Германия — Россия: пусть говорят поэты!

Обращение к участникам Х ежегодного, юбилейного, Германо-Российского Фестиваля

Берлин, ратуша района Лихтенберг
9 июня 2016 года

По сердцу, мне хочется сказать вам просто: «Братья и сестры, здравствуйте». Но в современном мире принято по уму иметь дело с другим человеком, и я говорю: «Дамы и господа». Однако в сердце моём вы братья и сестры мои, потому что по-другому русский человек жить не может и не хочет. И уж коли я заговорил о русских, то вкраплю маленькое пояснение: русский, давно сказано и благодатно пошло по свету, — это не национальность, а это состояние души. Как недавно пояснил глава Чеченской республики Рамзан Ахматович Кадыров: «Я — русский. Чеченской национальности», так и многие из вас, собравшихся на наш ежегодный, уже 10-й, Форум германо-российской дружбы, думается, могут сказать: «Я — русский», а про себя или деликатно-тихонечко прискажет: такой-то национальности.

О взаимоотношениях между государствами и народами весь ХХ-й и нынешний век отчего-то много и громко, порой оченнь громко, как рычание царя зверей, говорят-вещают политики, особенно всевозможного рода-звания депутаты, а с ними в компашке — разношёрстные ватаги газетчиков. Может быть, им кажется, что они лучше знают нашу с вами жизнь с её семейными, глубоко личными маленькими и большими горестями-радостями? Порой такими расшвыриваются словечками, что у нас, простых граждан, как говорится, волосы шевелятся. И думаем мы думку: «Ну, чего они к нам прицепились? Вот банные листы!..». Но «банные листы» — сие выпадает на нашу скромную долю, конечно же, в лучшем случае.

Однако, где же правда, как у нас говорят, правда-матка? Как её распознать, не пройти мимо неё, не впасть в искушение? Русские пословицы учат: мир правдой держится; ржа ест железо, а ложь — душу. Или так: шила в мешке не утаишь. И уже на высшем накале: за правду-матку и умереть сладко. Несомненно, что любой народ чтит правду. И правда, уверен, всегда таится в сердце человека, даже самого плохонького из нас. А кто, скажите, издревле главные на земле сердцеведы и правдолюбцы? Конечно же, поэты! Так давайте хотя бы изредка прислушиваться к нашим пиитам, этим ведунам и певцам тайной и явной жизни душ человеческих, а не только к политикам и газетчикам. У настоящего поэта есть одна выгода — распахнуть перед нами своё сердце. А что надо политику и газетчику? Да сам чёрт их не разберёт! Впрочем, как написано в Библии: «Каждому — своё». Или: «Не суди, да не судим будешь».
Мне недавно попалась на глаза потрясающая и, к сожалению, мало известная переписка трёх выдающихся поэтов ХХ века — Райнера Марии Рильке с Мариной Цветаевой и Борисом Пастернаком. Они недолго, к тому же так и не встретившись друг с другом вживе, слали друг другу письма — несколько месяцев 1926 года, до безвременной, отчаянно несправедливой кончины пятидесятиоднолетнего Рильке.

Известно, что Рильке знал и любил Россию, даже освоил русский язык и даже, кажется, что-то писал на нём поэтическое. Впервые поэт прибыл в Россию в апреле 1899 года, и уже через несколько дней воскликнул: «Вот она, страна незавершённого Бога!». Те дни в Москве царила Страстная неделя широкой русской Пасхи. Протяжные звоны благовестников, призывающие к молитве, переклики перезвонов малых колоколов о скорби или радости, завораживающие своей красотой, но и суровостью молебны, толпы паломников разных сословий и званий, иконы, иконы, и одна чудеснее и древлее другой, а ещё — свечи, ладан, рясы, крестные знамения, точёные ангельские голоса с клироса, — всё захватывающе и чарующе ново, красочно, самородно. А храмов, церквей и церквушек — не счесть! И как они прекрасны, ни на что не похожие, но в то же время — скромны и безмятежны! Поэт ненасытно глотал воздух какой-то необыкновенной, стародавней, кондовой жизни, не уступающей дороги надвигающемуся железному веку.

