Источник

«А кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную».
Евангелие от Иоанна, глава 4, стих 14.

«Жаждущий пусть приходит,
и желающий пусть берет воду жизни даром»
Откровение Иоанна Богослова, глава 22, стих 17.

«Тогда говорит (Иисус Христос) ученикам Своим: жатвы много, а делателей мало; итак, молите Господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву Свою»
Евангелие от Матфея, Глава 9, стихи 37-38.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

БЕСЕДА СО СТАРЦЕМ

I

Павлу Лаврову исполнилось тридцать три года, когда научно-исследовательский институт, в котором он работал старшим научным сотрудником, упразднили. Нельзя сказать, чтобы он запаниковал (разговоры о закрытии института шли последние два-три года), но остаться без работы человеку семейному, у которого на руках двое детей, не очень-то приятно. Правда, тыл в некоторой степени был обеспечен (жене увольнение на работе пока не грозило), однако для Лаврова это служило малым утешением, тем более и зарплата у нее была небольшая.

Прежде чем сделать какой-нибудь серьезный шаг в жизни, Павел всегда советовался со своим духовным отцом, одним из старцев Троице-Сергиевой Лавры. И в этот раз он решил поступить также.

Ранним утром (это было в начале июля) он поехал в Сергиев Посад. Наблюдая в электричке за нищими, которые проходили по вагону, прося милостыню, за торговцами разными, большей частью никому не нужными товарами, за бедно одетыми пенсионерами с рюкзаками и сумками, смотря на усталые, нерадостные лица пассажиров, Павел думал о том, что жизнь с каждым годом и с каждым месяцем становится все труднее, а облегчения никакого не предвидится; а все из-за глупой «перестройки», а точнее, очередной сатанинской затеи. «Если бы русский народ образумился и вспомнил, кто он, если бы не ходил лукавыми путями, если бы жил с Богом в сердце, то никакой «перестройки» не было бы и у нас все было бы хорошо. Не было бы той скверны, которая есть сейчас, и не было бы столько нищих».

Он попытался представить себе, как он встретится со старцем, какое направление примет беседа, а потом решил ничего не загадывать, так как все равно получится не так, как он предполагает. Он не сомневался только в одном: беседа будет очень полезной, и он получит ответы на многие волнующие его вопросы.

Лаврову повезло: он увидел старца во дворе монастыря; тот разговаривал с какой-то старушкой. Павел подошел к нему под благословение.

— Я тебя ждал, — сказал старец. — Подожди чуток.

Через некоторое время он освободился, кивнул Павлу, давая знать, чтобы тот следовал за ним. Они прошли в братский корпус, поднялись на второй этаж и вошли в келию старца. В ней было много икон, больших и маленьких, дорогих и совсем простеньких, с окладами и без них. В переднем углу помещалась большая икона Спасителя, перед ней горела лампада. С той и другой стороны от нее разместились иконы Божией Матери, преподобного Сергия Радонежского и Святителя Николая. Лики святых смотрели на Павла со всех сторон, и ему порой казалось, что он попал в Небесный Иерусалим.

В этой келии у Павла всегда возникало богобоязненное настроение, он дорожил им и старался не расплескать. Здесь, в присутствии своего духовного отца, пусть на краткое время он невольно становился другим, сама атмосфера располагала к этому — келия была намоленная, мiр с его вечной спешкой, похотью очей, грубостью и нервным напряжением остался за монастырскими стенами. Для Павла было важно не только каждое слово старца, но и то, как он держался, как говорил и, самое главное, что говорил, так как каждое его слово, в чем он был глубоко убежден, являлось спасительным.

В келии был стол, полки с книгами, несколько стульев, скромная лежанка с тонким потертым одеялом, но Лавров замечал их в самую последнюю очередь, а иногда и вовсе не замечал, сосредоточив все свое внимание на собеседнике.

— Присаживайся, где тебе удобно, — сказал старец, осеняя себя крестным знамением.

Павел сел на один из стульев.

II

— Батюшка, — сказал он. — Я хочу поговорить о молитве. Предположим, во время Божественной Литургии, в течение полутора-двух часов, я могу молиться. А потом? День проходит в суете, порой даже одной минуты не выкроишь, чтобы помолиться. Вечером, когда все лягут спать, можно встать на молитву, но… глаза тяжелеют и слипаются.

Старец, немного подумав, ответил:

— Стоять на молитве — это полдела…

— Как вас понять?

— Надо, — старец сделал небольшую паузу, — надо всегда молиться.

— Как это — всегда? — удивился Павел.

— Ешь ли ты или пьешь, едешь ли в метро на работу или находишься дома, среди родных, не прекращай молитву.

— А если я разговариваю с другим человеком, как я в это время могу молиться?

— Держи Бога в уме.

— А какой молитвой лучше всего молиться?

— Отче наш. Тот, кто часто читает эту молитву, избегает осуждения.

— Батюшка, — продолжал Павел, — я часто согрешаю. Как мне избежать падений?

Старец ответил:

— Ограждай себя молитвой, как стеной, и тогда враг не сможет причинить тебе зло. Я расскажу тебе эпизод из жития святого Григория Чудотворца. Когда начались гонения против христиан, охватившие почти всю Вселенную, святой Григорий отправился на пустынный холм. Он взял с собой одного диакона, который весьма преуспел в вере. Гонители выследили их (им помог местный житель) и окружили холм. Все тропинки были перекрыты, и гонители не сомневались, что скоро схватят старца.

Но святой Григорий, все упование возложив на Бога, не сомневался в своем спасении. Он воздел руки к небу и стал молиться. Диакон последовал его примеру.

Гонители осмотрели каждый куст, каждый камень, заглянули во все расщелины, но никого не обнаружили. Они решили, что христиане испугались и убежали. «Они попали в руки тех, кто остался внизу», — предположили они.

Но когда они спустились с холма, то и там христиан не оказалось.

«Мы никого не нашли, — сказали они, — только видели два дерева, стоявших на небольшом расстоянии друг от друга».

Когда преследователи ушли, доносчик снова поднялся на холм и увидел святого Григория и его ученика, которые по-прежнему, подняв руки к небу, молились. Бедняга понял, что их сохранил Бог. Он пал к ногам святителя и раскаялся в своем грехе.

— Чудная история! Но ведь это святой Григорий! Духовный столп! А у меня… — Павел вздохнул. — Хоть я и не новичок в вере, но, мне кажется, так и не научился молиться.

— Это искусство из искусств, овладеть им не так-то просто. Но — можно. Молитва — это основа жизни. Наш земной шар еще жив только потому, что звучит молитва. Прекратится молитва — прекратится жизнь. — Старец посмотрел на книжную полку. — Вспомнил один интересный случай. Был один монах, он не работал, а только непрестанно молился. По вечерам он всегда находил на своем столе хлеб, который был необыкновенно вкусным. Как-то к нему пришел брат; он принес ветки финиковой пальмы. «Хочешь, я научу тебя плести корзины?» — спросил он. «Хочу», — согласился монах.

Вечером он подошел к столу, чтобы утолить голод, но ничего не нашел. Он лег спать голодный. Во сне ему явился Христос и сказал: «Пока ты думал обо Мне, Я тебя кормил. А теперь ты начал работать, поэтому сам добывай себе пропитание».

— Как распределить время между молитвой и работой? — спросил Павел.

— Молитва и спасение души должны стоять на первом месте, а все остальное — работа, учеба, отдых — на втором, пятом, десятом. Ходи в храм, молись, а об остальном позаботится Сам Христос.

Во времена святого Иоанна Милостивого жили два соседа, кожевенных дел мастера. Один из них был женат, у него были дети; кроме того, в доме жили его отец и мать. Единственный кормилец большой семьи, он не пропускал ни одной церковной службы.

Другой мастер, хотя и был искусней в ремесле и усердней в работе, едва сводил концы с концами и завидовал соседу. Однажды он пришел к нему и сказал: «У тебя не дом, а полная чаша. Ради Бога, скажи мне, только откровенно, как к тебе приходит это изобилие?»

«Как часто ты ходишь в храм?» — задал встречный вопрос мастер. «Я вообще туда не хожу», — честно признался сосед. «Ну вот, в этом вся причина твоей бедности. Ходи в храм, да почаще, и проси у Бога милости».

Сосед послушался совета, стал посещать храм и усердно молиться. И что же? Прошло некоторое время, и в его доме появился достаток. Он снова пришел к мастеру и от души поблагодарил его за добрый совет.

— Эту историю я тоже намотал на ус, — сказал Павел.

— И очень хорошо сделал, — похвалил его старец. — Эти истории действительно очень хорошие, но соловья баснями не кормят. Сейчас мы что-нибудь придумаем. Угощу-ка я тебя рыбным пирогом, час назад его принесла моя духовная дочь.

Он взял нож и отрезал солидный кусок пирога, положил его на тарелку, благословил и передал своему духовному чаду.

— Спаси Господи. Не пирог, а объяденье, — сказал Павел, отведав пирога. — Наверно, Ангелы были бы не прочь его вкусить, если бы употребляли земную пищу.

— У них пища небесная, духовная, — сказал старец, отрезав себе маленький кусочек. — Если бы мы вкусили ее, то все земное перестало бы для нас существовать.

— У меня проблема с работой, — сказал Павел, поставив пустую тарелку на стол и посчитав, что настал удобный момент для того, чтобы изложить тот вопрос, ради которого он приехал.

— Жизнь — это постоянные проблемы. — Старец сидел, чуть сгорбившись и положив сцепленные в кистях руки себе на колени. — Не без воли Божией все с нами происходит.

— Вчера разговаривал с одним моим другом, так он…

— У него хорошее предложение, это верно. Завтра тебе позвонит еще один друг, так у него работа еще лучше…

— Это мне нравится.

— А ты не спеши.

— Почему?

— Неплохо оглядеться, осмотреться, поразмышлять… Современным людям ведь некогда заниматься такими вещами, они бегут, торопятся, а куда бегут, куда торопятся, и сами не знают. — Старец перевел взгляд на иконы, остановил взгляд на образе преподобного Сергия Радонежского и долго не отводил его, видимо, молился.

— Я бы не прочь, совсем не прочь, да жена… она ведь тут же скажет: «А чем детей кормить?»

— Бог о любой пташке заботится, а о вас тем более позаботится.

— Да, Господь милостив.

Старец закрыл глаза, о чем-то размышляя; он раскрыл кисти рук, а потом опять сомкнул их.

— Батюшка, что мне сделать для спасения России? — неожиданно для самого себя спросил Павел. Он удивился своему вопросу, вырвавшемуся, казалось, из самой глубины его души, но старец — нисколько, как будто заранее знал, что его собеседник задаст именно этот вопрос.

— Что мне сделать для спасения матушки-России? — повторил старец, выпрямляясь и глядя в лицо собеседника. — А вот что надо сделать, — почти весело произнес он. — Пойди на источник преподобного Сергия и искупайся сто раз. Бывал там?

— Нет, ни разу.

— Ну вот, а теперь побываешь.

— А вода холодная?

— Очень. Четыре градуса.

— Брр… Я боюсь холодной воды.

— Ничего, привыкнешь.

— Может, не сто, а двадцать-тридцать разочков?

— Нет, именно сто! Преподобный Серафим Саровский тысячу дней и ночей стоял на камне и молился, а ты будешь не стоять, а ходить…

— Ладно, за послушание искупаюсь сотню.

— Место очень красивое. Малинники называется.

— Значит, там и малина есть.

— Есть и малина.

— Ну тогда еще ничего.

Старец улыбнулся уголками губ.

— Я бы и сам с удовольствием искупался, да года не те… Самое трудное — первый раз. А потом пойдет… Многое узнаешь, многому научишься…

Старец снова опустил голову и замер. Павел не решался его беспокоить. Так прошло несколько минут.

— У тебя на источнике будет много интересной работы, — снова посмотрев на собеседника, сказал старец.

— Это хорошо, — отозвался Павел. — Я работать люблю.

— А закончится все так, как ты и не ожидаешь.

— Дай Бог! — сказал Павел, вставая. — Эх, разомнусь! Засиделся я в своем институте.

— Когда начнешь купаться? — спросил старец.

— Да хоть сегодня. Ведь я теперь свободная птица. Позвоню жене и скажу, что остаюсь здесь на некоторое время.

— Зайди в монастырскую гостиницу, там тебя устроят на проживание. А я, как и раньше, буду молиться о тебе и твоей семье.

Лавров подошел к старцу, и тот его благословил; Павел приложился к благословляющей руке, потом к щеке, закрытой мягкими седыми волосами, затем снова к руке.

— Ну, с Богом!

Старец пожал руки собеседника.

Радостный, окрыленный, в приподнятом настроении, Павел вышел из келии старца. Ему казалось, что в его жизни наступил новый и важный период, какого у него еще не было, а послушание, которое он постарается выполнить в точности, отразится на всей его будущей жизни. Почему именно такое послушание дал ему старец, он не знал, но зато знал абсолютно точно, что на это есть воля Божия.

Он зашел в монастырскую гостиницу, познакомился с дежурным, и тот отвел его в двухместный номер. После этого вышел из монастыря, позвонил жене, рассказав ей о беседе со старцем, а потом направился на автобусную станцию, которая находилась на привокзальной площади. Хотя до нее недалеко, а Павел шагал быстро, мы все же успеем, пусть в кратких словах, набросать его портрет. Он был чуть выше среднего роста, крепок, плечист, с прямой осанкой, которая придавала ему уверенный вид; у него были аккуратные усы и бородка, черты лица были хотя и неправильные, но чрезвычайно приятные, потому что в них светилась доброта.

Стрижку он предпочитал короткую, особенно летом, а поскольку ему предстояло купание, да и не один раз, то у него появился лишний повод оценить ее преимущество.

Что до его привычек и склонностей, то… К сожалению, для их описания у нас не остается времени, так как Павел, ускорив шаг, уже подошел к площади; беды тут, впрочем, нет никакой, потому что с другими чертами его личности читатель познакомится на дальнейших страницах нашего повествования.

Глава вторая

ДОРОГА НА ИСТОЧНИК

I

В сторону Малинников ходил рейсовый автобус номер сто двадцать. Когда он подошел к остановке, то пассажиры, в основном дачники, ринулись к обеим дверям и с криком и шумом стали штурмовать их; штурм был довольно бестолковый; если бы люди спокойно, без толкотни входили в автобус, то посадка прошла бы гораздо скорее; иногда в двери кто-то застревал (чаще всего это была пожилая женщина), и тогда раздавались нетерпеливые крики; проходило некоторое время, пока женщина, протолкнув вперед себя узел или сумку, с трудом взбиралась на ступеньку, а чаще ее кто-нибудь подталкивал, и вслед за ней поднимались и другие пассажиры.

Стоя в стороне и наблюдая за посадкой, Павел осенил автобус и пассажиров крестным знамением и помолился про себя Святителю Николаю, чтобы толкотня прекратилась и никто из пассажиров не пострадал. Он вошел в автобус последним, свободных мест уже не было («Тем лучше: меня не будет мучить совесть при виде пожилых людей»), двери захлопнулись, и автобус тронулся.

На следующих остановках автобус заполнился до отказа, но когда начались дачные места, пассажиры постепенно выходили. В Малинниках вместе с Павлом автобус покинули три женщины.

«Кажется, наши», — определил он, глядя на их длинные платья и платочки на головах.

— Вы на источник? — спросил он.

— Да, — ответили они.

— А дорогу знаете?

— Нет, мы первый раз.

— Я тоже.

— Нам сказали, что нужно идти вниз по торной дороге.

— Ну что ж, пойдемте. Преподобный Сергий, думаю, не даст нам заблудиться.

Они двинулись по дороге, которая немного забрала вправо, а потом, войдя в перелесок, нырнула вниз.

— Как легко шагается по земле преподобного! — воскликнул Павел, испытывая прилив большой радости.

— Мы как будто не идем, а летим! — подхватили женщины. — В городе еле ноги тащишь, а тут…

— … оживаешь! — добавил Павел.

Ему нравилось все: и небо над головой, по которому вальяжно проплывали легкие кучевые облака, и белоствольные березки, бросающие тень на пыльную дорогу, и свежий хрустальный воздух, и спутницы, с которыми удалось сразу найти общий язык.

Выйдя из перелеска, путники встретили двух старушек, которые с батогами и с небольшими канистрами медленно шагали им навстречу.

— Матушки, вы от преподобного? — спросил, останавливаясь, Павел.

— Оттудова, сынок, — охотно откликнулись старушки. Они поставили канистры на землю, радуясь возможности немножко отдохнуть. — Вот святую водичку несем.

— А мы не знаем дороги и боимся заблудиться.

— Да тут, сынок, и блуждать-то негде. Эвон у того лесочка дорога возьмет вправо, а вы туда не ходите, но держитесь левее — аккурат по телеграфным столбам, они выведут вас к деревушке. А от деревушки рукой подать до источника.

— Спаси вас Господи, матушки! Теперь не заблудимся!

— Ангела хранителя вам!

Павловых спутниц (надо же быть такому совпадению) звали Вера, Надежда и Любовь. Вера жила в Мичуринске, Надежда — в Арзамасе, а Любовь — в Северодвинске. Они приехали в Троице-Сергиеву Лавру, чтобы поклониться мощам преподобного Сергия, помолиться ему о своих нуждах, заказать молебен о здравии. Здесь они и познакомились. Один из монахов посоветовал им съездить на источник преподобного, они тут же и поехали.

Вскоре путники вошли в лес, по которому виляла старая дорога. Она заросла нежной зеленой травой, но колеи еще просматривались — нет-нет да и пройдет по ней колесный трактор «Беларусь», оставляя после себя следы протекторов, или верховая лошадь. Кое-где в колеях сверкали глубокие бочажины, наполненные дождевой водой.

Путники шагали по тропинке (она шла рядом с дорогой), до блеска вытоптанной ногами сотен и сотен паломников. Над ней местами нависали высокие гибкие стебли крапивы с длинными зелеными листьями и белыми гирляндами семян вокруг стебля, которые были похожи на женские клипсы. За одежду нагло цеплялся высокий чертополох с громадными листьями и пучками светло-рубиновых головок с маленькими колючками на темечке. По обеим сторонам тропинки частенько гнездились широкие листья подорожников с тугими светлыми стебельками семян.

Тропинка петляла между берез, сосен и елей, шагать по ней было не утомительно. Тут была спасительная тень, жара не ощущалась, и лучших условий для дружеской духовной беседы нельзя было и придумать (а такая беседа завязалась между путниками уже давно).

— У кого что болит, тот о том и говорит. — Видимо, то, о чем хотела сообщить Надежда, было для нее настолько серьезно и важно, что она сбавила ход, а потом и вовсе остановилась. Ей хотелось, чтобы все спутники не пропустили ни одного слова из того, о чем она будет говорить. — Мой сын (ему уже девять лет) родился немым. К каким врачам я его только не водила — и к психологам, и к невропатологам, и к хирургам, и к терапевтам. Всех светил обошла и объехала. И в нашей области, и в Рязанской. И до Москвы добралась. И все без толку. И никто — обратите внимание — абсолютно никто не мог сказать, почему мой Славик родился немым. Может, вы мне откроете этот секрет? — обратилась она к своим спутникам, которые, присев на траву, слушали ее не только внимательно, но и с большим сочувствием.

— Я необразованная, в таких вещах не разбираюсь, — созналась Вера.

— А я тем более, — сказала Любовь. — Я только-только обратилась, куда мне…

— Павел… Простите, а отчество ваше какое? — поинтересовалась Надежда. — Николаевич? Павел Николаевич, может, вы что знаете?

— Я знаю не больше вашего. — Павел оперся спиной о березу. — Мы не знаем Промысла Божия и не знаем, почему Славик родился немым. Мы можем только предполагать. Я знаю случаи, когда дети, зачатые в пьяном виде, рождались калеками или психически ненормальными. Может быть, он, Славик, был зачат во время Великого или другого строгого поста. Или в среду или пятницу.

Расскажу вам одну историю, я ее вычитал в какой-то книжке. К одной престарелой монахине-подвижнице пришла женщина и говорит: «Мой сын сидит в тюрьме, а я горюю». Монахиня спросила: «Скажи, милая, когда он родился?» Та ответила. «А теперь, — продолжала монахиня, — давай отсчитаем девять месяцев и посмотрим, когда он был зачат». Выяснилось, что он был зачат во время строгого поста. «И что же ты хочешь? — спрашивает монахиня. — Была причина, а это следствие!»

Вот что значит нарушить Божию заповедь.

Посмотрите вокруг: кто нас окружает? Русский народ в основной своей массе является религиозно безграмотным, он не знает христианской азбуки, ходит в темноте. Это результат длительного, даже слишком длительного большевистского атеистического режима. Мы все жили как бы под колпаком, без чистого живительного воздуха, — страшная губительная атмосфера… Как уж тут винить ту несчастную женщину…

— Вот беда-то какая! — грустно протянула Вера, поправляя платок.

— А мы и не знали об этом, — добавила Любовь.

— Да и я многого чего не знал до последнего времени, — сказал Павел. — Ну что, пошли дальше?

— Нечего засиживаться, пошли. — Вера проворно вскочила, за ней все остальные.

II

Вскоре путники вышли к деревушке, которая насчитывала едва ли десяток домов; почти все дома были старые, срубленные, наверно, полвека назад, а то и ранее. Почти у каждого дома был палисадник с кустами смородины и малины, кое-где виднелись поленницы дров, но даже и те были давнишние, с потемневшими поленьями, как будто хозяева забыли про них, а может, хозяев и вообще не было, уехали в город. У одного из домов была большая яма, полная дождевой воды, в ней купались утки. Курицы же купались в пыли, которой было достаточно на проезжей части дороги.

Деревня осталась позади, и глазам путников открылось большое поле, на котором зеленела рожь. По кромке этого поля они прошли еще метров триста и вышли к источнику. К нему вела утоптанная дорожка, потом был неширокий мостик с перилами через небольшую речушку; гладкий настил привел наших путешественников к подножию крутого склона. Наверх вела деревянная лестница с несколькими пролетами и с оригинальными перилами — высушенными гладкими сучьями.

Павел и его спутницы поднялись по лестнице, и их глазам предстал источник преподобного Сергия. Среди сосен и елей виднелась большая темная скала, но не она привлекала внимание, а вода, которая текла по трем деревянным желобам и с шумом низвергалась вниз, на землю.

Первая мощная струя падала из трубы в желоб с таким напором, что часть воды выплескивалась наружу; желоб был старый, на его краях курчавился мох; из первого желоба вода падала во второй, а оттуда уже на землю.

Другая струя, менее мощная, текла по причудливо выгнутому желобу; она была самая высокая.

А третья струя, не уступающая по мощности первым двум, была самая низкая.

— А как же купаться-то? — ни к кому не обращаясь, воскликнула Вера. — Мы же ничего не знаем.

— Не горюйте, я вас научу, — сказал молодой загорелый мужчина с влажными волосами, наполнив литровую бутылку водой и отходя от струи. — Мы купаемся не просто так, а во имя Пресвятой Троицы. Поэтому трижды встаем под струю. Лучше всего вставать под самую высокую, ту, что в центре.

— Да ведь холодно, небось!

— Ну и что! Вода, как лед, а выходишь, как из бани! Смелее, православные!

День выдался жаркий, но здесь, в тени деревьев, была желанная прохлада. Люди поднимались к источнику, восторгались им, набирали в канистры и бутылки воды, но купаться не решались, лишь некоторые из них, осмелев, подставляли головы под струю, но только на секунду-другую.

— Павел Николаевич, может, вы первый искупнетесь, — сказала Надежда, — будьте нам примером.

— Назвался груздем — полезай в кузов! Так и быть, за послушание искупаюсь!

Павел спустился вниз, недалеко от речушки нашел укромную полянку, надел купальный костюм; попросил своих спутниц, которые спустились позже, покараулить одежду и снова поднялся наверх.

— Преподобне отче Сергие, благослови!

Павел осенил себя крестным знамением и подошел к средней струе. Было боязно, и даже очень, вставать под холодную воду. «На тебя смотрит сам преподобный, не трусь», — подбодрил себя Павел. Он приблизился к струе почти вплотную. От нее шел холод, на ноги падали обильные брызги. «Ну, давай!» Пересилив боязнь, Павел ступил правой ногой еще дальше, чтобы удобно было стоять, и оказался под струей. Она с силой ударила его по голове, охватила холодом все тело; Павел отстранился от струи и тут же снова вошел в нее, а потом еще раз. У него захватило дыхание, и ему показалось, что он уже не жив, но в этот момент он сделал шаг назад, вытер руками лицо, чтобы видеть белый свет, перевел дыхание и убедился, что все еще жив; затем развернулся и встал на мокрый настил; провел ладонями по глазам.

Он стоял на месте и прислушивался к себе — что будет дальше. А дальше произошло то, что и описать трудно. Он почувствовал, как его тело охватывает блаженная теплота, которая с каждой секундой все росла и росла, и, наконец, наступил такой момент, когда его тело оказалось как бы в огненном пламени.

— Слава Тебе, Господи, слава Тебе! — прошептал Павел. — Благодарю Тебя за духовный урок!

Душа его ликовала так, как не ликовала, наверно, с момента Крещения. Он и не подозревал, что такое с ним может быть.

Когда он спускался вниз, ему казалось, что его кто-то несет в своих ладонях.

— Ну как? — встретили его сестры во Христе. — Можно вытерпеть?

— Не только можно, но и нужно! — ответил Павел. — Идите смело и узнаете много нового!

Глава третья

МИША И ЮЛЯ

I

Искупавшись, женщины долго издавали восторженные восклицания.

— Ну что, может, еще по разику? — предложил Павел.

— Нет, дорогой, нам и этого вполне достаточно! — ответила за всех Вера. — Воспоминаний, наверно, на целый год хватит! Сегодня уезжаем по домам, побежим на автобус.

Они ушли, а Павел, погуляв по полянке, искупался еще раз.

К источнику изредка подъезжали машины, но они долго не задерживались: набрав воды, люди уезжали обратно.

Вдруг раздался громкий шум двигателей, и к источнику подкатили два трактора «Беларусь» с прицепами. На землю спрыгнули трое сравнительно молодых ребят в рабочей одежде. В руках одного из них была бутылка водки, а у другого — хлеб, колбаса и помидоры. Они направились на верхнюю площадку.

«Хотят по-мужски завершить рабочий день, — догадался Павел. — Вот парадокс: кажется, сели бы где-нибудь на опушке леса, на травке, под березами, так нет, надо обязательно приехать к источнику. Не иначе, как враг привел их сюда».

Вечерело, на поляну упали длинные тени.

Пора было возвращаться в Лавру. У Павла было два варианта: автобус или попутка. Идти на автобус далеко, да и неизвестно, будет он в ближайшее время или нет. «Попробую на попутке», — решил Павел. Он вышел на пригорок, огляделся, однако машин не обнаружил. «Не беда, до заката далеко — кто-нибудь да приедет».

Не успел он так подумать, как на дороге показалась машина. Через минуту она остановилась на площадке. Это был бортовой КАМАЗ. Из кабины вышли двое: водитель (им оказалась совсем молоденькая девушка лет восемнадцати-двадцати) и пассажир, рослый мускулистый парень лет двадцати трех. Парень взял девушку за руку, и они не спеша пошли к роднику.

Минут через десять они вернулись.

— Не подвезете? — спросил Павел, обращаясь к ним.

— Подвезем, конечно! — без колебаний ответила девушка. — А вам куда?

— В Лавру.

— Доставим, — подтвердил парень.

Первое наблюдение, которое сделал Павел, поднявшись в кабину, было такое: высоко над землей. В таких машинах он, кажется, ни разу не ездил. И еще — большая, просторная кабина («как будто ложа в театре») и хороший обзор.

Девушка завела двигатель, грузовик тронулся с места и стал быстро набирать скорость. Она вела его смело, уверенно, было видно, что у нее уже есть некоторая практика. Павел понял, что хозяин машины — парень — учит свою подружку водительскому делу.

Когда подъехали к мостику через речушку, девушка сбавила скорость. Мостик был узкий, предназначенный скорее для легковых машин. Однако девушка не проявила и доли робости . Павлу показалось, что правое колесо не попадает на мостик, и он громко крикнул:

— Осторожно!

— Не беспокойтесь, проскочим! — озорно воскликнула девушка, и мостик остался позади.

Павел вздохнул облегченно, а девушка даже бровью не повела, мол, мне это не впервые.

У въезда на шоссе грузовик остановился. Парень и девушка поменялись местами.

— Вы чудесно водите машину! — похвалил девушку Павел. — У вас несомненный водительский талант!

— Спасибо за комплимент, — улыбнувшись, ответила девушка.

Парень вырулил на шоссе, и машина помчалась на высокой скорости — чувствовался профессионализм и мужская рука.

— Вы, кажется, не купались, — сказал Павел, повернувшись к своим спутникам.

— Мы только познакомились с этим водопадом, — откликнулся парень. — Я показываю Юле самые интересные места нашего района.

— Ну ничего, в следующий раз, даст Бог, искупаетесь.

— Вы верующий? — спросила Юля.

— Да.

— А мы — нет. Мы даже некрещеные — ни я, ни Миша. А для чего люди крестятся? — вдруг спросила она после некоторого молчания.

— Чтобы быть с Богом.

Юля задумалась.

— А с Ним хорошо?

— Очень.

— Вот мне с Мишей очень хорошо: он большой, сильный и добрый. Мне этого вполне достаточно. А Бог какой?

— Он всегда с нами. Наставляет, вразумляет, оберегает нас. Если бы не Он, я бы давно погиб.

— Неужели?

— Да. В моей жизни было несколько ситуаций, когда я должен был погибнуть. Шансов на спасение не было никаких. Но Он спас меня. Правда, я понял это не сразу, а гораздо позже. Вы оба моложе меня, но и у вас, возможно, были критические случаи?

— А ведь действительно, — подтвердил Миша, подняв на секунду руки от баранки и снова опустив их. — Совсем недавно при переезде через железную дорогу у меня вдруг заглох двигатель. А тут поезд приближается, гудки подает. Я жму на стартер — ничего не получается. Ну, думаю, хана! И вдруг — метров сто, не более, осталось до поезда — двигатель завелся, как будто сам собой, и я дал газ.

— Да и у меня, кажется, было… да, в самом деле… — вспомнила Юля. — Прошлым летом купалась на озере и чуть не утонула. Хорошо, что рядом оказался знакомый парень, который прекрасно плавает, он подтолкнул меня на мелкое место.

— Видите, Господь спасает нас, значит, мы Ему для чего-то нужны, — подытожил Павел.

— А для чего, в самом деле? — спросила Юля.

— Это, наверно, выяснится позже… Вы слышали что-нибудь о преподобном Сергии Радонежском?

— Нет, — сказала Юля, имея в виду не только себя, но и своего друга.

— А вы где живете?

— В Загорске.

— Сейчас этому городу вернули старое название — Сергиев Посад. Об этом вы, конечно, знаете?

— Краем уха слышали.

— В Лавре были хоть раз?

— Да как-то не привелось.

— Там покоятся мощи преподобного Сергия.

— А что это такое — мощи?

— Это его нетленные останки.

— Совсем-совсем нетленные?

— Да. У святых они не только сохраняются нетленными, но и благоухают.

— Очень интересно.

— А колокольный звон слышали?

— Звон-то, конечно, слышали, но не придавали ему какого-либо значения.

— Это голос преподобного Сергия. Он самый великий святой Русской Православной Церкви, Игумен Земли Русской. Он молится о всех нас, в том числе о Михаиле и Юлии.

— В самом деле?

— Конечно.

— Даже не верится.

Юля посмотрела на своего друга.

— Мишуль, ты слышал: о нас молятся.

— Я лично недостоин каких-либо молитв, — отозвался Миша.

— И все равно приятно. — Юля положила руку на плечо водителя.

— Преподобный Сергий был очень рад, что вы приезжали сегодня на его источник, — продолжал Павел.

— Очень красивое место… ничего не скажешь…

Вскоре показался Сергиев Посад.

— Мы поедем как раз мимо Лавры. — Миша сбросил скорость. — Вы можете выйти около нее, а можете прокатиться с нами — я хочу показать Юле город.

— Выбираю второе.

Автомобильная прогулка заняла минут тридцать-сорок. В течение этого времени Павел рассказал своим спутникам о детстве преподобного Сергия, о том, как ему не давалась грамота и как этот вопрос чудесным образом разрешился, как он помогал людям, которые приходили к нему с разными житейскими проблемами.

— Он и вам может помочь, если вы обратитесь к нему, — сказал в заключение Павел.

— А можно его попросить, чтобы он дал мне красивые клипсы? — взявшись кончиками пальцев за свои уши, спросила с улыбкой Юля.

— Нет, лучше попроси его о том, чтобы он даровал тебе веру.

Глава четвертая

САМОРОДОК

I

На другой день, сойдя с автобуса в Малинниках и пройдя метров сто по дороге, Павел увидел пожилого коренастого мужчину, который, казалось, кого-то поджидал.

— Нам, наверно, по пути, — сказал Павел, поравнявшись с ним.

— Наверняка, — охотно откликнулся мужчина. — Тут одна дорога.

Он был невысокого роста, несмотря на жару, в резиновых сапогах, с удочкой через плечо и с пластмассовым ведерком в левой руке. Лицо у него было загорелое, простое, подбородок решительный, глаза улыбчивые, волосы на голове слиплись от пота.

— Что-нибудь поймал? — Павел кивнул на удочку.

— Ноль! Только зря убил ноги и время.

— А где ловил?

— На водохранилище. Не клюет — и все! Три часа простоял, и хоть бы раз клюнула! Только смотал удочку, подходит инспектор. «Здесь рыбная ловля запрещена! Плати штраф!» «Если бы я поймал хоть одну рыбешку, я бы заплатил, — говорю. — А то ведь пусто, одна досада!» «Ничего не знаю, — пристает инспектор. — Нарушил правила — плати!» «Неужели у тебя совести нет? — стал я его стыдить. — Я же пенсионер, какие у меня деньги!» В общем, еле-еле отбоярился от него.

— Издалека приехал?

— Из Мурманска. Я этот источник полюбил. В прошлом году жил в палатке сорок дней. Любо-дорого! Лучше всякого курорта! В этом году хотел все лето прожить, да, наверно, не получится.

— Почему?

— Какой-то негодяй меня обокрал. Когда я ухожу на рыбалку или по другим делам, то палатку и все вещи прячу в лесу. В трех местах. И вот позавчера возвращаюсь домой — все три места вскрыты. А ведь были тщательнейшим образом замаскированы! Все взял: соль, спички, котелки, крупы, консервы. Оставил только палатку и приспособление для ее обогрева. Я догадываюсь, кто это сделал. Видел его как-то: высокий, тощий, глаза бегают… Местный воришка…

— Как же теперь быть?

— Посмотрим.

Новый знакомый шагал крупно, бодро, было видно, что ходьба для него — дело привычное.

— Я в Мурманске был однажды в командировке, — сказал Павел, — так что имею представление о городе. Белые ночи там прекрасные…

— Белые-то ночи действительно прекрасные, но тогда, когда у тебя и в семье, и на работе все нормально. А у меня не все было нормально…

— А что именно?

— Я вкалывал слесарем на военном заводе. На тридцать пятом. Утюжил в две смены: приходил на завод в восемь часов утра и уходил в одиннадцать вечера. Без выходных — их не полагалось. Отпуск давали только зимой, очень редко — летом. Уставал жутко. Приду домой, жена поставит передо мной тарелку с борщом, я возьму ложку, понесу ее ко рту да так и не донесу — от усталости засыпал.

Я слесарь высшего разряда, мне давали только самые сложные задания. Встанешь за станок, в руках — наряд, надпись «срочно», кумекаешь, как его лучше и быстрее выполнить. Прибегает мастер: «Срочный наряд!» «А у меня уже есть один». «Этот срочнее!» «Ну хорошо, давай». Только начнешь вникать в дело, прибегает начальник цеха: «Срочный наряд!» «А у меня уже и так два срочных». «Этот еще срочнее!» «А как понять, какой наряд более срочный?» — спрашиваю. «Разве не видишь? Здесь слово «срочно» подчеркнуто одной чертой, здесь — двумя, а тут — тремя». Одним словом, сумасшедший дом. И вот в этом сумасшедшем доме я проработал семнадцать лет. Там был такой принцип: чтобы к утру было готово! Им неважно, что работы непочатый край. Чтобы к утру было готово — и все!

— Как туда люди попадают?

— Везде расставлены сети. Говорят: «Иди на тридцать пятый. Там хорошо». Приходят и попадают в ловушку.

— А дома все было нормально?

— Как бы не так! У меня семья — шесть человек, а комната, в которой мы ютились, одиннадцать с половиной метров. Нары в два яруса. Обещали дать квартиру, но обманули — так и не дали.

Перешел работать на судоверфь, там не обманули, через три года дали.

На судоверфи со мной считались. Даже ценили. Особенно после одного случая. Стал плохо себя вести строительный кран — чуть с рельсов не сходит. Крановщицы боятся работать на нем. Несколько раз приезжала комиссия из Москвы. Долго смотрела, вникала, написала несколько актов, вывод сделала такой: виноват не кран, а стена цеха, рядом с которой он стоял: земля осела, а это отразилось на кране. Составили проект ремонта (не крана, а всего цеха) на фантастическую сумму.

Начальник цеха однажды говорит: «Александр, посмотри-ка ты. Мне что-то их вывод не очень нравится». «Ладно, — говорю, — посмотрю». Сначала проверил рельсы — все в порядке. Ломом сдвинул с места кран — тоже все в порядке. Затем стал следить за ходом крана. И вижу: одна сторона чуть опережает другую. Думаю: может, дело в редукторе. Просмотрел чертежи. И вот что оказалось: когда кран ремонтировали, то мастера все сделали на русский манер, а кран-то американский. Ну, мы нашли старую шестеренку, отремонтировали ее — и кран пошел как новенький.

— Начальник цеха тебе премию дал? — спросил Павел.

— За что?

— За то, что ты кран спас.

— Держи карман шире! — усмехнулся Александр. —Себе, может, и дал, а мне — ничего.

За разговорами путь на источник оказался очень коротким.

— Искупаемся? — предложил Павел.

— А то как же! Я за этим сюда и приехал!

На этот раз Павел вошел в источник почти без боязни. Искупавшись, он попил водички из ладоней, она ему так понравилась, что он пил до тех пор, пока не заломило зубы.

Александр, человек бывалый и хорошо знакомый с источником, купался несколько раз с небольшими перерывами, то и дело восклицая:

— Ах, хорошо! Ах, здорово!

— После такого купания ты, конечно, не замерзнешь в своей палатке, — предположил Павел.

— А я в любом случае не замерзну, даже зимой.

— В чем секрет?

— В том, что я ее сам сконструировал и сам сшил. Она у меня круглой формы, как чум. Думаешь, жители севера дураки? Ничего подобного! Чум — единственно верная конструкция. Его никогда не занесет снегом. А когда привезли им домики, то в первую же пургу их занесло снегом, и ненцы снова вернулись в свои родные чумы.

Так вот, я сконструировал печь для палатки и сам ее сделал. Температуру в палатке можно легко регулировать. Есть у меня пила лучковая, тоже собственной конструкции — пилит в несколько раз быстрее обычной лучковой пилы. Топор я тоже свой сделал. Короче, у меня все свое.

— Молодец! Покажи мне свои изобретения.

— Не покажу!

— Почему?

— А ты украдешь идею и запатентуешь как свою.

— Я этим не занимаюсь.

— За свою жизнь я сделал сто пятьдесят рационализаторских предложений. Еще столько же у меня украли. Поэтому я никому ничего не показываю.

«Надо же, какой талантливый! — подумал Павел. — Каких только самородков не рождает Русская Земля!»

II

Павел общался со своим новым знакомым довольно долго. О чем бы он ни спросил его, тот на все давал ответ. Какую бы тему ни затронул, тот начинал рассуждать так, как будто изучал ее всю жизнь. Не человек, а энциклопедия.

— Вот мы с тобой, кажется, обо всем переговорили, — сказал Павел, вновь и вновь всматриваясь в лицо своего собеседника. — А вот одной вещи ты все же не знаешь.

— Какой именно?

— Как солить грибы.

— Эту вещь я знаю как раз лучше всех. В кулинарной книге написано: вымачивать грибы два часа. А в Архангельской и Вологодской областях вымачивают — Александр сделал паузу и поднял палец вверх — шесть (!) дней. В деревянный чан или в эмалированную посуду наливают два ведра родниковой воды. Через два дня воду выливают. А грибы промывают в новой воде. А потом замачивают еще на два дня. Затем промывают в этой же воде. А потом еще раз заливают на два дня. И только на седьмой день солят. Солят обязательно в эмалированном баке: один ряд грибов, потом соль и специи: укроп, лавровый лист, гвоздика (чуть-чуть), чеснок и прочее. И так весь бак. Через сорок дней грибы готовы. Чем дольше они стоят, тем вкуснее.

— Ладно, сдаюсь. — Павел сделал несколько взмахов руками, чтобы согреться. — Задам тебе последний вопрос: как ты относишься к Господу Богу?

— Никак.

— То есть как это: никак?

— Он для меня не существует.

— Совсем?

— Да.

Павла поразил не сам ответ, а то, с каким равнодушием, даже пренебрежением он был высказан.

— Зато ты для Него существуешь! — повысив голос, сказал он твердо и уверенно.

— Это Его дело.

— Правильно. Сейчас я тебя огорошу.

— Ну давай. Меня до сих пор еще никто не огорошивал. Ты — первый.

— Когда ты приехал на источник, то приехал к Нему!

Александр открыл рот, хотел что-то сказать, но ничего не сказал. И, наверно, сам удивился этому, потому что был из тех людей, про которых говорят: «Он в карман за словом не полезет». Это обстоятельство смутило его, и он очень неуверенно, что с ним бывало весьма редко, произнес:

— Что ты этим… хотел… э-э-э… сказать?

— То, что ты очень хорошо знаешь Господа Бога.

— М-м-м-м… Ты, наверно, шутишь?

— Нисколько.

— Меня многие разыгрывали, но так и не могли разыграть.

— А я тебя не разыгрываю.

— Ну хорошо. А скажи мне: если я к Нему приехал, то Он ведь должен заботиться обо мне?

— Он о тебе заботится каждую секунду.

Александр опять помолчал.

— Но я этого.. э-э-э… не вижу.

— А тебе и не нужно этого видеть.

— Как это не нужно? — возмутился Александр. — Я должен видеть все, что со мной происходит! И потом скажи мне: меня обокрали, а Ему хоть бы что! Где Его забота обо мне?

— Он печется прежде всего о твоей душе — она важнее круп и консервов.

— Это все басни! Я за свою жизнь столько басен наслушался, что они могут составить нашу областную библиотеку.

Александр круто развернулся и, не попрощавшись, ушел к своей палатке.

«Н-да, талантливый, одаренный человек, а поди ж ты… — подумал Павел, провожая его глазами. — Как же мне жаль его».

Глава пятая

КУПАЛЬЩИКИ

I

Было жарко, и Лавров поднялся по лестнице на площадку, чтобы искупаться еще раз. Здесь толпилось много народу: одни набирали воду и тут же уходили, другие подолгу стояли на площадке, наблюдая за водой и купальщиками, третьи хотели бы искупаться, но никак не могли решиться на это.

Двое мужчин среднего возраста, здоровые, крепкого сложения, купались попеременно то под одной струей, то под другой.

— Мне кажется, — сказал один из них, с крупной головой и смешно оттопыренными ушами, — мне кажется, что левый источник теплее, чем правый.

— А по-моему, наоборот, правый теплее, — возразил его друг с хорошо развитым торсом и великолепной мускулатурой.

— Ну что ты! Вот ты встань под левый да подольше постой, тогда и поймешь, что он гораздо теплее.

— Будь по твоему, постою подольше. Ну вот, — громко отфыркиваясь, заявил он, — убедился еще раз, что он холоднее. Это же ясно, как сегодняшний солнечный день! Даже и не спорь!

