агрессивных безбожников страшно смотреть, у них на мордах написана гримаса нечеловеческая, я таких встречал, дорогая. И сам я верю, но на уровне угрызений совести, от отрицания, от нежелания признать глумливый постулат, что мы произошли от обезьяны... От того, что никогда не верил, что гармония, которая существует в природе создана без вмешательства высших сил, но сидит ещё во мне ветхий человек, сидит подлец со всем своим мерзким набором страстей. Для того, что бы его прогнать нужно, наверное, толчок, особый толчок, для меня, по крайней мере. А пока я делаю, что могу, я помогаю людям, работой, деньгами… свою десятину отдаю и на благотворительность и мимо нищего и просящего никогда не пройду. Надо хотя бы одну заповедь научиться соблюдать…
— Ну ты и сказанул! Одну заповедь соблюдать?!Э что ж, чтить отца и мать, и одновременно прелюбодействовать, воровать и убивать?. Нужно списком, Дима, списком соблюдать, тогда только это законом является, а то получается ты себе удобную статью выискиваешь в кодексе. Это же цепь из которой нельзя ни одно звено вытащить. И о каком ты толчке толкуешь, Марголин? Толчок может такой случиться, упаси Боже ! Вышибет тебя из седла жизнь, упадёшь, да так, что уже подняться не сможешь. Рад ты будешь такому толчку? Ты такой образованный и в тоже время ужасный неуч, говоришь какими-то дежурными фразами, придумываешь для себя обходные манёвры, тропки прокладываешь в огороде, обеляешь себя, откладываешь важные решения. Ты, Дима, просто боишься, — стала говорить Елена.
— Лена! — взмахнул руками Марголин.
— Боишься, боишься. Боишься потерять привычный образ жизни, в котором всё знакомо, осязаемо, ничего не меняется, где тебе комфортно. Ты готовишься к совещаниям, к встречам, проводишь планёрки, спешишь на работу, — это сегодня, это сейчас, это нужно делать, а минуты убегают, часы, дни, годы убегают; что-то главное, душеполезное, нужное ходит рядом, напоминает о себе, оставляет разные метки, но ты думаешь: завтра, завтра, завтра, а завтра опять совещания, встречи, утро, вечер, ночь, утро... Закончив притчу о десяти девах Спаситель сказал: Итак, бодрствуйте, ибо не знаете ни дня, ни часа, в который придёт Сын Человеческий. Бодрствуйте, означает: будьте готовы. К чему быть готовыми, догадываешься? А мы...
Елена сокрушённо махнула рукой. Марголин накрыл руки жены своей. Они несколько минут сидели молча, Марголин поглаживал руки Елены. Елена будто очнувшись сказала
— Слушай, Дима, может правда, махнём к моим? Эти арабы, жара, сервис их навязчивый, давай, сдадим билеты. Приелась эта восточная экзотика. Я так за своими соскучилась.
— Замётано!— ответил Марголин. — Летим на тихий Дон. Подышим чистым воздухом, пообщаемся с казачеством.
Елена, вдруг взглянув на часы, заволновалась:
—Однако двенадцать на носу, а Ксении нет, и не звонит она.
— А когда ты с ней последний раз говорила, откуда она звонила?— тоже испытывая тревогу, произнёс Марголин.
—Полчаса назад. Она на дне рождения. Вот так вот, сиди теперь и волнуйся за дорогое дитя.
—Набери её номер, я с ней поговорю, — попросил жену Марголин.
Сердце Марголина бултыхнулось в груди, куда-то вдруг пропало, потом появилось, аритмично работая, острая боль прошила его плечо. Он, поморщившись, потёр рукой левый бок.
—Да на тебе лица нет!— воскликнула Елена, — Марголин, а ну-ка, в постель. Этого мне ещё не хватало. Ну-ка, ну-ка, давай под язычок три таблеточки нитроглицерина (она всунула их в рот покорного Марголина), и внимательно глядя на мужа, у которого на лице была глупая улыбка, подняла его за руку и повела как ребёнка в спальню. Ноги у Марголина были ватными. Одна мысль болезненно билась в его голове: « От прошлого избавиться невозможно, оно будет тебя преследовать всегда до твоих последних дней, и чем ближе будет этот последний час, тем острее тебя будут мучить эти воспоминания. Напрасно прожил ты жизнь, напрасно». Он смотрел на Елену, которая с телефоном в руке, поглядывая на него, вызывала Скорую помощь.