Двадцатитрёхлетний, но сердцем ещё мальчик Райнер был потрясён, он был счастлив, он блаженствовал. «Впервые в жизни мной овладело невыразимое чувство, похожее на «чувство родины»…», — признавался он позже. Но поэт, конечно же, не мог не заметить половодье нищих, неустроенность быта русской жизни, какое-то старческо-младенческое невежество народа, боготворящего своего царя-батюшку, и невежественность закоснелого чиновничества. Однако все эти и многие другие несовершенства и несообразности он, чистая, отроческая, поэтичная душа, воспринимал как неоспоримые, непреложные свидетельства духовно-нравственной «избранности» русских людей. И Россию ощутил, невольно сравнивая её с «перезрелой» западной культурой, молодой, здоровой, но скромной красавицей.

Борис Пастернак и Марина Цветаева с малолетства, как в тёплое озеро, окунались с головой в немецкую культуру. Марина благоговейно почитала немецкий язык, немецкую романтическую поэзию и музыку. Из её дневников молодости вырываются, как искры, максимы: «Германия — моё безумье! Германия - моя любовь... Моя страсть, моя родина, колыбель моей души! - записала она в 1919 году. — Когда меня спрашивают: кто ваш любимый поэт, я захлёбываюсь... Мне, чтобы ответить сразу, надо десять ртов, чтобы хором, единовременно... Гейне ревнует меня к Платену, Платен к Гёльдерлину, Гёльдерлин к Гёте, только Гёте ни к кому не ревнует: Бог!»; «…Был бы убит Блок — оплакивала бы Блока (лучшую Россию), был бы убит Рильке — оплакивала бы Рильке (лучшую Германию), и никакая победа, наша ли, их ли, не утешила бы». И много позже, рассудочно и строго, сказалось: «Из равных себе по силе я встретила только Рильке и Пастернака».

Уезжая в начале Великой Отечественной войны из прифронтовой Москвы, навстречу, как потом оказалось, своей трагической гибели, она выделила из своего архива лишь пакет с письмами Рильке, его фотографиями и книгами с его щедрыми дарственными росчерками. В тот же пакет были вложены одиннадцать писем Бориса Пастернака. Передала их в надёжные руки и уехала в эвакуацию в Елабугу, к своим последним дням на земле. Она, были приметы, уже знала, что жизнь её закончилась, но письма Рильке и Пастернака, был очевидный посыл всем нам, должны жить с людьми вечно.

В начале 1926 года Рильке писал художнику Леониду Пастернаку, отцу Бориса Пастернака, кажется, в Берлин: «…Я хочу Вас сразу же заверить, что Вы и Ваши близкие, всё, что касается старой России (незабываемая таинственная сказка), всё то, о чем Вы мне напомнили Вашим письмом, — всё это осталось для меня родным, дорогим, святым и навечно легло в основание моей жизни! Да, всем нам пришлось пережить немало перемен и прежде всего — Вашей стране. Но если нам и не суждено дожить до ее возрождения, то потому лишь, что глубинная, исконная, вечно претерпевающая Россия вернулась ныне к своим потаённым корням, как это было уже с ней однажды под игом татарщины; кто усомнится в том, что она живёт и, объятая темнотой, незримо и медленно, в святой своей неторопливости, собирается с силами для какого-нибудь еще, быть может, далёкого будущего? Ваше изгнание, изгнание многих бесконечно преданных ей людей питается этим подготовлением, которое протекает в известной мере подспудно; и подобно тому как исконная Россия ушла под землю, скрылась в земле, так и все Вы покинули ее лишь для того, чтобы хранить ей верность сейчас, когда она затаилась…».

В этом же письме он похвалил Бориса Пастернака.