— А чего тут спорить. Я встаю под левую струю и сразу согреваюсь. Как будто попал на сочинский пляж. Ты бывал на сочинском пляже?

— Ну как не бывать! Частенько валялся на нем! Но теперь я туда не езжу.

— Почему?

— А зачем в такую даль ехать? Я лучше приеду в Малинники, искупнусь, и мне станет так же жарко, как на сочинском пляже. Я встаю всегда под правую струю, она немного теплее.

— Это ты себе внушил. А на самом деле лучше всего купаться слева! Ты уже сколько раз сегодня обливался?

— Да без счету!

— Ну, теперь ты уже ничего не поймешь. А вот если бы ты сразу проверил, тогда другое дело!

— Ну ладно, давай еще по одному заходу, и на этом закруглимся.

«Забавные ребята, — подумал Павел, наблюдая, как они аппетитно купаются. — Думают, что в одной струе один преподобный Сергий, а в другой — совсем иной».

Женщина лет сорока пяти, курносая, с толстой светлой косой, готовила к купанию свою дочку, которой было не больше семи лет. Девочка никак не могла решиться встать под холодную воду.

— Доченька, осмелься! Увидишь, как хорошо! Осмелься! — подбадривала мама.

Девочка, прижав кулачки к подбородку, дрожала и, как завороженная, смотрела на водяной поток.

— Ну, дитятко, ну! Ты же видела, как мама купалась! Осмелься!

Женщина чуть-чуть подтолкнула дочку, та, наконец, решилась и, закрыв глаза и взвизгивая, встала под струю, но тут же выскочила назад.

— Вот молодчина! Люблю такую! — обрадовалась мама.

Девочка уже успокоилась.

— Мама, а для чего мы это сделали? — спросила она.

— Ну как для чего, доченька! Ты же видишь, как нам хорошо!

Молодой парень-здоровяк, дотронувшись рукой до струи, заорал:

— Ой, какая холодища!

— Давай, давай! — подзадоривали его друзья. — Вперед, Леха!

Леха встал под воду и заорал так, как никто до него не орал. Выйдя из воды, он продолжал орать и успокоился лишь через несколько минут.

«Наверно, это бес орал, он не выносит святыни, а парень тут ни при чем», — сделал вывод Павел.

II

Несколько женщин, набрав в бутылки воды, стали спускаться по лестнице.

— Эта вода дороже всякого золота! — сказала одна из них, прижимая бутылку к груди.

Мужчина пенсионного возраста, в белой фуражке, поднимался по лестнице и, услышав эти слова, прореагировал:

— А я закрываю огурцы только с этой водой, и никогда не взрываются!

— Молодец! — похвалил его другой пенсионер с животом, похожим на немалую пивную бочку. — А я гоню на этой воде самогон! Класс! Лучше не бывает!

— Охотно верю! — откликнулся первый пенсионер. — Я бы не прочь пропустить стаканчик-другой!

— Приходи — угощу! Только принеси своих огурцов!

— За чем дело стало!

Было ясно, что они нашли общий язык, и теперь скоро не расстанутся и уж наверняка что-нибудь сообразят.

Молодой парень в спортивном костюме, войдя на площадку, стал тщательно осматривать скамейку и настил.

— Что-то потерял? — подойдя, спросил у него Павел.

— Пока купался некоторое время назад, кто-то украл бумажник. А в нем деньги и документы.

— Много денег?

— Нет, немного. Да денег-то и не жалко. Главное, документы: паспорт и военный билет. Кто бы это мог сделать?

— Вертелся тут один тип, — сказал интеллигентный мужчина в очках, сидевший на скамейке. — Тонкий, как глист, с бегающими глазами. Наверно, он.

— Попадись он мне в руки, я бы с ним поговорил! — Спортсмен огляделся по сторонам, ища вора, но того и след простыл.

— А ты внизу погуляй, может, увидишь его, — посоветовал интеллигент.

— И то верно. — Спортсмен заспешил вниз.

Две молодые женщины, одна блондинка, другая брюнетка, обе коротко постриженные, только что искупались.

— Теперь мы святые, — улыбаясь, сказала блондинка.

— Войдешь в воду — холодно, а выйдешь — жарко, как в бане! — поделилась своими впечатлениями брюнетка.

На площадку ступила немолодая, но физически крепкая женщина с четырех-пятилетним мальчиком на руках.

— Сейчас мы искупаемся, мой золотой! — приговаривала она на ходу. — Ты даже не представляешь, какая тут славная водичка! Лучше ее нет на всем белом свете!

Она встала под самую большую струю, и в тот же миг мальчик закричал, вернее, завизжал, да так пронзительно, впору уши затыкай. Женщина поспешно вышла из-под струи.

— Зачем ты меня купала? — кричал мальчик тонким, визжащим голосом.

— Так ты же сам хотел искупаться, — отвечала мать, поставив мальчика на деревянный настил и вытирая его полотенцем.

— Нет, я не хотел! Не хотел я купаться! — настаивал на своем мальчик. — Мне это не нужно!

— Ну как не нужно? Как раз нужно: для исцеления твоих болячек.

— Не-е-ет! Не-е-ет! — визжал мальчик. — Зачем ты меня занесла под воду?

Женщина успокаивала своего сына, как могла, но ее усилия ни к чему не приводили — мальчик снова и снова канючил свое. Так продолжалось в течение длительного времени, и неприятное визжание мальчика надоело не только Лаврову, но и другим людям, которые находились поблизости.

«Да это враг его терзает, — догадался Лавров. — Сам-то мальчик тут и при чем. Все враг, все он…»

Он издалека осенил малыша крестным знамением:

— Преподобне отче Сергие, помоги этому мальчику, отгони от него искусителя, — попросил он.

В ту же секунду мальчик замолчал.

Женщина погладила сынишку по голове и, крепко прижав его к себе, села на лавку.

Сорокалетний мужчина с бритой головой, которая сияла, как медный таз бесстрашного рыцаря Дон Кихота Ламанчского, набрав в пятилитровую канистру воды и отпив из нее изрядную порцию, объявил:

— У меня изжога после водки, а как выпью этой воды — как не бывало…

Вдруг Павел увидел, как по лестнице поднимается… архиерей. Он был в малиновой скуфейке с маленьким крестиком на ней, в рясе и с жезлом в правой руке; его сопровождали трое иподиаконов. Это был архиепископ Нифонт, глава Волынской епархии. Павел встречался с ним месяц назад во время паломнического путешествия по Средиземному морю на теплоходе «Леонид Собинов». Едва владыка поднялся на последнюю ступеньку, Павел подошел к нему под благословение. Тот сразу узнал его.

— Понимаешь, какая беда! — архиепископ заговорил с Павлом как со старым и хорошо знакомым человеком, которому можно доверять любую информацию. — Пока был в путешествии, униаты отобрали у меня еще два храма. Беда…

— А народ не отстоял?

— Да там власти на их стороне! Милиция помогала! Куда там!

— Действительно, беда.

— Ведут себя, как бандиты с большой дороги. Когда я впервые прибыл в епархию, меня чуть не убили! Пытали! — Владыка завернул рукава рясы и показал раны на обеих руках. — Пострадал за Христа! Эти раны для меня дороже любых сокровищ! Думал, приму мученическую кончину. Но нет, Господь не сподобил.

Поговорив еще некоторое время, владыка подошел к воде, перекрестился, умыл лицо, снова вернулся к Павлу и стал прощаться. Можно было подумать, что архиепископ приезжал на источник исключительно для того, чтобы поговорить со своим знакомым. Но это было, конечно, не так. Просто владыка уважал людей и общался с каждым из них как с равным.

Глава шестая

«ОСОБАЯ» ВОДА

I

Павел выбрал момент, когда на площадке осталось всего несколько человек, без суеты искупался и спустился вниз, на свою полянку. Здесь он застал супружескую чету. Муж и жена (ему около сорока, ей тридцать с небольшим) сидели на траве и закусывали. Павел уже давно убедился в том, что на источнике у людей два основных занятия: купание и трапеза.

— Мы, наверно, ваше место заняли? — Женщина вопросительно посмотрела на Павла.

— Оно скорее ваше, чем мое.

— Присаживайтесь к нам, — пригласила женщина. — Я приготовила очень вкусную рыбу.

— Не стесняйтесь, — поддержал ее муж.

Павел, видя такое редкое и искреннее радушие, присел рядом с ними.

Через минуту он уже знал, что его новых знакомых зовут Евгений и Евгения, они приехали сюда из Киржача. Разговор, конечно, зашел об источнике. Евгения сказала, что наплыв народа бывает обычно по праздникам.

— Вы были здесь на Крещение? — спросила она.

— Нет, — помотал головой Павел.

— Ну и хорошо, что не были!

— Почему?

— Да потому что народу тьма-тьмущая.

— Больше, чем сегодня?

— Во сто крат. Мы выехали в полночь…

— Почему именно в полночь?

— Так ведь с полуночи до трех часов — вода самая святая!

— Кто вам это сказал?

— Все об этом знают! Поэтому и едут! От деревни Взгляднево — вон она, на пригорке, — до источника мы ехали полтора часа! Дорога среди сугробов, как в тоннеле: ряд машин в одну сторону, ряд машин — в другую. Проедешь пять метров — стоп. Проедешь три метра — опять стоп.

— Ну, доехали все же?

— Да.

— А искупались?

— Конечно! Ради этого и ехали! Я стояла в очереди три часа!

— Ого! Наверно, замерзла?

— Не без этого. Правда, я оделась как следует.

— А утром много машин?

— Мало. Проехать можно без задержек.

— А днем?

— Еще меньше.

— Ну вот, если Бог даст, то я днем как-нибудь и приеду. Вода и ночью, и днем совершенно одинаковая.

— Нет, с полуночи до трех — особая!

— А в чем эта особенность заключается?

— Как в чем? В том, что она…

— … более мокрая?

— Нет…

— … более теплая?

— Нет, как бы это сказать…

— … более крещеная?

— Нет.

— А в чем же?

— В том, что она… не такая, как всегда.

— Рыба в самом деле чудесная, — сказал Павел, переводя разговор на другую тему. — Это ваша большая удача.

— Это оттого, что рыба свежая, не мороженая. У нас зять рыбак, он нас и балует.

— У Евгении любое блюдо — верх совершенства! — вставил слово Евгений. — То ли рыба, то ли мясо, то ли пирог — пальчики оближешь!

— Вот что значит кулинарный талант! — заключил Павел.

Он поблагодарил супругов, попрощался с ними и пошел прогуляться по тропинке, которая шла вдоль речушки.

«Надо же, поверили какой чепухе: с ноля до трех — вода самая святая! А если на следующий год кто-нибудь им скажет, что вода самая святая бывает с трех до шести, то они приедут к трем. Да если б только эти двое! А то тысячи и тысячи!»

II

Павел прошел большую поляну, заросшую высокой травой, миновал березняк и вышел на последнюю, тупиковую поляну, — здесь речушка делала изгиб. Через нее были перекинуты две жерди. По ним осторожно перебирался щуплый старичок с давно нечесаной бородой, в летней серой шляпе; он держался за третью жердь, которая была сбоку на уровне руки.

— С благополучной переправой! — приветствовал его Павел.

— Пару досок хочу положить, да все некогда. — Старик остановился, взглянул на Лаврова. — Уже лет двадцать-тридцать собираюсь, но так и не собрался. — Он засмеялся мелким всхлипывающим смехом; у него была маленькие слезящиеся глаза и большой нос картошкой; верхняя часть бороды и усы были желтые от постоянного курения. — Ермолай, — представился он и полез в карман за кисетом; смастерил самокрутку, закурил, выпустил такое большое и густое облако дыма, что за этим облаком его с трудом можно было разглядеть. — Отдыхаешь? — Видимо, ему хотелось поговорить с незнакомым человеком.

— Набираюсь впечатлений, — ответил Павел. — Ему тоже было интересно познакомиться и поговорить с сельским жителем.

— Пользительное занятие. Я тоже этим занимаюсь. Можно сказать, всю жизнь этому посвятил.

— Городские впечатления очень тяжелые, а вот деревенские… — Павел посмотрел по сторонам — … совсем другое дело. Отдыхаешь душой.

— А ты переезжай в деревню, — подхватил Ермолай, — станешь лесником, как я; подружишься с лесом, с птичками, с травами…

— Давно мечтаю об этом…

— А чего мечтать? Надо дело делать!

— Да, хорошо бы… — Павел с интересом присматривался к своему собеседнику. — Ты в какой деревне живешь?

— Да вот в этой, нашей. — Он кивнул головой в сторону Взгляднево. — Родился здесь, всю жизнь прожил здесь и умру здесь. Зачем распыляться?

— Это правильно, — одобрил Павел. — А семья большая?

— Я да старуха. Четверо детей — три дочки и один сын. Да все уже давно поразъехались в разные стороны. С нами только одна дочка. Младшая.

— Внуки есть?

— Целая орава! Я им и счет потерял! Летом как понаедут — дым коромыслом! Ради них держу три коровы.

— Хорошая у тебя жизнь, Ермолай! — весело сказал Павел, любуясь интересным собеседником. — Кипучая!.. Тебе сколько уже?

— За семь десятков перевалило.

— Молодец! В городе бы столько не протянул!

— Живу за счет ходьбы. Каждый день прохожу по лесу пятнадцать-двадцать километров! Это мое царство! Наверно, уже каждое дерево знаю в нем! Белки меня узнают, не боятся.

— А волки?

— Волки стороной обходят.

— А если медведь встретится?

— Я и с ним найду общий язык.

— Какие звери еще у тебя есть?

— Дикие кабаны и лоси. Этим я даю подкормку.

— Для чего?

— Приманиваю. Сюда частенько приезжают начальники всякие. На охоту. Я привожу их на вышку — есть у меня такая штука. А кабаны и лоси ночью приходят подкормиться. Ну, а начальники, не будь дураки, с вышки их… и того…

— Стреляют?

— А ты что думал? Это раньше была нормальная охота, а сейчас… Не охота, а смех! Разве будут они, начальники то есть, по лесу ходить, зверя искать, сидеть часами в засаде? Плевать они хотели на все это! Им подавай готовенького зверя! В карман прямо положи! Тьфу!.. Но я человек маленький: что скажут, то и делаю. Скажут: парочку кабанов выложи да подай. Пожалуйста. Или: лося выставь. Опять пожалуйста... Ну, а потом — пир горой со свежатинкой. Мне тоже кое-что перепадает. Правда, не всегда — смотря какой начальник попадется. Иной рубаха-парень — ничего не жалеет, а другой — скупердяй скупердяем. Ну, да я ни на кого не в обиде.

Ермолай бросил докуренную до основания самокрутку на землю, растоптал ее сапогом, соорудил новую, закурил и задымил с новой силой.

— А на источник ходишь? — поинтересовался Павел.

— На Гремячий, что ли?

— Да.

— Ни разу не был.

— А что?

— Да некогда все! Если две дощечки не могу положить, — он кивнул головой в сторону речушки, — то какой там Гремячий!

— Ну помоги тебе Господь!

— Если сам себе не поможешь, то никакой Бог не поможет.

— А мне помогает.

— Счастливый человек!.. Ну ладно, пора домой, да на боковую… Заходи как-нибудь, чаю попьем со смородиновым али малиновым листом…

— С удовольствием.

— Спросишь, где, мол, Ермолай живет? Тебе каждый покажет…

«Обязательно как-нибудь загляну к старикану. Такого собеседника в городе не найдешь».

Глава седьмая

ПАВЕЛ И ФИЛИПП

I

Они познакомились на вступительных экзаменах в институт. Его звали Филипп, он был тоненький, белобрысый, чем-то смахивал на девчонку, но вид у него был весьма серьезный. Павел сразу сошелся с ним, они понимали друг друга с полуслова.

Конкурс был внушительный — двенадцать человек на одно место, поэтому каждый предмет нужно было сдавать на отлично, допускалась только одна четверка, а в идеале — чтобы были абсолютно все пятерки. К каждому экзамену Павел и Филипп готовились основательно — у Павла дома или у его нового друга, а иногда, когда требовалась дополнительная литература, в читальном зале. У Павла были хорошие знания по физике, а у Филиппа — по математике, они, помогая друг другу, прекрасно подготовились и оба получили по этим предметам отличные оценки; английский тоже прошел на «ура». Они набрали нужное количество баллов и были зачислены в институт.

Учились они с большим увлечением, лекции не пропускали, сидели всегда рядом, аккуратно вели конспекты, зачеты и экзамены сдавали легко, уверенно, даже играючи (готовились к ним вместе).

Дружба их крепла с каждым годом, им не хотелось разлучаться даже во время летних каникул. После первого курса они совершили несколько туристических походов в Подмосковье. Это был активный, увлекательный и познавательный отдых: с рюкзаками на плечах они делали длительные, в несколько часов, переходы по пересеченной местности, потом разбивали палатки, готовили на костре еду, купались в озере или в речке, загорали на шелковистой травке.

На второй год они присоединились к большой группе туристов и отправились в Сибирь. В Красноярске их встретил инструктор по туризму Олег Олегович, высокий, стройный, не старше сорока лет, в красивом спортивном костюме, который ему очень шел.

— Маршрут, которым нам предстоит пройти, открыл и освоил я сам, — сказал он, оглядывая опытным взглядом своих подопечных. — Он стал одним из самых популярных не только в Сибири, но и во всей стране. Вам он запомнится на всю жизнь, даю гарантию — в нем столько изюминок, сколько вам и во сне никогда не приснится.

Этими словами Олег Олегович окрылил всех участников маршрута, привнеся в предстоящее путешествие изрядную долю романтики.

Поднявшись по живописной дороге к заповеднику «Столбы», москвичи познакомились с причудливыми скалами, которые были разбросаны в густолиственной тайге, переночевали в палатках, а наутро Олег Олегович объявил:

— Нам предстоит сегодня серьезный экзамен — одолеть длинный и очень крутой подъем на один из отрогов Саян. Не сомневаюсь, что каждый из вас выдержит его с честью.

Павел взял рюкзак Филиппа и переложил часть его вещей в свой. Филипп попытался остановить его, но Павел настоял на своем:

— Я это сделал не потому, чтобы облегчить твой подъем, а для того, чтобы испытать свою выносливость, — лучшего случая трудно придумать.

При подъеме (он оказался и в самом деле нелегким) Павел испытывал приятное чувство радости от того, что удалось хоть немного помочь своему другу. Раза два или три он отдыхал, останавливаясь вместе с другими туристами, а потом снова бодро шагал вперед.

Через два с половиной часа подъем был завершен, и Олег Олегович поздравил туристов с первой победой. Дежурные развели костер и приготовили обед. После трапезы Павел хотел помыть миски и ложки, но Филипп опередил его:

— Я дома часто мою посуду, поэтому и здесь помою.

Дальнейший путь (он вел к реке Мане), по сравнению с предыдущим, был менее трудным — тропа большей частью шла под уклон. Она изобиловала неожиданными сюрпризами: то ныряла в такие густые и высокие заросли можжевельника и орешника, что пешеходов не было видно, то проходила через сосновые или лиственные рощи, то выбегала на прогалины, а потом снова терялась в лесных кущах, то делала плавный поворот, чтобы пройти под нависшей скалой. Светило летнее ласковое солнце, пели птицы, перелетая с одной лиственницы на другую, воздух отдавал таежным привкусом (это отметил каждый турист), шагать было легко, — Павел и Филипп восторгались сибирской тайгой и ее красотами.

На одном из крутых спусков Филипп неожиданно вскрикнул и остановился, лицо его скривилось от боли.

— Повредил ногу? — Павел шел следом за ним и первый увидел, что с его другом что-то случилось.

— Кажется, да. — Филипп с трудом сдерживал стоны. — Неудачно ступил.

— Снимай обувь, посмотрим, — скомандовал Павел.

Нога у щиколотки посинела; Павел повернул стопу в одну сторону, затем в другую. — Больно?

Филипп, стиснув зубы, кивнул.

— Сейчас что-нибудь придумаем.

Павел нашел поблизости широкий подорожник, достал из дорожной аптечки бинт и перевязал ногу.

— Сможешь идти?

— Попробую. — Филипп ступил на больную ногу, поморщился; пересиливая боль, сделал один шаг, потом второй. — Ничего, привыкну.

Павел взял рюкзак друга и повесил его на грудь:

— Тебе будет легче идти.

— Выдержишь?

— Главное, чтобы ты выдержал, а я помчусь, как горный олень, — отшутился Павел.

Оставшуюся часть пути (примерно треть горного маршрута) Павел и его друг завершили последними (частенько Филиппа поддерживал под руку Олег Олегович).

II

На берегу реки Маны (таежной красавицы, равной которой, наверно, нет во всей Сибири) туристы пробыли пять дней. Палаточный лагерь стоял на высоком берегу, в тени березовой рощи, отсюда открывался чудесный вид на реку и на противоположный берег, где нашел приют густой массив кедрача. Женщины свободное время проводили в лесу, собирая малину и смородину, а также грибы, если они попадались, а у мужчин занятие было более серьезное: они строили плот, на котором группа должна была продолжить свое путешествие.

— Построить плот — это то же самое, что построить корабль, — сказал Олег Олегович перед началом работ. — А корабль должен быть прочным и надежным. Надежнее, чем у Тура Хейердала. Тот плыл по безбрежному океану, где нет рифов и подводных скал, а у нас задача посложнее — проплыть по норовистой реке, которая делает много поворотов, изобилует перекатами, подводными камнями и другими опасными вещами. У норвежца на плоту был парус, он двигался с помощью ветра, а мы отдадим себя во власть течения, находя, однако, верный и безопасный путь.

Павел и Филипп трудились вместе со всеми; инструктор научил их распиливать бревна и затесывать их в тех местах, где это нужно.

— Опыт, полученный здесь, вам обязательно пригодится в жизни, — говорил Олег Олегович, беря в руки топор и поправляя работу, выполненную молодыми людьми. — Мало ли куда забросит вас судьба: может, в тундру, может, в пустыню, а может, в Антарктиду; везде можете оказаться в экстремальной ситуации. И тут надо не сплоховать. Настоящий мужчина должен уметь делать все: развести костер на ветру, взобраться на дерево, у которого нет сучков, нырнуть в воду и пробыть в ней не менее двух минут, найти сторону света, если заблудился, и выйти к избушке охотника.

Бывалого человека (а Олег Олегович относился именно к таким людям) слушать было не только интересно, но и полезно, поэтому Павел и Филипп старались не пропустить ни одного слова из того, что он говорил.

— А вы лично были в экстремальной ситуации хоть раз? — полюбопытствовал Филипп.

— Не раз, а наверно, сто раз! Такая у меня профессия!

Как-то с друзьями добывал кедровые орехи. Пошел в низину к ручью, чтобы утолить жажду, и носом к носу столкнулся с медведем. Он смотрит на меня, а я — на него. Вид у него не злой, губы красные — наверно, ведер пять слопал малины. Постояли мы так с минуту, я и говорю: «Иди-ка ты, миша, своей дорогой, а я — своей. Нам с тобой делить нечего». Он, как будто поняв меня, рявкнул так, что задрожали ветки у стоявшего рядом кедра, развернулся и, неуклюже переваливаясь с боку на бок, отправился по своим делам.

— А почему вы не убежали от него?

— Это была бы с моей стороны непростительная ошибка: медведь мог расценить это как трусость с моей стороны (а он трусов не любит) и в несколько прыжков догнал бы меня. А так он увидел во мне достойного встречного, и мы полюбовно разошлись.

— А я бы на вашем месте заорал от страха во все горло.

— Этого мишка тоже не любит. Зачем кричать, когда можно спокойно побеседовать… Прошлой зимой я на Нижней Тунгуске добывал соболя (с теми же друзьями). Охота была очень удачной. Погрузив добычу на нарты, мы тронулись от нашего зимовья в сторону ближайшего населенного пункта. Собачья упряжка состояла из восьми собак; дорога была им знакома, они бежали дружно, предчувствуя скорую встречу с домом. Погода стояла тихая, и ничто не предвещало каких-либо изменений.

Но север есть север. Вдруг (буквально в одну минуту) небо потемнело, завыл ветер — разыгралась нешуточная пурга. Мы остановились, выбрали среди деревьев укромное место, поставили нарты на бок, чтобы укрыться от шквалов сильного порывистого ветра, и залегли. Скоро нас занесло снегом, и это было к лучшему — мы оказались как бы в закрытом домике. В нем мы пробыли трое суток. Если бы не собаки, которые нас грели, мы бы, наверно, замерзли.

Когда пурга закончилась, мы выбрались (не без труда, конечно) на свободу. Солнце ослепило нас; хорошо, что у нас были защитные очки. Мы покормили собак оставшимися продуктами (от них зависело наше спасение) и к концу дня благополучно прибыли домой.

— А если бы пурга продолжалась не три, а пять дней, то…

— … это была бы совсем другая история.

III

Плот получился на славу — широкий, вместительный, мог выдержать на плаву не пятнадцать человек (столько было в группе), а, наверно, в два раза больше. Когда туристы поднялись на борт, Олег Олегович (теперь он стал капитаном), оглядев своих подопечных, обратился к ним с такими словами:

— У каждого корабля есть имя. Выходить в плавание, да еще в такое ответственное, без имени нельзя. Какое имя мы дадим нашему славному кораблю?

Посыпались предложения, одно другого звучнее и красивее. После недолгих споров остановились на имени, которое придумала молодая журналистка Екатерина Милова, — «Фортуна».

— Отдать швартовы! — скомандовал капитан.

— Есть отдать швартовы! — откликнулся Павел (он был назначен старшим матросом).

— Курс норд-ост!

— Есть курс норд-ост! — откликнулся Филипп (он был назначен помощником капитана).

«Фортуна» отвалила от берега и медленно двинулась вниз по течению. Вскоре она вышла на фарватер, скорость заметно выросла. Капитан стоял у руля, широко расставив ноги для устойчивости, и внимательно смотрел вперед. Разговоров не было слышно: туристы, затаив дыхание, вбирали в себя то, что проплывало мимо них — и справа, и слева.

А смотреть было на что! Правый берег был довольно высокий; сизо-бордовые ноздреватые скалы поднимались над водой метра на два, на три, а выше карабкались по склону янтарные сосны, разлапистые лиственницы, густолиственные клены, стройные березки; подлесок был такой густой, что сквозь него ничего нельзя было рассмотреть.

Слева картина была иная: скалы дыбились великанами, заслоняя небо; и по форме, и по цвету они резко отличались одна от другой — игра красок была такая, что бери кисть и пиши. Альбина Боярышникова, профессиональная художница, в течение дня сделала несколько превосходных этюдов.

Река — это не меридиан, который бежит по прямой от северного полюса до южного; она часто, а иногда и очень часто меняет направление. Мана не была исключением — ее неожиданные, подчас лихие повороты показывали ее, что называется, взгальный нрав. В эти минуты Олег Олегович активно работал рулевым веслом, ему помогали двое, а то и трое наиболее сильных и выносливых мужчин, чтобы плот-корабль не врезался в скалистый берег.

Один километр за другим оставались позади, «Фортуна» благополучно миновала большую часть пути, когда раздался громкий крик капитана:

— Скала! Чертов палец!

Впереди, не далее, чем в ста метрах высилась невысокая, окруженная белыми бурунами, темно-серая скала. Корабль несло прямо на нее.

— Ко мне, молодцы! — скомандовал капитан, хватаясь за рулевое весло. Он отнюдь не потерял присутствия духа, — было бы странно, если бы это произошло. — Налегли! Шибче налегли!

Капитан и его помощники работали в бешеном ритме; рулевое весло буквально летало взад и вперед, сокрушая водную гладь.

До чертова пальца оставалось не более пятидесяти метров, а корабль все еще не вышел из опасной зоны. Павел кинулся к гребцам, чтобы помочь им, но поскользнулся на мокром настиле и упал в воду. Это произошло так быстро и главное так неожиданно, что он, пребывая в шоке, бестолково барахтался в воде (он почти не умел плавать), а плот между тем удалялся от него.

Филипп, увидев, что произошло с его другом, кинулся к задней части плота и с разбегу нырнул в воду. Прекрасный пловец, он в одну секунду настиг Павла и толкнул его в сторону плота, потом еще раз толкнул посильнее и заорал что есть силы:

— Держись!

Павел уже наглотался воды, держаться на плаву ему становилось все труднее и, хотя он видел а, главное, ощущал поддержку друга, какая-то сила так и тянула его вниз.

— Держись! — еще громче закричал Филипп, стараясь ободрить его. — Не паникуй, я с тобой!

И с новой силой толкал его в спину — и раз, и другой, и третий.

К этому времени «Фортуна» наконец вышла на безопасный курс, капитан (он не был бы капитаном, если бы не был таким предусмотрительным) схватил веревку, которая лежала у его ног, и кинул Павлу. Веревка упала перед его носом, он схватил ее сначала одной рукой, потом второй, и капитан со своими помощниками в один момент выхватили его из воды.

Филиппу веревка была не нужна; он, блеснув отточенной техникой кроля, быстро догнал плот и без посторонней помощи взобрался на настил.

Именно в это время «Фортуна» миновала чертов палец — кипящие буруны (теперь уже не опасные) проплыли в двух-трех метрах от корабля.

До устья Енисея, где заканчивался маршрут, оставались считанные километры…

IV

Однажды во время зимних каникул (это было на третьем курсе) Павел и Филипп прогуливались по Тверскому бульвару. Шел редкий пушистый снежок; небо было серое, мутное; шум большого города был непрекращающимся, плотным, привычным фоном, на который, впрочем, никто не обращал внимания.

Друзья разговаривали на разные будничные темы, среди которых институт и его бурливая жизнь занимали далеко не последнее место. Вдруг Павел остановился, как будто вспомнив что-то важное, и, повернувшись лицом к собеседнику, сказал:

— Знаешь, я хочу завтра пойти в кино.

— Очень хорошо.

— И не один.

— К сожалению, я с моей мамой должен завтра навестить родственников.

— Если бы ты был и свободен, то все равно не пошел бы со мной.

— Как тебя понять?

— Я хочу пригласить Оксану.

Филипп варежкой стряхнул снег с рукава куртки.

— А почему именно ее?

— Она мне нравится.

— Ничего удивительного: она большая симпатяга.

— У нее удивительный профиль!

— Да кроме профиля, у нее есть и другие прелести, — один взгляд чего стоит!

— Голос такой воркующий.

— А мне больше всего нравится ее походка: не идет, а плывет! Осанка отменная, видно, с детства работала над ней.

— И рост подходящий.

— Да, достоинств у нее немало… А тебя не смущает ее фамилия?

— Да как-то не задумывался.

— Могила. Оксана Могила.

— Даже не верится, что у такой симпатичной девушки такая смешная фамилия.

— Она хохлушка. А у хохлов частенько встречаются странные фамилии.

— Ее веселый жизнерадостный нрав, по-моему, сводит на нет недостаток ее фамилии.

— Для нас она Оксана, только и всего… Преподаватели иногда называют ее по фамилии, но тут уж ничего не поделаешь.

— Не будут же они выкликать ее по имени: как-то фамильярно получится.

Филипп снял перчатку и голой ладонью стал ловить снежинки:

— Если честно признаться, она мне тоже нравится; может быть, я тоже как-нибудь приглашу ее в кино или на концерт.

Павел хлопнул ладонями:

— У меня идея!

— Какая?

— Давай сэкономим оксанино время.

— Каким образом?

— Встретимся втроем.

Филипп секунду подумал и хлопнул друга по плечу.

— Идет!

На следующий день они втроем отправились в кино (Оксана легко, не церемонясь, приняла предложение однокурсников). Они посмотрели веселую французскую кинокомедию, а потом зашли в ближайшее кафе и заказали по чашечке черного кофе. Столик стоял в дальнем тихом уголке, и им никто не мешал разговаривать.

— Оксана, — сказал Павел, когда они, вспомнив самые смешные моменты фильма, пригубили свои чашечки, — кое-кто на нашем курсе потешаются над твоей фамилией. Ты не пыталась ее изменить?

— А зачем? — вскинула дугообразные соболиные брови девушка. — Чем она плоха?

— Сразу вспоминается свежевырытая могила.

— Ну и что тут особенного?

— Иногда кладбище приходит на ум, — вмешался Филипп. — А на кладбище целое море могил.

— Нет более прекрасной картины, чем старинное кладбище! — возразила Оксана, отпив глоток кофе и поставив чашечку перед собой. — Вот хотя бы некрополь в Донском монастыре. Это увлекательнейший город, знакомство с которым обогащает каждого, кто приходит сюда. По памятникам и по надписям на них можно читать историю России. Знаменитые писатели, поэты, композиторы, полководцы, государственные деятели — одна фамилия громче другой! Этот человек отличился на поле боя, защищая любимое Отечество, другой занимался благотворительностью, помогая бедным, утешая больных, принимая странников, третий вписал свое имя в историю страны тем, что сделал гениальное открытие.

Некрополь, если хотите, похож на музей: почти на каждой могиле — изящный памятник, над которым трудился великий мастер. Такой памятник можно рассматривать бесконечно долго…

— И все же лучше сходить в музей, чем на кладбище, — прервал ее Павел. — В музее совсем другое настроение.

— Одно другому не мешает… Вот ты заговорил о моей фамилии. Кому-то она не нравится, это верно, так всем ведь не угодишь. А, по сути, она самая лучшая.

— Поясни.

— Во-первых, она звучная; во-вторых, ее не спутаешь; в-третьих, ее легко запомнить; ее не надо даже записывать. Могила! Прекрасное слово! В нем, в этом слове, россыпь мыслей. Чем заканчивается жизнь каждого человека?

Оксана поглядела сначала на Павла, потом на Филиппа, пытаясь по их лицам понять, нравится ли им этот вопрос. Не встретив возражений, она продолжала:

— Жизнь каждого человека, хочет он этого или не хочет, заканчивается могилой. Мы молоды, и нам кажется, что наша жизнь будет продолжаться бесконечно долго. Во всяком случае никто из нас о смертном часе и не думает.

— Да и времени нет на это, — согласился Филипп. — На первом месте лекции, зачеты да экзамены.

— А моя фамилия помогает помнить последний час. Хорошо это или плохо?

Она снова посмотрела на своих собеседников. Они молчали.

— Помня о кончине, я ценю свое время, стараюсь не тратить его на пустяки и на безделушки; эта мысль меня дисциплинирует. Кто-то из ученых людей, не помню кто, сказал, что если помнишь свой последний час, то будешь стараться избегать ошибок.

V

Оксана допила свой кофе.

— Паша, а ты боишься смерти? — вдруг спросила она.

Павел, не ожидавший такого вопроса, повертел головой, потер ладонью лоб.

— Как-то не задумывался об этом, — признался он. —

Впрочем… как бы это сказать… однажды, — он снова потер лоб, — однажды я был на волосок от смерти…

— Расскажи, пожалуйста, как это было.

— Сейчас соберусь с мыслями… Это случилось, когда я закончил седьмой класс и вместе с родителями поехал в Крым на отдых. Мы любили совершать пешие прогулки по горам. Как-то мы забрались очень высоко — одни скалы и небо. Панорама, особенно в сторону моря, была захватывающая: горы, покрытые буком, грабом, липами и дубами, а дальше — пронзительная синь водной глади. А над всем этим — стаи перистых облаков, тень от которых падала как на нас, так и на горные склоны.

Увлеченный зрелищем, я подошел к краю скалы. Неожиданно ноги мои покатились по мелким скальным крошкам, в падении я развернулся и упал на скалу животом; меня потащило вниз, в пропасть, но в последнюю секунду я успел ухватиться обеими руками за край скалы. Это произошло настолько быстро, что я не успел даже вскрикнуть.

К счастью, отец увидел, что со мною случилось, и бросился на помощь. Если бы он протянул мне руку, то, скорее всего, не смог бы меня вытащить и рухнул бы вместе со мною в стометровую пропасть. Палки, которая могла меня спасти, на голой скале не было. Отец, мгновенно оценив критическую ситуацию, принял единственно правильное решение: выдернул из брюк ремень и кинул его конец мне. Я схватил его зубами, так как мои руки дрожали от напряжения и в любой момент могли соскользнуть со скалы.

— Держись, сынок! — повелительно крикнул отец.

Он, упершись ногами в выступ скалы, натянул ремень; я как можно сильнее стиснул зубы, почувствовал, что держусь, и схватил ремень руками. Отец, напрягшись (его тело в этот момент представляло как бы единый сильный мускул), осторожно и плавно вытащил меня на скалу.

Все это произошло в течение считанных секунд.

Оксана, слушавшая рассказ Павла с неослабевающим вниманием, перевела дыхание.

— Ты, можно сказать, вернулся с того света, — произнесла она после минутного молчания.

— Действительно это так, — подтвердил Павел.

— У меня тоже был один случай, но попроще. — Филипп отодвинул пустую чашечку, чтобы положить обе руки на стол. — Дело было в декабре, в оттепель. Я возвращался домой, торопился, так как проголодался со страшной силой. Навстречу мне шла согбенная маленькая старушка с батожком в одной руке и с сумкой в другой; видимо, она возвращалась из магазина, купив себе немного продуктов. Он шла еле-еле, потому что на тротуаре была наледь, и она боялась поскользнуться и упасть.

— Сынок, — обратилась она ко мне, когда я поравнялся с нею, — помоги мне дойти до подъезда, а то я уже обессилила.

Я остановился, чтобы помочь ей, и в ту же секунду передо мной на тротуар упала здоровенная глыба льда; она упала, оттаяв, с высокого тополя. Если бы я не остановился, она грохнулась бы на мою голову.

— Господи, помилуй! — переложив батог в левую руку, перекрестилась старушка.

Я взял ее под руку, довел до подъезда и помог сесть в лифт, а потом отправился домой.

— Молодец, Филиппушка! — сказала Оксана. — Твоя доброта спасла тебя от большой беды, а может быть, и от смерти… Ну, а теперь, наверно, моя очередь рассказать о чем-то подобном. Мне было пять лет, когда я чудом осталась жива.

— Наверно, после прививки? — предположил Павел. — Очень много детей погибают от ненужных и глупых прививок.

— Нет, моя мама боится прививок, как огня, и всю жизнь оберегала меня от них. Во время эпидемии гриппа она допустила большую оплошность: оставила на столе флакон с таблетками, какими, я уже не помню. Я попробовала одну, она оказалась сладкой, и я съела почти весь флакон. Мама вошла в комнату, всплеснула руками, хотела меня отругать, но поняла, что делать этого не надо. Она вызвала «скорую помощь», в больнице мне промыли желудок; мама пробыла со мной в больнице целую неделю, испереживалась вся, пока меня лечили, но в конце концов все закончилось благополучно.

VI

За столиком воцарилось молчание, его нарушил Филипп.

— Что ни говори, а существует все же какая-то высшая сила, которая руководит нами и которая спасает в критическую минуту от смерти. Каждый из нас мог погибнуть в два счета, но остался жив. Случайно это или нет?

— Может быть и то, и другое, — сказал Павел. — Мы этого в точности не знаем.

— Второй вопрос: для чего мы остались живы?

— Для того, чтобы учиться и получить хорошую специальность, — сказала Оксана.

— Чтобы жить и не тужить! — Павел откинулся на спинку стула.

— А по-моему, для того, — сказал с улыбкой Филипп, —чтобы влюбляться в хорошеньких девушек…

— … например, таких, как Оксана, — подхватил Павел.

Все весело рассмеялись.

— А теперь я задам вам вопрос. — Оксана окинула взглядом собеседников. — Сколько бы вам хотелось прожить?

— Ну, мне много не надо. — Павел хотел пошутить, сказав, что ему хотелось бы прожить лет сто с гаком, но потом раздумал и сказал: — Лет семьдесят, от силы восемьдесят.

— Весьма скромное желание. — Оксана перевела взгляд на Филиппа. — А тебе?

— У меня желание еще более скромное — всего шестьдесят девять.

— А почему так мало?

— Это же не от меня зависит.

— А от кого?

— Не знаю, от кого, но не от меня. Ведь я мог погибнуть, а живу, значит, кому-то это надо. Бывает так: хочешь что-то сделать, а не получается; бьешься, бьешься, а все равно ничего не выходит. А порой все идет как по маслу. Я частенько задумываюсь над этими вещами, но разгадки пока не нашел.

— Много загадочных вещей вокруг нас, — молвила Оксана, потирая щеку. — Очень много. Еще два-три года назад я легко справлялась со своими делами. А теперь — придешь из института, поговоришь по телефону с подругой, прочитаешь один конспект, другой, начнешь готовиться к семинару — и день подошел концу.

— Я тоже заметил эту вещь, — сказал Павел. — Все стали очень спешить, бегут, словно за ними собаки гонятся. У всех в руках мобильники; смотришь: идет парень и громко кричит, а рядом никого нет; оказывается, он по мобильнику выясняет с кем-то отношения. Разговаривают в автобусе, в трамвае и даже в метро, хотя здесь из-за шума мало чего услышишь, — люди экономят время, которого у них катастрофически не хватает.

— День стал короче, — согласился Филипп. — Не успеешь оглянуться, а уже темнеет.

— Давайте подумаем, почему это происходит, — предложила Оксана. — По-моему, потому, что мы смотрим себе под ноги и больше никуда. Смотрим под ноги, во-первых, чтобы не запнуться, во-вторых, чтобы не наступить кому-нибудь на пятку, в-третьих, чтобы не смотреть на наглую безнравственную рекламу. А если бы люди смотрели не под ноги, а прямо перед собой и, главное, никуда не торопились, то и время никуда бы не торопилось.

— Согласен, — кивнул Павел. — Время находится как бы внутри нас. Как заведенная пружина. Если мы начнем ее раскручивать быстро, то и день пролетит быстро.

— Мы над временем не властны, — возразил Филипп. — Это совершенно самостоятельная величина: хочет — идет быстро, хочет — идет медленно, хочет — остановится на месте.

— А у тебя бывало такое, чтобы время остановилось и никуда не двигалось? — спросил Павел. В его вопросе содержалась некоторая насмешка, и он не сомневался, что его друг смутится, а, возможно, и в тупик встанет.

Однако Филипп ничуть не смутился.

— Много раз, — ответил он без тени улыбки. — Однажды летел с мамой из Иркутска в Москву. Вылетели в десять часов утра и прилетели в десять.

— Ну, это из-за часовых поясов, а по-настоящему было?

— Когда я срываю цветок, вдыхаю его аромат и любуюсь им, время для меня останавливается. Когда я смотрю на звездное небо, где тысячи, нет, мириады светил совершают свое таинственное странствие, где отсутствует суета, зависть и предательство, где звучат восхитительные мелодии и разлита неописуемая красота, время для меня останавливается. Когда я смотрю на шумный водный поток, срывающийся с гранитной скалы, на тучи серебряных брызг, в которых играет семицветная радуга, время для меня останавливается. Когда я задумываюсь над тем, кто я, для чего брошен в этот странный мир, какую песню мне предназначено сочинить, какая арфа тронет мое сердце, где и как завершу я мое земное бытие, время для меня останавливается.

Каждый из сидящих за столом задумался о своем.

— Я нашла для времени образ, — как бы очнувшись, заговорила Оксана. — Время — это река. Каждый из нас садится в ладью и плывет по течению.

— С веслами или без весел? — спросил Павел.

— Лучше с веслами.

— Конечно, это лучше… С каждой минутой мы или приближаемся к удаче, или удаляемся от нее.

— Или приобретаем, или теряем.

Филипп поднял указательный палец:

— В народе об этом говорят так: было времячко — ела кума семечко; а ныне и толкут, да не дают.

— Итак, мы плывем по реке, — сказал Павел, — да еще с веслами. А если река порожистая? Что тогда?

— Тогда нужно другое судно, — сделала вывод Оксана.

— Я бы предпочел моторную лодку, — сказал Филипп. — На ней можно легко маневрировать.

— Удачный маневр — это целое искусство, которому нужно учиться.

— Предположим, река впадает в море или даже в океан. Тут уж ни ладья, ни моторная лодка не годятся. Нужен другой транспорт. Я бы выбрал, — Павел округлил глаза, — шикарную яхту, двух или трехмачтовую, с самым совершенным навигационным оборудованием, такую, какой не страшен любой шторм.

