Моя далёкая Роза

Ты добрый? Значит, не одинок.

Так говорит Алёше отец. Алёша слушает и кивает, словно бы соглашаясь. Но мысль ускользает, и никак не выходит её додумать. И вот что необъяснимо: как это — быть одному? Закрываешь глаза, а представить не можешь.

Сам Алёша, сколько помнит себя, всё на людях: живёт в коммуналке. Только чихни, — и Антонина Петровна из комнаты справа крикнет так резко, что голос пробьет стену и ударит прямо в висок:

— Алёшенька, будь здоров!

И бас деда Бориса слева поддакнет:

— А ну, боец! Не хворать!

Только Роза, та, что напротив, всегда промолчит. Дверь её не откроется, хоть греми, колесом ходи, кричи да труби.

Ростом она будет повыше их всех. Кудри-пружины пепельные, топорщатся над головой. По утрам, убегая, она усмиряет их старым платком.

Отец говорит: если ты взрослый, нельзя не работать. Вот и Роза встает и уходит затемно. Видно, на службу. Возвращается же по мраку. Долговязой тенью скользнёт в коридор, сбросит пальтишко, подбитое ветром. И юркнет к себе.

Больше её не видать.

***

Каждый день Алёша ждёт Розу. Приоткрывает дверь своей комнаты, украдкой бросает взгляд в коридор. Она тем временем разматывает платок, и кудри весело распрямляются веером. Она очень высокая, но худая и хрупкая, как стебелёк, лицом белая, под глазами — голубоватые тени.

Наконец замок двери напротив щёлкает, и Алёша покидает засаду, бредёт на кухню, обнимает со спины маму и прижимается к ней щекой. Лица её он не видит, но чувствует, что она улыбнулась.

— Мам, а Роза — очень хорошая.

— Думаю, да.

— Папа сказал: если ты добрый, ты не одинок.

Мама оборачивается. Из-за её спины сковородка сияет жёлтым блином, а смех, звеня колокольчиком, заставляет Алёшу тоже расплыться в улыбке.

— Философ ты мой, — одобряет она его и чмокает в щёку. — Зови-ка папу к столу.

На дивный запах, уют и счастье уже стеклись все, кроме одного человека. Антонина Петровна и дед Борис вслед за отцом рассаживаются — каждый к своей тарелке.

— Давайте кликнем и… — начинает было Алёша, но мама бросает ему такой красноречивый взгляд, что имя густеет во рту и не срывается с уст.

Тишина и холод плывут по кухне, разглаживая равнодушием лица. Искорки радости гаснут и исчезают из маминых глаз.

Блины жуют молча.

Никто, кроме мамы с Алёшей, не любит Розу.

***

Во всём этом скрывается нечто взрослое, тёмное. Алёше пока не разобраться.

После ужина он прячет в пакет лучший блин, а следующим вечером кладёт его в карман пальто и идёт во двор.

— Лёха! — несется со всех сторон.

Но он стремится вперёд, нарочно опустив голову, обходя лужи и поддевая ботинком мокрые бурые листья.

Ему кажется нелепой игра, которую они с ребятами выдумали неделю назад, и в которой он бился насмерть и одержал столько побед.

Он садится на скользкую от влажного ветра скамейку и смотрит в землю. В лужах проносятся стаями сердитые, тёмные облака. Потом их бег замедляется: им приходит пора расступиться и открыть иссиня-чёрную бездну.

Тогда и появляется Роза. Не глядя по сторонам, она ступает прямо по звёздам, веткам и небу, убегающим из-под ног по воде.

Алёша встаёт ей навстречу, щупая в кармане свой дар.

Роза сперва молчит, в удивлении приподняв брови.

— Вот, — произносит мальчик решительно, чтобы не застесняться, и протягивает подарок вперёд. Блин, определенно, сдал со вчерашнего дня. Но он вкусный и приготовлен самыми солнечными руками.

— Спасибо, Алёшенька, — еле слышно роняет Роза.