«Великий обожаемый поэт! — словно задыхаясь, выкликивал из Москвы в письме к Рильке остававшийся юным к своим тридцати шести годам Борис Пастернак. — Я не знаю, где окончилось бы это письмо и чем бы оно отличалось от жизни, позволь я заговорить в полный голос чувствам любви, удивления и признательности, которые испытываю вот уже двадцать лет. Я обязан Вам основными чертами моего характера, всем складом духовной жизни. Они созданы Вами. Я говорю с Вами, как говорят о давно прошедшем, которое впоследствии считают истоком происходящего, словно оно взяло оттуда свое начало. Я вне себя от радости, что стал Вам известен как поэт, — мне так же трудно представить себе это, как если бы речь шла о Пушкине или Эсхиле…». И тут же — фейерверком чувств как в небеса: «Я люблю Вас так, как поэзия может и должна быть любима, как живая культура славит свои вершины, радуется им и существует ими. Я люблю Вас и могу гордиться тем, что Вас не унизит ни моя любовь, ни любовь моего самого большого и, вероятно, единственного друга Марины, о которой я уже упоминал…». И ещё где-то сияют, только что не прожигают бумагу, вот такие строки: «Чувство невообразимости такого сцепления судеб, своей щемящей невозможностью пронизывающего меня, когда я пишу эти строки, не поддается выражению…».

Кажется, в эти же дни Райнер и Марина обменялись первыми письмами. Он выслал ей из швейцарского Валь-Мона во французский Сен Жиль-сюр-Ви свою книгу — «Дуинезские элегии», с надписью:

Марине Ивановне Цветаевой

Касаемся друг друга. Чем? Крылами.
Издалека свое ведём родство.
Поэт один. И тот, кто нёс его,
Встречается с несущим временами.

В ответ потрясённая, воскрылённая Марина пишет, как будто летит… О! послушайте, други, музыку слов и культур:

«Райнер Мария Рильке!

Смею ли я так назвать Вас? Ведь Вы — воплощенная поэзия, должны знать, что уже само Ваше имя — стихотворение. Райнер Мария — это звучит по-церковному — по-детски — по-рыцарски. Ваше имя не рифмуется с современностью, — оно — из прошлого или будущего —издалека. Ваше имя хотело, чтоб Вы его выбрали. (Мы сами выбираем наши имена, случившееся — всегда лишь следствие.)

Ваше крещение было прологом к Вам всему, и священник, крестивший Вас, поистину не ведал, что творил.

Вы не самый мой любимый поэт («самый любимый» — степень), Вы — явление природы, которое не может быть моим и которое не любишь, а ощущаешь всем существом, или (еще не всё!) Вы — воплощённая пятая стихия: сама поэзия, или (еще не всё) Вы — то, из чего рождается поэзия и что больше ее самой — Вас.

Речь идет не о человеке-Рильке (человек — то, на что мы осуждены!), — а о духе-Рильке, который еще больше поэта и который, собственно, и называется для меня Рильке — Рильке из послезавтра.

Вы должны взглянуть на себя моими глазами: охватить себя их охватом, когда я смотрю на Вас, охватить себя — во всю даль и ширь.

Что после Вас остаётся делать поэту? Можно преодолеть мастера (например, Гёте), но преодолеть Вас — означает (означало бы) преодолеть поэзию. Поэт — тот, кто преодолевает (должен преодолеть) жизнь.

Вы — неодолимая задача для будущих поэтов. Поэт, что придет после Вас, должен быть Вами, т. е. Вы должны еще раз родиться…»

И ещё в этом или в каком-то другом письме — как россыпь драгоценностей, всемилостиво брошенных царицей поэзии всем нам: «…Вы всегда будете воспринимать меня как русскую, я же Вас — как чисто-человеческое (божественное) явление. В этом сложность нашей слишком своеобразной нации: все что в нас — наше Я, европейцы считают «русским»…». И в каких-то учёных текстах какого-то доктора наук мне отыскалось сокровенное и потаённое: «…Когда я говорю тебе, Райнер, что я — твоя Россия, я говорю тебе лишь (еще раз), что люблю тебя. Любовь живет исключениями, обособлениями, отстранениями. Она живет в словах и умирает в поступках. Стремиться быть твоей Россией в действительности — для этого я слишком умна!..».