— На чем плыть — дело второстепенное, есть более важное занятие — следить за минутной стрелкой. Время — орудие безжалостное, оно приближает нас — хотим мы этого или нет — куда? — Оксана вопросительно посмотрела на своих собеседников. — Совершенно верно: к могиле. От нее никуда не уйти. А если это так, то слово «могила» самое ходовое в нашей бренной жизни.

Она встала из-за стола.

— Вот мы и пришли, мои милые мальчики, к тому, с чего и начали нашу увлекательную беседу: моя фамилия самая лучшая из всех существующих.

VII

В течение зимних каникул Павел, Филипп и Оксана встречались еще несколько раз: они сделали загородную вылазку на лыжах, в другой раз покатались на коньках в ближайшем парке, сходили на нашумевшую выставку знаменитого художника Анатолия Зверева, от души посмеялись на цирковом представлении на Цветном бульваре. Потом снова начались занятия в институте, но и тут их чаще всего видели вместе: и в учебной аудитории, и на практических занятиях, и в библиотеке. Студенты в шутку называли их «Три Аякса», увеличив число гомеровских героев. Если в буфет заходил Павел, то это означало, что через минуту здесь появятся Филипп и Оксана. Если в деканат наведался Филипп, то это означало, что скоро сюда прибудут Павел и Оксана. Если в научный студенческий центр пришла Оксана, то это означало, что вместе с нею будут заниматься Павел и Филипп.

Одним словом, их дружба становилась все прочнее и прочнее.

Как-то в перерыве между лекциями Филипп, стоя у окна, выходящего во двор института, подозвал к себе Павла.

— Хочу сознаться тебе в одной вещи, — сказал он, теребя край пиджака.

— Я тебя знаю настолько хорошо, что тебе и сознаваться-то, по-моему, не в чем, — возразил Павел.

— И все же есть одна такая важная вещь, о которой… — Филипп замялся, подыскивая подходящее слово.

— Говори как другу, не стесняйся, я тебя пойму, — подбодрил его Павел.

— Понимаешь… Филипп потер подбородок. — Понимаешь…

— Да говори, не бойся.

— Я не боюсь, только…

— Ну-ну?

— Я насчет Оксаны… Я в нее так сильно влюбился, что…

— Да я уже давно об этом догадался.

— Правда?

— Конечно! Ты на нее смотришь такими глазами, что и ежу ясно, куда чаша клонится.

— А я думал, что ты…

— Молодец, что сказал мне это. Я, честно говоря, ждал твоего признания еще на прошлой неделе.

— На других девушек я теперь даже смотреть не могу.

— Ну и правильно, нечего смотреть сразу на нескольких.

— Я знал, что ты меня поймешь.

— Лады. Третий — лишний, я ухожу в сторону.

— У меня словно гора с плеч свалилась.

Филипп крепко пожал руку своего друга.

— Удачи!

Павел похлопал Филиппа по плечу.

VIII

В начале мая, когда Павел вернулся домой из института, раздался телефонный звонок.

— Я слушаю.

— Это Филипп.

— Я тебя узнал.

— Можешь мне уделить пару минут?

— Конечно, что за вопрос!

— На носу летняя сессия, а у меня проблема.

— Какая?

— Ты же знаешь, что у меня мама тяжело больна, она лежачая, я за нею ухаживаю, из-за этого пропускаю лекции.

— Это ничего, есть учебники.

— Я по ним и готовлюсь. Меня волнует лишь физика, она мне не очень дается.

— Не только тебе.

— У меня к тебе громадная просьба: помоги мне подготовиться к экзамену.

— Нет проблем. Ты же знаешь, что твоя просьба для меня закон.

— Я не сомневался в тебе, дружище.

— И правильно делал. За несколько дней я поднатаскаю тебя, и сдашь не хуже других.

— Заранее спасибо.

Вскоре началась летняя сессия. Зачеты и экзамены следовали один за другим. Павел и Филипп виделись лишь мельком.

— Через пять дней физика, — напомнил Филипп другу, когда они вместе выходили из института после очередного экзамена.

— Не волнуйся, — успокоил его Павел. — Завтра с утра начнем. Жди меня к десяти часам.

Они расстались.

В назначенный час Павел не явился. «Наверно, какое-то срочное дело задержало его, — подумал Филипп. — Ну, ничего, попозже объявится. Пока не горит, время в запасе есть».

Прошел день, а о Павле не было ни слуху, ни духу. Вечером Филипп позвонил ему, но трубку никто не взял. «Что-то непонятное, — размышлял Филипп. — Такого с ним никогда не бывало, до сих пор свое слово держал твердо».

Прошло еще три дня. Павел не приходил и не звонил. «Как сквозь землю провалился, — убивался Филипп. — Ничего не понимаю».

Было, наверно, около полуночи, когда он, уже ни на что не надеясь, еще раз набрал номер своего друга.

— Я слушаю.

— Это Филипп.

— Я тебя узнал.

— Ты где пропадаешь? Я уже все провода оборвал, дозваниваясь до тебя.

— Извини, старина, был занят. Так занят, что просто невозможно.

— Что такое, если не секрет?

— Секрета нет — я только что вернулся со свидания.

— А кто она? — голос Филиппа дрогнул. — Кто она такая, что взяла тебя в плен?

— Это Оксана.

— Кто? Кто? Повтори, пожалуйста.

— Повторяю: Оксана.

— Ты не шутишь?

— Нисколько.

— А какая… э-э-э… Оксана? В Москве ведь много… м-м-м… Оксан.

— Оксана Могила.

Наступило молчание, которое продолжалось довольно долго. В трубке слышалось лишь тяжелое дыхание Филиппа.

— Павел!

— Да.

Тяжелое прерывистое дыхание.

— Павел

— Я слушаю.

Тяжелое булькающее дыхание.

— Ты… ты… предатель!

— Старина, ты преувеличиваешь. Это обыкновенная история. Кто устоит перед Оксаной? Никто. Я от нее без ума! Мы встречаемся с нею каждый день уже в течение месяца.

— Подлец ты… больше никто!

— Не надо так строго! У тебя…

Раздались частые гудки, потому что Филипп бросил трубку.

Глава восьмая

«НА ИСТОЧНИКЕ Я СРАЗУ ОЖИВАЮ!»

I

Павел присел на берег, наблюдая за спокойным умиротворенным течением речушки. Вода уходила под жерди свободно, а пена, образовавшаяся на перекатах выше по течению, задерживалась. Ее накопилось очень много, целый пласт. У жердей она стала уже черной, ноздреватой, и походила на комки грязи, чуть дальше она была буро-коричневой, а еще дальше — светло-рыжей. Светлая часть этой массы (примерно с полметра) колыхалась под напором течения и словно дышала.

— Это дело поправимо, — вслух сказал Павел. Он встал, подошел к переправе и приподнял обе жерди. Черная пена дрогнула и, словно не веря, что наступил миг свободы, медленно поплыла по течению; за нею последовала буро-коричневая масса, а потом — и светло-рыжая. Через несколько метров пенный пласт подхватило боковое течение, и он стал медленно распадаться. Прошло несколько минут, и вода у переправы стала совсем чистой.

— Вот давно бы так, — сказал Павел.

Он опустил жерди на землю.

«Так и наша душа, — подумал он, — грехи в ней постоянно накапливаются и загрязняют ее. А покаешься от сердца, и она становится чистой, как проточная вода».

Он вернулся к источнику и поднялся на верхнюю площадку. Здесь никого не было, кроме мужчины лет тридцати пяти-сорока, светловолосого, светлоглазого, с пышной всклокоченной шевелюрой. Он сидел на лавочке и чем-то сразу расположил к себе Павла; через минуту Павел уже знал, что его зовут Игнатий и что он бывает на источнике каждый год.

— После зимы, проведенной в Москве, я чувствую себя инвалидом, — признался Игнатий. — Но как только приезжаю на источник, сразу оживаю. Этот источник может оживить хоть мертвеца!

— А где ночуете? — полюбопытствовал Павел, садясь рядом с ним.

— В этой деревушке, у Трофима. Это местный алкоголик. У него есть небольшая конура в пристройке, он мне сдает ее за небольшую плату. Прихожу к нему поздним вечером, а рано утром… Кстати, через дом от него живет один сатанист, препоганая личность; иногда он заходит к Трофиму поживиться выпивкой. Чуть свет — я спасаюсь бегством. И все равно иногда не успеваю — опохмелка будит их еще затемно…

— Где же вы проводите время?

— В лесу. Еду готовлю на костре. У меня есть маленький котелок, высыплю в него пакетик полуфабриката, и через две-три минуты суп готов. Я этих пакетиков накупил видимо-невидимо, когда они стоили копейки. А вчера нашел несколько белых грибов и сварил суп.

— Местные жители ходят на источник?

— Никто! Повальное безверие!

— А воду святую пьют?

— Нет, пьют водку, самогон и прочую отраву. Впрочем, есть все же один человек, который пьет святую воду.

— Кто же это?

— Трофим! Большой оригинал! Водку и самогон не признает, пьет только одеколон, а запивает святой водой; говорит: «Очень хорошо!» Больно мне смотреть на этих людей… А знаете, несмотря ни на что, они живут гораздо дольше, чем многие другие.

— Почему?

— Действует благодать святого источника.

Вода с шумом падала на землю, обрызгивая деревянный настил; шум был естественный, ровный, он нисколько не мешал разговору.

— Я недавно разговаривал с Ермолаем-лесником, вы его наверно знаете (Игнатий кивнул), он назвал источник Гремячим.

— Это народное название. Он действительно был таким громким, что его шум можно было услышать даже на шоссе. В одну секунду выливалось тридцать литров воды. А потом он перестал быть таким.

— Что случилось?

— Поляну выше источника видели?

— Да.

— Раньше там был густой лес, стояли вековые липы. В один прекрасный день пришли рабочие местного лесничества и спилили их.

— Зачем?

— На дрова. Одному из рабочих. Они каждый год так делают.

— Это, конечно, враг устроил, — сказал Павел.

— Конечно, кто же еще! Корневая система держала влагу, а когда деревья спилили, вода осела на три метра, и в источнике ее стало меньше.

— Источник древний?

— Очень. Он забил по молитвам преподобного Сергия Радонежского. Произошло это так. — Игнатий присел на лавку, жестом руки приглашая и Павла последовать его примеру. — Однажды преподобный со своим учеником Романом совершал пешее путешествие из монастыря в Киржач. В этом месте они сели отдохнуть. Роман сказал: «Отче, мне хочется пить». «И мне тоже», — ответил Сергий. Встав на колени, он помолился, и в этом месте забил источник.

— Значит, ему уже более семи веков.

— В не столь давние времена ему грозила большая опасность.

— Какая именно?

— Здесь хотели построить химический комбинат, которому нужно было много чистой родниковой воды. Сюда пришел инженер-изыскатель Благонравов. Он был человеком верующим и без труда понял, что имеет дело с величайшей святыней. Он написал такое заключение: «Подъездные пути к источнику очень неудобные, нужна железная дорога, строительство которой обойдется гораздо дороже самого комбината, поэтому возводить его в этом месте нецелесообразно».

Остаток жизни Благонравов посвятил этому источнику: построил лестницу, площадку, скамеечку, внизу изготовил из бревен купель, чтобы можно было погружаться. Сюда стали приходить верующие христиане, чтобы искупаться и попить целебной водички.

— А вы были знакомы с Благонравовым?

— Господь Бог сподобил. Прекрасной души был человек. Настоящий ученый, эрудит, патриот. А какой рассказчик: начнет о чем-нибудь говорить, заслушаешься! Он открыл мне один секрет: здесь, в районе села Малинники, существует подземное озеро, на глубине четыреста метров. Оно начинается у города Дмитров. В нем пресная вода.

— Мне кажется, — сделал предположение Павел, — Господь оставил его нам на последние времена, когда вся вода на поверхности будет так загрязнена всякими нечистотами, производственными отходами, заражена радиацией, что пить ее будет уже нельзя. Вот тогда подземное озеро нам и пригодится.

— Скорей всего, так оно и будет, — подтвердил Игнатий.

— Наверняка, на источнике было много исцелений, — продолжал Павел.

— Конечно. Сам Благонравов исцелился от целого букета своих недугов. А одна старушка рассказала мне недавно такую историю. «У меня, — говорит, — заболел живот. Пошла к врачам. Они говорят: рак желудка. Батюшки мои, что же мне делать? Утром ранехонько направилась в храм, молюсь, плачу-заливаюсь: «Матерь Божия, спаси меня, Родненькая, мне страсть как не хочется умирать». Подходит ко мне одна женщина и спрашивает: «О чем ты плачешь?» «Как же, говорю, мне не плакать, у меня рак желудка, а умирать ой как не хочется». «Зачем умирать, — говорит женщина, поезжай на источник преподобного Сергия, и он, сердечный, исцелит тебя». И рассказала, как доехать. Ну, я и поехала. Дошла до источника, упала на колени и попросила слезно преподобного, чтобы он исцелил меня, грешную. Искупалась, попила водички, и боли прекратились. Через некоторое время я и забыла, что у меня болел живот. Позже пришла к врачам, а они не верят, что у меня ничего нет, никакого рака…»

— А больше никто не покушался на святой источник?

— Ну как же, разве враг успокоится когда-нибудь? Однажды привезли сюда несколько иностранцев. Те: «Ах да ох, как тут красиво, да как тут хорошо! Да вода такая чудесная! Надо тут построить шикарный ресторан, сауну, массажный кабинет и прочая, и прочая. Мы хотим купить эту землю и все устроить». И чуть было не закрутилось колесо. Хорошо, народ вовремя узнал об этом и воспротивился. Местные власти не решились идти наперекор. Вот такие дела…

Игнатий встал, закинул рюкзак на плечи.

— Ну, мне пора опять в лес.

II

Он стал подниматься по крутой тропинке в гору, а Павел спустился по лестнице вниз. На деревянном настиле он увидел нескольких женщин, которые знакомились с текстами, написанными на двух стендах. Павел и раньше видел эти стенды, но пробегал мимо, торопясь к источнику.

— Клавдия, прочитай вслух, — сказала полная женщина, — я очки дома забыла.

— А мы послушаем, — добавила высокая худая женщина с канистрой в руках.

— Ну, слушайте, — согласилась Клавдия.

«На этом месте преподобный Сергий (на пути из обители в Киржач) останавливался со своим учеником Романом и жил продолжительное время. В своих молитвах он просил Господа о пробуждении русского народа от греховного сна и низведении Божией благодати на Русскую Землю. Здесь забил ряд цельбоносных источников, которые являются зримым образом благодати, изливаемых на Русь».

— Вот куда мы попали, бабоньки! — восторженно сказала полная женщина, набожно осеняя себя крестным знамением.

— И хорошо сделали! — поддержала ее высокая женщина.

— Тут еще одна запись, — сказала Клавдия. —

Будете слушать?

— С большим удовольствием, — откликнулись ее подруги.

«Силу Светоносного Духа, даруемого нам молитвами преподобного Сергия, силам зла, силам тьмы одолеть не дано! На том стояла, стоит и будет стоять Земля Русская!» — с большим воодушевлением прочитала Клавдия.

— Вот так, бабоньки, — сказала она, переводя взгляд с одной подруги на другую. — Не зря мы сюда приехали. Три года собирались, а все же приехали.

— Преподобный Сергий сподобил, — сказала высокая женщина.

— Кто же, кроме него? — подтвердила Клавдия.

— Какие хорошие слова — сразу все ясно! — выражая общее мнение, сказала полная женщина.

— Сразу видно: духовный человек писал! — добавила высокая худая женщина

— А где тут можно искупаться? — обратилась к Павлу Клавдия. — И водички набрать.

— Лучше всего наверху, — ответил Павел. — Там как раз никого нет.

— Спаси Господи, — поблагодарила его Клавдия.

Павел помолился об этих женщинах («преподобне отче Сергие, возьми их под свой покров»), а потом отправился на автомобильную стоянку — пора было возвращаться домой. Машин было мало; в сторону Сергиева Посада никто не ехал. Вскоре появились старенькие «Жигули». Из машины вышел мужчина в футболке с короткими рукавами; он привез с собой семилетнего сына, который не мог самостоятельно ходить. Павел выяснил, что он поедет в сторону Сергиева Посада, правда, не заезжая в него; мужчина пообещал взять с собой Павла, если у того не будет другой оказии.

Через четверть часа мужчина, искупав своего сына, вернулся к машине.

— Ну как? Что-нибудь нашел? — спросил он у Павла.

— К сожалению, нет.

— Ну, тогда садись к нам.

Когда до шоссе осталось двести-триста метров, водитель и Павел увидели автобус, который направлялся в сторону Сергиева Посада.

— Удача! — воскликнул Павел. — Если мы обгоним этот автобус, то я доеду на нем прямо до Лавры!

— Попробуем! — отозвался водитель и прибавил скорость.

Однако осуществить эту задачу оказалось не так-то просто: во-первых, ехать быстро мешали встречные машины, а во-вторых, и автобус не стоял на месте. Путешественники миновали уже две остановки, а задача была не решена.

— Папа, ну постарайся! — попросил мальчик тоненьким голосом. — Обгони автобус!

То ли просьба сына повлияла, то ли ситуация на дороге разрядилась, только водитель выжал из своей машины все, на что она была способна, и автобус наконец оказался позади. Мужчина притормозил на автобусной остановке.

Павел поблагодарил водителя и его сына, вышел из машины, и в ту же минуту подошел желанный автобус. Через полчаса он был уже в Сергиевом Посаде.

Глава девятая

ВСТРЕЧИ

I

Как во время молитвы по четкам один узелок идет за другим, так и у Павла один день, догоняя, побежал за другим. Он с большим удовольствием приезжал каждый день на источник и с большим энтузиазмом купался. С каждым разом входить под струи холодной воды было легче и легче; появилась закалка, но главное было не это, а неописуемая радость после каждого купания, она-то и придавала Павлу и желания, и смелости каждый раз входить в холоднющую воду. Он не забывал вести счет и в конце каждого дня записывал в блокнотик количество купаний. Через десять дней в нем появилась цифра «30».

«Молодцом! — с удовлетворением отметил Павел, пряча блокнотик и карандаш в карман. — Так держать!»

Ему нравилось не только купаться, но и ходить пешком от остановки автобуса в Малинниках до источника. Путь занимал примерно один час. Павел шел не спеша, часто останавливаясь, чтобы сорвать на обочине несколько ромашек, колокольчиков, цветок иван-чая, горицвета или луговую гвоздику. Букет он ставил в стеклянную банку, которая стояла под иконой преподобного Сергия (на берегу речушки, сразу за мостиком), а потом пел ему тропарь. Так он делал каждый день.

Однажды Павел прибыл на источник позже обычного — задержался в Лавре. Приложившись к иконе преподобного и отойдя на два шага назад, он увидел мордастого краснощекого парня, который сидел под деревом и доставал из открытого рюкзака хлеб и тушенку. Он был в солдатской форме защитного цвета и в крепких солдатских ботинках.

— Здорово, служивый! — поприветствовал его Павел.

— Будь здоров и ты! — весело откликнулся парень. Он был в прекрасном настроении, было видно, что он не прочь поговорить.

— Где служишь?

— Уже отслужил! Вчера вернулся из Чечни!

— Ого! — удивился Павел. Он первый раз в жизни видел человека, который побывал в Чечне. — Долго воевал?

— Полтора года.

— Это целая вечность. Невероятно, что ты вернулся оттуда живым. Видимо, кто-то за тебя крепко молился.

— Наверно, отец Августин. Я несколько лет помогал ему восстанавливать полуразрушенный храм. Когда уезжал в Чечню, он благословил меня и сказал: «Храни тебя, Федор, Господь!»

— Вот Он тебя и сохранил. Ты ведь наверняка мог погибнуть.

— И не раз.

Федор большим солдатским ножом открыл банку с тушенкой, толстым слоем положил ее содержимое на ломоть хлеба.

— Будешь за компанию? — обратился он к собеседнику. — Солдатская еда самая хорошая.

— Спасибо, я сыт, — отказался Павел.

— Ну как хочешь, было бы предложено. — Федор откусил большой кусок, прожевал, задумался. — Да, что верно, то верно: мог погибнуть даже очень запросто. Однажды наш взвод подняли по тревоге. Мы выехали на бронетранспортерах, чтобы окружить банду боевиков и уничтожить ее. В узком ущелье мы попали в засаду. Кто-то предал нас. Из своих же. Недавно я узнал, что они это делают за деньги. Представь себе: русский офицер, чтобы положить в карман пачку зеленых бумажек, отправляет на верную смерть русских парней! До сих пор у меня в голове такое не укладывается… Ну вот, весь взвод погиб, в живых остались только четыре человека, в том числе и я.

— Страшная война.

— Подлая.

— А насчет ранений как?

— Три раза был ранен. Один раз пуля прошла насквозь меня, пробила почку. Ее удалили в госпитале. Была одна контузия. Я теперь ненормальный: возражать мне нельзя, иначе я вспылю и ударю человека.

— Расскажи подробнее о войне.

— Не могу.

— Почему?

— Друзей много погибло. Не могу о них говорить.

— Что за люди чеченцы?

— Мирные жители — ничего, а те, кто воюет… это отребье; их накачивают наркотиками и посылают воевать.

— А наши как?

— Пьют день и ночь.

— А где достают зелье?

— Где угодно. Как-то мы стояли в дозоре. На сопке. Нам сбрасывали с вертолета технический спирт для чистки оружия, а мы его выпивали.

— Никто не отравился?

— Остались живы.

— Игра с огнем.

— И не только с огнем… Это несправедливая война. Пример: входим в аул, заходим в дом, просим у хозяев попить. Из-за спины родителей выходит малыш и стреляет из винтовки в нас. А мы ответить не можем. Такой приказ: в мирных жителей не стрелять.

— Дикий приказ.

— О чем и речь. Другой пример: на улице в Грозном стоит БТР, на броне — солдаты. Вдруг появляется мальчишка лет десяти-одиннадцати и из гранатомета расстреливает машину. Хорошо — солдаты вовремя заметили его, спрыгнули на землю и спрятались за броней. Машина загорелась; водитель был внутри, еле-еле успел выпрыгнуть; обгорел, но, слава Богу, остался жив.

Федор тяжело вздохнул, расстегнул рубаху, провел рукой по груди, — свежи, слишком свежи были для него эти воспоминания, от которых сердце начинает биться, как птица, пойманная в силки.

Павел повременил несколько минут, давая парню успокоиться, а потом спросил:

— Какие у тебя дальнейшие планы?

— Хочу поступить в Высшее военное артиллерийское училище. Когда закончу, поеду опять в Чечню, уже офицером.

— Помоги тебе Господь!

Павел пожал сильную мозолистую руку своего собеседника.

«Вот на таких парнях и держится Россия», — подумал он, попрощавшись с Федором и направляясь к источнику.

II

Искупавшись, Павел направился в березовую рощу. Здесь никого не было, не считая мужчины и женщины средних лет; с ними была маленькая (два-три года) девочка, которая играла с белым пушистым котенком.

— Как зовут твою милую кисоньку? — обратился к ней Лавров.

— Пусок, — ответила девочка, нисколько не испугавшись незнакомого человека.

— Пушок, — догадался Лавров. — Он, я вижу, твой лучший друг.

— Не расстается с ним даже ночью, — вступила в разговор женщина, — берет с собою в постель.

— Когда я увидел Пушка, то вспомнил забавную историю про взрослого кота, и мне захотелось рассказать ее вам. Вот почему я к вам подошел.

— И очень хорошо сделали. Мы вас внимательно слушаем.

— История такая: «-Кот Евстафий, ты постригся? —Постригся. —И посхимился? —И посхимился. —Пройти мимо тебя можно? —Можно. Мышка побежала, а кот ее цап! —Оскоромишься, кот Евстафий. —Кому скоромно, а нам на здоровье».

Шутка мужчине и женщине понравилась, и они долго смеялись.

— Присаживайтесь, если никуда не спешите, — пригласил Павла мужчина.

Тот присел на траву.

Дальнейший разговор потек совершенно естественно, как естественно и свободно текла речушка Вондига, находившаяся рядом (ее название Павел узнал от Игнатия). Вдали от городской суеты, на лоне русской природы очень легко сходишься с людьми — в этом Павел убедился уже не раз.

— Мы в городе задыхаемся от недостатка кислорода, — сказал мужчина. — Дышим не воздухом, а неизвестно чем. Прямо беда…

— Почаще приезжайте сюда, — посоветовал Павел, — тут хорошо… Вы ведь приехали не на двадцать минут?

— На полдня. Дело привело.

— Какое?

— Настенька, доченька наша, шибко больна, — сообщила женщина. — Родилась слабенькая, никак не может выправиться, все время болеет. То одна, то другая болезнь. Сейчас диатезом мучается. Врачи надавали всяких лекарств, а от них еще хуже стало. Обращалась к знахаркам, экстрасенсам, колдунам — сначала чуть полегчало, а потом еще хуже стало.

— Кто же вас надоумил к ним обращаться? — с болью в голосе спросил Павел. Ему было жаль девочку, которой так не повезло.

— Соседка, она шибко расхваливала их, мол, любую болезнь выгоняют.

— Ваша соседка оказала вам медвежью услугу. Колдуны и экстрасенсы — это шарлатаны. Они лечат, но только силой слева.

— Как это понять?

— То есть силой сатаны. Хуже этого ничего не бывает.

— Как же нам быть? — В голосе женщины сквозила неподдельная тревога. Было видно, как она настрадалась со своей больной дочкой и как ей хотелось ее вылечить.

— Вы крещеные? — Павел обратился как к мужчине, так и к его жене.

— Да, — подтвердила женщина.

— Ваша беда в том, что вы в церковь не ходите и Бога не знаете.

— Да когда же ходить-то? — всплеснула руками женщина. — Ни минуты нет свободной! У нас же участок большой: надо посадить, прополоть, полить — крутишься, как белка в колесе! А днем на работе.

— Это мне все понятно, — возразил Павел. — Но без помощи Господа Бога ни одну проблему решить нельзя. В том числе и Настенькину. Ей уже, наверно, три года, а вы ее ни разу не привели в храм, она ни разу не причастилась Святых Христовых Таин.

— А что это даст?

— Все. Единственный Врач душ и телес наших —это Господь наш Иисус Христос. Он подает и исцеление, и вразумление, и просвещение.

Женщина посадила дочку на колени.

— Мы живем в Загорске, то есть рядом, — как бы очнувшись, заговорила она, — но за всю нашу жизнь ни разу сюда не приехали. А сегодня так потянуло сюда, так потянуло, ну, сил никаких нет. Я говорю: «Гриша, собирайся, поехали на Гремячий!» И он, обычно упрямый, как бык, тут же согласился.

— Дочку будете купать? — спросил Павел.

— Попробуем.

— Ну, а в ближайшее воскресенье причастите ее. Благодаря Настеньке и вы узнаете Бога. Начните церковную жизнь. Исповедуйте свои грехи. Первый раз это трудно, даже очень трудно, а потом все пойдет своим чередом.

— Дочке храм поможет?

— Не только ей, но и вам. Станете совсем другими людьми. Но в этом деле нужна решимость. Гриша, у тебя есть решимость?

— Не знаю, есть она у меня или нет, но, судя по всему, придется ею заняться, — сказал Гриша.

— Очень хорошо. А я помолюсь о вас.

III

Гулять босиком, да еще по шелковой травке, да еще при явном благорастворении воздухов, да еще любуясь плавным ходом нерукотворных облаков, похожих на стадо тонкорунных овец, — разве будешь при этом думать о времени и сроках? Конечно, нет! Так случилось и с Павлом, и когда он подумал о возвращении домой, то на стоянке не оказалось ни одной машины. Ожидать оказии, даже и сверхестественной, не имело смысла, и он, вспомнив приглашение Ермолая, направился в деревню.

Отыскать дом лесника не составляло труда: две девчушки, которые сидели на лавочке возле дома и болтали ногами, сказали, что нужный дом второй с краю. Павел уже подходил к нему, когда слева из-за плетня перед ним неожиданно возник худой костистый мужчина со злыми бегающими глазами («глист», вспомнил Павел).

— Все ходит, ходит здесь, — неприятным скрипучим голосом выдавил он из себя. — Плохо кончатся твои хождения.

Он окинул Павла взглядом, в котором сквозила лютая ненависть, и быстро прошел мимо.

Лавров понял, что это был сатанист, про которого говорил Игнатий. «Господи, помилуй!» — произнес Павел и осенил себя крестным знамением. Страха он не испытал, но встретиться с таким типом было крайне неприятно. «Господи, спаси и помилуй!» — еще раз произнес Павел.

Он постучал в дверь Ермолаева дома и, не дождавшись ответа, потянул ее на себя. Она была обита утепляющим материалом и открывалась с некоторой натугой. Павел переступил порог, в ноздри ударил затхлый тяжелый воздух непроветриваемого помещения, громко работал телевизор, на экран пялились несколько мальчишек и девчонок. «Тут хоть из пушек пали, никто не услышит».

— Здравствуйте! — заорал Павел, увидев приземистую старуху в темном ветхом платке и такой же юбке. — Ермолай дома?

— Дома, куда же он денется? — громко, чуть не крича, ответила старуха. — На печке греет бока. Его хлебом не корми, только с печи не гони. Дед, к тебе пришли, — еще громче крикнула она, перекрывая шум телевизора.

Откуда-то сверху, чуть не с потолка, раздался голос Ермолая:

— И хорошо сделали, что пришли. Счас, мил человек, счас.

Однако прошло минут пять, прежде чем хозяин появился; видимо, слезть с печки было не так-то просто; на нем была фланелевая рубаха навыпуск, волосы на голове взъерошены.

— Извини, что прервал твой отдых, — сказал Павел, оглядывая его тщедушную фигуру.

Ермолай махнул рукой.

— Не горюй! Ночь длинная, успею погреть кости. До тридцати лет греет жена, после тридцати рюмка вина, а в мои годы одна надежда на печь.

Он обрадовался гостю и повел его в горницу.

— Садись, мил человек, счас чай будем пить, — засуетился он. — Ты охотник до малинового аль смородинового листа?

— На твое усмотрение, — ответил Павел.

— Ну, тады заварим тот и другой. Оно пользительнее будет. Дарья! — заорал он, потому что из-за телевизора только криком и можно было докричаться до другого человека. — Закипяти нам чайник.

— Он уже давно закипячен, — крикнула из кухни Дарья.

— Ну, тады неси его сюды.

Явился закопченный громадный, литра на три, чайник, и Ермолай положил в его нутро пару пригоршней огородного листа.

Разговаривать было очень трудно, и Павел попросил убавить звук телевизора.

— Генка! — закричал Ермолай. — Выключи телевизор. Видишь, человек пришел.

— Ага, выключи. Мы фильм смотрим. Приключенческий, — отозвался Генка. — Вот досмотрим, тогда и выключим.

— Язви вас с этим фильмом, — недовольно проворчал старик. — День и ночь смотрят, и все мало.

Ермолай достал кисет, смастерил громадную самокрутку, чиркнул о коробок спичкой, прикурил, затянулся, так что втянулись щеки, и выпустил облако едкого пахучего дыма.

— Давно куришь? — полюбопытствовал гость.

Ермолай еще раз затянулся, снова выпустил облако дыма, закашлялся и кашлял несколько минут, матерясь и хватаясь за грудь.

— С детства. Как начал с семилетнего возраста, так и по сию пору.

— Легкие, видать, загубил.

— И не только их.

— А бросить не можешь?

— Куда там! — Старик поморщился. — Когда гробовая доска захлопнется, тогда брошу.

В этот момент в дом вошел мужчина лет сорока пяти-сорока восьми. Он был в кирзовых сапогах, потертом пиджаке, в вылинявшей кепке, с загорелым, почти бронзовым лицом. Пришедший снял кепку, поздоровался, но в горницу проходить не стал, а сел за стол на кухне.

— Это Матвей, — пояснил хозяин. — Пастух. Пасет наших коров. Мы ему платим. И кормим. У меня три коровы, значит, я должен его кормить три дня. Потом — другой. И так все одиннадцать дней — по числу коров.

Поужинав, Матвей прошел в горницу. Следом за ним появилась Дарья и, поставив на стол тарелку с карамельками и печеньем, молча присела на кровать.

— Сегодня умаялся, как никогда, — с ходу заговорил Матвей. — Жара, слепни, коровы бегут. А куда бегут, и сами не знают… Ветра нет, вот что плохо. Когда ветер, слепней нет. Хорошо, что у меня бич длинный, сподручнее управлять. Хлопотная работа, но с Норильском не сравнить.

— Ты был в Норильске? — удивился Павел.

— Да, восемнадцать лет отбухал.

— А как туда попал?

— За длинным рублем погнался.

— Ну и как, получилось?

— Вполне. Заработки по сравнению с материком — знатные. На одну получку мог одеть себя с головы до ног. Причем выбирал только самое лучшее.

— На шахте вкалывал?

— Нет, на руднике. Рудник — очень вредная вещь. Сильное излучение. Там крысы не живут, а на шахтах живут. Так что шахта по сравнению с рудником — курорт. На руднике первая болезнь — легкие, потом — радикулит.

— Отчего?

— Там сквозняки, а мы потные — прохватывает. Еще одна болезнь: руки от вибрации становятся нечувствительными.

— Смена, наверно, часа три?

— Как бы не так — шесть часов!

— Кто такое выдержит?

— Никто! Но нам помогал «тормозок».

— Что это такое?

— Кусок хлеба и кусок колбасы. Хлеб сухой и твердый — не укусишь; кинешь его, грызешь колбасу; а колбаса тоже твердая, как камень; бросишь и ее. Держишься не на колбасе и хлебе, а на своем характере.

— Но я не понял, почему хлеб и колбасу назвали «тормозок»?

— Эта еда тормозит уход энергии из человека.

— Как же ты выдержал эти восемнадцать лет? — удивился Павел.

— Все деньги, все деньги, будь они неладные! — матюгнулся Матвей.

— И много скопил?

— Скопил-то порядочно, да что толку — все они в один момент превратились в труху. Дехволт ентот свел все на нет.

— Выходит, эти восемнадцать лет ты подарил богатому дяде?

— Выходит, так.

— За свой труд попал в хомут, — вставил Ермолай.

— Перед тем как ехать туда, ты, наверно, ни с кем не посоветовался, — продолжал Павел.

— Как не посоветовался? — живо возразил Матвей. — С самим собой посоветовался!

— Благословение не взял.

— Это еще что такое?

— Это про попов, — вмешался Ермолай.

— Я держусь от них подальше, — признался Матвей. —Еще начнут про грехи спрашивать. А у меня их столько, что ни у одного попа не найдется такого мешка, чтобы их сложить…

— Матвей, ты живешь по пословице: грехи любезны доводят до бездны, — засмеялся Ермолай.

— Наверно, еще дальше, — уточнил Матвей.

— Ну их к лешему, эти грехи! Ты мне лучше скажи: в Загорске когда последний раз был?

— Вчерась. Валенки к зиме искал — не нашел. В одном магазине спрашиваю. «Не бывает». В другом — тот же ответ. А в чем мне зимой ходить? В тапочках? Вот жизня пошла, а! Непутевая — одно слово.

— Да она непутевая давным-давно. Ты мне скажи: водка сильно подорожала?

— Сколько бы она ни дорожала, а пить ее все равно будут. И чем дальше, тем больше — чтоб горе залить и не видеть того, что кругом творится… Загорск совсем другим стал — как будто за «бугор» приезжаешь. Машин столько развелось, что нечем дышать. Реклама, будь она неладна, так и лезет в глаза. А бабы! А бабы! Смотреть срамно, а им не срамно ходить. Тьфу! Век бы туда не приезжал, если бы не нужда!

— Вот и не езди, расстройства не будет.

— Расстройство всегда будет: то с одной стороны жизнь заденет, то с другой. Намедни двоюродный брат, капитан пограничных войск, застрелился — зарплату не получал восемь месяцев, семью нечем было кормить. Не выдержал, бедолага, сломался. Тетка в Ярославле пятый месяц не может работу найти, хотя специальность у нее хорошая, по медицинской части, а детки раздетые и разутые. Вот и поживи, браток, без расстройства!

— Без этого нам таперя не прожить. Всполошливое время: все убивства да убивства. Хоть телевизор не включай.

— Теракты, бандитские разборки, изнасилования, катастрофы, пожары, воровство на каждом шагу — кошмар! Ужас!

— Знать, по судьбе нашей бороной прошли, — сказала Дарья, вытирая пальцами кончики губ.

— Верно молвила, — похвалил старуху Матвей.

Ермолай отхлебнул из стакана глоток чаю и потянулся за кисетом.

— Говорят, нового предзедента в Кремле поставили? — вопросительно посмотрела на мужиков Дарья.

— Никак не могу привыкнуть к этому слову — «президент». — Матвей хлопнул себя по коленям. — Чужое слово. На Руси его никогда не бывало. В заморских странах — там понятно, сплошь президенты. А у нас всегда был батюшка-Царь. Наш кормилец, заступник и надежа. Крепкая надежа! Не зря же говорили: светится одно солнце на небе, а Царь русский на земле. А счас не пойму: то ли мы на своей земле живем, то ли за «бугром».

— Скажи: между небом и землей.

— Да кто у нас там, в Кремле-то? Новай предзедент аль нет? — допытывалась Дарья.

— Медведь-то новый, да поводырь старый, — ответил Матвей.

— Как бедствовали, мать, так и дальше будем бедствовать, — подытожил Ермолай.

— А пензию не повысят? — не унималась Дарья.

— Хорошо, если прежнюю не отберут. Будь довольна тем, что есть, а ты — «повысят». Не те времена и не те правители. Вот при Сталине могли повысить, да и на продукты могли скинуть хоть немного, а теперь — и не мечтай. Хуже — будет, а лучше — никогда!

— Господи, помилуй.

Дарья взглянула в дальний угол, где висела маленькая иконка, и перекрестилась.

— Вот ты человек бывалый, — обратился хозяин к Матвею, — везде побывал, даже до Норильска добрался. Скажи мне, только честно: почему русский народ молчит, словно в рот воды набрал. Его терзают, изгаляются над ним, грабят, насмехаются, убивают, а он молчит.

Матвей посмотрел в потолок, словно ища там ответа, потом на окна, потом на Ермолая и сказал, отделяя одно слово от другого:

— В холеру и лягушка не квакнет.

— Да пейте вы чай, пейте, — напомнила хозяйка, — а то остынет. С карамелью как хорошо! Я, бывало, по три-четыре стакана осиливала, а вы и по одному — никак.

— Мы, бабуся, наверстаем, — обнадежил хозяйку Павел. — Только-только вошли во вкус.

— Братцы, мне с вами хорошо, век бы не расставался. — Матвей допил чай, сунул в рот сразу два ломтика печенья. — Мне завтра вставать чуть свет, поэтому я побежал. — Он вышел из избы, но через секунду вернулся. — Норильск — пройденный этап, теперь я отдыхаю. С буренками — самый лучший отдых на свете!

Павел тоже был бы не прочь покинуть эту избу, но у него не было выхода. Табачный дым, орущий телевизор, матерщина — как перенести все это? Телевизор хотя бы выключить, но ребятня и слушать об этом не хочет, будет пялиться в ящик до полуночи, а может, и дольше.

Так оно и случилось. Когда кончился фильм, начался выпуск новостей. Тут уж и Ермолай присоединился к ребятне:

— Я без новостей не могу. Ляжешь спать, а в голове: ты, брат, норму не выполнил.

Павел телевизор не любил, но волей-неволей и ему пришлось смотреть и слушать всю эту галиматью, от которой у него с непривычки заболела голова. Шумная семейка угомонилась только далеко за полночь, все попадали по кроватям, и раздался дружный храп. Однако по сравнению со всем предшествующим бедламом это была такая ничтожная мелочь, которая не помешала Лаврову заснуть в тот момент, когда его голова коснулась, наконец, подушки.

Глава десятая

БЕСНОВАТАЯ ТАМАРА

I

Он проснулся рано, все — и взрослые, и дети — еще спали. Голова была тяжелая, мутная — из-за спертого воздуха в избе. Он посмотрел в окно — ура! солнце! — и заторопился на выход.

На улице Павел жадно вдохнул утренний прохладный свежий воздух. Он несколько минут стоял на одном месте, наслаждаясь ласковыми теплыми солнечными лучами и не веря, что кошмар Ермолаевой избы уже позади. Было тихо, утренние птицы пробовали голоса, черно-белый кот сидел на заборе и оглядывался по сторонам, за сараем орал что есть мочи петух, на соседнем дворе откликнулся другой. Деревня просыпалась: хозяйки выгоняли коров, блеяли овцы, раздался хлесткий звук бича — Матвей в эти минуты был главной фигурой на улице.

Павел облюбовал на окраине деревни старое темное бревно и сел на него, чтобы собраться с мыслями. Голова посвежела. «Пойду на источник, искупнусь, пока никого нет». Он встал с бревна и увидел, как с пригорка спускается, семеня ногами, странная женщина в очках; она была в светло-голубом поношенном плаще, в сером платочке на голове, в легких тапочках, правой рукой катила за собою коляску; женщина постоянно прищуривала глаза, всматриваясь вдаль, ее остренькое лицо выражало тревогу и неуверенность.

— Я правильно иду на источник? — спросила она у Павла, поравнявшись с ним.

— Вы на единственно верном пути, — успокоил ее Лавров.

— В незнакомом месте очень легко заблудиться, — оправдываясь, сказала женщина. Тревога исчезла с ее лица, глаза с интересом знакомились с местным пейзажем.

— Вы, наверно, издалека? — полюбопытствовал Павел.

— Из Чувашии. С подругой приехала.

— А где же она, ваша подруга?

— У нас несовпадение: она вчера была на источнике, а я — в Лавре. А сегодня наоборот. Мне источник нужен больше, чем ей. Я работаю почтальоном и часто простываю, а источник меня поддерживает.

— Он окрыляет.

— Вот-вот. Есть еще одна причина, почему мне нужен источник.

— Какая же?

— Во мне бес, — призналась женщина.

— Неужели? — не поверил Павел.

— Это верно, как то, что меня зовут Тамара.

— Как же он вошел в вас?

— Ой, и вспоминать не хочется об этом. — Тамара поправила очки, оглянулась на коляску, засеменила дальше. — Неприятная история.

— Ну, а все же?

Тамара поправила платок на голове.

— Однажды (это было в Чувашии) я приехала на святой источник. Там была женщина, которая привезла с собой четырехлетнюю бесноватую дочку. «Купайся!» — говорит она дочке. Та: «Боюсь!» «Ну, тогда прочитай «Отче наш», а потом купайся». «Боюсь!» Я не вытерпела, взяла девочку и три раза погрузилась с ней в воду. В отместку бес поранил мне руку, а потом вошел в меня.

— А как вы это узнали?

— Я отяжелела и стала скованной.

— А потом?

— Он во мне прижился и не хочет выходить. Но я его все время томлю. Он очень не любит, когда я приезжаю на тот или иной святой источник. Особенно если это источник Божией Матери. Посмотрим, как он будет вести себя здесь.

Когда до источника осталось метров сто, бес зашевелился: Тамара стала помимо своей воли отрыгивать.

— Куда ты меня ведешь, красавица? — вдруг раздался густой грубый неприятный бас.

— Это он, — сказала женщина Павлу. А потом ему: — К преподобному Сергию Радонежскому.

— Я не хочу к нему.

— Зато я хочу.

— Меня жжет огонь! Невыносимый огонь! О горе мне!

— Выйди из меня, тогда тебя не будет жечь огонь, — предложила Тамара.

— Нет, этого я сделать не могу.

— Отчего же?

— Мне будет еще хуже.

— Поясни.

— Меня накажет мой начальник.

— Кто же это?

— Старший по рангу бес. Его зовут Гуг.

— Значит, ты рядовой бес.

— Да. Но Гуг обещает мне повышение.

— За что?