***

Алёша сидит на корточках у закрытой двери и катает старенькую, ещё папину машинку.

— Уи-кх, уи-кх, — дребезжит она.

Но Алёше того и надо. Зато так не слышно эха. У них ведь, даже если и тишь, а в квартире — он да Роза в своем тайнике, эхо живёт подолгу.

И теперь ещё плавают в воздухе визги Антонины Петровны.

— Бестолочь! Дура! — гуляет в пространстве, с тех пор как Розу застали на кухне жарящей на чужой сковороде блинное тесто. Его, жидкого, было там по самый край, — снизу дымило, а сверху булькали пузыри.

Не желает Алёша слышать ни отзвуков рокота деда Бориса, ни злобной ругани отца. Но самое страшное, что ему хочется заглушить — молчание мамы.

— Уи-кх, уи-кх.

Получается всё заунывнее и печальней.

— Почему она никогда не выходит, а мам?

— Видишь ли, между взрослыми иногда… не так уж и просто…

— Антонина Петровна хочет выгнать её?

— Тише, сыночек. Знаешь ведь, как отчётливо слышно.

— Мам! Хочу правды.

— Ну?

— Стала бы ты её защищать?

Мать молчит. Потом встревоженно шепчет:

— Уже. Уже не защитила, сынок. Смелости не хватило. Против отца не посмела и слова сказать.

Алёша дрожит от холода в коридоре. Но не уходит, а машинка скользит туда-сюда чаще.

Выйди же, Роза!

Что теперь там, внутри? Сидит ли она, взором в пол? Плачет ли? Смотрит ли в одну точку? Или рисует, как он видел её однажды — стоя, вытянув руку вперед, а карандашу вольготно, свободно в пальцах? Какая она сейчас? Пепельная, воздушная, кроткая, какой он знает её? Не никчемная бестолочь, это уж точно.

Зябко тут. Но ничего не поделаешь. Друг в беде: надо ждать.

Выходит, против Розы — весь мир. Кроме него, Алёши. Но раньше? Кто был на её стороне, кто думал о ней? А человеку без слова доброго, ласкового — разве ж можно?

Он решает: Бог обязательно есть, что бы папа не говорил. Должен быть.

Кроме Него совершенно некому присмотреть за такими, как Роза.

***

Карандаши проносятся мимо. Падают врассыпную об пол. За ними — альбомы, взмахивая листами, как крыльями, бумаги, какие-то вещи…  Алёша провожает всё это взглядом, прислонившись к щели меж дверью и косяком.

Он представляет, как вдруг решительно распахнёт эту дверь, и в два твёрдых шага, на середине, повернется спиною к Розе, и даже руки раскинет, защищая её.

Но вот он, всё ещё тут: словно в дерево превратился. Ноги, как корни, врастают в пол, сам он недвижим, только качает ветвями. Язык намертво приклеился к нёбу.

Ему страшно: вдруг Роза повернётся, глянет робко и спросит:

— Что ж ты, Алёша?

Но вместо этого мама шепчет ему прямо в ухо:

— Добилась всё-таки своего.

Это она об Антонине Петровне, которая верещит и метает то, что полегче, через весь коридор. А теперь тащит тяжелый мольберт.

Видит она и Алёшу. А он, не в силах противостоять ей даже и взглядом, в испуге прикрывает глаза.

Сердце стучит отчего-то в ушах, громче криков, ярче звона разбитой посуды, явственней маминых слов.

Роза, нагруженная сумками, наконец выходит, и только тогда он выбегает за ней. Глядит, как она, ступая прямо по звёздам, растворяется в темноте.

— И такое, сынок, нужно знать о себе, — говорит ему мама, когда он, вернувшись, обнимает её и утыкается в теплый живот.

Он кричит, хотя голоса нет, и губы сжаты, не пропуская ни слова.

Он кричит в высоту, громче эха, и визга, и всего, когда-либо звучавшего здесь.

«Защити! Води да руку. Не отпускай. Пусть будет она с Тобой — моя, теперь такая далёкая, Роза».