— Если я тебя соблазню на грех еще сто пятьдесят раз.

— А если тебе это не удастся?

— Тогда меня ждет наказание.

— Какое?

— Мне дадут тысячу ударов плетьми.

— Что ты врешь! Ты же бесплотен, значит, тебе эти удары не страшны.

— Хотя эти плети и невещественные, но все равно причиняют невыносимую боль.

— Я постараюсь, чтобы ты не миновал этих плетей.

— Но это еще не все.

— Неужто?

— Да. У нас есть наказание еще страшнее.

— А именно?

— Гуг может лишить меня моей злобы. Злобы против людей. А я, да и другие жители преисподней, не можем прожить без злобы ни одной секунды. Она, эта злоба, нас питает и доставляет высочайшее наслаждение. Если я лишусь ее, то… Нет, лучше про это не говорить.

«Носить в себе такого злодея — какая же это мука, — подумал Павел. — Мало того, приходится выполнять его волю. За что же так страдает эта бедная женщина? Видно, что-то было, так просто бес не вселяется в человека».

— Это источник Иоанна Рыльского, — заявил Тамарин «квартирант», когда Павел и его спутница спустились с пригорка.

Тамара остановилась, хлопнула себя по животу:

— Врешь, нечистая сила! Это источник преподобного Сергия Радонежского, игумена Земли Русской! Я буду купаться здесь до тех пор, пока ты не выйдешь!

— О горе мне! — завопил бес. — Лучше бы ты сидела дома и никуда не ездила!

Тамара обратилась к Павлу:

— Где мне лучше искупаться — внизу или наверху?

— Лучше наверху. Там ты ему больше насолишь.

Тамара поднялась наверх, там купалось несколько женщин. Тамара стала часто-часто отрыгивать, а потом залаяла по-собачьи. Женщины — одни с удивлением, другие с боязнью — посматривали на нее. Тамара встала под самую сильную струю и в ту же секунду пронзительно завизжала. Женщины бросились врассыпную, не понимая, что происходит с ней. А Тамара, то вставая под водный поток, то выходя из него, продолжала визжать, кричать, пищать; ее ломало, сгибало пополам, ее тело вибрировало, как будто по нему пропускали какой-то ток; на женщину страшно было смотреть.

Наконец, прекратив купание, она отошла в сторону, и только тогда ее крики и визжание прекратились.

— Вот беда так беда, — стонал бес. — Вернешься домой, я тебе задам.

— Не больно-то я испугалась, — возразила Тамара. — Я наведу на тебя войну похлеще. Не миновать тебе жгучих плетей.

— Что мне плети! Святые источники мучают меня гораздо сильнее! Я их люто ненавижу! — вопил бес. — Как было бы хорошо, если бы они не существовали!

— Скоро я поеду к преподобному Серафиму в Дивеево. И там тоже искупаюсь.

— Чего выдумала! Поезжай лучше в гости к своей тетке в Рязань. Поболтаешь с ней, вместе сходите в торговый центр, купишь себе модные туфли.

— В Рязань-то я поеду, только не к тетке, а в Иоанно-Богословский монастырь, который находится недалеко от города. Там есть святой источник…

— Опять святой источник! При одном упоминании о нем меня жжет и корежит! На дне ада мне и то легче! Я самый несчастный бес во всей преисподней!

II

— Скажи, жалкий бес, — вмешался Павел. — Ты всю преисподнюю знаешь вдоль и поперек. Встречался ли ты там, в этом темном царстве, с сектантом и еретиком Львом Толстым?

— А как же. Я с ним вожу дружбу. Лев за свои великие заслуги в деле совращения русского народа с истинного пути выпросил у сатаны льготу: брать меня с собой на ту или иную муку — вдвоем оно как-то вольготнее…

— Ну и как ты с ним дружишь?

— Однажды мы на огненных угольях мучились всю Светлую седмицу. На эти уголья ступить нельзя, так они раскалены, поэтому мы подпрыгивали в диком танце. Вся преисподняя зашлась от смеха, глядя на нас. Эти уголья жгут не только пятки, но и нутро. Ой, как сильно жгут! При одном воспоминании об этом… Ой, ой, лучше не вспоминать!

В другой раз (это было во время Великого поста) нас бросили в огненное озеро…

— Что оно из себя представляет?

— Оно пылает, как… его и сравнить-то даже не с чем… это сплошное пламя… Если бы меня бросили в жерло вулкана, то я там был бы как в доме отдыха. А тут… в пламени плаваешь, как в волнах… Каждый язык пламени — это новая мука… неописуемая…

— А Лев хорошо плавает?

— Как рыба в воде. У меня сложилось впечатление, что он специально создан для огненного озера. Он плавает разными стилями: когда острая-преострая мука — одним стилем, когда не очень острая — другим… виртуозно плавает… залюбоваться можно. Иной раз я даже про свои муки забываю, глядя, как он выпендривается… Мастер, ничего не скажешь.

— Тебе невиданно повезло — быть рядом с таким мастером.

— Я этим горжусь. Мало этого — кое-какие стили я у него заимствую.

— Со временем ты далеко пойдешь.

— Нет, дальше ада мне никуда не уйти.

— Лев по-прежнему с бородой?

— Куда же он ее денет? Он и не рад, что у него такая борода: любой бес, да что бес, любой ученик преисподнего училища хватает его за бороду, как будто это не борода, а мочалка.

— А скажи мне: Лев в преисподней занимается творчеством?

— Еще как! У нас его талант расцвел с небывалой силой! Только что вышел в свет, стоп: я оговорился, вышел в тьму его новый роман «Адская соната».

— О чем он?

— О любви. Стоп, я опять перепутал: о ненависти. Такой лютой ненависти, какой еще не знала наша мрачная республика. Роман написан на автобиографическом материале. В главном герое легко угадать самого автора. Для меня эта книга дорога вдвойне: в одном из второстепенных персонажей Толстой вывел меня, он даже внешность мою не изменил. После этого мой авторитет в преисподней сильно возрос. Каждый бес, увидев меня, старается пожать мою руку, тьфу, мою лапу. А Гуг, ехидна, говорит, мол, теперь тебя с Толстым хоть вообще с каленых углей не убирай.

— Роман, наверно, выдержал не одно издание?

— Ровно девять. Он пользуется ошеломляющим успехом во всех отделениях преисподней. Ему присуждена самая почетная премия под названием «В лапах сатаны».

— Ты, небось, один из первых прочитал его?

— Я прочитал его с начала до конца, а потом с конца до начала. То есть я насладился как бы двумя романами.

— Какой из них лучше?

— Второй. В нем такая запутанная интрига, что я до сих пор не знаю, как это отразится на главном герое.

— Чем занимается Лев в свободное время?

— У нашей братии, стоп! у нашей нечистой силы нет свободного времени; мы работаем день и ночь, ночь и день. Лева — тоже. Он, кроме всего прочего, главный редактор «Адской газеты».

— Ого! У вас и газета выходит?

— А как же! Это самая лучшая газета загробного мира: в ней нет ни одного слова правды, вернее, ни одного слова лжи. У нее самый большой штат в мире: в офисе — сотни и сотни борзописцев; газета содержит тысячи легионов собственных корреспондентов во всех точках земного шара. В каждом номере обязательно публикуется репортаж об очередной победе того или иного беса над каким-нибудь православным в Греции, Сербии или на Кипре.

— А в Россию тоже, небось, посланы борзописцы?

— Нет, туда ездит сам Лев. Он публикует огнедышащие материалы. Когда выходит номер с его репортажем или статьей, то в преисподней на некоторое время наступает затишье — все заняты чтением.

— А потом?

— А потом, окрыленные и вдохновенные его писаниной, с новыми силами принимаются за свои соблазны.

Лев — гордость преисподней! — вот что я хочу сказать. — Это наше знамя! Преисподняя без Льва Толстого — это то же самое, что Земля без Солнца.

— А теперь скажи, сучий сын, только без вранья — можешь ты покаяться или нет?

— У меня столько грехов, что, если осушить озеро Байкал и кинуть их туда, то оно не вместит их; даже если осушить Каспийское море, то, мне кажется, будет то же самое.

— Я не о том, сколько у тебя грехов, а о том, можешь ли ты в них покаяться?

— Нет, это исключено!

— Почему?

— Я, как и все остальные бесы, да и сам наш хозяин, настолько погрязли во зле, настолько пропитаны им, настолько ненавидим Истину, что обратный путь для нас невозможен.

— За тебя, бедолагу, даже молиться нельзя.

— Это дело совершено лишнее. Я добровольно избрал ад и не расстанусь с ним ни за какие коврижки.

При этих словах Тамара рассмеялась:

— Какие коврижки, балабон! Ты даже не знаешь, что это такое.

— Зато слышал.

— Не свиным рылом лимоны нюхать… — Тамара рассмеялась заразительным смехом; она понимала, что таким смехом сильно досаждает своему «квартиранту» и поэтому не торопилась замолкать; сквозь смех ему не пробиться, это как сквозь закрытую дверь не пройти. Наконец, вдоволь насмеявшись, она сказала:

— Наболтал с три короба. Думаешь я тебе поверила? Да ни одному слову!

— Твой «квартирант» наверняка самый отъявленный враль во всей преисподней. — Павел в свою очередь весело рассмеялся.

— Ну, ладно, позабавлялись, и довольно, — сказала Тамара, — мне пора на автобус.

Павел проводил ее до нижней площадки.

«Помоги, Господи, бедной женщине, — помолился он, глядя, как она семенит по дороге. — Помоги ей побыстрее избавиться от этого гнусного супостата!»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава одиннадцатая

ОКСАНА

I

Нельзя сказать, что совесть совсем не мучила Павла после того, как Филипп остался в стороне, были кое-какие угрызения совести, но совсем недолго. «Я сделал выбор, только и всего, — размышлял он, — ничего особенного в этом нет. Подумаешь, кто-то обиделся на меня. Это его личное дело. Да и на что тут обижаться-то? Сантименты нынче не в моде… Третий лишний — это действительно верно. Но кто лишний? Сначала мне показалось, что я. Через некоторое время выяснилось, что это была грубая ошибка. Я эту ошибку исправил. И направил ход событий в правильное русло».

Шел день за днем, вскоре наступили летние каникулы — самое любимое время у студентов. Павел и Оксана почти не расставались, гуляя то в парке, то по бульварному кольцу, то выезжая в Абрамцево или в Архангельское (как-то так получилось, что старинные музеи-усадьбы им пришлись по душе).

Однажды они взяли на прокат лодку в Царицынском парке (здесь был большой пруд).

— Ты будешь капитаном, а я рулевым, — распорядился Павел, садясь за весла. — Быть капитаном — дело почетное, но и ответственное, он отвечает за все, и в первую очередь за безопасность плавания, а рулевой — всего лишь один из членов экипажа, с него спрос малый.

Оксана устроилась на корме.

— Без рулевого корабль похож на слепца, который не знает, куда идти и что его ожидает впереди, — сказала она, оглядывая акваторию пруда. — Кроме того, у тебя в руках весла, а это значит, что скорость нашего корабля зависит только от тебя.

Был полдень, солнце стояло почти в зените, вода под веслами серебрилась тысячами искр, настроение у пассажиров корабля (будем так называть вместе с Оксаной и Павлом это весьма скромное судно) было просто замечательное (а каким оно еще должно быть у молодых, по уши влюбленных друг в друга людей?!)

По берегам пруда — справа и слева — фланировали отдыхающие москвичи. Над лодкой пронеслась стая уток и метров через пятьдесят-шестьдесят плавно опустилась на воду, оставив после себя искрящиеся дорожки.

Ритмично взмахивая веслами, Павел направил лодку в дальний конец пруда, где виднелся небольшой остров.

— А остров, кажется, необитаемый, — заметил он, приблизившись к нему. — Судя по полуразрушенной арке тут в свое время было какое-то строение, а сейчас… сейчас пустота. Хорошо бы нам с тобой, Оксана, поселиться на необитаемом острове и зажить счастливой безоблачной жизнью.

— Необитаемый остров — это очень хорошо, но… там нет ни прачечной, ни парикмахерской, ни кондитерской, ни кафе, ни универсама — мы умрем с голоду.

— А бананы? Там тьма бананов! Разве это не еда?

— На бананах долго не протянешь.

— Но ведь говорят: с любимым и в шалаше рай.

— Ну, может, на полчасика, даже на час, а потом…

— Потом?

— Рай кончается.

— Жалко… На горизонте — второй остров; он, похоже, тоже необитаем. Но если бы он был и обитаем, мы все равно не стали бы на него высаживаться, потому что там нет бананов.

— Правильно.

— Посмотрим, как поживает местная плотина; я уже слышу шум падающей воды.

Павел подвел лодку к плотине; эта часть пруда была наиболее обширна; ее пространство бороздили не менее десятка лодок с отдыхающими; они то и дело меняли направление.

— Внимание! — скомандовала Оксана. — Право на борт! Молодец! Если бы ты запоздал с маневром, то темно-желтая лодка с двумя подвыпившими обормотами врезалась бы в носовую часть нашего судна… А теперь — лево на борт! Очень хорошо! Мы благополучно разошлись с лодкой, которой управляют (слово «управляют» я употребляю с большой натяжкой) две молодые девицы.

— С таким капитаном, как ты, Оксаночка, мы можем спокойно плавать не только по этому пруду, но и по московскому водохранилищу.

Павел сделал несколько сильных гребков, подналег еще, лодка послушно понеслась по водной глади; в правой береговой части пруда был внушительный «карман», куда редко заглядывали прогулочные лодки; сюда и направил свой корабль Павел. Войдя в бухту, он перестал грести, лодка замерла на месте. Отсюда открывался отличный вид на одно из архитектурных сооружений парка под названием «Миловида».

— Царицыно — одно из самых интересных и красивых мест в Москве. Когда-то это был далекий загородный район, императрица Екатерина выбрала его для своей резиденции; все, что здесь создано, — парк с кружевными аллеями, пруд, архитектурные выдумки, а самое главное, замок — создано по ее воле. Однако что-то переменилось в ее планах (что именно, неизвестно), и резиденция осталась недостроенной. Недавно ее восстановили.

Я живу неподалеку и поэтому частенько бываю в замке; он очень красив, особенно зал Екатерины. Знаешь, что мне в нем больше всего нравится? — Павел положил весла внутрь лодки.

— Нет, поделись со мной.

— На одной из стен этого зала, в верхней ее части (чтобы было заметнее), начертана надпись: «Власть без доверия народа ничего не значит». Это слова самой Екатерины.

— Оригинально!

— Это выражение говорит о том, что Екатерина кое-что понимала в управлении государством.

— Согласна. И второе: если она так сказала, то, по всей вероятности, пользовалась доверием народа.

— И третье. Надо отдать должное авторам оформления этого зала: они нашли самые главные слова императрицы и не побоялись начертать их для всеобщего обозрения.

Лодка, подвластная каким-то незаметным течениям, медленно продвигалась вглубь бухты, однако это нисколько не беспокоило ее пассажиров.

— А скажи мне, пожалуйста, — продолжал Павел, — наши правители, начиная с Хрущева и кончая нынешними хозяевами Кремля, пользовались ли и пользуются ли доверием народа?

Оксана опустила правую руку в воду, плеснула в сторону от лодки, потом плеснула еще дальше.

— Да у них с этим делом как-то не очень получается, — усмехнувшись, произнесла она. — У них совсем другие заботы: как бы похитрее запудрить мозги народу и в очередной раз оставить его на бобах.

— Ну, на это они мастера.

— Я бы даже сказала: гроссмейстеры.

Павел одним веслом развернул лодку, поставив ее носом к выходу из бухты.

— Я давно размышляю на такую тему: откуда у нас взялись президенты? — сказал он, дав лодке малый ход. — Сроду их не было. В каждой стране правитель назывался по своему: в Османской империи — султан, в Бельгии и Иордании — король, в Катаре — эмир. В России правил царь, который был для народа непререкаемым авторитетом, отцом родным, для которого благо и процветание народа было главным смыслом его жизни и его правления. И вдруг возник президент. Слово не наше, иностранное, непонятное. Ну, в той же Америке президент был всегда, там ничего другого и не знают, а нам зачем обезъянничать? Непонятно. Как хорошо звучит — ЦАРЬ.

В народе говорили: Бог на небе, царь на земле. Для народа он был не просто царь, а царь-батюшка. Только в лоне семьи так ласково называли его главу. Это говорит о том, насколько близок был наш государь простым людям. А на простых людях и держится страна: на земледельцах, на рыбарях, на скотоводах, на лесорубах.

— Да, проворонили царя наши предки. Ну, а нам приходится мириться с тем, что есть. Нынешние правители мне вообще непонятны, это скорее тени, а не правители. Они отгородились от народа высокой и прочной стеной, они — там, а мы — здесь. Если они что-то говорят, то понять их невозможно, как будто они говорят на турецком или китайском; если они что-то делают, то опять же непонятно, для чего они это делают.

— Игры все это, игры на народном хребте.

Павел снова взялся за весла и вывел лодку из бухты.

— Мы вышли как бы в открытое море, — пошутила Оксана. — И не заблудились.

— Со мной ты не пропадешь, — в тон ей ответил Павел. —Одно дело, когда корабль собьется с пути и другое дело — когда государство. Корабль, немного проплутав, находит нужный курс и благополучно прибывает в порт назначения. А государству труднее выйти на правильную дорогу, — очень сложный и громоздский организм. Германия, проиграв войну, осознала свои ошибки и нашла верный путь. Россия уже почти сто лет плутает и не может выйти на столбовую дорогу. А почему? Если бы у нас был царь, такого катаклизма не было бы. Президенты нас не спасут, потому что они не знают, где верный путь, а где ложный…

— У нас с тобой, Павлуша, путь верный, и нам пока этого достаточно. Государственные вопросы пусть решают государственные люди, а мы с тобой будем решать наши личные. Согласен?

— Вполне.

Лодка уже приближалась к причалу, так как время проката заканчивалось.

— Мои родители завтра уезжают в отпуск, — сказала Оксана при прощании, — переходи ко мне жить.

— С удовольствием, — расцвел Павел.

Оксана поцеловала его в щеку, Павел в ответ поцеловал ее в губы, и они нехотя расстались.

II

Утром они проснулись поздно. На улице накрапывал мелкий дождь. Оксана подошла к окну и, отодвинув в сторону легкий занавес, долго смотрела на людей, спешащих к метро (одни из них были с зонтиками, другие — без), на голубей, которые перелетали с места на место в поисках корма, а потом, повернувшись к Павлу, сказала:

— Теперь мы с тобой никогда не расстанемся.

Павел охотно подтвердил:

— Никогда.

— Я знала, что ты будешь моим. — Оксана села рядом с Павлом. — Я все время думала о тебе.

— Я это чувствовал.

— С Филиппом я встречалась просто так, безо всякого настроения, это был как бы переходный период. Он был нужен для того, чтобы проверить мои чувства. Когда Филипп приходил на свидание, мне казалось, что приходил не он, а ты.

— Я сделал правильный ход, когда отошел в сторону. Лицом к лицу не увидать. А вот когда я лишился тебя, то понял, что мне тебя не хватает. Где бы я ни был, что бы ни делал, перед моими мысленными глазами все время стояла ты. И больше никто. Был момент, когда я разозлился на Филиппа, но это было недолго. Зачем мне на него злиться? Он сыграл свою простую и необходимую роль, и все.

— Да, так оно и было. Я смотрела в его глаза, а видела твои, я смотрела на его губы, а видела твои. Он что-то говорил, но его слова в одно мое ухо влетали, а в другое вылетали.

— К счастью, все это в прошлом.

— Без тебя я страдала, моя душа томилась. Ой, ты не знаешь, что это такое! — Оксана прильнула к Павлу. —Женщина когда полюбит, превращается в один натянутый нерв, который, как струна, издает то восторженный, то скорбный звук, чаще, наверно, последний. Я ждала, все время ждала, время тянулось невыразимо долго: час превращался в день, день — в месяц, а месяц — в год.

Все эти месяцы я жила как во сне, все, что я делала, делала почти автоматически.

Павел обнял девушку, нежно поцеловал ее в щеку, потом в другую, потом в глаза, в лоб, а потом добрался до губ, и этот поцелуй был таким долгим и упоительным, что прошел, наверно, час, прежде чем он оторвался от них.

Оксана провела ладонями по щекам юноши.

— Мне ужасно нравится твой голос, — глядя ему прямо в глаза, произнесла она. — Он на одной волне с моей душой. Когда ты говоришь, я просто таю от удовольствия. Мне даже не важно, что ты говоришь, а важно, что я тебя слышу. Наверно, ты единственный такой человек во всем мире.

— А мне нравится в тебе абсолютно все: и глаза, и брови, и губы, и как ты двигаешься, и как ты улыбаешься — ты самая лучшая девушка во всем свете.

Оксана встала и прошлась по комнате.

— Как хорошо, что мои родители уехали, и мы можем побыть наедине…

— Они, сами того не ведая, сделали нам подарок.

— Да еще какой!

Оксана снова села рядом с Павлом.

— Хочу высказать тебе заветную мысль.

— Я весь внимание.

— Даже не знаю, говорить это или нет.

— Мне ты можешь говорить абсолютно все.

— Ну, ладно, так и быть… Я как будто бросаюсь в бездонную пропасть… Давай заключим с тобой брак. — Оксана взяла руки Павла в свои руки. — Всем чертям назло.

— Прекрасная мысль. А твои родители не будут против?

— Нет, они будут только рады.

— Это хорошо.

— Давай, не откладывая в долгий ящик, на этой неделе все и оформим.

— Идет, нам никто и ничто не мешает.

— А твои родители как?

— Они будут «за».

— Ура!

Оксана вскочила и, вслух напевая «Амурские волны», провальсировала по комнате.

— Сегодня вторник, давай наметим на четверг, — предложила она.

— Лучше не на этой неделе, а на следующей. Чтобы было не впопыхах.

— Правильно, у тебя умная головка.

Счастливые часов не наблюдают. Не наблюдали их и Павел с Оксаной. Им не важно было, какой сегодня день и какая погода, где они были — на улице или дома, какие дела приходилось делать — срочные или не срочные — главное для них было то, что они не разлучались ни на одну минуту, составляя единое целое.

Как-то ближе к вечеру, когда спала жара, они, прогуливаясь по главному московскому парку, купили билеты на колесо обозрения.

— Вот чего нам не хватало! — восторженно воскликнул Павел, когда колесо начало свой плавный оборот, и люлька, в которой он сидел с Оксаной, оказалась на самой верхней точке. — Мы с тобой сейчас не кто-нибудь, а небожители!

Заходящее солнце освещало город, которому не было конца и края, Крымский мост с его парящими конструкциями, высотное здание на Смоленской площади, серебряную гладь Москвы реки с прогулочными теплоходами, уличные артерии, запруженные автомобилями, которые походили на больших жуков, прямоугольник Третьяковской галереи на Крымском валу.

— Мы с тобой небожители и без этого чуда техники, — откликнулась Оксана, захваченная неожиданной панорамой. — Было бы совсем неплохо, если бы это колесо дало нам возможность обозреть нашу будущую жизнь. И не только нашу личную, но и другую, всей страны.

— Для этого нужно прокатиться не на колесе обозрения, а на волшебном колесе, но такого еще никто не придумал. Да он нам с тобой и не нужен. Я могу тебе предсказать, что с нами будет через месяц, через год и даже через десять лет.

— Сразу и скажи.

— У нас будет все хорошо.

— Какое замечательное предсказание!

Колесо остановилось, Павел и Оксана покинули люльку и продолжили прогулку по парку.

— Кстати, у нас с тобой завтра важное мероприятие, — сказала Оксана, беря своего спутника под руку.

— Какое?

— Мы идем в ЗАГС, как и договаривались.

— Завтра, к сожалению, не получится.

— Отчего же?

— Завтра несчастливое число — тринадцатое. Ты же не хочешь, чтобы наша жизнь была несчастливой?

— Конечно, нет.

— И я тоже. Поэтому отложим наш визит в ЗАГС на некоторое, весьма непродолжительное время. Как только все сойдется и ничто нам не будет мешать, тогда и пойдем.

— А когда, по-твоему, это произойдет?

— Ну, может, через месяц, может, через два. Нам ведь некуда спешить, верно?

— Верно-то верно, но и затягивать не имеет смысла.

— А мы и не будем затягивать.

III

Вскоре начались занятия в институте. На всех лекциях Павел и Оксана сидели рядом; здесь они не смотрели друг на друга, а смотрели на преподавателя и старательно конспектировали его речь. После занятий они шли домой или к Оксане, или к Павлу. И те, и другие родители принимали их радушно, как жениха и невесту.

Анатолию Александровичу, Оксанину папе, высокому бравому мужчине с военной выправкой, его будущий зять пришелся по душе.

— Он парень хоть куда: грамотный, рассудительный, а главное, честный, — рассуждал он, принимая чашку чая из рук своей супруги. — Говорит: «Даю слово, что к окончанию института буду знать два иностранных языка: английский и итальянский. Английский — для работы, без него никуда; если раньше пели, что «без воды и ни туды, и ни сюды», то сейчас без английского «и ни туды, и ни сюды»; а итальянский — для того, чтобы ездить в Италию с Оксаной и знакомиться с шедеврами итальянских мастеров — как художников, так и архитекторов. Мы будем расширять свой культурный кругозор».

И что ты думаешь? Держит слово: английский у него и так не хромал, а итальянским занимается два часа каждый день. Скоро будет знать его как свой родной — этот язык довольно легкий.

Он, кроме того, человек весьма внимательный: заметил, что я страдаю одышкой, принес мне редкое лекарство (где он его достал, понятия не имею), от которого я сразу почувствовал облегчение.

Как-то я спросил его: «Ты любишь Оксану?» Он ответил: «Я в ней души не чаю». Да я об этом мог бы и не спрашивать — и так все на виду.

Анатолий Александрович положил в чашку с чаем еще один кусочек рафинада.

— С таким мужем моя дочка не пропадет. К свадьбе я подарю им отдельную квартирку в хорошем районе, у них должно быть свое гнездышко.

Агриппина Федоровна, полная, дородная женщина, медленная в движениях, поставила на стол вазочку с абрикосовым вареньем; налила себе полную чашку дымящегося чая, помешала его ложечкой:

— Оксана сказала, что в ближайшее время можно сыграть свадьбу.

— Это дело хорошее. Чем скорее, тем лучше. Я приложу все силы к тому, чтобы свадьба прогремела на все сто! Пусть знают наших!

— Я займусь свадебным платьем для Оксаночки.

— Выберите в магазине такое, чтобы она выглядела в нем, как королева.

— Зачем нам магазин? Мы лучше сошьем сами, у меня есть знакомая портниха, она специализирутся на свадебных платьях, можно сказать, собаку съела на этом деле.

— Давай, давай, только не подкачайте.

— А где будем играть свадьбу?

— Я подберу ресторан с хорошей репутацией и с отличной кухней. Меню надо тщательно продумать.

— Ой, сколько забот, сколько забот!

— Это хорошие заботы.

— Дай-то Бог, чтобы все получилось не хуже, чем у других людей.

— Получится не хуже, а лучше.

— Дай-то Бог, дай-то Бог.

Лаврентий Аркадьевич, Пашин папа, курчавый смуглый брюнет, считал, что его сыну крупно повезло.

— Ты, Пашутка, привел в наш дом настоящее сокровище, — говорил он Павлу в один из вечеров, когда телевизор был выключен и можно было разговаривать, не озираясь на выпуклоглазый ящик. — Мало того, что Оксана писаная красавица, она, кроме всего прочего, большая умница. О чем бы ни заговорила, ее рассуждения отличаются редкой логикой и правильными, точными выводами. Это говорит о том, что она разбирается в жизни, в людях и в событиях, которые происходят вокруг нее.

У нее есть чутье на людей. В лукавом человеке она сразу увидит червоточинку, а в хорошем — доброе семя. Почему она остановила внимание на тебе? Потому что увидела это доброе семя. Она надеется, что из этого доброго семени со временем вырастет хорошее дерево.

Меня лично она подкупила своей искренностью и простотой. В наше время эти качества души надо признать весьма и весьма исключительными. Кого мы видим вокруг? Одних актеров! Никто не скажет то, что он думает, а наплетет Бог знает чего! Оксана не из таких. Она говорит то, что думает, никогда не кривит совестью. В ней нет никакой манерности, никакой игры, она не боится быть такой, какой есть. Это ставит ее на несколько ступенек выше других людей.

Вера Васильевна, Пашина мама, подвижная, энергичная женщина с гладко зачесанными волосами, устанавливая гладильную доску и собираясь гладить белье, добавила:

— Ты, сынок, вытянул козырную карту. Другие ищут, ищут подходящую невесту, да так и не найдут, а тебе с первого раза повезло. Оксана будет для тебя хорошей помощницей: уже сейчас она умеет хорошо готовить, так что тебе не придется завтракать и обедать в кафе. Рубашки у тебя будут всегда поглажены, а носки починены. Если где-нибудь в гостях и снимешь обувь, то носки тебя не подведут — будут без дыр на большом пальце или на пятке.

Я обратила внимание, какая она чистюля, значит, и тебя будет содержать в чистоте.

Ну, Пашутка, не упусти ее. Она — твой парус! Если парус крепкий и надежный, то яхта помчится по морю с большой скоростью и ничего с ней не случится, а если он из плохого материала да еще с дырами, то яхта может перевернуться и затонуть даже при слабом шторме.

IV

Наступило бабье лето, когда в пределы осени вторгаются солнечные яркие деньки и когда свежие мажорные краски создают особенно радостное настроение. В такие дни москвичи любят прогуливаться по бульварам и паркам, посидеть в скверах, особенно в тех, где преобладают полыхающие клены.

В один из воскресных дней, когда институтские заботы остались позади, Павел и Оксана пришли в одно из своих излюбленных мест в столице — на Пушкинскую площадь, где было много лавочек и где можно было отдохнуть, любуясь игрой воды в фонтанах, похожих на распустившие тюльпаны.

— При виде сверкающей воды я чувствую радость жизни особенно остро, — прижавшись плечом к своему спутнику, проговорила Оксана. — Жизнь — такая замечательная вещь! Я ее часто сравниваю с полетом птицы: летишь, летишь — и дух захватывает!

— А по-моему, жизнь — это путешествие в неведомое, — отозвался Павел. — Не знаешь, что с тобой будет через минуту, через час, через день, через месяц, я уже не говорю — через год или десять лет. И в этом есть свой шарм. Чаще всего бывает так: думаешь сделать одно, а получается совсем другое, думаешь попасть к шести вечера на Таганскую улицу, где назначена интересная деловая встреча, а оказываешься на Речном вокзале, где готовится к отплытию теплоход «Александр Суворов» , на котором для тебя забронирована отдельная каюта. Или планируешь сходить в театр на нашумевший спектакль (билет уже в кармане), а вместо этого едешь в больницу, чтобы навестить тяжело больного родственника.

Жизнь — это череда непредсказуемых метаморфоз. Я их воспринимаю как некий бодрящий напиток. Без них жизнь была бы весьма пресной.

— А для меня бодрящий напиток — это ты! Чем больше я его пью, тем сильнее испытываю жажду. Человек, находящийся в пустыне, наверно, не так сильно страдает от жажды, как я.

Оксана теснее прижалась к Павлу. Он обнял ее, погладив по плечу.

— Посмотри, как много народу идет к кинотеатру, видно, фильм отнюдь не рядовой. Может, и нам присоединиться к ним? — предложил Павел.

— Только не сегодня, — возразила Оксана. — Там может быть и боевик с выстрелами и погоней, и душещипательная психологическая драма, и какая-нибудь фантастическая заумная вещь — у меня сегодня такое чудное настроение, что соприкосновение со всей этой чепухой тут же испортит его.

— Пусть будет по-твоему.

Оксана заглянула Павлу в лицо, и он прочел на нем что-то такое, что еще ни разу не приводилось видеть.

— Ты сегодня какая-то необычная, — ласково сказал он. — Какая-то особенная.

— Это оттого, что…

— … погода очень хорошая.

— Нет.

— …удачно постриглась.

— Нет.

— …купила новые туфли.

— Нет.

— А отчего тогда?

— Оттого, что я тебя люблю.

Павел прижал ее к себе еще теснее.

— Я хочу тебе сказать, — Оксана снова заглянула ему в лицо, — я хочу тебе сказать…

— Что именно?

— Не знаю, как это все…

— Что-нибудь плохое?

— Нет, наоборот.

— Или соблазнительное?

— Никак нет.

— Оно касается нас с тобой?

— Да.

— Тогда говори смело.

Оксана посмотрела на Павла долгим нежным взглядом.

— Я… я беременна.

— Что? Что?

Павел расслабил руку, которой прижимал к себе Оксану.

— Я бе-ре-менна, — тихо, с расстановкой сказала Оксана.

— Это точно?

— Да.

— Ошибки нет.

— Нет.

— Ты проверилась?

— Вчера была у гинеколога.

— Поразительно!

Павел снял руку с плеча Оксаны.

— Ты, кажется, не рад этому?

— Как тебе сказать… —Павел замялся. — Это нам… совсем не нужно…

— Что? Что ты сказал?

Оксана отстранилась от Павла.

— Я говорю, что… это лишнее…

— Как лишнее? Ведь это… —У Оксаны почти прервалось дыхание. — Это же ребенок!.. Твой ребенок!..

— Ну и что?

Оксана резко повернулась на скамейке.

— Пашуня! Я тебя не узнаю!.. Как ты можешь так говорить?

— А что особенного я сказал?

Оксана ладонью повернула голову Павла к себе.

— Ты, наверно, шутишь?

— Ничуть.

Оксана легонько ударила Павла по щеке.

— Шутишь, я знаю тебя.

— Да нет же, Оксана, не шучу.

— А как тогда тебя понять?

— Да так и понимай, как говорю.

Оксана отшатнулась от Павла.

— Мне все еще не верится тому, что ты сказал.

— Хочешь верь — хочешь не верь…

— Объясни мне, что с тобой.

Павел похолодел лицом.

— Ты мне больше не нравишься.

— Не нравлюсь? — Оксана побледнела. —Совсем?

— Да.

— Совсем-совсем?

— Да, — холодно и жестко произнес Павел.

Оксана встала со скамейки, пошатнулась и упала бы, если бы проходящий мимо пожилой мужчина с портфелем в руке не поддержал ее. Он поставил портфель на землю и помог Оксане сесть на скамейку. Оксана, тяжело дыша, закрыла глаза, а когда открыла их, Павла рядом с ней не было.

V

На другой день, когда Павел вернулся из института, раздался телефонный звонок. Он поднял трубку.

— Павел, это Анатолий Александрович.

— Слушаю вас.

— У нас большое… очень большое горе.

— Что такое случилось?

В трубке послышалось всхлипывание.

— Оксана скончалась.

— Не может этого быть!

— Она мертва.

— А как… как это произошло?

Всхлипывания стали громче и чаще.

— Она… приняла чрезмерную дозу снотворного...

— Ужас!

— С Агриппиной Федоровной случился удар… ее увезли в больницу… не знаю, останется живой или нет… у нее очень слабое сердце…

— Ой-ё-ёй!

— Почему Оксана… — всхлипывания стали очень громкими и продолжались довольно продолжительное время… — почему Оксана… так поступила?.. не представляю… ты случайно не в курсе…

— Я не в курсе…

— Какое горе!.. Какое горе!.. Моя любимая дочка… Моя надежда… Мое будущее… —Всхлипывания перешли в громкие рыдания. —Несчастный я человек… Павлуша, приезжай ко мне… Утешь меня немножко…

— Я… право, не знаю…

— Наверно, и я… не выдержу… Боже мой!.. Боже мой!..

Рыдания стали еще громче.

Павел положил трубку.

Глава двенадцатая

НЕБЕСНЫЙ КРЕСТ

I

В праздник преподобного Сергия Лавров встал пораньше, пришел в академический храм, исповедался и причастился Святых Христовых Таин. И тут же выехал на источник. При подходе к деревушке, где жил Ермолай, он поднял голову и обомлел: в небе стоял облачный крест; он был очень больших размеров, Павлу показалось, что он занимал полнеба. Справа и слева от него, там и сям виднелось множество маленьких крестов. Большой крест чуть-чуть менял очертания, но все равно оставался крестом. Павел, пораженный и ошеломленный, остановился и долго стоял на одном месте, не в силах оторваться от чудного зрелища.

«Это явная милость преподобного Сергия, — подумал он. — Никто так усердно не молится о русском народе, как он; никто не являет ему столько чудес, как он; никто не привел к Богу столько людей, как он, мало того — помог им воцерковиться и стать истинными христианами. Он всегда с нами — и в годину испытаний, и в мирное время, и ночью, и днем, и в праздники, и в будни, и в городах, и в селах, и в малюсеньких деревеньках. У Престола Божия он главный ходатай за нас, грешных.

Он спас Русскую Землю в четырнадцатом веке, спасет ее и сейчас, я нисколько в этом не сомневаюсь. Это чудо преподобный явил как будто специально для меня, — заключил с воодушевлением Павел, — чтобы я не роптал на искушения, а продолжал со смирением выполнять то дело, которое поручил мне старец».

Он продолжил путь, то и дело поглядывая на облачный крест, который парил в небе, словно чудесная невиданная птица.

По дороге, ведущей к святыне, сплошной вереницей двигались автомобили; такой же поток катился обратно — над дорогой стоял, не уменьшаясь, густой слой серой пыли. «Сегодня воскресный день, да и солнце печет, как никогда, вот и повалили все на источник».

На стоянке машин было не счесть, наверно, близко к тысячи — такого давно не бывало. Хлопанье автомобильных дверей, включенные транзисторы — шуму было не меньше, чем в городе. Группа людей — человек десять-пятнадцать — с любопытством смотрела на небесные кресты и обменивалась впечатлениями.

— Эко диво!

— Кто велий, яко Бог наш!

— Премудры дела Твои, Господи!

— Это чтобы мы не забывали о Боге.

— Вразумление для нас!

— Художника бы сюда! Отобразить картину!

— Обратите внимание: тень как раз на источнике!

— Крест осеняет нас! Чтобы мы не унывали, а радовались!

— И укреплялись в вере!

— Я не верю этому! — вдруг заявил мужчина в футболке с изображением дракона.

— Чему именно?

— Вот этому кресту.

— Как не верить, когда он перед тобой! На него дунуть нельзя, убрать руками нельзя, метлой не сметешь, ничем не закрасишь! Может, у тебя есть какое средство убрать его, если он тебе не нравится?

— Нету.

— Он страх в тебя вселяет, поэтому ты его и не принимаешь. Скажи по совести: боишься!

— А чего бояться-то! — храбрился «дракон». — Тут и бояться нечего! Если бы это был космический корабль с пушками и пулеметами, тогда другое дело! А так… Безделица одна!

— Не скажи! У меня, например, при виде его все нутро замирает!

— Значит, ты особо чувствительный к небесным явлениям.

— Я чувствительный ко Кресту, на Котором распялся Христос!

По утоптанной дорожке двигался непрерывный поток людей — в ту и другую сторону, даже свободного места не было. «Как на Арбате в выходной».

На лестнице была точно такая же картина. Павлу понадобилось, наверно, полчаса, чтобы подняться наверх. На площадке, конечно, было столпотворение. Он с большим трудом протиснулся к правой струе. И немало удивился, увидев, что купающихся было всего единицы — остальные смотрели, ахали и охали, подставляли под струю ладони, но дальше этого дело не шло. Это были люди внешние, невоцерковленные, они приехали сюда на экскурсию — поглядеть, как тут и что, набрать водички и вернуться домой, чтобы рассказать родственникам и знакомым об удивительном месте.

Павел выбрал момент, троекратно встал под струю, вызвав удивленные возгласы присутствующих, и не без труда спустился вниз.

II

На своей излюбленной полянке он увидел Игнатия и очень обрадовался ему — хоть одна родственная душа есть в этой круговерти. Первым делом он поздравил его с праздником.

— Взаимно. — Игнатий сделал легкий поклон; сообщил: — Ездил по делам в Москву, вернулся только вчера вечером. Как будто из ада вырвался: асфальт раскален, жара, дышать нечем; особенно тяжело в метро: духота, спертый воздух, пахнет потом; жалко пожилых людей, которые чувствуют себя, как рыбы, выброшенные на берег. Они бы и рады никуда не ехать, но приходится: надо как-то сводить концы с концами… А здесь красота, рай по сравнению с городом…

— Ночевал там же? — поинтересовался Павел.

— Я бы и рад где-нибудь еще, да негде, — развел руками Игнатий. — Можно сказать, всю ночь не спал.

— Что такое?

— Да все из-за Трофима. Когда напьется и ляжет спать, ему бесы являются в чувственном виде. Как к своему собрату. Говорят: «Ты наш. Мы тебя любим. Быстрей приходи к нам». А он: «Мне и здесь хорошо». «Нет, с нами тебе будет лучше». Он им: «Уходите, а то буду пить святую воду из источника!» «Нет, ты лучше пей одеколон, он полезней». И так всю ночь. Он на них орет, а они — на него… Разве тут заснешь?

Игнатий замолчал, пристально всматриваясь в потоки людей на деревянном настиле.

— Опять он!

— Кто? — не понял Павел.

— «Глист». Наверх подался. За добычей.

— Воры не жнут, а погоды ждут. Так и «глист».

Игнатий покачал головой, досадуя, что ничего нельзя предпринять, чтобы сорвать очередной разбойный выход «глиста», а потом неожиданно улыбнулся:

— Обрати внимание, брат: все, кто сюда приехал, взяли с собой тару — кто бутылочку, а кто и канистру; искупаются единицы, а воду наберут все. Святая целебная водичка разъедется не только по Московской области, но и далеко за ее пределы. Однажды она прибыла в Иерусалим.

— Неужели? — удивился Павел.

— Да.

— А кто ее туда привез?

— Я.

Павел раскрыл рот, чтобы что-то сказать, но так и остался стоять с раскрытым ртом — так его поразило признание собеседника.

— И давно это было?

— В этом году. Я уже несколько раз бывал в Святой Земле, а в этот раз решил обязательно побывать у Дуба Мамврийского. Оказалось, что сделать это не так-то просто. Из-за очередной стычки евреев и арабов. Пролилась кровь, и страсти закипели. Мне помогла русская монахиня Еликонида. Она давно живет в Иерусалиме и знает все ходы и выходы. Матушка придумала хитрый план: наняла знакомого араба-таксиста, и тот нас повез; она сидела на первом сиденье, я и двое моих друзей — на заднем.

Первый контрольный пункт был еврейский, тут проблем не было. Подъезжаем к арабскому. Водитель повесил на антенну черный платок и сказал солдату: «Со мной едут родственники убитых арабов. У них траур». (Мы перед поездкой одели темную одежду). Солдат кивнул головой, мол, проезжайте.

Еще один еврейский контрольный пункт мы миновали без осложнений, водитель сказал патрулю, что мы русские паломники.

И вот наконец мы в русском монастыре в Хевроне, где находится Дуб Мамврийский. Я взял с собой две поллитровые бутылочки с водой от преподобного Сергия. Одну бутылочку вылил под основание Дуба, а из второй полил росточек, который прозяб рядом со стволом.

— Этот росточек теперь, наверно, будет расти не по дням, а по часам, — сказал Павел.

— А может, еще быстрее. По молитвам преподобного Сергия он скоро станет большим, крепким, густолиственным деревом.

— Так что конец света, может быть, отодвинется на неопределенное будущее время.

— Да. Не поверишь, но нам досталось по кусочку библейского Дуба.

— Верить-то я верю, на как это вам удалось?

— Очень просто. Незадолго перед нашим приездом в Дуб ударила молния и отколола большой сук.

— Ваша поездка — это целая детективная история.

— Вся наша жизнь — это детективная история, — заключил Игнатий.

Глава тринадцатая

ПОИСКИ НОВОГО ЖИЛЬЯ

I

Прошло более двух недель с того времени, как Павел, выполняя послушание старца, стал каждый день ездить на источник. Число купаний уже перевалило экватор, настроение у него было превосходное, он с каждым днем все более и более входил во вкус своего послушания, дух его горел, и он нисколько не сомневался, что доведет свое дело до конца. Где бы он ни находился — в автобусе, на тропинке, ведущей к источнику, на своей любимой кулижке, — он чувствовал молитвенную помощь своего духовника, Павел и сам постоянно молился о нем, и благостный лик старца то и дело возникал перед его мысленным взором.

Все обстояло хорошо, даже очень хорошо, было только одно «но», которое наплывало, как тяжелая, иссяня-черная, пугающая туча на дотоле безмятежный сияющий небосвод, и это «но», как верный пес, все время пребывало с Павлом, и от него никуда нельзя было деться. Он всячески успокаивал себя, мол, надо просто смириться и без ропота нести свой крест. А суть этого «но» состояло в том, что дорога на источник и обратно отнимала много времени и сил, и Павел порядочно устал. Было бы хорошо, размышлял он, найти где-нибудь поблизости комнатенку или даже просто угол, где бы он мог ночевать и коротать свободное время. Самая близкая деревушка — Взгляднево, но тут, кажется, ему не светит. Ермолай, если к нему попроситься, скорей всего не откажет, но Павел, наученный горьким опытом, сразу отбросил этот вариант. Алкоголик Трофим тоже, наверно, не отказал бы, но Лавров не согласился бы ступить даже на порог этого дома. Остаются другие деревушки. Их немного: Воронино, Ляпино и Ботово.

Павел прекрасно понимал, что шансов найти жилье, пусть временное, пусть слабенькое, у него, мягко говоря, маловато. Сейчас лето, в деревню, к бабушкам и дедушкам, приезжают ближние и дальние родственники, детвора, ну, а у тех, к кому никто не приезжает, тоже не густо с жильем, в городе гораздо проще снять квартиру или комнату, там жилья много, а здесь не разгуляешься. Но, попытка — не пытка, и Павел эту попытку все же предпринял.

В Воронино ему указали на большой дом, в котором жили всего три человека.

— Зайди, может, что-нибудь и получится, — сказал местный дремучий старик, так заросший волосами, что походил на сказочного гнома.

На стук вышла простоволосая женщина в синем, в полоску, фартуке. Услышав о просьбе, она замахала руками:

— Что ты, мил человек! И думать об этом нельзя! У меня сын пьет-запивается. Как напьется, становится сумасшедшим. Мы с мужем спасаемся от него бегством — на сеновал или к соседям. Недавно сломал отцу руку, тот месяц ходил в гипсе… Что ты, что ты!.. Нельзя! Вот когда была жива свекровь, тогда другое дело. Она была верующая и пускала к себе тех, кто верил. А сейчас — нет! Седни он, сын-то наш, ушел на похороны, тут недалеко, а мы с мужем уже дрожим. Он наверняка напьется и будет нас гонять… Нет, сынок, никак нельзя…

— А к другим как?

Женщина, теребя фартук, задумалась.

— Что же тебе посоветовать-то? И не знаю даже. — Она опустила голову, что-то вспоминая. — А зайди-ка, сынок, к Степаниде, она на краю живет одна-одинешенька. Может, пустит.

Степанида, женщина с широким, грубым лицом, одетая в теплую кофту и теплые ботинки, отрезала коротко, но ясно:

— Ко мне мужик ходит. Что он скажет, если я тебя пущу?

«Да если бы он и не ходил, я бы все равно тут не остался».

В Ляпино ему повезло больше. На лавочке, около покосившегося заплота, сидела крошечная старушка, кутавшаяся в пуховый платок, к ней он и обратился. Та охотно вошла в положение странника.

— Пожить в деревне? Енто можно. У нас домов много. Один и вовсе пустой. Михеич, хозяин, живет в женином доме, вот тут, рядом, а его дом пустует. Да вот и он, легок на помине. Иён мужик добрый, покладистый.

Михеич, скуластый человек с курчавой, как у цыгана, головой, сказал:

— А что? Дело! Заходи, живи, дом-от все равно пустует.

— А хозяйка не будет против?

— А чё она будет против? Дом-от мой, а не еёйный. Ни грамма не будет возражать! Ты постой, я тебе щас ключ вынесу.

Вернулся он не один, а с хозяйкой. Та была хмурая и сердитая.

— Чего выдумал — пустить квантиранта! — завелась она на высокой ноте. — А меня спросил, пень дырявый? Ты меня напервой спроси, а потом ужо предлагай! Завтри приезжает сватья с внуками, пять душ, а ты — квантирант! У меня голова болит: как бы их разместить, чтоб никто не был в обиде! Утром поезжай в Загорск, встрень их да привези, чтоб детки не растерялись. А я туточка буду хлопотать. Ох, забот на меня навалилось, ох забот!..

Павел отправился дальше, а голос хозяйки, по-прежнему недовольный и сварливый, еще долго раздавался позади.

В Ботово ему порекомендовали обратиться к Надежде Васильевне.

— У нее дом большой, вместительный, — сообщила словоохотливая молодуха. — Полк солдат войдет, а об одном человек и разговора нет. Она завсегда принимает, не отказывает. Недавно несколько туристов у нее ночевали, а ране трое рабочих жили у нее чуть не полгода. Они, рабочие, нары соорудили, чтобы больше народу уместилось… У нее и печка железная есть, наступит ненастье — можно обсушиться. Она, Надежда Васильевна, много не берет, по божески обходится с людьми, оно и правильно: если много брать, к тебе никто и не попросится… Где ее дом? А вон, ближе к лесу, с коньком на крыше.

Надежда Васильевна, выслушав Лаврова, сказала:

— Должна огорчить вас. Только вчера приняла бригаду строителей-дорожников, пятнадцать человек; хотят дорогу ладить, будут жить до поздней осени. Не взыщите, не могу ничем помочь.

— Не беспокойтесь, — ответил Павел, ничуть не расстроившись отказом, — значит, Господь приготовил мне где-то более удобное место.

II

Едва отойдя от дома Надежы Васильевны, он встретил крестьянина, который ехал на гнедой лошади, запряженной в телегу. В телеге находилось несколько охапок свежескошенного сена, литовка, а рядом с возницей стоял старый, до блеска вычищенный медный самовар. Крестьянину было за шестьдесят, у него были большие натруженные ладони, обветренное загорелое лицо, на котором выделялись пытливые, много повидавшие глаза, изрядная лысина, лоб прорезали глубокие неровные морщины.

— Не подвезешь? — обратился к нему Павел.

— Садись, места хватит, — охотно согласился возница. — А ты куда, добрый человек, путь держишь? — спросил он, когда попутчик уселся рядом с ним, и лошадь, пофыркивая, тронулась с места.

— Я человек не гордый — куда повезут, туда и поеду.

— А если я тебя завезу туда, куда Макар телят не гонял? — хитро прищурившись, вопросил возница.

— Так это же очень интересно там побывать! — воскликнул Павел, подхватив его шутливый тон.

Возница засмеялся долгим переливчатым смехом, мотая головой и то и дело хватаясь за живот.

— Вот какой хороший попутчик попался мне! — отсмеявшись, сказал он. — Нарочно искать будешь, не найдешь! — Он хлопнул вожжами по крупу лошади, и та перешла на мелкую рысь.

— Лошадка у тебя справная, — сказал Павел. — Сразу видно хозяина.

— Я не столько о себе забочусь, сколько о ней. — Возница уселся поудобнее. — Старуха ворчит: «Ефрем, только лошадь у тебя на уме, больше ничего». А того не понимает глупая баба, что без лошади хозяйство сразу захиреет. Во всей округе только у меня одного лошадь и осталась. Я без нее никуда.

— С самоваром тоже никогда не расстаешься?

— И с самоваром не расстаюсь. Поехал сено косить — чай пью! Поехал за дровами — опять чай пью! Водичку беру только в Гремячем — очень пользительная!

Между тем путники выехали на асфальтированное шоссе, Ефрем повернул налево, и лошадь весело побежала под горку; она миновала на скорости мост через Вондигу, немалое расстояние пробежала в горку, а затем перешла на ровный шаг. Примерно на половине подъма Ефрем свернул направо, на проселочную дорогу. Впереди показались избы.

— Это Малинники, моя родная деревня, — сказал Ефрем; лошадь он уже не подгонял, та, почувствовав близость дома, сама прибавила шаг. — Во всей Расеи нет такой деревни!

— А чем она хороша?

— Всем! — Ефрем для подтверждения своих слов ребром ладони рассек воздух. — А особливо малиной! Со всей области едут к нам за малиной, и всем хватает! И даже нам, местным жителям, остается, — пошутил он.

— В моей жизни до сих пор не хватало малины, — сказал Павел. — А теперь она, судя по всему, появится.

— И с избытком, — поддакнул Ефрем.

Лошадь свернула к дому с тремя окнами, выходящими на улицу и украшенными резными наличниками, и остановилась у ворот.

— Станция Березай — хошь не хошь, а вылезай! — объявил Ефрем.

Пока он, соскочив с телеги, разминал затекшие ноги, Павел изложил ему свою проблему с жильем.

— Сам Господь привел тебя в нашу деревню, — сказал Ефрем. — Через пять домов от меня, аккурат напротив осокорей, живет Голиндуха. У нее два дома, один новый, а другой старый. В новом она живет сама с престарелой матерью, а второй — пустует. А чего дому пустовать? Если он без людей, то быстро стареет. Иди к ней, скажи, мол, Ефрем прислал. Она у меня молоко берет, так что не должна отказать.

Павел поблагодарил старика и отправился по указанному адресу. Голиндуха оказалась женщиной лет сорока-сорока трех; у нее было гладкое, ухоженное лицо, пышная прическа, полные, чувственные губы и красивые, блестящие, как жемчуг, зубы. Она спокойно встретила нежданного гостя, выслушала его и без лишних вопросов согласилась пустить его в старую избу.

— Она выстыла, ее придется как следует протопить, — сказала хозяйка. — Дрова у меня сухие, жар дадут быстро.

Голиндуха помогла гостю затопить печку, рассказала, как пользоваться поддувалом, когда следует закрыть заслонку, чтобы сохранить тепло, но не угореть.

— Матрас у меня соломенный, не знаю, устроит он тебя или нет. — Она вопросительно посмотрела на Павла.

— Я в армии два года спал на соломенном матрасе, так что он мне как родной, — успокоил он хозяйку. — Кто спит на соломе, тот никаких снов не видит.

— Правда? — не поверила Голиндуха. — Я как лягу спать, так меня один сон за другим одолевает, один за другим — конца краю нет. И все нехорошие.

— Мне, наоборот, хотелось что-нибудь увидеть хоть одним глазом, например, отца или мать, улицу, где я жил, — нет, так ничего за два армейских года и не приснилось.

— Придется, видно, перейти и мне на солому.

— Советую, даже очень.

Хозяйка и гость сели на табуретки. В печке весело потрескивали дрова, огонь с каждой минутой набирал силу, беседа текла свободно и непринужденно — скоро собеседники узнали друг о друге то, что необходимо знать в первую очередь. Голиндуха была кандидатом технических наук, специалистом по электронике, работала в Москве в солидной фирме, вела серьезную и интересную научную тему.

Она держала себя с большим достоинством: как же! кандидат наук, да не каких-нибудь, а технических! Притом хозяйка двух домов; где еще найдешь такого человека?

Павлу очень хотелось узнать об ее интересном имени, откуда оно взялось, и он, улучив естественную паузу в разговоре, спросил об этом.

— Мама долго не могла выбрать мне подходящее имя, — рассказывала хозяйка. — Кругом были одни Галины, Победы да Октябрины. Это ей не нравилось. Спросила как-то свою соседку. Та открыла календарь. В тот день, когда я родилась, стояло имя — Голиндуха. Звонкое, красивое, незатасканное имя! Мать на нем и остановилась. Так я и стала Голиндухой — наверно, одна на всю Москву.

— Мать ходила в храм?

— Вряд ли. Времена-то какие были! Безбожие процветало такое, что люди и на храм-то смотреть боялись.

— А ты крещеная?

— Вот чего не знаю, того не знаю. Спросить у мамы ни разу не удосужилась, а сейчас уже не до этого… Знаешь, сколько ей лет? Девяносто три. Последние десять-пятнадцать лет лежит без движения. Ничего не слышит, мало чего видит, мало чего понимает, давно не разговаривает. Почему не умирает — не знаю. Каждое лето я переезжаю в деревню, ее тоже беру с собой. Кто будет за нею ухаживать? Только я, больше некому… Откровенно говоря, устала я с ней. Очень устала. Она, конечно, ничего не просит, но сколько надо терпения, чтобы переворачивать ее, обрабатывать пролежни, садить на горшок, давать лекарства, хотя они ей, наверно, и не нужны. Кормлю ее с ложечки, как малолетнего ребенка. Говорю: «Аксинья Михеевна, скоро ты соберешься?» Молчит. Смотрит невидящими глазами и ни на что не реагирует… Ох, — тяжело вздохнула Голиндуха, — кто бы меня пожалел?

Она опустила руки на колени и, наклонив голову, задумалась.

— Да, тяжелая ситуация, — задумчиво проговорил Павел. — А скажи мне, пожалуйста, Аксинья Михеевна в детские годы причащалась Святых Христовых Таин?

Голиндуха подняла голову, поводила глазами по сторонам.

— Кто ее знает. Об этом и разговору никогда не было. — Пожала плечами. — Может, да, а может, и нет. Да и нужно ли это? Это ведь пустяки. Ерунда на постном масле.

— Нет, это не пустяки и не ерунда, — возразил Павел.

— А что же тогда?

— Вещи первостепенной важности! Скорей всего, родители водили ее в детстве в храм и там она, конечно, причащалась Святых Таин. Но это было очень и очень давно… Душа Аксиньи не готова для перехода в Вечность, поэтому Господь ее и не забирает. Наверно, ее тяготят какие-то серьезные, может быть, смертные грехи. Их надо исповедовать. Представь себе: она не ходила в церковь и не исповедовалась самое малое восемьдесят лет. Сколько грехов накопилось за это время? Тьма! Как же она с ними пойдет туда, какой ответ даст Господу на Страшном суде? И представить невозможно!

— Да какие у нее грехи? — взялась за свое Голиндуха. — У нее и грехов никаких нет. Лежит и лежит себе.

— Это сейчас она лежит, а было время — бегала. А куда бегала? Куда лукавый укажет, туда и побежит. Если человек живет без Бога, то им руководит совсем другое существо, имя ему — сатана. Он прекрасно знает, как соблазнить слабого немощного человека, в какую ловушку его поймать, на каких греховных струнах сыграть… Если бы сейчас Аксинья Михеевна умерла, то попала бы в такие места, о каких лучше и не заикаться. Но милостивый Господь хочет ее спасти, как и любого другого грешника. А для этого есть только один путь: исповедать свои грехи и причаститься Божественных Таин.

— Неужели в самом деле поможет? — искренне удивилась Голиндуха. Она так порывисто спросила, что даже привстала с табуретки.

— Обязательно поможет! — с верой и искренним убеждением, что иначе и быть не может, сказал Павел. — Я тебе расскажу один эпизод из жития святителя Иоасафа Белгородского. Его знает каждый церковный человек, который читает жития святых.

Как-то на собрании духовенства святитель обратил внимание на очень старого священника. Когда собрание закончилось, владыка пригласил его в свой рабочий кабинет. «Сколько тебе лет, отче?» — спросил он. «Сто тридцать», — ответил священник. «Это очень большая туга — ведь не зря же говорят: старость — не радость». «Я изнемогаю под тяжестью своих лет», — сознался батюшка. «А скажи мне, любезный, отчего Господь до сих пор не забрал тебя к Себе?» «По моим грехам». «Наверно, что-то сверхтяжкое ты совершил?» — предположил владыка. «Так оно и есть, — сознался батюшка. — Однажды в воскресный день я закончил Божественную Литургию. В этот момент в храм вошел местный помещик. Он был крут нравом и скор на расправу, крестьяне боялись его, как огня. «Начинай, холоп, Литургию!» — распорядился он. «Я только что закончил службу», — ответил я. «Закончил ты ее или не закончил, это меня не интересует! Ко мне приехал мой лучший друг, сосед-помещик с супругой, и мы хотим помолиться!» «Я не имею права совершать две Литургии в один и тот же день, да еще на одном и том же престоле — это запрещено святыми канонами», — объяснил я. «Как ты смеешь дерзить, холоп? — взорвался помещик. — Тебе сказано: начинай Литургию — значит, начинай! Со мной шутки плохи!» Что мне было делать? Возражать бесполезно — хозяин не терпел никаких возражений; спрятаться негде. Что для него моя жизнь? не более, как пустой звук; прихлопнуть муху или меня, больного и слабого, это для него одно и то же.

Я смирился, прошел в алтарь, встал на привычное место перед престолом и дал возглас: «Благословено Царство Отца и Сына и Святаго Духа ныне и присно и во веки веков!» В то же мгновение я услышал строгий-престрогий голос, который раздался над моей головой: «Не дерзай! Проклят будешь!» Не ведая, что творю, я в исступлении воскликнул: «Сам ты проклят!» И продолжал богослужение.

«А знаешь ли ты, любезный, кого ты проклял?» — спросил архиерей. «Нет, владыка, не знаю», — уронив голову, ответил священник. «Ты проклял Ангела-хранителя своего храма. И по этой причине не можешь умереть».

Святитель взял походную церковь и отправился со священником в поле, на то место, где когда-то стоял храм, разрушенный временем. Он благословил батюшку отслужить в походной церкви Божественную Литургию, во время которой, преклонив колени, усердно молился. Когда Литургия закончилась, священник прочитал молитву святого Симеона Богоприимца:

«Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром, яко видеста очи мои спасение Твое, еже еси уготовал пред лицем всех людей, свет во откровение языков и славу людей Твоих Израиля».

Затем святитель благословил его и сказал: «Прощаю и разрешаю тя от всех твоих грехов». Примиренный с Богом и совестью, старец припал к подножию престола и испустил дух. Душа его ушла в Небесные Обители.

С Аксиньей Михеевной, наверно, произойдет то же самое.

— Ты мне рассказал весьма забавную сказку, — сказала Голиндуха. — Я не верю в ней ни одному слову.

— Однако все было именно так. Если ты не против, то я завтра поеду в Троице-Сергиеву Лавру, приглашу священника, он исповедует и причастит Аксинью Михеевну, а также совершит Таинство соборования.

— А это что такое?

— Это одно из семи церковных Таинств. Во время соборования вся Вселенская Церковь молится о прощении наших грехов, особенно забытых.

— Не знаю, что тебе и сказать. Откровенно говоря, я во все это не верю. Ну, а с другой стороны, ничего от этого не теряю. Может, и в самом деле что-то получится.

— Правильно рассуждаешь. А что касается денег, то все расходы я беру на себя.

— Ну хорошо, хорошо — уговорил! Ведь если она после всего этого и в самом деле сподобится, то я, наверно, буду самым счастливым человеком.

— Нисколько в этом не сомневаюсь. — обрадовавшись такому исходу, воскликнул Павел.

В эти минуты он чувствовал себя как шахматист, который довел до победного конца очень трудную, запутанную, рискованную партию. И дело даже не в старушке, для которой каждый прожитый день был в большую тягость, которой нужно было помочь освободиться от уставшего, изношенного до последней степени тела, уйти в иной мир, где для нее наступит величайшее облегчение и свобода, где она вновь будет хорошо видеть и хорошо слышать, где лицом к лицу увидит своего Ангела хранителя и Самого Господа, где наступит для нее новая жизнь без страданий и мук. Дело было, конечно, не только в ней, а еще и в Голиндухе. Павел надеялся, что после посещения священника и после Таинств, которые он совершит, что-то, может быть, в ее душе изменится, что-то дрогнет, какая-то струнка зазвенит, наконец, своим, неиспорченным, природным естественным звуком, и этот звук отзовется, возможно, если не в ближайшем будущем, то хотя бы в ее смертный час.

III

Голиндуха встала и на правах хозяйки подбросила в печку еще несколько поленьев; их тут же охватило жаркое жадное пламя. В доме заметно потеплело. «Если бы потеплело и в душе Голиндухи, то было бы совсем хорошо».

Хозяйка вернулась на свой табурет и, положив ногу на ногу, стала одной ногой покачивать взад и вперед.

— Ты, я вижу, веришь в Бога? — спросила она, с интересом поглядывая на своего собеседника.

— Да, конечно, — подтвердил Павел.

— А я верю в добро. Люди, по моему мнению, делятся на добрых и недобрых. И я сразу вижу, кто добрый, а кто нет.

— А как тебе это удается?

— А я смотрю на лицо человека — там все написано.

— Подход правильный. Но ведь большая часть людей — актеры. Они тщательно скрывают свое «я», и то, что написано на их лицах, это всего лишь маска.

— Маску можно сорвать.

— Как?

— С каждого человека по разному: одному наступить на его любимую мозоль, другому — сказать комплимент, которого он не заслуживает, третьему — сознательно нагрубить. И он — хочет того или не хочет — станет самим собой, и тут-то ты его и «подловишь».

— И что — тебе всегда это удается?

— Ну, я бы не сказала, что всегда, но иногда действительно удается.

— А обо мне что ты скажешь?

— С тобой-то как раз все просто — на тебе нет маски… А ты часто будешь ходить на источник?

— Каждый день, если погода позволит.

— А для чего так часто?

— Для меня прийти на источник — это еще раз встретиться с преподобным Сергием.

— Ты это серьезно?

— Вполне.

— А знаешь, преподобный Сергий там ни разу не был — значит это не его источник.

— А чей?

— Да ничей. Это просто оздоровительный источник.

— Кругом много других источников, но люди почему-то ходят именно к этому.

— Да просто привыкли.

— Ты ведь тоже, наверно, ходишь?

— Хожу.

— А почему к этому, а не к другому?

— Я тут живу, потому и хожу.

— А воду пьешь?

— Пью. Но не всегда. Из него пить можно далеко не всем. Одна моя знакомая выпила маленький стаканчик, и ей стало плохо.

— А я слышал другое: молодая москвичка выпила всего один глоток этой воды, и из нее со свистом и великими стенаниями вышел бес.

— Ну, в это я никогда не поверю.

— А бес поверил.

Голиндуха замолчала, не зная, что ответить, покачала ногой, более активно, чем ранее, помурлыкала какую-то мелодию, а потом встала с табуретки и пожелала гостю спокойной ночи.

— Не забудь про заслонку, — напомнила она уже с порога. — А то все тепло уйдет, и к утру ты замерзнешь.

Глава четырнадцатая

ИЕРОМОНАХ МАНУИЛ

I

Павел встал в пять часов утра. Он решил не откладывать Аксиньино дело в долгий ящик. Быстро собрался и вышел на улицу, чтобы не опоздать на первый автобус, который шел в Сергиев Посад.

Автобус подошел точно по расписанию. В салоне было человек семь-восемь. Павел занял место у окна с правой стороны, устроился поудобнее, закрыл глаза и задремал. На каждой остановке входили новые пассажиры, так что в город автобус прибыл заполненным до отказа. У монастыря вышла почти половина пассажиров, Павел — вместе с ними. Он поспешил в академический храм. Литургия еще не началась, читался третий час. Павел исповедовался у пожилого иеромонаха, а потом поднялся на второй этаж. Священник дал возглас — Литургия потекла. Павел помолился преподобному Сергию о сегодняшнем деле, а также о том, чтобы благополучно и успешно завершить наказ старца.

Священник вышел с Чашей на амвон. Богомольцы, сложив крестообразно руки на груди, стали один за другим подходить к нему. Это были как местные жители, так и приезжие паломники. Павел причастился последним.

В академии у него было несколько знакомых иеромонахов. Сначала он обратился к отцу Агафодору, тот извинился и сказал, что у него неотложное дело, и он не может его отменить. Отец Гурий, которого Павел встретил у выхода из храма, торопился в паломнический центр и уже на ходу сказал: «Весьма сожалею, но ничем не могу помочь». Оставался иеромонах Мануил. Его Павел разыскал в библиотеке. Он был выше среднего роста, с великолепной черной, как смоль, бородой и с бирюзовыми глазами. Ему было не больше сорока лет. Он закончил семинарию, принял монашеский постриг и теперь учился в духовной академии.

Выслушав Лаврова, он сказал:

— Я давно хотел совершить поездку куда-нибудь в глубинку, но случай никак не выпадал. А теперь, кажется, выпал. С большой охотой поеду с тобой. Правда, у меня нет совершенно никакого опыта проведения треб, но зато есть требник…

— … по нему ты и совершишь Таинства, — закончил Павел.

Отец Мануил собрался быстро, за каких-нибудь пятнадцать минут. В последний момент Павел, неожиданно для самого себя, спросил:

— Отче, ты взял свечи для соборования?

— И даже не подумал об этом, — сознался отец Мануил. — Вот что значит — нет опыта. Ну, это дело поправимое.

«Наверно, сам преподобный Сергий напомнил мне о свечах, — подумал Павел. — Видимо, для Аксиньи Михеевны это Таинство жизненно необходимо; а если быть точнее, то смертельно необходимо».

Отец Мануил и Павел быстро зашагали в сторону автобусной станции.

— Скажи, отче, — обратился иеромонах к Павлу. В среде монахов было принято так называть своих собеседников; в этом обращении заключалось и уважение к ним, и почтение, а самое главное, любовь. — Скажи, отче, — повторил он, — есть ли в современных христианах страх Божий?

Павел нисколько не удивился этому вопросу. Во-первых, он был очень злободневен, а во-вторых, бил в самую сердцевину христианской жизни. Он ответил, не задумываясь, потому что очень хорошо знал суть проблемы.

— Если я скажу, что в современных христианах есть страх Божий, то я окажусь большим лжецом.

— А что в них тогда есть? — допытывался отец Мануил.

— Безстрашие. Это уж точно есть — ручаюсь!

— Безстрашие — вещь очень хорошая. Например, на поле боя. Наши воины во все времена показывали образцы безстрашия. А в миру… в миру в чем заключается безстрашие, скажи-ка мне.

— Творить грех. Не думая о последствиях.

Отец Мануил несколько минут шагал молча.

— Это, на мой взгляд, один из признаков последних времен, — сказал он.

— Я знаю много безстрашных, то есть липовых христиан, — продолжил свою мысль Павел. — Они творят грех самозабвенно. Например, один христианин, который считает себя незаурядным человеком, мстит мне самым тонким образом вот уже в течение десяти лет и никак не может остановиться. Я не раз и не два намекал ему, что это его не красит, но он и в ус не дует. Мне кажется, он будет этим заниматься даже тогда, когда ляжет во гроб.

— Неужели он не понимает, что является послушной игрушкой в руках врага?

— Наверно, нет. Если бы понимал, то давно бы исповедовал свой грех, и все бы мгновенно забылось.

— Покаяние! Это чудо из чудес! — с каким-то восторженным чувством произнес отец Мануил. — Если бы люди знали это! Кающийся человек попадает в объятия Христа! И Он несет этого человека до врат Рая! Мне давно хочется написать гимн покаянию. Может быть, сегодня, когда вернусь домой, сделаю первый набросок.

— Я помолюсь, чтобы он получился, — пообещал Павел.

Едва путники прибыли на привокзальную площадь, как из-за поворота показался нужный им автобус. Он сделал плавную дугу и остановился как раз перед ними. Они зашли в салон, но садиться не стали, хотя были свободные места.

— Есть люди, которым надо обязательно сесть, иначе они не доедут до места назначения, — сказал отец Мануил. — А мы, хоть не очень молодые, постоим — нам это пойдет на пользу. На Страшном суде даже этот маленький штрих может оказаться для нас решающим.

Павел был с ним полностью согласен и очень рад, что его спутник поступил именно таким образом: людей ведь надо воспитывать прежде всего своим примером. Как ни странно, но за все время пути он не чувствовал никакой усталости, наоборот, ощущал прилив бодрости и душевного спокойствия.

II

— Мир дому сему! — громко сказал батюшка, войдя в Голиндухин дом и осеняя себя крестным знамением.

Голиндуха при виде священника, чувствуя к нему невольное, от нее независящее, уважение, встала и, замешкавшись, брякнула:

— А у нас мир в доме даже и не ночевал.

— Это отчего же? — заинтересованно спросил батюшка.

— Да оттого, что я все время сержусь.

— На кого же ты сердишься?

— Да вот на нее, на Аксинью. — Голиндуха обеими руками показала на старушку, которая лежала на кровати, накрытая чистым легким одеялом и повязанная чистым белым платком. У нее было худое морщинистое лицо, на котором выделялся острый нос.

— А за что же ты на нее сердишься?

— Да за то, что отказывается кушать. Вот уже третий день у нее во рту не было даже маковой росинки.

— Она отказывается потому, что ждет Истинного Хлеба и Истинного Пития.

— У меня все самое свежее, — возразила Голиндуха. — И бульон, и пирожки, и молоко.

— Это очень хорошо, — согласно кивнул отец Мануил. — Она у тебя очень мудрая старуха.

— Я бы не сказала.

— Очень скоро ты убедишься в истинности моих слов.

Батюшка поставил свой портфель на стул, достал из него поручи, поцеловал и надел их на руки, затем достал епитрахиль, поцеловал и надел ее; после этого надел иерейский крест.

— Ну, а теперь приступим к Таинствам, — сказал он. — Сначала я исповедую рабу Божию Аксинью. Она может говорить? — обратился он к хозяйке.

— Нет, она ничего не видит, не слышит и говорить давно ничего не говорит, — внесла ясность Голендуха.

— Это ничего. За нее будет говорить дочка.

— Конечно. Я знаю про нее все.

Отец Мануил взял требник и совершил чин исповедания больного, заключив его такой молитвой:

«Господь Бог премилостивый да ущедрит тя. Господь Иисус Христос всякая прошения благая да подаст тебе. Господь всемогий да избавит тя от всякия напасти. Господь да научит тя. Господь да вразумит тя. Господь да поможет ти. Господь да спасет тя. Господь да защитит тя. Господь да сохранит тя. Господь да очистит тя. Господь радости духовныя да исполнит тя. Господь души и телу твоему да будет заступник. Господь, яко милосерд и благий человеколюбец, прощение грехов да подаст ти. Господь Бог Иисус Христос в День судный да помилует тя и да благословит тя во вся дни живота твоего. Яко Тому подобает всякая слава, честь и поклонение со Безначальным Его Отцем и с Пресвятым, Благим и Животворящим Его Духом ныне и присно и во веки веков. Аминь».

Потом он задал несколько вопросов Голиндухе, выясняя, в чем согрешила раба Божия Аксинья, сам назвал те грехи, которыми скорей всего грешила она, а потом накрыл ее голову епитрахилью и прочитал разрешительную молитву:

«Господи Боже наш, Петрови и блуднице слезами грехи оставивый и мытаря, познавшаго своя прегрешения, оправдавый, приими исповедание рабы Твоея Аксиньи и, еже Ти согреши вольныя ея грехи и невольныя, словом или делом, или помышлением, яко благ презри. Ты бо Един власть имаши отпущати грехи, яко Бог милостем и щедротам еси, и Тебе славу возсылаем — Отцу и Сыну и Святому Духу ныне и присно и во веки веков. Аминь»

(Во время исповеди Павел находился в другой комнате).

После этого отец Мануил поставил на белоснежную скатерть, которою был накрыт стол, крошечную Чашу, переложил в Нее из Дарохранительницы Святые Дары, добавил теплоты и подошел к Аксинье. Голиндуха приподняла ей голову, и батюшка с великой осторожностью и с великим благоговением причастил старушку. Он добавил в Чашу еще немного теплоты, чтобы смыть оставшиеся маленькие Крошечки, и с помощью Голиндухи отправил содержимое в рот Аксиньи.

— Ну, а теперь приготовимся к соборованию, — сказал он, вытерев красным платом Чашечку и спрятав Ее в Дарохранительницу.

— Батюшка, я чтение беру на себя, — предложил Павел (во время исповеди он покинул комнату, а потом вернулся обратно).

Отец Мануил кивнул.

По его просьбе Голиндуха принесла мисочку с крупой (это был рис), в нее он поставил семь свечей, а еще одну — особо и тут же ее засветил. Завершив чтение канона, он налил в небольшой стаканчик оливкового масла и немного кагору, а затем прочитал молитву на освящение елея.

Отец Мануил совершал Таинство очень старательно, даже истово, читал молитвы не спеша, так, чтобы каждое слово было услышано и понято, чтобы даже до Голиндухи кое-что дошло. Павел читал Апостола, а батюшка следом за ним — Евангелие. Свечи в мисочке с рисом уже горели. После первого Евангелия и следующей за ним положенной молитвы батюшка взял в руки стаканчик с елеем, подошел к Аксинье, обмакнул в елей кисточку и помазал старушке лоб, нос, щеки, уста, шею и руки с обеих сторон. При этом он читал такую молитву:

«Отче святый, Врачу душ и телес, пославый Единороднаго Твоего Сына, Господа нашего Иисуса Христа, всякий недуг исцеляющаго и от смерти избавляющаго, исцели и рабу Твою Аксинью от обдержащия ея телесныя и душевныя немощи и оживотвори ея благодатию Христа Твоего — молитвами Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии, предстательством Честных Небесных Сил Безплотных, силою Честнаго и Животворящаго Креста, честнаго славнаго пророка, Предтечи и Крестителя Иоанна, святых славных и всехвальных Апостолов, святых славных и добропобедных мучеников, преподобных и богоносных отец наших, святых и исцелителей безсребренников Космы и Дамиана, Кира и Иоанна, Пантелеимона и Ермолаа, Сампсона и Диомида, Фотиа и Аникиты, святых и праведных богоотец Иоакима и Анны и всех святых.

Яко Ты еси источник исцелений, Боже наш, и Тебе славу возсылаем со Единородным Твоим Сыном и единосущным Твоим Духом ныне и присно и во веки веков. Аминь».

Вернувшись к столу, отец Мануил погасил одну свечу.

Вскоре были прочитаны все семь Апостолов и Евангелий, погашены все свечи.

Павел был очень рад, что участвует в Таинстве соборования не как зритель, а как один из совершителей его, что облегчает труд священника и что Таинство течет гладко и благолепно. Он изредка посматривал то на Аксинью (она, казалось, чувствовала, что в комнате происходит что-то очень важное и что это очень важное дело касается именно её), то на Голиндуху (было видно, что она как человек внешний мало чего понимает, отчасти тяготится тем, что все это происходит слишком долго и нудно, но она все же пересиливала себя и терпела все происходящее как некую неизбежность).

Наступили заключительные действия и слова священного Таинства. Батюшка взял Евангелие и положил его раскрытым на голову Аксиньи, читая заключительную молитву:

«Царю Святый, благоутробне и многомилостиве Господи Иисусе Христе, Сыне и Слове Бога Живаго, не хотяй смерти грешнаго, но яко обратитися и живу бытии ему, не полагаю руку мою грешную на главу пришедшей к Тебе во гресех и просящей у Тебе мною оставление грехов. Но Твою руку крепкую и сильную, яже во святом Евангелии сем, молимся и просим милостивное и непамятозлобное человеколюбие Твое, Боже, Спасителю наш, пророком Твоим Нафаном, покаявшемуся Давиду о своих согрешениих оставление даровавый, и Манассиину еже о покаянии молитву приемый, Сам и рабу Твою Аксинью, кающуюся о своих си согрешениих, приими обычным Твоим человеколюбием, презираяй вся ея прегрешения.

Ты бо еси Бог наш, Иже и седмьдесят крат седмерицею оставляти повелевый, падающым во грехи. Зане, яко величество Твое, тако и милость Твоя, и Тебе подобает всякая слава, честь и поклонение ныне и присно и во веки веков. Аминь».

Соборование было закончено. Оно заняло два часа. «Молодец, отец Мануил! — отметил про себя Павел. — Первый раз совершал Таинство, а как хорошо все получилось! Никуда не спешил, как будто у него уйма свободного времени. В Москве —другое. Там соборование на дому, даже если в Таинстве принимает участие семь-восемь человек, занимает всего один час. Оно и понятно — у батюшек острый дефицит времени».

— Сегодня у рабы Божией Аксиньи великий день! — сказал отец Мануил, кладя кисточку, которой он совершал елеопомазание, в портфель. — Она приняла сразу три Таинства! Это бывает очень редко! Поздравляю ее с этим событием! Не сомневаюсь, что милостивый Господь устроит эти Таинства во благо!

Поздравляю и Голиндуху, которая согласилась помочь матери и помогала нам совершать эти Таинства. Господь и малое намерение приемлет, а тут было не малое, а большое и серьезное духовное дело.

Он взял рюмочку с освященным елеем.

— Это великая святыня, — сказал он. — Храни ее, — добавил он, обернувшись к Голиндухе. — И помазывай рабу Божию Аксинью, особенно те места, которые у нее болят. Можешь делать это каждый день.

III

Голиндуха подошла к матери, поправила платочек на ее голове, бумажной салфеткой вытерла излишки елея на лбу и щеках, а также на руках, поцеловала ее поверх платка, сделала два шага в сторону, еще раз посмотрела на старуху.

— Не знаю, нужно было это ей или не нужно, пойдет ей это на пользу или нет, но дело сделано, а сделанного не воротишь.

— Это дело ушло на Небо, — сказал отец Мануил.

— А рис куда мне теперь девать? — спросила Голиндуха, обратившись к нему.

— Его можно использовать по назначению, — ответил батюшка. — Будешь готовить кашу, добавь немножко и освященной крупы.

— Хорошо, что спросила, — созналась Голиндуха. — А то я могла и курицам ее выкинуть.

— Это большой грех. Господь сказал: «Не мечите бисера перед свиньями».

— Так это же курицы, а не свиньи.

— Эти слова надо понимать не буквально, а в переносном смысле.

— Спасибо, что меня надоумили.

Отец Мануил хотел снять поручи и епитрахиль, а потом передумал и спросил:

— Голиндуха, есть ли в вашей деревне люди, которым нужна помощь священника?

— Вот этого я не знаю, — откровенно созналась хозяйка.

— Если уж я сюда приехал, то могу исповедовать еще одного-двух человек, если они согласятся.

— В том-то и дело: если согласятся.

— Пробегись по соседям, может, кто-то созрел для этого.

— Не уверена, что из этого что-нибудь получится, но попробую, — согласилась Голиндуха и, не мешкая, вышла из дому. Она вернулась минут через десять-пятнадцать.

— Ну как? — встретил ее вопросом отец Мануил.

— Никак. Была в трех избах. В каждой из них есть пожилые или престарелые люди. И везде получила один и тот же ответ: «Мы в этом не нуждаемся».

— Ну что же, не будем с ними спорить. Как говорится, вольному — воля.

— А теперь я предлагаю немножко перекусить, — сказала Голиндуха. — Это, я думаю, нам не повредит. — Павлуша, — обратилась она к Лаврову. — Не сочти за труд, сбегай к Ефрему, купи молочка. А я тем временем отварю картошечки.

— Сию минуту, — откликнулся Павел.

— Только не задерживайся: одна нога здесь — другая там.

— Вернее, одна нога там — другая здесь, — пошутил Павел и отбыл выполнять просьбу хозяйки.

Ефрем оказался дома: сгружал с телеги свежескошенную траву.

— Ну как тебе живется-можется в нашей палестине? — поинтересовался он.

— Лучше некуда! — ответил Павел. — Я за молочком.

— Иди к Фросе, она тебе нальет утрешнего.

Хозяйка, большеглазая краснощекая женщина, достала из холодильника трехлитровую банку.

— А у меня двухлитровая, — сказал Павел.

— Бери трехлитровую, чтобы лишний раз не бегать, — предложила Фрося.

Павел не стал возражать, расплатился, поставил банку в сумку, чтобы удобнее было нести, и поспешил обратно.

Не успел он выйти на дорогу, как перед ним возник невзрачный мужичонка в грязной, неприятно пахнущей одежде, с испитым серым лицом, на котором выделялся большой сизый нос.

— Стой! — пролаял он, наступая на Павла. — Ни с места! — У него был пропитый, хриплый, какой-то ржавый голос.

Павел, делая вид, что сказанное к нему не относится, шагнул в сторону, намереваясь миновать неприятного человека.

— Стоять! — Мужичонка грязно выругался. — Приказываю стоять на месте! — повысив голос, пролаял он.

— В этом нет нужды, — сказал Павел, не оставляя надежды миновать алкоголика.

— Есть нужда! — заорал тот.

— Какая?

— Сейчас ты будешь пить со мной самогон!

— Я не пьющий.

— А теперь будешь пьющим!

Павел сделал очередную попытку продолжить путь, забирая вправо, но мужичонка схватил его за руку и сильно дернул к себе. На Павла пахнуло едким сильным запахом самогона. Резким движением он освободился от грубой жесткой руки мужичонки и сделал шаг в сторону.

— Я тебе приказываю! — жутким голосом процедил алкоголик, загораживая Павлу дорогу. — Ты будешь пить самогон! Большими стаканами! Пить до тех пор, пока не свалишься замертво под стол! Вместе со мной!

Павлу стало не по себе, он испытывал жуткое омерзение к этому человечишку, в его душе послился страх, как бы этот изгой не вступил в драку и, чего доброго, не применил нож, который, возможно, спрятан у него в кармане. Павел лихорадочно соображал, как ему быть, как выбраться из этой крайне неприятной ситуации, но липкий страх мешал ему найти верное и быстрое решение. Вдруг его осенило, и он громко воскликнул:

— Преподобный Сергий, прогони этого беса!

В то же мгновение мужичонка замолк на полуслове и, точно его ветром сдуло, бегом направился к ближайшему дому.

«Надо же, что творит враг!» — подумал Павел, поправляя сумку на плече и продолжая путь. Нервное потрясение, которое он испытал, постепенно сходило на нет. «Надо же, как лютует!» — повторил он, качая головой и ускоряя шаг. — «Наверняка мне помогла молитва старца; он видит, где я, что со мной происходит, откуда грозит та или иная опасность и как ее избежать».

Вернувшись домой, Павел рассказал о недавнем искушении.

— «Яко исчезает дым, да исчезнут». Так и этот бес, а может, и бесище исчез. Преподобный Сергий не замедлил и на долю секунды, — заключил он свой рассказ.

— Диавол мстит тебе за Аксинью, — сказал отец Мануил. — Он думал, что она в его руках, и он уведет ее в геенну огненную. Ан нет, не получилось. Он, скорее всего, и дальше будет тебе досаждать.

— Как пить дать.

— Вооружись именем Христовым, и он будет безсилен.

IV

Между тем Голиндуха накрыла на стол. От свежесваренной картошки поднимался аппетитный пар; она была посыпана пахучим укропом, который хозяйка сорвала с грядки несколько минут назад, и полита кукурузным маслом; на другую тарелку она положила кусочки маслянистой сайры, которые выглядели тоже очень аппетитно. Отец Мануил прочитал «Отче наш» и благословил стол.

Все изрядно проголодались, и все, что было на столе, пошло на «ура».

— У нас три литра свежего вкусного молока, — сказала Голиндуха, разливая молоко в стаканы. — Значит, каждому по литру.

— В таком случае мне придется задержаться здесь ровно на три дня, — пошутил отец Мануил. — А скажи мне, пожалуйста, — обратился он к хозяйке, — когда последний раз в Малинниках был священник?

Голиндуха задумалась.

— Я здесь с детства и ни разу не видела ни одного попа. Да что я, любая старуха скажет то же самое.

— Вот беда так беда. Они, наверно, не знают, как выглядит живой священник.

— Они, если увидят попа, скорей всего испугаются, мол, откуда такое пришествие или станут смеяться.

— Да, это хуже, чем беда, это — явное помрачение ума… — Отец Мануил встал из-за стола. — Я должен выполнить свой долг священника в вашей деревне до конца.

— Как это понять? — осведомился Павел.

— Очень просто: сейчас я пройду по деревне из конца в конец и обратно. Пусть люди увидят живого священника. Может быть, при виде меня они вспомнят, что есть не только земля, но и Небо и что священники существуют не для того, чтобы кур и гусей считать.

— Они подумают: это марсианин, — вставила Голиндуха.

— Все может быть, — согласился отец Мануил, поправляя нагрудный крест. — И все же я пойду! Это будет проповедь без слов! Кто пойдет со мной?

— Я — без раздумий согласился Павел.

— А ты, наша любезная хозяйка?

— Я воздержусь, — заявила Голендуха. — Они мне потом проходу не дадут. Скажут: «Ты что, одичала?» Пока вы ходите, я займусь по дому.

— Ну хорошо, — не стал возражать батюшка. — Мы пойдем вдвоем.

V

Отец Мануил был в монашеском облачении, в поручах, епитрахиль выделялась яркой сияющей лентой, поверх нее был надет священнический крест. Он шагал медленно, ступая по пыльной дороге так, как будто это была ковровая дорожка в храме, голову нес высоко поднятой, взор его был орлиный. Всем своим видом он показывал, что совершает важное дело, от которого зависит судьба многих людей — как молодых, так и пожилых. На улице никого не было видно, но отец Мануил знал, что в каждом доме кто-то есть, и эти кто-то — старики и старухи, молодайки и вдовы, мальчишки и девчонки — уж никак не пропустят редкое зрелище — шествие священника по деревенской улице.

Павел в своей мирской одежде лишь оттенял высокую, строгую фигуру священника. «Если бы я был монахом, — пришла ему в голову интересная мысль,- то было бы еще лучше: две монашеские фигуры — это тебе не шутка».

Улица была длинная, около километра, сухая, наезженная, с неглубокими канавами по бокам, трава росла только за ними, ближе к домам, там паслись гуси, кудахтали куры; собаки в некоторых дворах, завидев незнакомых людей, поднимали лай, но скоро замолкали. Только в конце улицы пешеходам попались навстречу две бабы, возвращавшиеся то ли с молочной фермы, то ли с поля, где они окучивали картошку. Одна из них была приземистая, почти квадратная с круглым, как у куклы, лицом, другая — высокая (про таких говорят «коломенская верста»), худая. При виде монаха и сопровождавшего его человека они остановились и стали чесать языки.

— Чудное дело! Такой высокий да важный — и в кино ходить не надо! — гнусавым голосом вывела «кукла».

— Смотри, какая у него бородища! — подхватила «коломенская верста».

— Борода — трава, скосить можно.

— У нас с тобой и на балалайку станет, и на кабак станет, а на свечку не станет.

— Дюже верно сказала… Аминь, аминь — а головой в овин, — громко, так, чтобы ее услышали, брякнула «кукла» и еще громче рассмеялась, очень довольная тем, что придумала.

Подружки пошли дальше, изредка оглядываясь на незнакомцев.

Отец Мануил и Павел хранили молчание, ничем не выдавая своего отношения к потешницам. Они дошли до конца деревни, повернули обратно, увидели, как обе крестьянки, побалагурив еще в том же духе, разошлись по своим домам. Отец Мануил тяжело вздохнул:

— Бедняжки, воистину бедняжки. Не ведают, что творят. Спаси их, милосердый Господи.

— Мне их тоже очень жалко, — сказал Павел. — Русские люди, небось, крещеные, а до чего дошли! Вот что значит безбожный режим! Как наслушались в детстве да в юности всякой атеистической белиберды, так до сих пор этим и дышат. Неужели они безнадежны?

Отец Мануил тряхнул головой:

— Господь может и из камней сотворить детей Авраама. Сегодня они потешались над саном священника, а завтра побегут к нему. Может, ко мне и прибегут… Нет, не зря, совсем не зря мы идем по этой деревенской улице… Хочешь, расскажу тебе одну историю, — обратился он к Павлу.

— Буду рад услышать.

— В Египте жил один подвижник по имени Серапион, — начал отец Мануил. — Он стяжал много добродетелей, но больше всего его отличала добродетель нестяжательства. У него не было абсолютно никакого имущества. Все его богатство составляла легкая льняная одежда. Он переходил с места на место, ел, что придется, и то не каждый день.

Однажды он пришел в большой город. Здесь жил известный актер Палладий со своей семьей. Актером он был, судя по отзывам, хорошим, да вот беда — слыл язычником и поклонялся бездушным идолам. Когда Серапион узнал об этом, то сильно опечалился: ведь этого человека и его семью в загробной жизни, более реальной, чем эта, ожидали страшные, невыразимые муки. В его голове созрел смелый план. Он пришел в дом актера и сказал: «Купи меня. Я буду служить тебе, как раб». Палладий окинул взглядом ловкую сильную фигуру Серапиона. «Ну что же, — сказал он. — Я принимаю твое предложение. Мне как раз нужен хороший работник. Но предупреждаю: тебе не придется отдыхать ни одной минуты, так как и в доме, и вне его очень много работы». «Я люблю трудиться, — ответил Серапион. — Любая работа для меня — удовольствие. Ты не пожалеешь, что купил меня».

Они ударили по рукам. Серапион не стал торговаться и получил ту сумму, которую назначил ему сам хозяин.

Прошло несколько лет. Хозяин не мог нарадоваться на своего работника. Тот, не покладая рук, трудился с утра до вечера: содержал в чистоте и порядке весь дом, ухаживал за обширным садом, деревья и кустарники в котором были в идеальном состоянии и плодоносили каждый год, на его попечении была конюшня и несколько прекрасных лошадей, на них хозяин делал выезды в театр, а также к первым лицам города, с которыми он поддерживал дружеские отношения; ездил на рынок за продуктами, покупая все самое лучшее и качественное; кроме того, он прислуживал хозяину и его семье во время трапезы, предупреждая каждое желание как взрослых, так и детей.

Одним словом, без него жизнь в усадьбе могла бы замереть совершенно.

Трапеза самого Серапиона состояла только из хлеба и воды. Если хозяин предлагал ему яства со своего стола, он обычно отвечал: «Мое здоровье зависит не от роскошных яств, а от усердия, с которым я служу ближним».

Ночи Серапион проводил в молитве и чтении Священного Писания. Ложился он спать или нет — об этом никто не знал.

Иногда хозяин звал Серапиона в свои покои и задавал ему различные вопросы. Тот охотно отвечал. Выходило всегда так, что, о чем бы ни говорили Палладий и его слуга, беседа обязательно заключала в себе тему о спасении безсмертной души, о вечном ее блаженстве, если человек верил в Бога, и, наоборот, о страшных мучениях в аду, если человек не признавал Его. А также о том, насколько пагубно для души, если она поклоняется бездушным идолам.

Со временем Палладий понял, что путь, по которому он шел, был ложным. Он ужаснулся и, раскаявшись в своих грехах, уверовал в Господа Бога.

— Умоляю тебя, — обратился он к Серапиону, — скажи слово истины моей жене и моим детям. Я не хочу, чтобы они погибли для Вечности.

Серапион с радостью согласился и в течение длительного времени рассказывал им о земной жизни Господа нашего Иисуса Христа, о Его Крестной смерти и славном Воскресении. Те жадно внимали его словам.

В один прекрасный день Серапион сказал своему хозяину: «Твоя жена и дети созрели для Таинства Крещения». «А я тем более, — подхватил Палладий. — Что мешает нам совершить это благое дело сегодня же?» «Никто и ничего», — заключил Серапион.

Так еще одна семья в этом большом городе стала христианской. Палладий, его жена и дети (их было пять человек) стали посещать храм Божий и приступать к церковным Таинствам. Душа Серапиона была полна радости и восторга. Он, не переставая, благодарил Господа Бога, Который совершил такое чудо.

Вскоре Палладий расстался с театром, так как понял, что лицедейство не красит истинного христианина. «До сих пор я ублажал праздных зрителей, а теперь хочу ублажать своего Спасителя и своих ближних», — заявил он своим коллегам, которые уговаривали его не бросать театральное поприще.

Однажды, закончив трапезу, во время которой Серапион, как обычно, выполнял свои привычные обязанности, Палладий сказал: «Я дарю тебе свободу, потому что ты освободил не только меня, но и всю мою семью от позорного рабства. Не ты был рабом в моем доме, а мы были рабами постыдного греха».

«Я принимаю этот безценный дар как бы из руки Самого Господа, — ответил Серапион. — Птица, заключенная в клетку, мечтает о том часе и о той минуте, когда она снова ощутит сладость свободного полета».

С этими словами он вернул хозяину золото, полученное в день сделки: «Если я оставлю его себе, то оно будет для меня великой помехой».

«Тогда раздай его нищим», — предложил Палладий.

«Нет, — отказался подвижник, — раздай его сам, потому что это твои деньги».

«Будь по-твоему, — согласился хозяин. — Попрошу тебя об одной милости: останься в моем доме — я, моя дорогая супруга и мои золотые детки будем любить тебя, как отца».

Серапион поблагодарил хозяина и вежливо отказался.

«Ну, тогда пообещай нам, что ты будешь навещать нас хотя бы один раз в год», — попросил Палладий.

«Если Бог даст и если жив буду, то с удовольствием это сделаю», — пообещал подвижник.

На этом они расстались, — закончил отец Мануил. — Ну как, хорошая история?

— Замечательная.

— Впервые я познакомился с ней лет десять назад. Она так запала в мою душу, что я только о ней и думал. Серапион стал для меня примером для подражания.

Путники подошли к пруду, где заканчивалась деревня.

— Ну вот, мы и выполнили наш маленький долг, — сказал отец Мануил, легонько похлопав Павла по плечу — Слава Богу за всё!

Они вернулись в Голиндухин дом. Батюшка снял поручи и епитрахиль и положил их в портфель.

— Мир дому сему, — сказал он на прощанье.

— Принимаю его, батюшка, принимаю, — засуетилась Голиндуха. — После вашего визита он, кажется, появился. Аксинья, наконец, выпила два глотка киселя.

— Храни вас Господь, — сказал отец Мануил, покидая дом.

Павел пошел проводить его.

— Батюшка, возьми небольшую мзду за свои труды, — сказал он, когда они подошли к автобусной остановке. И протянул ему деньги.

— Нет, мой дорогой, и еще раз нет! — решительно отказался отец Мануил. — За свои скромные труды я хочу получить мзду на Небесах… А вот и автобус. До новых приятных и радостных встреч!

Они обнялись; батюшка поднялся в салон и помахал рукой Павлу; машина тронулась и через минуту скрылась за поворотом.

Глава пятнадцатая

ПОДНОЖКА

I

Павел закончил институт с красным дипломом. Это дало ему возможность без каких-либо затруднений найти хорошую работу в одном из научно-исследовательских институтов. Отдел, в котором он трудился, вел ряд чрезвычайно важных и перспективных проектов; Павел с головой ушел в работу, засиживаясь в лаборатории допоздна.

Отделом руководил Венедикт Алексеевич Стрельников, пожилой, но весьма бодрый мужчина в роговых очках, с большими залысинами и с высоким лбом, изрезанным глубокими морщинами. Это был физик с крупным именем. Фанатик своего дела, он умел повести за собой весь коллектив, зарядив его энтузиазмом и целеустремленостью, так что можно было сказать: «Стрельников — это суперлокомотив».

Правда, у него была одна странность: будучи закоренелым атеистом (печальное наследие большевистского режима) он, мягко говоря, недолюбливал верующих, считая их людьми второго сорта. Неудивительно поэтому, что в его коллективе верующих никогда не бывало.

В отделе царила настоящая творческая атмосфера, и это больше всего нравилось Павлу. Новые, интересные, заманчивые идеи возникали здесь довольно часто, их обсуждение было захватывающим, Стрельников вносил в дискуссии ту необходимую остроту, которая помогала находить совершенно неожиданные решения.

К концу первого года работы на счету Павла было уже несколько смелых идей, которые нашли практическое применение и за которые он получил благодарность своего шефа. Стрельников видел в нем одного из своих самых перспективных молодых ученых.

Павел легко сходился с людьми, и у него были хорошие дружеские отношения со всеми сотрудниками отдела. Примерно один раз в неделю, обычно в пятницу, после окончания рабочего дня он и его новые друзья заходили в пивной бар и за кружкой пива вели непринужденные (на этот раз далекие от науки) разговоры. Последний футбольный матч сборной России (конечно, неудачный, так как, по словам игроков, поле было невысокого качества), автомобильное происшествие на Калужском шоссе, в котором пострадало сразу восемь человек, испанский телевизионный сериал, новые кроссовки фирмы Adidas и их несомненные достоинства и сомнительные недостатки — круг обсуждаемых тем был настолько широк, что охватить их мысленным взором было совершенно невозможно. Иногда разговор касался такой темы, о которой никто даже и не помышлял, но она-то как раз и оказывалась «гвоздем» вечера.

Однако Павлу больше нравилось прогуливаться после работы (если она заканчивалась не так поздно) вдвоем — то с одним из своих коллег, то с другим. Чаще всего его спутником оказывался Станислав Воскресенский, молодой человек с хорошо поставленным голосом, с хорошо причесанными волосами и с хорошо развитым чувством долга. Он был эрудит, потому что прочитал, наверно, несколько тонн книг, и был увлекательным собеседником.

Гуляя, они часто меняли маршруты. В один из летних вечеров они прошлись по Красной площади, миновали Большой Москворецкий мост и не спеша двинулись по Большой Ордынке. Когда молодые люди поравнялись с храмом «Всех скорбящих Радость», Станислав, повернувшись лицом к алтарю, осенил себя крестным знамением.

Павел тут же среагировал на это:

— Это как понимать? — с чувством нескрываемой неприязни спросил он.

— Что именно? — не понял Станислав.

— Ну, вот это, — Павел помахал рукой около своего лба.

— Это надо понимать очень даже просто: «крест — спаситель всея Вселенныя».

— Как это так?

— Крест — самое мощное оружие в мире.

— Ты говоришь какими-то загадками.

— Ничуть.

— Поясни, если можно.

— С большим удовольствием. — Станислав, продолжая прогулку, шагал размеренным, ровным шагом. — На Кресте распяли Господа нашего Иисуса Христа, и с тех пор он из орудия поругания стал орудием нашего спасения.

— И ты веришь всей этой чепухе? — Павел громко раскатисто рассмеялся.

— Во-первых, это не чепуха, а во-вторых, в это верю не только я, но и много других людей.

— Других людей пока оставим в покое, а вот насчет тебя…

— …что насчет меня?

— Откровенно говоря, я не ожидал от тебя подобной дремучести. Мне кажется, ты зашел в темный, заваленный буреломом лес и там заблудился.

— Я так не считаю.

— В наш просвещенный, отмеченный многими научными открытиями, космический век говорить про какой-то крест, да еще придавать ему какую-то неведомую силу — это, извини, нечто дикое, если не сказать больше. — Павел говорил громко, напористо, дерзко, чувствовалось, что это не случайные слова, а глубоко продуманная жизненная программа. — Посмотри вокруг. Где ты увидишь людей, подобных тебе? Нет их.

— Как же нет? Ты своими глазами видел, как во двор храма вошли две старушки.

— Вот именно — старушки! Что с них взять, с этих старушек? Они таблицу умножения не знают, а о большем и говорить нечего!

— Таблицу умножения они действительно могут не знать, кое-кто из них и читать даже не умеет, но у них есть нечто такое, чего нет и у заслуженных профессоров.

— Ну что именно?

— Вера!

Станислав произнес это слово с таким внутренним убеждением, что сомневаться в его позиции вряд ли кому бы пришло в голову. Но только не Павлу, у которого последнее утверждение Станислава вызвало новый поток возражений.

— Вера! Нашел чем удивить! Это такая же химера, как ступа бабы Яги.

— А они ею живут!

— Они живут будто во сне. Спроси у них, какой год на дворе, они тебе не скажут.

— Для них это действительно не важно.

— А что для них важно? — напирал Павел.

— Жизнь во Христе.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Павел. — Ха-ха-ха! Ну, насмешил! Ну, уморил! «Жизнь во Христе». Ну, кто такой Христос? Это мифическая фигура, придуманная шарлатанами-пройдохами, чтобы дурачить народ. Эти старушки давным-давно попались в сети этих пройдох, а выбраться из них у них нет ни сил, ни желания… Ну, ладно, эти патриархальные старушки — народ конченый, но ты, ты-то как можешь пребывать в таком первобытном заблуждении?

— Я так не считаю.

Павел остановился, как вкопанный.

— Не считаешь?

— Нет.

— В таком случае ты просто… просто глуп, как осел, — Павел сдеал удаение на последнем слове.

— Ты можешь обзывать меня какими угодно словами, но переубедить меня тебе не удастся.

II

Некоторое время они шли молча. Павел просто кипел, встретив осознанный смелый отпор и недоумевая, как это можно жить, имея такое превратное представление о религии и о церкви. Ну, будь на месте Станислава какая-нибудь девчонка (пусть такого же возраста), тогда было бы что-то понятно: чего взять с девчонки, у которой мысли скачут, как синицы с ветки на ветку, у которой нет какого-либо постоянства и которая подвержена любому дуновению ветра, — но здесь, со Станиславом, совсем другая история: он мужчина, то есть основательный человек, не новичок на жизненном поприще, знает, почем фунт лиха, на мякине его не проведешь, как воробья, — и вот, на тебе — сбился с пути. Ожидать от него такого… как-то не вяжется с ним подобная вещь…

Станислав, наоборот, сохранил полное присутствие духа. Он не раз встречал таких людей, как Павел. Все они были на одну колодку: крайне невежественны в религиозных вопросах и потому несли от откровенную дичь. И понятно, почему: и в школе, и в институте, и на работе они слышали одно и то же: Бога нет, религия — это нечто фальшивое, священники все до единого лжецы и лицемеры. Они, то есть люди, подобные Павлу, пропитались этим ядом до самых печенок, и слушать их было весьма неприятно.

Станислав очень жалел Павла и одновременно понимал: разубеждать его не имело никакого смысла, тот чувствовал себя абсолютно правым — как же! за его спиной стояло атеистическое государство, могучая стена, на которую всегда можно опереться, но и ссориться с ним не стоило, — зачем ссориться с человеком, с которым работаешь бок о бок и с которым решаешь важные научные вопросы?

— Ты, небось, и в церковь ходишь, как эти старушки? — ядовито улыбаясь, осведомился Павел.

— Конечно, — охотно подтвердил Станислав, — и довольно часто.

— И тебе не жалко этого времени?

— Нисколько. Часы, которые я провожу в храме, лучшие в моей жизни.

Павел пришел в полное недоумение, услышав такое признание своего коллеги.

— Лучшие в твоей жизни? Я не ослышался?

— Нет, ты не ослышался.

— Поразительно! — произнес Павел и снова повторил: — Поразительно! — И опять заговорил очень напористо — так бурно и стремительно течет вода, когда перед ней уберут запруду. — И после этого ты будешь утверждать, что ты умный образованный человек, который идет в ногу со временем?

— Не только буду утверждать, но и далее буду поступать так же!

— Это сейчас ты говоришь так безрассудно, потому что молод, а придет время — я не знаю, как скоро это будет, — через десять лет или через двадцать, а может, еще позднее, когда жизнь тебя основательно пообтешет, — ты заговоришь (я уверен в этом на сто процентов) совсем по-другому. Хотел бы я быть свидетелем этого поистине замечательного события!

Павел причмокнул губами от удовольствия, как будто это событие уже наступило.

Станислав, в свою очередь, внутренне улыбнулся, слушая разгогольствования своего спутника:

— Ты этого не дождешься, если даже проживешь сто лет с гаком.

— Ну и апломб у тебя, можно позавидовать! — Павел заложил руки в карманы брюк. — А скажи мне, что такое вера? Если сможешь вразумительно ответить мне на этот вопрос, то сразу многое прояснится.

— Вера — это… как бы тебе сказать…

— Ну вот, сразу и забуксовал, — съехидничал Павел.

— Не спеши, — спокойно отреагировал Станислав. — Буксовать можно где угодно, только не в этом вопросе.

— Ну, продолжай.

— Я поясню тебе это на простом примере. Скажем, ты посадил саженец яблони и веришь, что со временем этот саженец не только превратится в большое дерево, но и принесет плоды.

— Ну, это мне понятно.

— Так и в религиозной сфере: я верую в Бога Отца, в Бога Сына и Бога Духа Святого, то есть в Святую Троицу, а также в то, что со временем Она, по Своей великой милости, приведет меня в Вечные Обители.

— Ты с большим плеском сел в лужу. Саженец, который я посадил, выросшее дерево, а также его плоды я вижу, а ты ничего не видишь — ни Бога Отца, ни Бога Сына, ни Бога Святого Духа, ни тем более Вечные Обители. А если ты их не видишь, значит, их нет. Логично?

— В вопросах веры логика — пустой звук.

— Нет, ты не лукавь. Пожалуйста, не лукавь. Если их нет, значит, нет. Ты обманываешь себя, когда говоришь, что они есть и что ты в них веришь. А зачем себя обманывать? Это очень глупо.

— Как тебе сказать…

Станислав не любил подобного рода разговоры. Трудность их заключалась в том, что собеседники находились на разных жизненных платформах — один на платформе веры, а другой — на платформе неверия, и понять друг друга никак не могли. Это походило на разговор нормального человека с глухонемым. Сколько ни говори, сколько ни объясняй, сколько ни внушай, сколько ни старайся, чтобы собеседник тебя понял, все идет прахом. «Как об стенку горох», — говорил в таких случаях Станислав, покидая незадачливого оппонента.

Однако прекратить диалог с Павлом (как бы ни был он труден) Станислав не мог. Во-первых, он работал с ним в одном отделе, во-вторых, уважал его и, в-третьих (это было, конечно, самое главное), он надеялся, что его слова не пройдут даром и когда-нибудь да принесут пользу его собеседнику.

III

— Как тебе сказать, — повторил Станислав. — Можно верить в то, что видишь, и можно верить в то, что не видишь. Тот, кто верит в видимое, прав, и тот, кто верит в невидимое, тоже прав. Верующих людей мало, а неверующих — много, даже очень много. Ты один из этого большого отряда… Я сейчас скажу тебе совершенно неожиданную вещь.

— Попробуй.

— В жизни каждого неверующего человека наступает такой момент, когда он становится верующим. Ну, если не совсем верующим, то уж знающим — точно.

— Никогда в это не поверю! Ну, может, один станет таким, может, два, но чтобы все… это совершенно исключено!

— И все же это так.

— Докажи.

— Пожалуйста: когда человек переходит после смерти тела в загробный мир, он становится именно таким.

— Как тебя понять?

— Очень просто: он вступает в мир более реальный, чем наш, земной. Но там его ждут большие неожиданности: он увидит бесов, которые терзали его здесь, в земной жизни, но он этого не знал и не понимал. А теперь он увидит этих бесов воочию и… ужаснется, потому что они, эти бесы, во-первых, омерзительны на вид, а во-вторых, очень злобны.

— Ну, пошел заливать почище Хлестакова…

— Я ни капли не преувеличиваю и ни капли не фантазирую. Неверующий человек, перешагнувший в загробный мир, понимает, что попал в ловушку, — он стал верующим, но слишком поздно: ничего, абсолютно ничего уже изменить нельзя.

— Ну, а теперь я тебя сравню с бароном Мюнхгаузеном: твои басни очень походят на его фантасмогории.

— Впрочем, мы забрались с тобой слишком далеко, — продолжал Станислав, не обращая внимания на колкости Павла, — давай-ка выясним кое-что из того, что поближе.

— Ну, наконец-то, снизошел до земных дел…

— Скажи мне, ты крещеный?

— Еще чего не хватало? Разве я похож на какого-то психа или идиота?

— На психа или идиота ты, конечно, не похож, но креститься тебе совсем не мешало бы.

— И в самом страшном сне не подумаю об этом!

— А вот скажи, только честно: почему ты против этого?

— Я хочу остаться свободным! —Сказав эти слова, Павел приподнял голову и стал как бы выше ростом. — Никто и никогда не заманит меня в какое-либо сообщество, союз, партию или в иную сомнительную компанию. Там человек теряет свое «я», свою индивидуальность, растворяется в серой массе. Это не для меня! Я ценю — и не вижу в этом ничего плохого — свою свободу и независимость!

После этих слов осанка Павла стала подчеркнуто прямой и как бы вызывающей.

— Ты хочешь заманить меня (и не скрываешь этого) в церковную организацию, — продолжал он. — Много лживых организаций повидал я (и раньше, и теперь), но церковная — самая лживая из них. Я могу это легко доказать.

Станислав промолчал: зачем подливать масла в огонь?

Павел же, истолковав молчание собеседника в своем, превратном смысле, понесся дальше:

— Кто верховодит в церкви? Священники. Это, скажу я тебе, самый непристойный народ. Мало того, что они вешают лапшу на уши всем, кто забредет в церковь — иной по рассеянности, другой по нелепой случайности — мало этого, повторяю, так они еще гребут деньги лопатой. Они себе ни в чем не отказывают: покупают дорогие квартиры, великолепные гарнитуры, турецкие ковры, австрийские люстры, вина у них только из немецких и французских погребов, фужеры, рюмки и стаканы — сплошной хрусталь, одним словом, неописуемая роскошь. Ты видел, чтобы хоть один священник ездил на «Москвиче» или на «Запорожце»? Если он сядет на такую машину, то будет считать себя самым несчастным человеком. «Mersedes-benz», «Volks-wagen» или «Ford» — вот это другое дело!

Редкий поп не отгрохал себе двух, а то и трехэтажный особняк в Подмосковье. На какие шиши он его отгрохал? Не на рубли и десятки же, которые приносят в церковь старики и старухи. Есть, есть у них тайная статья дохода, о которой они не любят распространяться, — торговля. Один торгует антиквариатом, другой — недвижимостью, третий — автомобилями, четвертый — табаком. Тут уж они могут посоперничать с любым олигархом.

А скажи мне, почему у всех или почти у всех священников основательное пузо? Молчишь? Я скажу, почему. От обжорства! Денег много, еды много — чем еще заниматься, кроме услаждения своего чрева?

Я этих священников знаю как облупленных. Один из них живет в нашем доме. Почти каждый день встречаю его — то ли утром, то ли вечером. Винищем от него разит за версту. «Отец Василий, — говорю я ему, — ты, наверно, юбилей какой-нибудь сегодня отмечал?» «Нет, — отвечает отец Василий, — я сегодня просто немножко разговелся». «А что, — говорю, — Великий пост уже закончился?» «Да нет, — отвечает, — еще и до преполовения не дошел». «Так, наверно, еще рано разговляться». «А это у меня только разминка. Вот в Пасху будет основательное разговление. К этому надо готовиться постепенно, а то как бы чего не вышло…»

Остаток пути до станции метро «Добрынинская» приятели разговаривали о чем угодно, только не о религии. Эта тема осталась у них за бортом — то ли потому, что Павлу надоело мусолить одно и тоже, то ли потому, что Станислав все неохотнее реагировал на его атеистические выпады.

Они спустились по эскалатору на платформу и разъехались в разные стороны.

IV

Накануне Нового года Венедикт Алексеевич Стрельников обратился к сотрудникам своего отдела с такими словами:

— Мои дорогие коллеги! Государственная научная комиссия, учитывая важные открытия нашего отдела в области квантовой физики, поставила перед нами чрезвычайно актуальную задачу, решение которой поможет нашей оборонной промышленности утереть нос американцам. Что и говорить, это для нашего коллектива не только большая честь, но и большая ответственность. Сроки весьма сжатые: через полгода мы должны положить на стол готовое решение.

Я беру на себя общее руководство. А кто-то из вас должен взять на себя основную тяжесть лабораторных исследований. Он и будет «гвоздем» проекта, если можно так выразиться. Могу смело сказать, что он, в случае успешного решения проблемы (а я в этом нисколько не сомневаюсь), получит сразу докторскую научную степень, минуя кандидатскую. Кроме того, его ожидает (в этом тоже можно не сомневаться) крупная государственная премия.

А теперь прошу вас назвать несколько кандидатов на эту должность. Мне хочется, чтобы выбор был коллегиальный.

— Предлагаю Арсения Викторовича Головина, — встал со своего места первый заместитель Стрельникова. — Он один из старейших наших сотрудников и обладает всеми необходимыми данными для такой работы.

— Очень хорошо. Какие будут еще кандидатуры?

— По-моему, Станислав Николаевич Воскресенский смог бы возглавить эти исследования, — поднял руку второй заместитель Стрельникова.

— Замечательно. Кто еще?

— Если мы подключим к этому делу Павла Леонидовича Лаврова, то не промахнемся, — высказал свое мнение профорг отдела.

— Вы назвали самое лучшее, что у нас есть, — резюмировал Стрельников. — Но поскольку работа предстоит не просто напряженная, а сверхнапряженная, то придется трудиться, не покладая рук, днями и ночами. Такого адского режима наш уважаемый Арсений Викторович, находясь в преклонном возрасте, явно не выдержит, поэтому мы его пощадим. Остаются Воскресенский и Лавров. Кому из них мы отдадим предпочтение?

— Наверно, Воскресенскому, — высказался профорг, — он более дисциплинирован.

— Кандидатура Станислава Николаевича действительно более подходящая. — Павел встал со своего места. — Он не только более дисциплинирован, чем я, у него, кроме всего прочего, научное чутье острее, чем у каждого из нас. Есть только одно «но»…

— Что это за «но»? — насторожился Стрельников.

— У Станислава Николавевича того… заскок на религиозной почве…

— И это не случайно?

— Это у него сидит в печенках…

— Н-да, — потер подбородок Стрельников. — Весьма неожиданный оборот. И он, мои дорогие коллеги… да, да, он существенно меняет дело… —Стрельников положил бумаги в папку. —Руководителем проекта я назначаю, — он сделал непродолжительную паузу, — Павла Леонидовича Лаврова…

На другой день, когда Павел пришел на работу, ему сообщили, что Станислав Николаевич Воскресенский уволился из института.

— Куда он перешел? — поинтересовался Павел.

— Этого мы не знаем, — последовал ответ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава шестнадцатая

СМЕНА ДЕКОРАЦИЙ

I

На следующий день, когда первые лучи солнца заглянули в избу, Павел, не давая воли лени, быстро встал и подошел к окну. Небо было чистое, ярко-синее, воздух прозрачен.

«Сварю кашу, позавтракаю и отправлюсь пораньше на источник», — решил он. У него был выбор: гречка или рис (он купил их в Сергиевом Посаде). Предпочтение было отдано гречке. Павел промыл ее в глубокой миске, а потом засыпал в кастрюльку с водой и поставил на электроплитку.

В этот момент раздался стук в дверь.

— Входите, — разрешил Павел.

Вошла Голиндуха. Она была в тапочках на босу ногу.

— Отмучилась, — заявила она, забыв поздороваться.

— Кто? — не понял Павел.

— Аксинья. Как уснула — так и не проснулась. Утречком подошла к ней, дыхания не слышно, я положила руку на лоб — холодный. Наверно, посреди ночи и преставилась.

— Слава Богу! — сказал Павел, осеняя себя крестным знамением. — Закончилось ее земное странствие.

— Ночью проснулась, обычно никогда в такую пору не просыпалась, а тут проснулась, не знаю, почему; прислушалась: тихо; частенько она постанывала во сне, а тут — тихо; ну, думаю, и хорошо, пусть поспит, мне меньше тревог; полежала, полежала и не заметила, как уснула… Утром встала, а она уже… и мысли даже не было, что она может вот так быстро… а она, представь себе…

— Теперь тебе облегчение.

— Еще какое! А вот, откровенно говоря, не знаю радоваться мне или печалиться? С одной стороны, обуза свалилась с плеч, а с другой, мать все же, жалко, а с третьей, всем там быть — кому раньше, кому позже.

— Конечно, что там говорить.

— Я зачем зашла, я же по делу зашла, — заторопилась Голиндуха. — Мы сейчас с Акулиной (это моя соедка) приготовим покойницу, все, что надо, сделаем, а я тебя попрошу, Павлуша, сбегай к Гавриле-плотнику (он на том, дальнем, краю живет), пусть приготовит домовину. Живой без сапог обойдется, а мертвый без гроба не обойдется — так, кажется, говорят.

— Ладно, сделаю, — согласился Павел. — А где ты будешь ее хоронить?

— В Москве.

— А чего в Москве? Разве не проще тут, рядышком? И ехать никуда не надо.

— Так она же прописана в Москве. А тут надо бегать, хлопотать, сколько это времени займет. У нас же на каждом шагу бюрократия.

— Разве не успеешь?

— И думать нечего! Бумаг сколько надо собрать!

— Отпевать в каком храме будешь?

— Отпевать? Для чего? Это, по-моему, пустая трата времени.

— Нет, не пустая, — возразил Павел. — Это совершенно необходимое дело.

— Для профанов, да. А по мне — так никакого ни отпевания, ни запевания не требуется. Труп есть труп — опустили в землю, закопали — и дело с концом.

Лаврова поразило, уже в который раз, религиозное невежество этой женщины. Ну, ничего не знает, ничего, и самое главное, не хочет ничего знать. Ему не раз встречались люди подобного типа, и все они вели себя одинаково: совершенно не разбираясь в деле, начинали говорить так, как будто были специалистами в этой области. Говори им, не говори, толку никакого.

Что сказать Голиндухе? Как убедить ее в том, что она не права? Как разрушить ее невежество?

— Отпевание — это последнее напутствие для усопшего, — сказал он как можно убедительнее. — Святая Церковь молится о прощении его грехов и просит Господа учинить его в Селениих Правдных. Пока усопшего не отпоют, его душа, возможно, не уйдет на Небо.

— Ну, и пусть не уходит. То, что ты говоришь, есть один туман, и больше ничего. Я недавно читала в каком-то журнале, что отпевание — вещь необязательная, это устаревший обряд. Об этом писал не кто-нибудь, а профессор. Ему-то, наверно, можно верить.

— Не всегда. И профессор может иногда нести заведомую гиль.

— С какой целью?

— Для того, чтобы соблазнить неопытных людей, ввести их в заблуждение… Отпевание — вещь очень хорошая, зачем его избегать?.. А профессор, кроме всего прочего, может просто ошибаться…

— Но я ему верю все же больше, чем тебе.

— Это твое дело. Я тебе расскажу один случай. Ты человек грамотный, ученый, и все поймешь. Однажды ночью группа ученых пришла на Ваганьковское кладбище. Специальной аппаратурой они сделали несколько снимков. И вот что они увидели на них: над некоторыми могилами висели на тонких ниточках какие-то шары. Ученые не могли понять, что это такое, и обратились за разъяснением к священнику. Тот сказал: «Это, вероятно, души усопших неотпетых людей». Вот видишь, есть даже материальные (хотя и недостаточно обоснованные)) доказательства того, о чем я тебе говорил.

— А если бы эти ученые пришли на другое кладбище и сделали снимки там, то, вполне возможно, они ничего бы и не обнаружили. Ты рассказал о частном случае, а мне нужна полная картина.

— На всех кладбищах картина одна и та же.

— Это еще надо проверить.

«Ну, до чего дремучая женщина, — с досадой подумал Павел. — Не понимает самых элементарных вещей».

— И вообще, — хорохорилась Голиндуха, — я на кладбище даже и заглядывать не буду.

— Как так?

— Я поеду в крематорий.

Павел не поверил своим ушам.

— Ты всерьез?

— А разве я похожа на шута горохового?

— На шута горохового ты не похожа, но… разве не лучше похоронить Аксинью на кладбище?

— Да там хлопот не оберешься! Но дело даже не в этом.

— А в чем?

— В том, что никакой разницы нет: то ли сжечь тело, то ли закопать в сырую могилу. И в том, и в другом случае от него остается маленькая горстка праха. В крематории положат этот прах в урну и отдадут мне в руки, а в могиле… надо ждать, пока тело не разложится и не превратится в ничто. Кроме того, это ничто тебе никто и не отдаст. Так что не уговаривай меня, я лучше тебя знаю, как мне поступить.

— Ты, наверно, думаешь, что эту урну домой унесешь?

— Домой не обязательно. Зато она будет храниться в стене, в маленькой нише, я могу приходить к ней, когда захочу.

— Так ты и на кладбище можешь приходить.

— Сюда удобней, — твердила свое Голендуха.

II

Гаврила-плотник оказался таким здоровяком, такого могучего сложения, что Павел диву дался: таких богатырей он, пожалуй, до сих пор и не встречал. У него была крупная голова, большие мясистые губы, нос — как будто топор-колун, большие глаза, а брови занимали так много места и были такие густые, что походили на двух медведей. Павел застал его в сарае, который был приспособлен под мастерскую; и хотя сарай был немалых размеров, ему показалось, что хозяину в нем тесно.

— Ну, брат, ты, я вижу, здоровьем не обижен, — сказал он, поздоровавшись.

— Чего-чего, а этого добра хватает. — У плотника был такой густой, звучный, мощный бас, что, казалось, стены сарая задрожали, когда он заговорил. — Сожму в кулаке сучок, так пойдет из него сок. — Он поднял руку и показал, как это бывает. — С чем пожаловал, дорогой гость?

Павел изложил цель визита.

— Это можно, — согласился Гаврила. — Дело знакомое. К завтрему соорудим. Пусть Голиндуха водчонки передаст с кем-нибудь — дело будет лучше спориться.

Плотник сдержал свое слово, принес на плече домовину Голиндухе, та обила ее беленьким сатином и в этот же день увезла Аксинью в Москву. Прощаясь, она сказала:

— Завтра приедет моя лучшая подруга Клавдия Васильевна, будет домовничивать.

— Очень хорошо, — согласился Павел.

Не откладывая в долгий ящик, он по сотовому телефону позвонил отцу Мануилу, сообщил о кончине Аксиньи и спросил, где бы лучше отпеть ее. Батюшка сказал, что возьмет эту заботу на себя: закажет заочное отпевание в одном из храмов Сергиева Посада.

III

Клавдия Васильевна, прибывшая утренним автобусом, была маленькая, тоненькая, похожая на школьницу; ей было около пятидесяти; у нее было миловидное лицо и искрящиеся синие глаза, они-то и компенсировали отчасти ее физический недостаток — она была горбата, а точнее, двугорбая. К своему уродству она относилась с юмором.

— У меня спереди пирог, а сзади каравай, — сказала она Павлу, когда они, познакомившись, обсуждали деревенское житье-бытье и когда зашла речь о продуктах. — Мне и в магазин ходить не надо.

— Ну, а мне, грешному, надо.

Клавдия Васильевна оказалась добрейшим человеком и тут же предложила Павлу свою помощь.

— Я и супчик могу тебе сварить и кашку, и салатик приготовить. Главное, ты не стесняйся, говори, что нужно (по взаимной договоренности они сразу перешли на «ты»).

Когда они заговорили на церковные темы (а это рано или поздно должно было произойти), то Павла насторожили странные высказывания ее собеседницы — в них содержались весьма заметные искажения православного учения. Духовный опыт подсказал ему, что тут что-то неладно.

— Ты где обо всем этом узнала? — спросил он.

— В церкви.

— В какой?

— У нас ее называют «Христианская церковь Иисуса Христа».

— Это не церковь, а секта.

— Ну, какая же это секта? Мы молимся Иисусу Христу, как и все христиане.

— Нет, не все. А как ты туда попала?

— На улице подошли ко мне две женщины, спросили: «Вы верите в Евангелие?», а потом стали рассказывать о земной жизни Иисуса Христа, подарили мне несколько брошюр и пригласили приходить к ним, чтобы вместе молиться.

— А как давно это произошло?

— Да, наверно, лет десять-двенадцать назад. С тех пор я с ними и дружу.

Павел понимал, почему она так легко попалась в сети сектантов. Ее душа за годы атеистического режима изголодалась по духовной пище, и она ухватилась за первую же возможность утолить свой голод. Семена сектантов легли на подготовленную почву. За все это время ее душа настолько пропиталась ложным, искаженным вероучением, так сильно отравилась, что говорить о ее быстром исцелении было просто невозможно.

«И все же, — подумал Павел, — я должен попытаться открыть ей глаза».

Он изложил ей азы Православия, сказал, что истина содержится только в Православной Церкви, что все сектанты, в том числе и ее подруги, находятся на ложном пути и что если ничего не изменится и она, Клавдия Васильевна, не покается в своих заблуждениях и не встанет на истинный путь, все может закончиться очень плохо.

Клавдия Васильевна внимательно выслушала своего нового знакомого, но, конечно, с ним не согласилась, ведь она так долго была в своей церкви, где все очень хорошо, где к ней относятся с большой любовью и доброжелательностью, где ей ни в чем не отказывают и где она чувствует себя, как дома. Ей трудно, почти невозможно было сознаться в том, что она, взрослый человек с высшим образованием (биологический факультет МГУ), заблудилась в трех соснах, попала не туда, куда надо, что ей совершенно незнакомы православные храмы, которых в Москве очень много, что она не знает того, что знает каждый верующий православный христианин; менять взгляды и убеждения, которые она так хорошо усвоила за многие годы, менять всю себя — нет, это уж слишком, это как-то даже дико…

Павел, понимая внутреннее состояние Клавдии Васильевны и щадя ее самолюбие, переменил тему разговора, решив, и совершенно справедливо, что Господь Бог справится с духовной проблемой его собеседницы гораздо лучше, чем он.

Беседа продолжалась еще довольно долго, тем более Клавдия Васильевна очень занимательно и с мягким, добрым юмором рассказывала разные интересные истории из своей жизни. В самом конце беседы она сказала:

— Голиндуха просила передать, что к ней на днях приедет ее двоюродная сестра из Барнаула, и она поселится в том доме, где ты живешь. Так что… — она не договорила, водя туфлей по земле.

— Намек понял, — кратко сказал Павел.

— Не знаю, почему она так решила, — продолжала Клавдия Васильевна, глядя перед собой, — и в главном доме для приезжей нашлось бы место… не знаю… — Она помолчала, по-прежнему водя туфлей по земле. — Тут какая-то загадка… Насколько я знаю, у Голиндухи никаких сестер нет, ни родной, ни двоюродной… Откуда появилась барнаульская, непонятно…

— Если сестер нет, их выдумывают, — пришел на помощь своей собеседнице Павел. — Мне срочно надо что-то подыскивать. Времени Голиндуха мне почти не оставила. Вот что я сделаю, — после непродолжительного раздумья сказал он. — Тут неподалеку есть две деревушки — Марино и Слотино. Я в них ни разу не был. А они, говорят, очень симпатичные; даже есть асфальтированная дорога — это потому, что там живут начальники охотничьего хозяйства. К ним приезжают всякие тузы из столицы, поэтому они и стараются. Местные жители в шутку назвали эти владения «Французская республика», наверно, потому, что ударение в словах Марино и Слотино падает на последний слог. Если ты мне разрешишь взять Голиндухин велосипед, то я скатаю туда.

— Не только разрешаю, но и желаю тебе успеха, — с легким сердцем ответила Клавдия Васильевна, довольная тем, что так просто разрешилась щекотливая ситуация и ей не придется больше заговаривать об этом.

IV

Павел много ездил на велосипедах — и в детстве, и в юности — и хорошо разбирался в них. Он сразу оценил главное достоинство Голидухинова велосипеда: он был не новый, еще советских времен, но зато легкий на ходу. Павел сначала с натугой, а потом все свободней и свободней нажимал на педали, велосипед послушно набирал скорость, встречный воздух приятно освежал лицо — не было бы счастья, да несчастье помогло прокатиться в солнечный летний день на лоне природы. Вскоре за деревней началась асфальтированная дорога, которая была на редкость ровной. «Чего не сделаешь ради высоких гостей!» Но как только закончились владения охотничьего хозяйства, закончилась и асфальтированная дорога. Впрочем, по грунтовой ехать было еще приятней.

Природа радовала глаз: справа тянулось большое водохранилище, в котором рыбачить было можно, но далеко не всем, а слева поля перемежались березовыми рощами и сосновыми борами. Солнечные лучи ласкали листву деревьев, зеленые привольные луга, разноцветных бабочек, которые порхали там и сям, садясь то на один цветок, то на другой, ласточек, которые стремглав проносились над головой велосипедиста, — роскошное лето только-только достигло своего зенита.

В Марино местных жителей не было видно, а вот гости, приехавшие то ли из Москвы, то ли из других мест, сразу бросались в глаза: в первую очередь это была детвора, которая каталась на велосипедах, охотилась с сачками за бабочками, сидела на лавочках около домов и лузгала семечки — в деревне надо жить по-деревенски. «Тут и спрашивать нечего, — решил Павел, — каждый дом заполнен под завязку, как куль картошки, собранной в поле осенью».

До Слотино было километра два с половиной; Лавров ехал и присматривался к приближающемуся селу. Это было именно село, а не деревня, потому что в нем был храм. Последние сто-двести метров дорога шла вверх, и когда Павел въехал в село, то ахнул — такая красота открылась перед ним.

Деревянные старые избы с обязательными палисадниками, в которых росли березы, липы и черемуха; горящие под жаркими лучами солнца янтарные сосны; кряжистые дубы-великаны с такими длинными и сильными ветвями, что тень от них закрывала полулицы; калина и рябина, набирающие зрелость, — оказавшись в этом месте, не захочешь и покинуть его.

В центре села раскинулся пруд, заросший по краям осокой и ивняком; в нем, добывая корм, плавали утки; на берегу паслась небольшая стайка гусей; вожак поднялся повыше на ноги и взмахнул крыльями, просушивая их после купания, — курицы, бывшие поблизости, убежали далеко в сторону, а по воде пошла крупная рябь.

От пруда дорога сбегала вниз, к редким задумчивым березнякам, дремавшим в жарком полуденном мареве.

Жемчужиной села был, конечно, большой, кирпичной кладки храм, который стоял на самом высоком месте. Он был обезображен, как и многие другие храмы в нашем Отечестве, но смотрелся все равно замечательно. Остов сохранился весь, уцелели кресты на колокольне и на центральной «луковке». «Одежда» на «луковке» давно исчезла, торчали одни проржавевшие «ребра». В крыше зияли порядочные дыры. Стены храма были выщерблены, посечены дождем и морозом, потеряв свой былой естественный цвет.

Павел прислонил велосипед к старой липе и зашел внутрь храма. Он был просторный и высокий; в нем вовсю гулял ветер, так как оконные проемы были пусты, лишь на одном-двух окнах сохранились погнутые железные решетки. Северные двери храма были открыты. Иконостас, вернее, его голый остов без икон, выглядел особенно печально: он наполовину сгорел, другая половина была черна от сажи.

Занятый невеселыми мыслями, навеянными печальной картиной, Павел не заметил, как в храм вошел высокий прямой старик в старом картузе и с палкой в руке.

— Загубили такую красоту, — сказал он, сняв картуз.

Павел обернулся, кивком головы поздоровался со стариком, осведомился:

— Кто бы это мог сделать?

— Вестимо кто — враг, — сказал старик. — Ему эта красота поперек горла.

— Негодяи! А давно это было?

— Недавноть. И семи дён не прошло.

— Да, жалко.

— Ишо как жалко-то. В мае к нам приезжал батюшка. «Живые тут есть?» — грит. «Есть, — отвечаем мы. —Хучь мало, но есть». «Молиться будем?» — спрашивает. «Будем», — отвечаем. «Ну, тогда надо прибраться в храме». «Очинно согласные мы на это». Кинули клич, собралося пять человек. Порубили кустарник, тутока, где мы стоим, был цельный лес, вынесли мусор, битый кирпич, банки, бутылки, прибралися в алтаре. «Завтрева, — грит батюшка, — будем служить Литургию». «Очинно согласные», — грим в ответ.

— И что, в самом деле служба была?

— Была, сердечный, была.

— И кто-нибудь пришел?

— Да вот мы, пять душ, и были… А потом и подпалили нехристи иконостас; я увидел дым, поднял народ — а то бы совсем ничего не осталось…

— Тебя как зовут-то? — спросил Павел.

— Фролом до сих пор кликали.

— На квартиру не пустишь — на недельку-другую?

— На фатеру, говоришь? — переспросил старик. — Я бы пустил, да старуха у мене хворая. Высохла, как спичка. Болесь не по лесу ходит, а по людям.

— Может, кто другой пустит?

Фрол почесал за ухом.

— Не знаю что-то таких. Село большое, а притулиться негде…

— Ну, пожелаю батюшке и всем вам восстановить побыстрее храм.

— Очинно хотим мы этого.

Фрол заскорузлыми пальцами перекрестился и склонил в поклоне седую голову.

V

Покинув Слотино, Павел выехал на шоссе и как следует нажал на педали. Ветер засвистел в ушах. Через некоторое время дорога пошла под уклон, а затем — в гору, которую Павел преодолел без особых сложностей. Быстрая езда доставила ему большое удовольствие. Вскоре он свернул направо, на грунтовую дорогу, и минут через двадцать прибыл на источник. «Не мешает освежиться в такую жару».

Придя на свою любимую полянку, он замер от неожиданности — полянки не существовало. Вернее, она была, но не было травы, которая тут росла и которая служила для Павла как бы неким занавесом, закрывающим его от любопытных глаз, когда он отдыхал. Траву скосил «глист»; он был тут и, махая косой, выкашивал последний «пятачок».

— Ты что наделал? — не удержавшись, крикнул Павел. — Испортил всю поляну!

— Что хочу, то и делаю! — огрызнулся «глист».

— Где угодно мог бы косить! Так нет — обязательно здесь!

— Да, здесь! А в других местах мне и не надо!

— Оставь хотя бы этот «пятачок»!

— Еще чего! Ни за что не оставлю! — пролаял «глист» и еще быстрее замахал косой.

— Ермолай твое самоуправство так не оставит! Взгреет как следует!

— Плевал я на Ермолая и на всех! — взорвался «глист». — Никто мне не указ! И ты в том числе! Явился сюда! Кто тебя звал? Что ты тут шляешься? Что ты тут забыл? Ы-ы-ых! — он заскрежетал зубами. — И ходит! И ходит! И ходит! Ненави-ижу! Люто ненави-ижу! — Он поднял косу, пощупал большим пальцем ее лезвие. — Пореш-ш-шу! Ни перед чем не остановлюсь, а пореш-ш-шу!

Лавров поспешил удалиться с поляны, чтобы не слышать этот бред. Пока он шел, «глист» все повышал и повышал голос, чтобы как можно больше досадить ему. Павел вскочил на велосипед и помчался по тропинке, идущей вдоль Вондиги. Он не заметил, как очутился на самой дальней поляне. Здесь стояло пять или шесть палаток; горел костер, над ним висели три котелка, две девушки пробовали их содержимое. Одна из них, взяв эмалированную миску, застучала по ней ложкой.

— Обед! — громко закричала она.

На ее голос к костру со всех концов поляны подтянулись юноши и девушки. Среди них Павел увидел Юрия Сергеевича Звягинцева, своего хорошего знакомого. Звягинцев был профессиональным спортсменом с высшим образованием (физкультурный институт имени Лесгафта). Он был стайер; его любимые дистанции были пять и десять тысяч метров. «Стометровку любой дурак пробежит, — любил говорить он, — а вот десять километров попробуй одолеть в хорошем темпе, тут и вылезет наружу, на что ты способен». Он показывал прекрасные результаты, очень скоро заслужил звание «мастер спорта», не раз выступал за сборную России на международных соревнованиях, улучшил рекорд России сразу на пять секунд на своей коронной дистанции (десять тысяч метров).

Все складывалось лучше некуда, его включили в олимпийскую сборную, возлагая на него большие надежды. «Это второй Владимир Куц», — сказал о нем его тренер.

Но вдруг случилось неожиданное: Звягинцев покинул большой спорт. «Я вовремя одумался, — рассказывал он Павлу. — Большой спорт — это большая ловушка. Там легко погибнуть. Человек думает только о рекордах — нормальная жизнь для него закрыта».

Звягинцев стал тренером. Он организовал молодежный спортивный клуб «Ласточка» и учил своих воспитанников здоровому образу жизни. Бег в его системе занимал одно из ведущих мест. Он бегал с ребятами и девчатами в любое время года, а летом часто выезжал с ними за город.

— Юрий Сергеевич, сколько лет, сколько зим! — воскликнул Павел, подходя к своему знакомому.

— Какая встреча! Какая встреча! — обрадовался Звягинцев. — И где? На природе! Безумно рад видеть тебя, Павлуша! — Он крепко пожал протянутую руку. — Ты очень вовремя! У нас как раз обед! Просим к столу, то есть, я хотел сказать, к костру. Маша! — обратился он к одной из девушек, которая дежурила у костра. — У нас гость со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— Я поняла, — улыбнулась Маша. Она налила в миску щей из свежей капусты, приправила его сметаной и подала Павлу. Затем миску получил и тренер.

Звягинцев и Павел присели на бревно и, держа миски в руках, принялись за еду.

— Когда прибыл? — спросил Павел.

— Только вчера, — ответил Звягинцев, активно работая ложкой. — Поживем недельку-другую, пока погода стоит. Я каждый год сюда выбираюсь — лучшего места для оздоровления во всем Подмосковье не найти!

— Много бегаешь?

— Каждый день пробегаем двадцать-тридцать километров. За два приема — утром и вечером.

— Не хнычут? — Павел кивнул на подопечных.

— Наоборот. Говорят: «Юрий Сергеевич, можно прибавить?» Это же одно удовольствие — неспешный бег среди раздольных полей, с холма на холм, по лесной тропинке… А ты как сюда попал?

Лавров рассказал о своем послушании.

— Кстати, у тебя нет свободного места? — спросил он. — У меня проблема с жильем.

— Как нет? Конечно, есть. Мы всегда берем с собой дополнительную палатку — для гостей: есть и «пенки», и пара спальных мешков, а главное, миски с ложками.

— Возьмешь меня?

— Конечно. Тем более мы давненько не виделись.

— Решено. Я сгоняю в Малинники, возьму свои вещи и через пару часов буду здесь.

— Лады.

Глава семнадцатая

ДЕВОЧКА С КОСИЧКАМИ

Погожим майским днем во время обеденного перерыва Павел, чтобы размять уставшие члены (четыре часа просидел в лаборатории, не вставая),

прошелся в хорошем темпе по Покровскому бульвару, а потом присел на одну из лавочек отдохнуть. Мимо — в ту и другую сторону — проходили москвичи (почти все довольно быстро, особенно студенты), по дорожке разгуливали десятка два голубей, они что-то клевали, прохожих не боялись — отбегали в сторону только тогда, когда кто-то почти наступал на них. На противоположной лавке сидели два пенсионера, оба в старых потертых шляпах, в видавших виды плащах, и о чем-то оживленно говорили, видимо, ругали чиновников, которые на каждом шагу ущемляют интересы пенсионеров.

Вдыхая приятный запах недавно распустившихся тополей, Павел закрыл глаза, а когда открыл их, то увидел перед собой маленькую пятилетнюю девочку с двумя рыженькими косичками. Она долгим испытующим взглядом, как взрослая, посмотрела на Павла и спросила очень серьезным и очень строгим голосом:

— Ты почему до сих пор не крестился?

Павел опешил. Чего угодно он мог ожидать от этой малышки, но только не такого вопроса. Он не нашелся, что ответить, и только недоуменно смотрел на девочку.

— Пора, давно пора окреститься! — также строго сказала малышка.

— А где? — спросил Павел.

— В православном храме.

— В каком?

— В храме Петра и Павла у Яузских ворот.

— А почему именно в нем?

— Так тебя же Павел зовут?

— Да. —Лавров очень удивился: откуда она знает его имя?

— Ну вот, Апостол Павел и зовет тебя к себе.

— Апостол?

— Да, именно он.

— Вот оно что… — Лавров поморгал глазами. — Вот оно что…

— Пора меняться к лучшему! — еще строже сказала девочка, повернулась и пошла к выходу с бульвара. Здесь, у неширокого прохода, она остановилась, ожидая вместе с другими людьми, когда промчатся автомобили.

Павел, опомнившись и все еще не веря в то, что с ним произошло, вскочил с лавки и быстрым шагом пошел вслед за девочкой, чтобы выяснить, кто она и кто научил ее так разговаривать со взрослыми. Машины все еще мчались по бульвару, и прохожие не двигались с места, но когда Павел подошел к ним, то девочки среди них не оказалось. Он огляделся кругом, не спряталась ли она за деревьями или еще где, но ее нигде не было видно. Он пожал плечами, хмыкнул и, дивясь происшедшему, вернулся на свою лавку.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

«Есть вещи, которые нельзя откладывать ни на одну минуту, — сказал Павел, проснувшись на другой день раньше обычного. — Ни ливень, ни ураган, ни срочный телефонный звонок, ни неотложная работа — ничто не помешает мне сделать то, что я должен сегодня сделать».

Он надел свой лучший костюм, тщательно выглаженную рубашку, повязал любимый галстук и отправился в тот храм, который назвала ему девочка. Был будний день, народу в храме было совсем немного — десяток пожилых женщин, несколько старушек, которые сидели на скамейке у задней стены, двое или трое мужчин среднего возраста.

«Если бы я встретил их на улице, то ни за что бы не угадал, что они верующие, — подумал Павел. — Вера — это не медаль на груди человека, она живет где-то внутри, а где именно, этого я не знаю».

Служба совершалась у правого алтаря, негромко пел хор (он состоял из трех молодых женщин), человек преклонного возраста в светло-желтом облачении (видимо, священник) громко произносил возгласы, иногда он произносил их, выйдя из алтаря, богомольцы крестились и кланялись. Павел отошел к левому алтарю и стал рассматривать фрески на стенах и на своде храма, написанные на библейские сюжеты, в которых он совершенно не разбирался. На стенах было много икон — как маленьких, так и больших, кое-где в несколько рядов, некоторые из них были старинные, темные со сложной композицией; лики святых были суровые, строгие — Павлу казалось, что они смотрят на него с явной укоризной; перед иконами мерцали разноцветные лампады.

В храм изредка заходили люди, в том числе и молодые, они покупали свечи, ставили их на тот или иной подсвечник и, перекрестившись, удалялись.

Запах в храме был специфический, такой, какого не встретишь ни на улице, ни в кафе, ни на работе, сначала запах немного раздражал Павла, но через некоторое время он привык к нему, и психологический дискомфорт незаметно исчез.

Вскоре богослужение закончилось, священник вышел из алтаря, и к нему подошли две женщины; с первой он разговаривал довольно долго, а со второй — не больше минуты. Павел стоял неподалеку.

— Вы ко мне, — обратился к нему священник, попрощавшись с женщинами.

— Да.

— Слушаю вас.

— Я не знаю, как к вам обратиться.

— Называйте меня «отец Михаил». Можно просто — «батюшка».

Он был невысокого роста, с добрым и мягким выражением лица, на котором выделялись умные проницательные глаза, с седой бородой, которая закрывала половину его груди.

— Отец Михаил. — Павел потеребил подбородок, пригладил двумя ладонями волосы, а потом собрался с духом и сказал: — Я хочу покреститься.

— Очень похвальное намерение. — Батюшка пытливо посмотрел на Павла. — А почему вы решили это сделать?

— Пришла пора.

— Замечательно. — Батюшка кивнул головой в знак одобрения. — А когда вы хотите это сделать?

— Сегодня. Именно сегодня, а не завтра или послезавтра, —убежденно сказал Павел. — Мне нельзя откладывать, — добавил он, не сводя глаз со своего собеседника.

— А почему нельзя откладывать?

— Потому что я решился.

— Очень хорошо. — Батюшка снова кивнул. — Мне нравится ваша решимость. Крестик у вас есть?

— Нет.

— Купите за церковным ящиком и проходите в крестилку — через десять минут начнем.

Крестиков на прилавке было очень много — и деревянные, и алюминиевые, и серебряные, и золотые, и больших размеров, и совсем малюсенькие. Павел не знал, на каком из них остановить свой выбор.

— Какой крестик вы посоветуете? — спросил он у женщины за прилавком.

— Какой ваша душа пожелает, тот и покупайте, — ответила женщина. — Они все хорошие, потому что на каждом из них изображен Христос.

Павел остановил свой выбор на симпатичном крестике небольших размеров со светло-желтым золотистым покрытием.

— Я могу его сразу надеть? — спросил он у продавщицы.

— Нет, его наденет на вас священник после Таинства Крещения, — ответила женщина.

Крестилка находилась во дворе, рядом с храмом. В ней тоже было много икон; на передней стене выделялась больших размеров фреска, написанная весьма искусной рукой: один Человек стоял в реке, а второй возлагал на Него руку; их головы обрамляли светлые нимбы.

Отец Михаил облачился в другую, белую одежду, надел нарукавницы, раскрыл книгу в кожаном переплете и громко произнес:

— Благословено Царство Отца и Сына и Святаго Духа ныне и присно и во веки веков!

А потом стал читать молитвы и прошения, которые Павел понимал лишь отчасти. На подсвечнике горели три свечи, огоньки которых едва заметно колебались. Павел чувствовал, как по его телу то и дело пробегают мурашки, и это ощущение, а также то, что совершается большое, первостепенной важности дело, наполняло его сознанием, что он сделал абсолютно правильный шаг, причем вполне сознательно и по своей воле.

А потом он вошел в купель, наполненную водой.

Священник возгласил:

— Крещается раб Божий Павел во имя Отца…

Движением раскрытой ладони он погрузил его в воду, а когда Павел выпрямился, произнес:

— Аминь.

Затем отец Михаил второй раз погрузил Павла в воду:

— И Сына…

И опять:

— Аминь.

А потом третий раз погрузил:

— И Святаго Духа…

И снова:

— Аминь.

Павел вышел из купели так, как будто вышел из огненного пламени: все его тело гудело и трепетало — каждая жилка, каждая клеточка, каждый нерв, ему казалось, что он совершенно изменился, — вошел в купель один человек, а вышел другой.

Когда все закончилось, отец Михаил сказал, закрыв книгу в кожаном переплете:

— Поздравляю вас, раб Божий Павел, с совершением великого Таинства!

— Спасибо, батюшка, — ответил Павел, находясь в самом лучшем расположении духа. — А что мне теперь делать?

Отец Михаил снял один нарукавник, затем второй.

— Служить Господу Богу! — торжественно произнес он, показывая рукой на образ Спасителя.

— А как?

— Постом и молитвой.

— А еще?

— Добрыми делами.

— Каждый день?

— Да, желательно. Без отдыха, без отпуска, без лени. И так до самой смерти.

— А я не устану?

— Наоборот, силы будут только прибавляться. — Отец Михаил обеими руками похлопал Павла по предплечьям. — Скажу больше: у вас крылья будут вырастать!

Он широким крестным знамением осенил Павла.

— От всей души благославляю вас на этот путь!

Глава девятнадцатая

ПАЛАТОЧНЫЙ ЛАГЕРЬ

I

Поляна, на которой разбил свой походный лагерь Звягинцев, была почти изолирована от внешнего мира: по жердочкам через Вондигу проходил, наверно, один Ермолай, да и то не каждый день, а по дорожке, идущей от источника, мог прийти только тот человек, который был знаком с этим местом, но в будни таких людей практически не было, да и в выходные дни крайне редко. Со всех сторон поляну окружал густой смешанный лес, несколько берез и сосен красовались на самой поляне, придавая ей совершенно очаровательный вид; на участке, примыкающем к Вондиге, в ее излучине, можно было найти много лекарственных трав — зверобой, тысячелистник, мать-и-мачеху, иван-чай, солодку, а в разных местах — у кромки леса и в самом лесу — в изобилии росли малина и смородина, листья которых дежурные по лагерю использовали для заварки чая. Изумрудная трава на поляне нравилась не только Павлу, но и всем обитателям лагеря — по ней было очень приятно ходить босиком.

Еда, приготовленная на костре, была — не в пример городской — такой вкусной, что редко кто из юных спортсменов не просил добавки, не исключая и гостя, — аппетиты у всех были отменные.

В первый же день Павел стал полноправным членом спортивного лагеря — этому способствовала непринужденная атмосфера, которая царила здесь, — Звягинцев был не только хорошим тренером, но и хорошим педагогом и психологом.

После ужина, когда дежурные помыли посуду и сложили ее в одну из палаток, все обитатели спортивного лагеря собрались у костра. В руках у чернобрового юноши с прямым греческим носом и небрежной прической — его звали Денис — оказалась гитара. Он взял несколько аккордов, настраивая инструмент.

— Ну, что ты сегодня споешь? — поинтересовалась Маша, которая сидела на раскладном стульчике.

— Я пою не для себя, а для вас, — отозвался Денис, перебирая струны, — поэтому, что вы пожелаете, то и буду петь.

— Ну, тогда спой нам для начала про ласточку, которая вьет гнездо, эта песня нравится, кажется, всем.

— Можно и про ласточку.

У Дениса был невысокий, но приятный, мягкого тембра голос, которым он владел совсем неплохо, да и идейный смысл песни он понимал, поэтому то, что он пел, понимали и слушатели.

За первой песней последовала вторая, третья, у Дениса был довольно обширный репертуар — получился настоящий импровизированный концерт. Но вот певец отложил гитару.

— Может, чайком побалуемся, — предложил он.

— А почему бы и нет? — откликнулась Маша. — Тем более он уже настоялся.

Она разлила чай по кружкам, а пачку с сахаром-рафинадом положила на перевернутую миску.

— Денис, — улыбаясь, спросила девушка, — ты чай будешь пить вприкуску или вприглядку?

— Да уж как получится, — отшутился певец.

Сделав несколько глотков, он поставил кружку на землю.

— Юрий Сергеевич, — обратился он к своему наставнику, — каким образом Владимиру Куцу удалось побеждать всех и вся на беговой дорожке?

Видимо, разговор об этом выдающемся спортсмене заходил среди подопечных Звягинцева не первый раз, и Денису хотелось выяснить кое-что новое для себя.

Звягинцев пошевелил палкой поленья в костре; сверкающие искры дружно взметнулись вверх; пламя, доселе дремавшее, жадно охватило поленья.

— Владимир Куц — фигура трагическая, — сказал он, кладя палку рядом с собой. — Как, впрочем, и многие другие спортсмены.

— А в чем заключался его трагизм? — подался вперед Денис.

— У него был очень жесткий тренер. Он предлагал ему сверхчеловеческие нагрузки. Например, он заставлял Владимира бегать по глубокому снегу. За счет этого Куц показывал очень высокие результаты, равных ему на длинных дистанциях не было. Помню один эпизод, который произошел, если не ошибаюсь, на Олимпийских играх. Бег повели два брата-англичанина, они были хорошо подготовлены и не сомневались, что займут призовые места. И вдруг, после нескольких кругов, Владимир Куц сделал рывок и легко ушел от своих соперников, которые просто физически не могли преследовать его. Опередив англичан метров на двести, он обернулся и помахал рукой, мол, догоняйте меня.

Итак, рекорды следовали один за другим. Но долго это продолжаться не могло. Организм Владимира держался до поры до времени, а потом отказал. Все! Запас прочности кончился!

— И что дальше?

— А дальше все очень просто: он стал никому не нужен, и его выбросили на помойку.

— Таким людям надо памятники ставить.

— У нас это делать не умеют.

— До чего жалко парня: старался, старался — и вот…

— Его здоровье полетело кувырком: были жуткие нагрузки — и вдруг их не стало: человек превратился в дряхлого инвалида… Вот вам и большой спорт.

Наступило молчание. Каждый из присутствующих по-своему переживал услышанное.

— У меня очень способные ребята и девчата, — обратясь к Павлу, сказал Звягинцев. — Например, Маша могла бы после соответствующих тренировок завоевать золотую медаль в тройном прыжке, Оля — он кивнул на девушку, которая сидела рядом с ним, — могла бы метнуть копье так далеко, как до нее никто не метал, Денис мог бы установить рекорд в беге на очень трудную дистанцию — четыреста метров. Но они этого не сделают, потому что им это не нужно. Я не хочу, чтобы они искалечили свою жизнь.

II

Разговор на спортивные темы продолжался еще некоторое время, а потом — не без помощи Павла — перешел на христианские: о вере, о церкви, о спасении души. Очень скоро выяснилось, что юноши и девушки были невоцерковленные, кое-кто из них изредка заходил в храм, но без какой-либо цели — просто так, из любопытства. Более всех преуспел Денис — он был на Пасхальной службе, но недолго, не более получаса. Тем не менее юные спортсмены проявили интерес к церковной жизни и, воспользовавшись случаем, стали задавать гостю самые разные вопросы.

— Я живу на Большой Ордынке, рядом с храмом, — сказала Маша. — Около церковной ограды, на тротуаре, сидят нищие. Типажи, я вам скажу, музейные — носы красные, щеки желтые, одежда бомжовская, у всех в руках пластиковые стаканчики, видимо, для милостыни. Я не знаю, надо им подавать или нет? Ведь среди них есть нищие, а есть и лженищие. Это понимаю даже я, человек, далекий от церкви.

— Какой же ты далекий? — рассмеялся Денис. — Сама же сказала, что живешь рядом с церковью.

— Рядом-то, рядом, а все равно далеко, — серьезным тоном ответила девушка.

— А этим нищим подают? — спросил Павел.

— Да, подают.

— И правильно делают. Милостыня — это ступенька в Рай. Я расскажу вам одну историю, которая случилась в давние времена. — Павел положил в рот кусочек сахару, сделал несколько глотков еще не совсем остывшего чаю и продолжал: — Как-то римский император отправил своего сановника в другой город с важным поручением. Проехав несколько километров, сановник увидел на дороге умершего нищего, который был раздет. Он сжалился над ним, слез с лошади, снял с себя льняной кафтан и накрыл его. А потом продолжил свой путь.

Через некоторое время сановник получил новое, еще более важное поручение. Он пришпорил коня и понесся галопом по каменистой дороге. Вдруг конь споткнулся, сановник не удержался, кубарем полетел вниз и сломал ногу. Слуги доставили его домой.

Врачи осмотрели ногу и сказали, что ее можно вылечить. Однако через несколько дней нога почернела. Врачи пришли к выводу, что ногу придется ампутировать, иначе больной может умереть.

Узнав о решении врачей, сановник опечалился. Быть без ноги — это значит потерять место при дворе, всяческие привилегии, и неизвестно, как сложится его дальнейшая жизнь. От горя он не мог уснуть, свечи приказал не гасить.

Наступила полночь. Вдруг сановник увидел, как через окно в комнату вошел незнакомый человек. Он приблизился к страдальцу и спросил:

— Почему ты плачешь?

Тот ответил:

— Как же мне не плакать, мой господин? Врачи решили отнять мою ногу.

Гость сказал:

— Покажи мне твою ногу.

Сановник выполнил его просьбу.

Незнакомец помазал ее елеем и приказал:

— Ну, а теперь вставай.

Сановник возразил:

— Это невозможно — нога сломана и ужасно болит.

Незнакомец сказал:

— Обопрись на меня.

Сановник выполнил его просьбу, встал и сделал несколько шагов.

Гость удивился:

— Как, ты все еще хромаешь? Ну-ка садись опять.

Он еще раз помазал больную ногу елеем и сказал:

— Встань и иди!

Сановник встал со своего одра и прошелся по комнате, как ни в чем не бывало.

— Молодец! — похвалил его незнакомец. — Теперь будешь бегать, как юноша!

Положив склянку с елеем в карман, он попрощался.

— Как, ты уже уходишь? — воскликнул сановник.

— Да. Ведь ты исцелён. Разве тебе еще что-то нужно?

— Ради Бога, скажи мне, кто ты?

— Посмотри-ка на меня внимательно. — Незнакомец повернулся в одну сторону, потом в другую. — Узнаешь этот кафтан?

— Да.

— Я тот, — ответил незнакомец, — кого ты нашел мертвым на дороге и укрыл своей одеждой. Бог послал меня исцелить тебя. Благодари Бога за все.

С этими словами он вышел в то же окно, через которое вошел.

— Как интересно! — воскликнула Маша. — Это действительно так было?

— Да, так оно и было, — подтвердил Павел. — Теперь ты поняла, что такое милостыня?

— Кажется, немножко поняла.

— Чтобы ты поняла получше, расскажу еще одну историю. Она случилась уже в наши дни. Однажды я ехал на автобусе в Рязань. Рядом со мной сидел молодой человек, бывший афганец. Мы разговорились, и он поведал мне эпизод, который случился с ним на войне.

«Наша войсковая часть стояла в горах, — начал он свой рассказ. — Время было тревожное: стычки с душманами происходили чуть ли не каждый день. Приходилось быть начеку, мы практически не выпускали из рук автоматы. По ночам мы несли охрану — каждый солдат на своем посту. Я дежурил на самой высокой точке. Здесь был большой неровный камень. При свете луны я увидел, как из-под этого камня выползли маленькие змейки и стали резвиться.

На следующий день я взял с собой стакан молока и кусочек белого хлеба; молоко я налил в консервную банку из-под сардин и покрошил туда хлеб; поставил угощение около камня. Змейкам угощение понравилось. С тех пор я подкармливал их каждый день, точнее, каждую ночь.

Однажды я принес угощение в неурочное время, перед самым отбоем. Поставил баночку на обычное место и хотел уйти. В это время из-под камня выползла большая змея. Не успел я опомниться, как она кольцами обвила мое тело, так что я не мог двинуться с места. Если я шевелил рукой или ногой, змея поворачивала ко мне голову и угрожающе шипела.

Так я простоял в этом плену всю ночь. Лишь утром змея уползла под камень.

Когда я вернулся в казарму, то пришел в ужас: она была залита кровью, все солдаты, мои сослуживцы, были мертвы — их уничтожили душманы, сделав ночью, когда все спали, неожиданное нападение», — закончил рассказ бывший воин.

Милостыня, как видите, творит чудеса. Даже если она подается не людям, а бессловесным тварям.

— Просто невероятно! — проговорила Маша. — Просто невероятно!

— Даже не верится, — помотал головой Денис. — Ну, предположим, я подам милостыню какому-нибудь нищему, а он возьмет и пропьет эти деньги.

— А ты не думай, куда он их денет, — посоветовал Павел. — Подал и забудь об этом. Скажу тебе больше: у милостыни такое свойство, что она возвращается.

— Как это — возвращается? — не понял Денис.

— А так: возвращается, да еще в пяти-десятикратном размере.

— Вы, наверно, шутите.

— Ничуть. Испытал на себе сотни раз. Подал рубль — вернулись десять; подал десять — вернулись сто; подал сто — через некоторое время в моих руках оказалась тысяча.

— Тогда и работать не надо! Подавай да подавай! — рассмеялся Денис, а вместе с ним и все остальные.

— Нет, работать надо, а то нечего будет подавать, — уточнил Павел.

III

Вопросы, с которыми и далее обращались к нему юноши и девушки, были очень простыми и касались азов Православия; почему мужчины, входя в храм, снимают головные уборы, а женщины, наоборот, надевают платочки; для чего в храме зажигаются свечи; как подходить под благословение к священнику; для чего нужно Крещение; почему женщинам нельзя входить в алтарь; в чем смысл поста.

«Хорошо, что они интересуются всем этим, — с удовлетворением подумал Павел, — надо же с чего-то начинать. Пройдет год-другой, и у них, даст Бог, появятся более серьезные вопросы».

— Когда меня обидят, я прямо вся вспыхиваю, — выбрав момент, призналась Оля. — И долго не могу простить свою обиду. Наверно, это неправильно?

— Все мы очень ранимы. Если мне кто-нибудь скажет что-нибудь неприятное, я долго не могу успокоиться, — признался Павел. — А враг тут как тут и начнет накручивать всякую ерунду против этого человека… Я вспомнил, как однажды обидели, и очень сильно, святого Иоанна Богослова. И как он отнесся к этому. Хотите послушать?

— Конечно, — в один голос воскликнули юноши и девушки.

— После Вознесения Господа нашего Иисуса Христа Апостолы бросили жребий, кому куда идти проповедовать Евангелие. Апостолу Иоанну выпала Азия. Ему не хотелось туда идти. Он согласился, но с большим трудом. По пути в Ефес по попущению Божию судно, на котором он плыл, попало в жестокий шторм и затонуло. Все пассажиры, среди которых был его ученик Прохор, спаслись. Пострадал только Иоанн — его сорок дней и ночей носило в бушующем море, пока, наконец, волны не выбросили на берег неподалеку от Ефеса. Тут его встретил Прохор, который уже не чаял увидеть в живых своего любимого учителя.

Воздав благодарение Богу, они отправились в Ефес.

— Чадо Прохор, — сказал Иоанн, когда они оказались на улицах города, — пусть никто не знает, кто мы и ради чего пришли сюда. Знаешь, что нам сейчас нужнее всего?

— Нет, отче, — ответил Прохор.

— После долгих странствий нам нужно помыться в бане.

— Прекрасная мысль!

Немного поплутав по улицам, они пришли на площадь Артемиды, где находилась баня Диоскорида, начальника города. Тут их увидела Романа, заведовавшая баней, женщина крайне злобная, хитрая и жестокая. «Эти пришельцы очень бедны, если у них такая жалкая одежда и такие бледные лица, — подумала она. — Значит, их можно нанять на работу за самую скудную плату».

— Откуда ты, человече, и какая твоя вера? — обратилась она к Иоанну.

— Мы из другой страны, — ответил Иоанн, — зовемся христианами. По милости Божией спаслись после кораблекрушения.

— Хочешь топить печь в бане? — спросила она. — А твой спутник будет убираться в купальне.

— Сочтем это за большую милость.

— Ваша плата будет такая: килограмм хлеба и четыре медных монеты в день.

— Мы согласны.

Иоанн и Прохор принялись за исполнение своих обязанностей. Через несколько дней Иоанн допустил промах: истопил печь не так жарко, как требовалось. Романа сразу заметила это. Ударом кулака она сбила Иоанна с ног и осыпала бранью:

— Бродяга! Паршивый неумеха! Зачем ты взялся за дело, о котором не имеешь никакого понятия? Жалкий обманщик — вот ты кто!

— Госпожа, — оправдывался Иоанн, — прости меня, грешного. С каждым днем у меня накапливается опыт, и я, даст Бог, не допущу больше такой оплошности.

— Смотри у меня! А если захочешь убежать, то я найду тебя даже на дне морском!

— Мы не собираемся убегать, — кротко отвечал Иоанн.

В голове злой женщины созрел коварный план. Она пришла к нотариусу и сказала:

— Много лет назад от меня сбежали два раба, доставшиеся мне от родителей. Недавно они вернулись. Можно ли оформить на них новые купчие, так как старые куда-то затерялись?

— Если они при свидетелях признают, что они рабы, доставшиеся тебе от предков, то — да, — ответил нотариус.

Иоанн Духом Святым прознал о намерениях своей хозяйки.

— Чадо Прохор, — сказал он, — нас ждет новое искушение.

Не успел он договорить этих слов, как в комнату вошла Романа.

— Бездельники! — закричала она. — Почему при виде меня вы не кланяетесь мне в ноги? Может, вы считаете себя свободными, а? Ведь вы же рабы!

— Да, мы рабы, — подтвердил Иоанн.

— Чьи же вы рабы?

— Того, Чье дело мы исполняем.

— Правильно, — с довольной улыбкой сказала Романа. — Поскольку дело мое, значит, вы мои рабы.

— Мы можем и письменно подтвердить это.

— Мне только это и надо.

Романа привела своих работников к нотариусу и при свидетелях заставила письменно подтвердить их рабское положение.

Прошло несколько дней.

Однажды ночью сын Диоскорида по имени Домн, который много внимания уделял своей цветущей внешности, пришел в баню помыться. К сожалению, он не знал тайны этого заведения. Когда баня строилась, то по бесовскому внушению в ее основание закопали живьем отрока и отроковицу. С тех пор бес поселился здесь и несколько раз в год умерщвлял то юношу, то девушку.

Не успел Домн переступить порог купальни, как бес умертвил его.

Утром печальная весть стала известна всему городу.

Романа стала рвать на себе волосы и громко вопить:

— Горе мне! Какой ответ я буду держать перед моим господином Диоскоридом? Меня ожидает верная смерть! Помоги мне великая Артемида ефесская!

Но Артемида молчала.

— Я знаю, кто виноват в смерти Домна, — решила женщина. — Иоанн, и больше никто! Он колдун! Как только он появился в Ефесе, наша богиня стала бессильна!

Романа явилась к Иоанну.

— Или ты воскресишь сына моего господина, — заявила она, — или я отдам тебя под суд.

— Подожди меня здесь, — сказал Иоанн и вошел в баню.

Сотворив молитву, он именем Господа нашего Иисуса Христа изгнал беса, а потом воскресил юношу. Взяв за руку, он вывел его на улицу.

— Вот сын твоего господина! — сказал Иоанн. — Он прекрасен, как и прежде!

Романа пришла в великое изумление. Она пала в ноги Иоанну:

— Прости меня, человек Божий, за все обиды, которые я тебе причинила.

Иоанн сказал:

— Женщина, уверуй в Господа нашего Иисуса Христа, Которого я ученик и Апостол, и все простится тебе.

Романа молвила:

— Верую, человек Божий, отныне всему, что исходит из уст твоих.

Тем временем слуга пришел к Диоскориду и сообщил о смерти его сына (до сих пор никто не решался это сделать). Сраженный печальной вестью, тот упал замертво.

Романа обратилась за помощью к святому Иоанну, и тот именем Христа воскресил его.

— Чем я могу отблагодарить тебя, человек Божий? — обратился к нему Диоскорид.

— Самой большой наградой для меня будет то, если ты обратишься к Господу Богу и примешь Таинство Крещения, — ответил Иоанн.

— Не только я, но и весь дом мой! — воскликнул Диоскорид.

Узнав об этом, почти все жители Ефеса воздали благодарение Господу Богу и стали христианами, — закончил повествование Павел.

— Такие интересные истории можно слушать всю ночь! — сказала Оля. — Но это все же святой да еще и Апостол, то есть не наш уровень. Разве можем мы тягаться с такими духовными великанами? Нам остается только обижаться и обижаться…

— У меня есть одна знакомая христианка, — возразил Павел, — примерно такого же возраста, как ты. Так вот, совсем недавно она… как бы это сказать… успешно сдала духовный экзамен.

— В чем он заключался?

— А вот в чем. На работе у нее произошел конфликт с начальником. Он вспылил и ударил ее по правой щеке.

— А она?

— А она… подставила ему левую.

— А дальше?

— А дальше начальник опомнился и попросил у нее прощение.

— Ну, молодчина, нечего сказать! — восторженно проговорила Оля. — Я бы так не смогла.

— Да и я бы не смог. Это, к сожалению, дается не всем…

IV

— Смотрите! — вдруг воскликнул Денис. — Смотрите!

— Что такое?

— В чем дело?

— Куда «смотрите»? — раздались возгласы.

— Да вот же, вот! — Денис указывал пальцем на костер.

— Ничего не вижу.

— Костер как костер.

— Фантазируешь, парень!

— Нет, я его вижу, — настаивал на своем Денис.

— Кого?

— Архангела Михаила!

— Ну, дает парень, ну дает!

— Очнись, молодой человек!

— У тебя, наверно, того… — Маша покрутила ладонью около виска.

— Ничего подобного. Я его вижу так, как вас.

— Да где же ты его видишь?

— На кончике пламени. Я не перепутал — это он. В руках у него огненный меч.

Павел догадался, в чем тут дело, и сказал, обратившись к Денису:

— Сейчас он исчезнет.

— Вряд ли, — возразил молодой человек. — Он такой яркий, что глаза режет.

— Это ровно ничего не значит.

— И меч, как молния.

— Молния, да не та. Смотри!

Со словами «Во имя Отца и Сына и Святого Духа» Павел осенил костер крестным знамением.

— А сейчас что-нибудь видишь?

— Нет. — Денис явно не ожидал такого поворота дела. — Интересно, куда он делся?

— В преисподнюю.

— А что он там делает?

— Он там живет.

— Да кто он такой?

— Это бес. Он искушал тебя.

— Зачем?

— Чтобы ты возгордился. Ты красивый молодой человек, играешь на гитаре, поешь хорошие песни — вот он и подкатился к тебе: мол, увидев Архангела Михаила, он возомнит о себе, что у него особенные способности и дарования, каких нет у других. Потом он еще тебе что-нибудь показал бы, и ты незаметно оказался бы у него на крючке…

— Надо же, — сжимая ладони, проговорил Денис. — Надо же такому быть. А я-то думал…

— Хорошо, что у меня нет никаких видений, — сказала Оля, — а то бы возгордилась еще сильнее, чем Денис.

Костер затухал. Угли, мерцая, источали последнее тепло. Звягинцев палкой раздвинул головешки в разные стороны.

— Погрели нас, и довольно, — сказал он. — Нам пора на боковую.

Обитатели лагеря разошлись по палаткам. Звягинцев показал гостю его новое жилище, пожелал спокойной ночи и удалился.

Палатка была просторная, в ней могли разместиться двое, а при нужде и трое человек. Включив фонарик, Павел расстелил «пенку» (туристский матрас нового поколения), подложил под голову свою одежду, забрался в спальный мешок, закрыл его правую сторону «молнией», вытянулся и закрыл глаза. «Какое блаженство — ночевать на природе, — подумал он. — В городе, среди бетона, живешь, как в тюремной камере, а тут — другое дело. Молодчина, этот Звягинцев! Не только сам выбирается на природу, но и молодежь приучает любить ее».

Павел глубоко вздохнул, повернулся на бок и через минуту заснул здоровым крепким сном, каким давно не засыпал.

Глава двадцатая

ИСКУШЕНИЕ

I

Однажды в полдень, когда Павел прогуливался в березовой роще, к нему подошла молодя женщина весьма привлекательной наружности: ее улыбка по своей лучезарности и ослепительности могла, наверно, соревноваться с самим солнцем, а ресницы ее зеленовато-светлых глаз походили на крылья бабочки-махаон.

— Простите, что прерываю ваш отдых, — обратилась она к Павлу самым непринужденным образом. — Вы не знаете случайно, где находится малинник?

— Как не знать? Уже несколько раз там побывал.

— Я страсть как обожаю малину, — продолжала незнакомка. У нее был явный дар знакомиться с полуслова: она разговаривала с Павлом так, как будто он был ее давнишним знакомым. — Смородина, крыжовник, ежевика — очень хорошие ягоды, но я к ним даже не притрагиваюсь. Для меня существует только малина. Это королева всех лесных ягод. — Незнакомка поправила легкую летнюю сумку, висевшую у нее на плече. — Когда я узнала про село Малинники и то, почему оно так называется, я оставила все свои дела (а их у меня немало), самые неотложные визиты, важные и неважные телефонные звонки и отправилась в малиновый рай. Вчера в Москве начался очередной международный кинофестиваль, поклонницей которого я являюсь, наверно, уже второй десяток лет, но и он меня не остановил. Представляете, что делает королева, имя которой малина.

— Очень даже представляю. — Павлу показалось, что и он уже давно знаком со своей собеседницей. — Но ведь сейчас и в Москве полно малины: зайди на любой рынок, да что там рынок, у каждого выхода из метро на нее наткнешься.

— Это все не то. Это малина привозная. А я люблю малину с куста. Натуральную, нетронутую, пахучую. Берешь ее, дорогушу, пальчиками, мягкую, сочную, податливую, кладешь в рот и забываешь обо всем на свете.

Павел подивился тому, как незнакомка опоэтизировала простую лесную ягоду.

— Вы составили ей прямо-таки гимн. После ваших слов мне и самому захотелось полакомиться ею.

— За чем же дело стало?

— Да ни за чем. Идемте.

Павел и его спутница поднялись по крутой тропинке, которая шла мимо источника, на гору, прошли некоторое расстояние прямо, а потом повернули налево — на давнюю натоптанную тропу. По ней можно было идти не гуськом, а рядом, что позволяло спутникам, не повышая голоса, вести беседу.

— Как там, в Москве, сейчас? — Павел хоть и знал в общем и целом, что там и как, но все равно задал вопрос — ведь собеседница только что из столицы: вдруг что-то новое скажет.

— Ой, не говорите! — воскликнула Наталья Соколова (так она представилась Павлу). — Жара страшная, дышать нечем. Мы живем, как на раскаленной сковородке. А в метро лучше и не заходить: одну, от силы две остановки можно проехать, а потом надо срочно выходить, иначе может хватить удар.

— Вы не прогадали, выбравшись сюда.

— Наверно, мною руководила какая-то высшая сила.

— А какая именно?

— Этого я не знаю. От религии я далека, даже очень, для меня это темный лес.

— Из темного леса всегда есть какой-то выход.

— Согласна. Но пока этот выход найдешь, проплутаешь по чащобам да по болотам полжизни.

— Иногда меньше.

— Чаще гораздо больше.

— А у вас есть желание выбраться из темного леса?

— Желание-то есть, да суета не дает. Она меня просто заела.

— «Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, всё — суета и томление духа!» Так ведь?

— Именно так.

Дорожка шла по лесу, и жара тут не чувствовалась. Смешанный лес — березы, сосны, ели, клены — радовал глаз, подлесок выбегал к дорожке, силясь ее перескочить, изумрудная трава была такой свежей и чистой, что жалко было на нее наступать, солнце светило где-то вверху, и лишь изредка пробивалось между деревьями, освещая их серебристым светом.

— Если бы я не приехала сюда, то сегодня мне пришлось бы изведать все прелести Садового кольца: там, в одном из офисов, намечалась серьезная деловая встреча. Хорошо, что ее отменили.

— Господь Бог лучше нас знает, где нам быть в ту или иную минуту или в тот или иной день.

Дорога пошла под уклон; справа, где-то совсем рядом, закуковала кукушка; из густого кустарника выпорхнула стайка зябликов.

— На кинофестивале что-нибудь интересное предвидится? — Павел вывел разговор на тему, которая, по его предположениям, была близка его собеседнице.

— На каждом фестивале есть какая-то изюминка. А какая будет на нынешнем, я пока не знаю. Говорят, Микеланджело Антониони привез что-то сногсшибательное. Но это пока прогнозы. Когда вернусь, выясню…

— Я в свое время тоже отдал должное кинофестивалям.

— В самом деле?

— Да. Иногда смотрел по три-четыре фильма в день.

— Ого!

— Ну, я тогда был совсем молодым, мог выдержать такие нагрузки. Конечно, ерунды всякой насмотрелся, но были и шедевры.

— Например?

— Фильм Акиры Куросавы «Под стук трамвайных колес…» Режиссер показал историю одного сошедшего с ума человека, но фильм, без сомнения, несет сильнейшее обобщение.

— А еще?

— Запомнился фильм Френсиса Копполы «Апокалипсис сегодня». Режиссер сумел создать такую ленту, которая потрясает не только своей правдивостью, но и смелыми изобразительными средствами.

— Эту картину я тоже помню.

— Ну, а потом у меня появились другие интересы, и кинофестивали отошли в сторону.

— А я смотрю запоем. Разные режиссеры из разных стран, калейдоскоп событий, захватывающих историй, приключений — перед тобой проходит панорама сегодняшней жизни всех континентов. Ужасно увлекательно! Некоторые режиссеры рассматривают очень важные и злободневные проблемы, ну, а некоторые плещутся на мелководье.

— Из актеров вам кто-нибудь понравился?

— Марлон Брандо прекрасно играет. Да и другие неплохо…

Между тем Павел и его спутница свернули с дорожки влево, прошли метров двадцать-тридцать и попали в малинник. Он находился среди не очень густого леса. Кустов было очень много, и малины было тоже очень много. Ягода уже поспела, красные пятна бросались в глаза на каждом шагу.

— Мы попали в царство малины! — сказал Павел, оглядываясь кругом.

— Наконец-то исполнилась мечта моей жизни! — Наталья при виде такого изобилия ягод сама расцвела, подобно рясному малиновому кусту. — Какая прелесть! — говорила она, срывая ягоды обеими руками и кладя их в рот. — Блаженство, да и только! Я вам, Павел, весьма и весьма признательна за услугу, которую вы мне оказали. Я перед вами в долгу.

— Ну что вы, наоборот, я должен благодарить вас. Если бы не вы, я наверняка не выбрался бы сюда сегодня… А ягода в самом деле отличная.

— Не то слово! Малина наичудеснейшая! Даже я, можно сказать, специалист по малине, не ожидала такого фейерверка. Крупная, наинежнейшая, наисладчайшая! Можно б лучше, да нельзя!

Наталья переходила от одного куста к другому, они словно соревновались между собой в изобилии ягод, и это приводило молодую женщину в полнейший восторг.

— Жизнь прекрасна и удивительна! Хорошие слова, а вот кто их сказал, не помню. Кажется, какой-то поэт. Да это в конце концов и неважно. — Наталья отодвинула ветку в сторону, чтобы продвинуться вглубь кустарника, но осталась на месте. — Да и сказано это давно. А сейчас… сейчас все иное… Жизнь приобрела для меня, да и не только для меня, трагический оттенок. Но несмотря на все ужасы, которые окружают нас, несмотря на обманы и предательства, жизнь все равно прекрасна. Особенно когда покинешь Москву и встретишь хорошего доброго человека.

Намек был слишком прозрачный, но Павел сделал вид, что он к нему не относится, и продолжал уплетать малину, выбирая самые спелые и самые крупные ягоды; впрочем, они почти все были крупные и спелые.

— Или хороших добрых людей, — развивала свою мысль Наталья, — например, какую-нибудь семью: и он, и она, и, конечно, детки, а впридачу бабушка с дедушкой — все замечательные.

— Вы, наверно, сделали намек на свою собственную семью, — предположил Павел.

— Увы, нет. Моей семьи, как таковой, не существует.

— Как вас понять?

— Очень просто. Моя семья… мы прожили с мужем всего два года, а потом пришлось расстаться, так как и я, и он поняли, что не подходим друг к другу — слишком много противоречий.

— А общие интересы были?

— Как не быть? Были. Материальные интересы, а точнее, деньги. Но через некоторое время выяснилось, что они не соединяют нас, а разъединяют. Деньги — очень жесткий элемент.

— А дети?

— Тут уж не до детей. Думаешь только о том, как бы очередной день прошел без ссор и без скандалов. Что это за жизнь, когда рядом с тобой человек, который тебя не понимает?

— Да, тут уж, как говорится, не до жиру — как бы живу…

II

Кусты малины были густые и высокие, Павел и Наталья углубились в них так, что видны были только их головы.

— Мы сейчас похожи на пловцов в море,- отыскивая глазами голову собеседницы, сказал Павел. — Пловцы работают руками и ногами, мы — тоже.

— У нас преимущество перед пловцами в том, что мы еще и ртом работаем. — У Натальи рот стал малинового цвета. Если бы она посмотрела на себя в зеркало, то поняла бы, что любая губная помада, которой она пользовалась до сих пор, ничто по сравнению с лесной малиной. — В этом лесу я ем безбоязненно, так как знаю, что ем нормальную неиспорченную, а самое главное, натуральную еду. В городе — не то. Натурального там почти ничего нет. Можно отравиться любым продуктом: колбасой, сыром, а особенно консервами, рыбными или мясными. Они кладут туда что угодно, но только не рыбу и не мясо. А на этикете — полный ажур: высококачественный продукт, гарантия обеспечена и прочая ложь. Много раз отравлялась, да и у вас, наверно, немалый опыт в этом отношении.

— Вот именно, немалый.

Наталья набрала полную горсть крупной, сочной, отменной малины и отправила ее в рот; прожевывая ягоду, она зажмурила глаза от удовольствия.

— А как по-вашему, сколько можно съесть малины за один раз? — поинтересовалась она, набирая очередную горсть.

— Все зависит от того, как долго продолжается этот «раз».

— Ну, например, один час.

— Это очень солидный срок.

— Можно делать краткие перерывы, а один перерыв можно сделать подольше.

— Это меняет дело.

— А можно один час растянуть так, что получится два.

— Голь на выдумки хитра.

Оба от души рассмеялись.

— Не знаю, как вы, а я сейчас сделаю технический перерыв, — объявила Наталья.

— Как вас понять?

— Очень просто: я буду собирать малину в баночки, которые я взяла с собой, — они пластиковые, легкие, удобные … Дома сварю варенье. Получится немного, но для меня главное не количество, а качество. Буду вспоминать село с красивым названием — Малинники.

Один из кустов оказался особенно ветвистым, и поэтому малины на нем было больше, чем на других. Так случилось, что Павел подошел к нему с одной стороны, а Наталья — с другой.

— Он один, а нас двое — силы неравные, — пошутил Павел.

— Не скажите, — отозвалась в том же духе Наталья, — он не только выдержит наш приступ, но и окажется победителем.

— Так оно скорей всего и будет.

И в самом деле, сколько ни они срывали ягод, их, кажется, не убывало. Изредка поглядывая на свою спутницу, Павел решил узнать о ней чуть больше и поэтому спросил:

— Об одном вашем увлечении я уже узнал, какие, если не секрет, у вас еще интересы?

— Их так много, что, боюсь, мне их не перечислить. — Наталья на минуту оставила свое занятие и тыльной стороной согнутой ладони поправила прядь волос, которая упала ей на глаза. — Но об одном увлечении я все же расскажу.

Насытившись малиной и выбирая самые крупные и самые спелые ягоды, Павел приготовился слушать ее рассказ. Наталья не заставила себя ждать.

— Моя страсть — это музеи. Хожу в них не то что часто, а очень часто. Если в какую-то неделю не выберусь в очередной музей (то ли из-за занятости на работе, то ли из-за семейных неурядиц, то ли по болезни), то чувствую себя так, как будто что-то потеряла.

— Вы, наверно, посетили уже все московские музеи?

— Все посетить совершенно невозможно, так как их много. Да это и не нужно. Есть отличные музеи, есть первоклассные, но есть и слабенькие, а то и совсем никуда негодные, особенно из вновь созданных. Я посещаю только лучшие музеи, в которых есть пища для ума и души.

— А какой ваш самый любимый?

— Их несколько. Очень часто бываю в Третьяковке. Это страна прекрасного и изысканного. Иногда я прогуливаюсь по залам, изредка останавливаясь то у одной, то у другой картины, а иногда посвящаю свой визит какому-то одному художнику, например, Ивану Шишкину, Борису Кустодиеву или Василию Сурикову. Бывает и так, что я, начав знакомиться с той или иной картиной, так и «прилипаю» к ней на час, а то и на два. Таких «липких» картин весьма много. К ним относится, например, полотно Сурикова «Переход Суворова через Альпы», около которого я задержалась недавно на довольно продолжительное время.

— А как вам нравится отдел древнерусского искусства?

— Там одни шедевры. Я бывала в этом отделе неоднократно. Но когда прихожу туда в очередной раз, то, мне кажется, вижу эти шедевры впервые. Кисть художника ничего лучшего не создавала. Правда, я там многого не понимаю, но это не мешает мне наслаждаться образами, созданными великими мастерами.

— А из других музеев…

— На втором месте у меня стоит Волхонка. Кладезь человеческого таланта и вдохновения. Поднимаешься по лестнице и уже предвкушаешь встречу с произведениями, от которых душа светлеет и наполняется новыми мыслями и переживаниями. Если пройдешься (не спеша, конечно) по залам, то как будто побываешь в разных странах и на разных континентах и узнаешь много нового и интересного.

Ну, а уж когда привезут серию картин из Прадо или Лувра, то я стараюсь посетить вернисаж в один из первых дней, а потом, может быть, придти еще разочек.

Нет, Волхонка — это нечто уникальное в культурной жизни страны, как вы считаете?

— Я полностью разделяю ваше мнение.

— Ну, а третий «кит», которого я не забываю ни летом, ни зимой, — это Исторический музей. Здесь все пахнет историей, даже само здание. Когда я вхожу в тот или иной зал, мне хочется идти на цыпочках, чтобы не нарушить тишину, разлитую в воздухе и хранящую драгоценные подробности то ли взятия Измаила, то ли Ледового побоища.

Здесь, так же как и в двух первых музеях, бывают специальные выставки, которым я отдаю, если они того заслуживают, должное внимание…

Наталья посмотрела вверх, на верхушку золотистой сосны, словно что-то вспоминая.

— Кстати, вы ни разу не были в зоологическом, а может быть, и в биологическом музее? Наверно, мой вопрос очень глупый, потому что это такие музеи, в которых бывают в основном школьники; их обычно приводят сюда на экскурсии.

— Если и бывал, то в школьные годы.

— Конечно, они, эти музеи, интересны прежде всего специалистам, но и не специалисты, вроде меня, могут почерпнуть там что-то полезное и ценное. Поэтому время, которое я там провожу, я не считаю потерянным…

— … так же как и время, посвященное малиновому царству, — добавил Павел, и оба опять рассмеялись.

III

Непринужденная и ни к чему не обязывающая беседа текла своим чередом, и невидимые душевные нити все теснее и теснее соединяли этих двух людей, по воле судьбы оказавшихся в это время и в этом месте.

— Время — это сокровище, которое мы недостаточно ценим и которое подчас не умеем правильно использовать. — Наталья, наполнив первую баночку, принялась за вторую. — Но я все же стараюсь распределять и использовать его с наибольшей пользой, особенно отпуск. Кстати, вы как его проводите?

— У меня семья, и я должен учитывать интересы и возможности каждого ее члена. Иногда приходится проводить отпуск в городе — то ли из-за детей, то ли из-за чего-то другого. А если есть возможность, то обязательно куда-то выезжаем.

— Я тоже стараюсь куда-нибудь съездить. Несколько раз была на Кипре! Чудесный остров! Море чистейшее, пляжи с зонтиками — отдыхать одно удовольствие.

После Кипра стала расширять географию: побывала в Турции (неплохой сервис), в Греции (очень красивая страна), в Египте (всяких диковинок предостаточно), в Эйлате, самой южной точке Израиля (даже в январе купаться можно). Так разохотилась посещать экзотические места, что один отпуск провела на Гаити.

— Ну и как?

— Там одни негры. Им-то ничего, они привыкли к своему климату, а я обгорела — экватор близко, солнце печет так, что в песке можно яйца варить. Кожа моя облезла, я снова стала белой-пребелой и отсиживалась в тени, а купалась только рано утром и поздно вечером. Одним словом, от Гаити у меня впечатление не ахти.

— Но зато экзотики было через край.

— Кстати, она быстро приедается: день-другой, и глаза из жадных становятся нормальными… После этого я решила заглянуть на другую сторону земного шара.

— Ого!

— Да. Все мои друзья и сослуживцы уже съездили, да и не раз, в Таиланд, Камбоджу, Лаос, во Вьетнам, то есть объездили всю Юго-Восточную Азию, только я не была. Почему-то все особенно расхваливали Таиланд: океан, какого нигде нет, пальмы, которые занимают полнеба, песочек на пляже самый мелкий в мире, и прочие привлекательности. Хорошо, думаю, проверю, так оно или не так. Дождалась отпуска и поехала.

— С мужем или без него?

— С мужем я уже рассталась, поэтому путешествовала в одиночку. Ну вот, вышла из самолета и попала… не поверите? в сауну, самую настоящую сауну. Если в нашей сауне воздух сухой, то там влажный. Один сравнительно молодой человек, на вид здоровяк, пошатнулся.

— А вы?

— Я удержалась. Но не скажу, что чувствовала себя молодцом — акклиматизировалась только через сутки. А у других людей акклиматизация занимает несколько дней, а то и несколько недель. А некоторым такой климат вообще не подходит — уезжают не солоно хлебавши.

— Где вы остановились?

— В Патайе. Это курортный город, такой, как наш Сочи, только природа покруче.

— Тут не обгорели?

— Обошлось. Пригодился прежний опыт. Ну, всякие развлечения на каждом шагу, необычные забавные сувениры, накупила их целую кучу, а по приезде побыстрее раздала своим подругам… Насчет еды: там можно покушать где угодно — на улице, на пляже, около гостиницы — есть люди, которые на специальной тележке возят все, что нужно для завтрака или обеда, ты ему заказываешь блюдо, и он при тебе начинает его готовить; приготовил, ты покушал, расплатился, и до свиданья. Они ничего впрок не готовят — климат не позволяет.

Одним словом, много чего специфического, неожиданного — я всего насмотрелась, все проверила и оценила.

— И какой вывод?

— Да примерно такой же, как и в других местах: интересно, захватывающе, клёво, выражаясь молодежным жаргоном, только и всего. Кстати, в Таиланде образовалась большая русская диаспора; многие живут постоянно — жизненный уровень в несколько раз выше, чем в России. Любой наш пенсионер на свою пенсию может преспокойно прожить, а в Москве не проживешь.

Я подумываю, не осесть ли и мне в этой распрекрасной стране (все говорят, и не напрасно, что это рай на земле). Увольняться с работы незачем, задания буду выполнять на компьютере и по электронной почте высылать на фирму. Общение тоже по электронной почте или по скайпу. Красота!.. — Глаза женщины блестели от удовольствия. — А теперь расскажите про ваши отпуска.

— Мои отпуска в корне отличаются от ваших. Если вы проводите их заграницей, то я — в родной стране. В России так много замечательных мест, где можно и нужно побывать: Камчатка, озеро Байкал, Алтай, Печора, Кольский полуостров — перечислить невозможно! Все это родное, близкое, греющее сердце и душу. Не нужно оформлять визу, не нужно менять деньги, не нужно брать с собой разговорник. Там все чужое, надо приспосабливаться, а тут — все свое, знакомое. В провинции совсем другие люди, не то что в Москве, — простодушные, нелукавые, разговариваешь с ними, и оттаиваешь душой. Узнаешь настоящую жизнь!

Таиланд, какой бы он экзотичный ни был, и в подметки не годится любой деревне на берегу Подкаменной Тунгуски, охотничьей избушке в отрогах Саян или озеру на северном Урале!

Наталья внимательно слушала своего собеседника и даже про малину забыла.

— К большому сожалению, таких людей, как вы, становится все меньше и меньше. —Ее лицо стало серьезным. — Куда они деваются, не знаю.

— Сбегают за «бугор». Вот и вы туда же навострились.

— Я об этом еще подумаю… А теперь скажите, пожалуйста, в каких местах вы уже побывали?

— Во многих. Мы несколько раз отдыхали в Сибири, ездили в Карелию, на Валаам. Впечатлений от каждой поездки хватает на целый год!

— Вам хорошо, у вас есть семья, о которой вы должны заботиться, а у меня этого нет, я предоставлена самой себе. Мой бывший муж… Я заботилась о нем — женщине свойственно заботиться о своем ближнем; если ей не о ком заботиться, то ее жизнь становится пресной. Мне нравилось стирать его рубашки, я старалась, чтобы каждое утро у него была свежевыглаженная рубашка. Нравилось готовить еду, накрывать на стол и ждать, когда он, умывшись, садился напротив меня. Нравилось, как он с аппетитом кушал, попутно рассказывая о событиях прошедшего дня. Нравилось выражение его светло-карих глаз, особенно когда он смеялся… Но все это было в течение первых нескольких месяцев, может, и недель, а потом все покатилось кувырком: начались разногласия, причем по самому незначительному поводу, он не мог сдерживаться от резких выражений, а я тем более. Все его достоинства я замечать перестала, зато негативные качества (а их оказалось более чем предостаточно) видела очень хорошо. Он имел обыкновение храпеть во сне. Сначала это меня не задевало, а примерно через полгода храп стал раздражать так сильно, что я не могла заснуть. Ну, представьте себе: на левом боку густые, раскатистые «гаммы», повернется на другой бок — иные, еще более громкие. Солист из погорелого театра. Я ему говорю: «Сдерживайся». А он: «Я и так сдерживаюсь». «Как же ты сдерживаешься, если начинаешь храпеть, едва твоя голова коснется подушки?» «Я ничего не слышу». «Зато я слышу, причем очень хорошо». «А ты не обращай внимания». «Я бы и рада не обращать, да не получается. Ты спишь, а мне не до сна. Ты высыпаешься, а я встаю с больной головой».

С кем только я не советовалась, ища способы искоренить этот зловредный храп. Рецептов было много, но ни один не помог. Может, вы что-то знаете…

Павел на минуту задумался.

— На мой взгляд, у храпа духовные корни, — сказал он. — Господу Богу храп не нужен, значит, тут замешан кто-то другой, а если точнее, то древний искуситель. Кто зависим от него, тому он и вручает этот «дар», чтобы тот терзал своих ближних. У Адама и Евы, когда они жили в Раю, храпа не было, а вот когда Ангел Господень изгнал их оттуда, то если не у них, то у их потомства возник этот самый храп как признак душевной поврежденности.

— Любопытно, очень любопытно. Ну и поведайте мне, как избавиться от этого «дара».

— Надо помолиться, лучше всего Ангелу хранителю — он ведь с нами и днем, и ночью; кто, как не он, может легко, даже играючи устранить эту неприятность.

— Запомню. Может, когда-нибудь пригодится… Не зря, видно, я вас встретила — вы открыли мне глаза сразу на несколько вещей. Как мне вас отблагодарить, даже не представляю…

Наталья закрыла наполненную ягодой вторую баночку крышкой и положила ее в сумку.

— Ага, вот, по-моему, самый рясный куст во всем малиннике! — воскликнула она. — Как же мы его раньше не замечали? Надо отдать ему должное, как вы считаете?

— Я того же мнения.

Наталья, переходя на новое место, неожиданно приблизилась к Павлу, взяла его руки в свои и положила их на свои груди, которые оказались к этому моменту полностью обнаженными.

— Ну, просто замечательная малина! — ворковала молодая женщина, улыбаясь и глядя бесстыжими смеющимися глазами в глаза Павла.

— Да, малина так малина!

Ток греховной страсти, словно молния, прошел по его телу, затмевая разум. Павел не без труда убрал свои руки с красивых, мягких и соблазнительных грудей, соображая, как ему выйти из этого щекотливого положения.

— Секунду подождите, я сейчас, — скороговоркой произнес он, а про себя подумал: «Дело пахнет керосином».

Он быстрыми шагами, насколько позволяли заросли малинника, отошел в сторону, потом, чуть нагнувшись, сделал рывок в другую сторону, скрываясь из глаз соблазнительницы, и, убыстряя шаг, стал удаляться из малинника. Не прошло и нескольких минут, как он вышел на знакомую дорожку, но пошел по ней не в ту сторону, откуда пришел со своей спутницей, а в противоположную. Тут он перешел на бег.

Миновав Вондигу, он за считанные минуты пробежал оставшееся расстояние до палаточного лагеря. «Какой завидный темп! — заметил молодой человек другому молодому человеку, когда Павел пробегал мимо них. —Наверно, профессиональный спортсмен!»

В течение примерно десяти минут Павел быстро ходил по тропинке, выравнивая дыхание.

«Как будто из горящего дома выскочил», — подумал он, ложась на траву около речки.

Глава двадцать первая

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

В один из воскресных дней, когда на источнике, как всегда, было много народу, Павел, искупавшись и спустившись по лестнице, увидел нескольких молодых людей и среди них Станислава Воскресенского.

— Станислав! — воскликнул он. — Рад тебя видеть!

Он подошел к нему и протянул руку для рукопожатия. Станислав крепко пожал ее:

— Я тоже рад видеть тебя!

— Можешь уделить мне несколько минут? — спросил Павел.

— Конечно, я никуда не спешу. Ребята, — обратился он к своим спутникам, — поднимайтесь наверх и купайтесь, а я пообщаюсь с коллегой.

— Давай отойдем в сторонку, — предложил Павел. — А то тут несколько суетно.

Когда они проходили мимо иконы преподобного Сергия, Павел, повернувшись лицом к иконе, осенил себя крестным знамением и сделал глубокий поясной поклон.

Станислав сделал то же самое.

— Давно обратился? — спросил он, когда они, спустившись с настила, пошли по тропинке вдоль речки.

— Да уже порядочно.

— Бог милостив… Ты, наверно, уже доктор наук?

— Нет, не сподобился.

— А что такое? Вроде выгорало.

— К сожалению, не выгорело.

— Почему?

— Мы уже подходили к концу наших исследований, когда сверху сообщили, что проект закрывается. А почему, об этом молчок. Ну, с начальством не поспоришь. Вся наша работа (какая бы важная она ни была) пошла прахом. Мы погоревали, погоревали, но ничего изменить, конечно, не смогли. Старик Стрельников чуть не отдал концы от стресса.

— Да, жалко.

— Докторства мне, кстати, совсем не жалко — это дело наживное. Жалко потерянного времени. За эти месяцы мы могли бы сделать что-то полезное для других ведомств.

— Соболезную.

— А у тебя, кстати, как дела?

— Полтора года назад защитил докторскую.

— В самом деле?

— Да.

— От души поздравляю! Как тебе это удалось?

— По милости Божией. От Стрельникова я перешел в полузасекреченный научно-исследовательский институт, где решались задачи стратегического значения. Мне дали две темы на выбор. Я предпочел ту, о которой давно мечтал. То есть все сложилось самым наилучшим образом, даже зарплата была почти в два раза больше, чем у Стрельникова. Я работал с большим увлечением. Тема двигалась быстро. Сначала я защитил кандидатскую, а через некоторое время дело дошло и до докторской.

— Ты не представляешь, как я рад за тебя! Действительно, Господь любое зло может превратить в добро. Если бы ты остался у Стрельникова, такого взлета у тебя бы уж точно не было.

— Наверно, ты прав.

— Кстати, прости меня, Станислав, за ту подлость.

— Бог простит. И ты меня прости.

— Ты мог бы и не просить у меня прощения.

— Нет, я как христианин все же прошу.

— Бог вдвойне простит.

Коллеги прошли метров сто по тропинке, размышляя каждый о своем.

— Ты в какой храм ходишь? — поинтересовался Станислав, когда они повернули обратно.

— В тот, около которого и начался у нас памятный разговор.

— «Всех скорбящих Радость»?

— Да.

— Матерь Божия даровала тебе самую большую радость в твоей жизни.

— Не без твоей помощи. Ты ведь наверняка молился обо мне?

— Я обязан был это делать. Главное, что все закончилось самым наилучшим образом.

Солнце припекало нешуточно, и приятели отправились в березовую рощу, где была спасительная тень.

— Ты приехал с друзьями, с которыми вместе работаешь?

— Нет, это друзья по вере. У одного из них — Михаила Добронравова — есть Jeep, и мы частенько совершаем путешествия к святыням. Прошлым летом мы недельку пробыли в Санкт-Петербурге, а потом съездили в Оптину пустынь. Но самая главная поездка состоялась в этом году — мы участвовали в Царских Днях в Екатеринбурге. Три дня, которые мы там провели, стали самыми главными в нашей жизни… А ты какие святыни посетил?

— Во-первых, Иерусалим и Гроб Господень, а во-вторых, остров Патмос. В пещере Апокалипсиса служащий иеромонах рассказал нам такую историю. Один маленький мальчик пришел в пещеру со своим отцом. «Папа, посмотри, тут дедушка лежит», — говорит он ему. «Где, я ничего не вижу», — отвечает отец. «Да вот же, рядом с нами» — и показывает на то место, где святой Апостол и Евангелист Иоанн Богослов диктовал своему ученику Прохору текст Апокалипсиса. Тогда отец догадался, о чем говорил его сын.

Некоторое время спустя монахи соорудили вокруг этого места ограждение.

Павел и Станислав еще добрых полчаса вспоминали разные случаи, которые произошли с ними во время паломнических путешествий. Они могли бы это делать и до конца дня, но Станислав спохватился:

— Ребята наверняка меня ищут, а я все еще тут.

Приятели договорились встретиться в ближайшее время в городе, чтобы поговорить более обстоятельно, пожелали друг другу помощи Божией, тепло попрощались, и Станислав поспешил к своим друзьям.

Глава двадцать вторая

РАННЕЕ УТРО

I

Он проснулся очень рано и почувствовал, что выспался совершенно. В городе с ним такого никогда не бывало. «Вот и прекрасно! — радостно подумал Лавров. — Полюбуюсь утренней природой».

Он надел резиновые сапоги (предусмотрительность Звягинцева), отстегнул полог палатки и на четвереньках выбрался наружу. Ядреный, чистейший воздух, бодрящая утренняя прохлада, приятные лесные запахи — настроение у него сильно взыграло. Его охватило восхитительное чувство сопричастности с этим лесом, окружавшим поляну, с небом, которое начинало светиться чуть заметным бледным светом, с Вондигой, над которой курился сизый туман.

Лавров медленно (как хорошо, что никуда не надо спешить!) зашагал по влажной сверкающей траве, которая там, где он ступал, становилась изумрудной. Он миновал поляну, по дорожке, которая сделала плавный поворот вправо, а затем влево, вышел из леса и оказался на большом, уходящем к горизонту склоне.

Солнце еще не взошло. Утро было задумчивое и тихое. На небе играло зарево невидимого пожара. Длинные полосы облаков, освещенные лучами солнца, горели так ярко, как будто находились в кузнечном горне.

Из-за горизонта выкатился маленький круглый оранжевый шар; он был неяркий, и на него можно было смотреть; солнце осветило капельки росы на траве, на листьях малины и смородины, и те ослепительно засверкали.

Оранжевый шар поднимался все выше, смотреть на него было труднее и труднее; вскоре оно раскалилось и из оранжевого сделалось белым.

То в одном месте, то в другом раздавались голоса зябликов, дроздов, жаворонков; принялись за дело дятлы, громко стуча клювами по деревьям; часто меняя направление полета, пронеслись три ласточки.

Солнце осветило березовую рощу и поляну, расположенную за ней; на поляну легли темные стройные тени от берез, и она стала похожа на тетрадный разлинованный лист.

II

Цветы и лекарственные растения, которые в изобилии росли и в березовой роще, и на склоне, и вдоль дороги, Лавров знал очень хорошо. Теперь они предстали перед ним в новом, неожиданном наряде, и ему захотелось рассмотреть их поближе, чтобы ни один нюанс утренней природы не ускользнул от него. Он присел на корточки.

Иван-чай среди влажной травы выглядел прекрасным принцем; он уже отцвел, но на верхушке сохранилось розовое соцветие; на его стебле и на маленьких игольчатых «пальчиках» образовалось белое вещество, похожее на вату, — жемчужные нити, тонкие и потолще, прихотливо переплелись, образовав изящную композицию — на каждом стволе разную.

Розово-вишневые цветочки на верхушке иван-чая были похожи на малюсенькие пропеллеры — того и гляди весь высокий ствол с игольчатыми «пальчиками» поднимется над землей и улетит — то ли за речку, то ли за березовую рощу.

Кустик зверобоя, росший в нескольких метрах от иван-чая, так и просился на холст художника: желтые лепестки цветка откинулись в стороны, давая простор тычинкам; на кончике каждой тычинки была видна крошечная коричневая головка, а иголочка тычинки унизана микроскопическими капельками росы.

Рядом с этим небольшим кустиком высился огромный куст зверобоя; на его цветки садились то бабочки, то пчелы, то шмели — они пили восхитительный сладкий нектар, проникая хоботком глубоко внутрь цветка, в его чашечку.

Лавров прошелся по пустынной дороге, идущей вдоль кромки поля; на ее обочинах несли ратную службу подорожники, похожие на мушкетеров.

— Ну-ка, ну-ка, покажитесь-ка поближе, — сказал Лавров и встал на одно колено.

Дудки с семенами были отменно длинные; каждое семечко зеленое, а его кончик — коричневый; освещенные солнцем, они, семена, стали еще зеленее.

От одного семени до другого — по всему стволу — тянулась тоненькая паутинка, она как бы скрепляла семена — весь ствол сиял в золотых латах.

Лавров сделал еще несколько шагов и справа от дороги увидел большой ком паутины; он был озарен светом; каждая паутинка унизана мельчайшими, микроскопическими капельками росы — такое ощущение, что сети сотканы из чистейшего, отборнейшего серебра. В центре этой сети сидел паучок, оценивая добычу, — маленькая мушка попалась в сети уже давно, может быть, вчера вечером.

Еще один ком паутинок, поменьше, но зато созданный более искусно Лавров заметил на другой стороне дороги — в нем был центр, от которого шли ряды паутинок, образуя узор вроде чаши стадиона.

Остановившись около куста малины, Лавров стал свидетелем еще одной картины: на ее листьях образовались маленькие озерца, а козявки, букашки, мушки пили из них воду — это был их первый завтрак.

«Какую красоту создал Господь Бог! — подумал Лавров, поднимаясь по склону вдоль лесного массива. — Никогда не устанешь ею любоваться! Один цветочек с капелькой росы в тысячу раз лучше любой картины французского художника-импрессиониста. Если бы я был поэтом, то написал бы стихотворение и озаглавил бы его «Серебряное утро»… нет, лучше оставил бы без названия…»

Утро разгоралось; тени от деревьев становились короче; облака побледнели; небо становилось бездонным; воздух помягчел. Лавров шагал по дороге, и движение доставляло ему большое удовольствие; ему хотелось идти все дальше и дальше, он миновал мостик через Вондигу и поднялся на другой склон, который был более пологий, но зато гораздо длиннее; с его вершины перед ним открылись лесные дали, перелески, колки, пятна бледно-рыжих полей, притихшие рощи.

«Возможно, на этом холме стоял преподобный Сергий Радонежский, — подумал Лавров, — и видел эти же самые русские просторы, леса и поля, солнце, поднимающееся над горизонтом, эти же (то есть, конечно, не эти же, но похожие на них) облака и накаляющуюся небесную синеву, и все вокруг, и он так же, как и я, чувствовал себя частичкой этого загадочного необъятного восхитительного мироздания. Он не принадлежал себе, преподобный Сергий, его дыхание, ум, силы, его богатый духовный опыт были отданы русскому народу, которому он служил все дни своей жизни. Спасение России — вот что больше всего занимало его и о чем он больше всего молился, вот что было главным делом его жизни. Верный сын своего Отечества, он не мог поступать иначе, подавая пример как братии своего монастыря, так и тем людям, которые приходили к нему, ища утешения и защиты. Он и сейчас с нами, преподобный Сергий, видит, в каком тяжелом обстоянии мы находимся, и, не переставая, молится о том, чтобы наши души из грехолюбивых поскорее стали боголюбивыми».

Лавров долго гулял по окрестностям святого источника, не в силах расстаться с ними, вдыхая ядреный живительный воздух, глазами, ушами, обонянием впитывая виды, звуки, запахи родной природы и понимая, что если отнять у него все это, то он лишится той сердцевины, без которой не сможет существовать. Наконец, усталость взяла свое, и он вернулся на стоянку, где уже вовсю полыхал костер, а в котелке закипал чай, заваренный зверобоем и душицей.

Глава двадцать третья

ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР

Частенько — через день, а то и каждый день — Лавров звонил домой (жена Марина, а также дети — восьмилетний Арсений и шестилетняя Светлана — знали, где он находится и чем занимается). Несколько раз у него возникало желание съездить в Москву, чтобы повидаться с семьей, но после некоторых раздумий он оставался на месте: не хотелось терять время. «Чем быстрее я закончу послушание старца, тем лучше». Марина его полностью поддерживала.

В первый же день пребывания в палаточном лагере он в очередной раз позвонил ей.

— Здравствуй, дорогая. Как у вас там? Все здоровы?

— Слава Богу, все здоровы. Детки днем, как обычно, гостят у бабушки с дедушкой, а вечером мы опять все вместе.

— Арсенька не дергает больше кота за хвост?

— Редко, но все же дергает. Я его постоянно урезониваю.

— А он?

— Обещает исправиться.

— Он, любитель праздничных богослужений, еще не раздумал стать диаконом?

— Нет, все время тренируется. Малую ектению уже выучил наизусть, теперь взялся за великую.

— Ему больше всего нравится диакон Дионисий, что в храме на Рижской. Последнее время он ему подражал.

— А теперь пытается перенять манеру отца Евгения из Елоховского собора.

— Ну, тут есть чему поучиться.

— Говорит, я и других хочу послушать.

— И правильно делает. Я как-нибудь сделаю ему подарок: покажу, как служит отец Владимир (Назаркин). У него свой, ни на кого непохожий, индивидуальный почерк.

— Хорошо, что в Москве много храмов и много разных диаконов, у которых есть что перенять.

— Мы с Арсенькой переймем кое-что…А Светланка по-прежнему рисует на обоях?

— Да, всю детскую уже разрисовала, на днях принялась за большую комнату.

— Во дает!

— Понимаешь, рисунки все хорошие, не хочется их уничтожать.

— А ты бумагу ей подсовывай, большие листы, пусть упражняется.

— Да постоянно подсовываю; но только я отвернусь, она опять у обоев.

— Надо нам с тобой специально светлые обои наклеить и дать ей полную волю. Наша квартира превратится в музей детского рисунка.

— Бери выше: в галерею!

— Во-во! А что она чаще всего рисует?

— Храмы и ангелов. Храмы она рисует во весь свой рост: с золотоглавыми куполами и золочеными крестами. А ангелов обязательно с сияющими трубами. Они трубят и трубят, как будто возвещают о Страшном суде.

— Он недалек, как недалек завтрашний день.

— Но мы же никто о нем и не думаем, как будто его никогда не будет.

— А он все же будет… А еще что Светланка рисует?

— Вчера она нарисовала двери Рая, а справа и слева от них двух Ангелов; эти Ангелы у нее получились особенно хорошо: с широкими сверкающими крыльями, с огнезрачными очами, с кадилом в одной руке и пылающей свечей — в другой. Ангелы открыли двери Рая, чтобы принять сияющую душу праведника. А над дверями она нарисовала небо, и там хор Ангелов и Архангелов поет дивную песнь в честь этого праведника.

— Ух ты! Здорово!

— Я сама не ожидала, что она может создать такую впечатляющую картину.

— Когда ей исполнится семь лет, обязательно отдадим ее в художественную школу.

— Решено.

В мобильнике получился неожиданный сбой, и Лавров снова нажал нужную кнопку.

— Как у тебя на работе? Все в порядке?

— Слава Богу! У шефа на днях юбилей: пятидесятилетие. И тридцатилетие работы на одном месте. Готовимся. И про работу все забыли, думаем, как бы его ублажить.

— Да, серьезное мероприятие.

— Ломаем головы, что бы ему подарить. Может, ты что подскажешь?

— Я в этих делах полный профан.

— Одни говорят: навороченный note-book, другие — ручные часы марки Continental, третьи — костюм из коллекции Brioni, а четвертые — примус.

— Самый оригинальный подарок — это, конечно, примус, но где его найти?

— Наши ребята найдут, где угодно.

— Но он тоже, наверно, будет стоить не меньше швейцарских часов.

— Ой, не знаю, чем все это кончится. Скорей бы завершилось, чтобы можно было спокойно работать.

— Помоги, Господи, пережить эту напасть.

Они секунду помолчали, а потом Марина спросила:

— Павлуша, ты скоро вернешься?

— Скоро! Теперь совсем скоро!

— Вот и хорошо! Сразу поедем на дачу, я к этому времени возьму отпуск. Побудем все вместе.

— Отдохнем по-царски.

— Храни тебя Господь!

— Целую и тебя, и деток.

Глава двадцать четвертая

ПОСЛЕДНЕЕ КУПАНИЕ

I

Лавров прожил в палаточном лагере несколько дней. Общаясь со Звягинцевым и его подопечными, отвечая на их вопросы, касающиеся спасения души, делая вместе с ними вылазки в лес — по ягоды и грибы, он не заметил, как число купаний приблизилось к заветной цифре.

В один погожий солнечный день настроение у него было не то что прекрасное, а сверхпрекрасное, потому что ему предстояло искупаться последний раз. Он босиком, как и в прошлые разы, прошел к источнику, поднялся на верхнюю площадку — здесь все было, как вчера и позавчера. Вода, стекающая по желобам, хлестала по земле — брызги весело разлетались в стороны.

— Ну, с Богом! — сказал Лавров и вступил под самую сильную струю. — Во имя Отца и Сына и Святого Духа! — молился он, отклоняясь от струи и снова входя в нее.

Боязни холодной воды не было и в помине — он так закалился, что мог бы посоревноваться с любым московским «моржом»; было ощущение духовного восторга и ликующей радости — от благодати великой святыни.

— Есть заветные сто! — воскликнул Лавров, не в силах сдержать внутреннего ликования. — Сегодня же, не медля, поеду в Лавру и скажу старцу, что послушание выполнено!

Он представил, как обрадуется его духовник, как засияют его чудные добрые глаза, как он, раскрыв руки для объятия, подойдет к нему и трижды облобызает.

Проходя по мостику через Вондигу, он встретил Александра. За плечами у него был рюкзак, а в правой руке — батог.

— Откуда? — поинтересовался Лавров.

— Ходил в Малинники за хлебом, да еще кое-что купил, — ответил тот. — Теперь на недельку обеспечен.

— Еще долго здесь будешь?

— Месяца полтора. — Александр снял рюкзак и поставил его около ног. — Видел его?

— Кого? — не понял Лавров.

— «Глиста».

— Нет.

— А я второй день вижу, как он вертится вблизи палаточного лагеря, где ты живешь. Для отвода глаз берет с собой корзинку, якобы грибы ищет. Но в корзинке ветер гуляет.

— Интересно, что ему надо?

— Кто его знает. Обрати внимание: будние дни, машин нет, людей нет, воровать нечего, а он все равно крутится там…

— В лагере всегда дежурят два человека. Так что ему не отломится…

— Он ждет своего момента.

— Ждет, да, видно, не дождется.

II

Лавров пожал руку Александра и вернулся в лагерь. Сборы у него были недолгие, он тепло попрощался со Звягинцевым и поблагодарил его за гостеприимство.

— Если надумаешь, приходи к нам снова, — сказал Звягинцев. — Мы не спешим уезжать.

— Если старец благословит, то приду.

Они обнялись, похлопывая друг друга по спине.

Лавров надел рюкзак.

— Будьте здоровы! — обратился он к юношам и девушкам. — Дружите и дальше с преподобным!

— Будем стараться! — хором откликнулись они. — Спасибо за компанию!

Лавров бодро зашагал по тропинке.

— Каррр! — раздалось у него над головой.

— Каррр! — послышалось где-то у речки.

— Каррр! — ухнуло в березовой роще.

Стая ворон снялась с ольхи и перелетела на новое место. Другая стая кружила совсем рядом, над головой.

«Ишь, раскаркались, хоть уши затыкай. До чего противные птицы! Откуда их принесло?»

Тени от птиц пронеслись по изумрудной траве.

Лавров взглянул на стаю — темное, шумящее крыльями большое пятно исчезло за деревьями. «Одно слово — вороньё», — подумал Лавров и продолжил путь.

Тропинка вошла как бы в тоннель — между двумя полосами леса. Сколько раз Лавров проходил здесь, направляясь на источник и возвращаясь обратно, — корни деревьев, выбоины, лужицы в них после дождя, кучки прошлогодних засохших листьев, брошенные целлофановые пакеты в кустах — все было ему знакомо. Теперь он прощался и с лесом, и с тропинкой, и с небом в просвете между высоченными березами и соснами.

Занятый своими мыслями, он не заметил (да и не мог заметить), как сзади него из кустов орешника неожиданно выскочил «глист», несколькими прыжками настиг путника и с размаху вонзил в него кинжал, на котором были выгравированы три цифры — «666». Удар был нанесен умелой, тренированной рукой в наиболее уязвимое место.

Лавров пронзительно вскрикнул, оглушенный болью. «Глист» выдернул кинжал из своей жертвы, его лезвие было обагрено ярко-алой кровью, которая капала на землю. Сатанист безумным взглядом окинул кинжал, заорал жутким голосом, но его крик, захлебнувшись, прервался; он судорожным движением бросил кинжал в сторону и мгновенно скрылся среди деревьев.

Павел сделал по инерции еще несколько шагов, остановился, каким-то чудом продержался на ногах пару секунд, а потом рухнул на землю. Он хотел позвать на помощь, но вместо крика издал лишь болезненный стон. Лавров лежал на спине и чувствовал, как его одежда пропитывается кровью и как силы покидают его. Он с натугой вздохнул, хотел вздохнуть еще раз, но ничего не получилось, так как в горле заклокотало. В уголках губ показалась кровь. Он поднял правую руку, пальцами, сложенными в троеперстие, осенил себя крестным знамением, вложив в это движение последние угасающие силы, и прошептал едва слышно:

— Слава Богу за все!

В ту же секунду его душа покинула тело…

2014