Под Новый год, под этот праздник жизни Рильке умирает. И о Борисе и Марине сказать, что они потеряли дорого человека — ни-че-го(!) не сказать. Они потеряли Солнце, они потеряли Вселенную всю. Как жить, как жить в обрушившейся на них тьме жизни и судьбы?! «Борис, — неразборчиво, как слепая, пишет Марина Пастернаку, — он умер 30-го декабря, не 31-го. Еще один жизненный промах. Последняя мелкая мстительность жизни — поэту…».

Они, как обезумевшие, оба пишут письма-поэмы Рильке… на тот свет. А Марина 31 декабря того же 1926 года написала ему по-немецки, а потом, кажется, ещё и по-французски, и по-русски: «Год кончается твоей смертью? Конец? Начало! Ты самому себе — самый новый год. (Любимый, я знаю, Ты меня читаешь раньше, чем я пишу) — Райнер, вот я плачу, Ты льёшься у меня из глаз!
Милый, раз ты умер, — значит, нет никакой смерти (или никакой жизни!). Что еще? Маленький городок в Савойе — когда? где? Райнер, а как же гнездо для сна? Ты, ведь, теперь знаешь по-русски и знаешь, что Nest — гнездо и многое другое.

Не хочу перечитывать твоих писем, а то я захочу к тебе — захочу туда, — а я не смею хотеть, — ты ведь знаешь, что связано с этим «хотеть»…».

Спустя годы, мало-мало оправившись, Марина стала обдумывать несколько замыслов, которые были связаны с жизнеописанием возлюбленного поэта. Одной из задумок она поделилась в 1932 году с Н. Вундерли-Фолькарт: «Прежде всего мне хотелось бы выбрать из писем Р<ильке> всё, что относится к России, и — перевести. R.M. Rilke et la Russie или La Russie de R.M. Rilke — это звучит глубже, поистине глубоко. (Его Россия, словно его смерть: всё и только то, что не принадлежит никому, принадлежит ему. Его жена — нет, его ребенок — нет, его Россия — да). Имею ли я право сделать такую подборку (и — французский перевод)? La Russiefut le grand evenement de son etre — et de son devenir (Россия была огромным событием его бытия и — его становления) так начиналось бы мое предисловие. Мой французский был бы в точности как его немецкий. Это не должно превратиться в книгу, то есть для книги еще не пришла пора, ведь в последующих томах о России будет еще не раз говориться (еще не раз — повеет Россией). Пока что это могло бы появиться в каком-нибудь хорошем журнале. И в конце концов стать книгой, той книгой Рильке — Россия, которую ведь он хотел написать. И в конце концов написал. Её нужно всего-навсего составить — и — вот она!

Не: Рильке о России, не Рильке и Россия — Россия в Рильке, такой она видится мне.

Россия Рильке, переведённая русским поэтом на его второй поэтический язык, — французский. Я думаю, он был бы (будет) рад».
Но задумка Марины о книге «Россия в Рильке» на французском языке не была воплощена, потому что Марина тоже рано и отчаянно несправедливо ушла из жизни: наверное, неспроста она когда-то написала умершему Рильке — «я захочу к тебе — захочу туда». А может быть, душа поэта не вынесла, что её Германию и что её Россию снова столкнули лоб в лоб в мировой бойне? Мы можем только гадать.

Так что же книга, задуманная Мариной? Смею сообщить вам, что эта ненаписанная книга всё же существует! Существует с той поры, когда Рильке, Марина и Борис обменялись первыми строками. Сама жизнь написала эту книгу — книгу культур, книгу жизней, книгу судеб. Думается, есть книги, которым не надо ни бумажной, ни иного другого рода оболочек, потому что они уже живут и в национальных культурах, и в культурах народов мира; и задуманная Мариной книга — именно такая книга. И если бы даже до нас не дошли письма Рильке, Цветаевой и Пастернака друг к другу, мы всё равно увидели бы, распознали бы в их произведениях их взаимную и страстную любовь друг к другу, мы распознали бы — и распознали! — их взаимный и страстный призыв ко всем нам.
Смотрите, в этих трёх поэтах как-то предельно гармонично, природно, судьбоносно переплелись три, по крайней мере отчётливо видимые, культуры — немецкая, русская, французская. И, скажите, где в этом сплетении, в этой изысканной вязи начинается одна, а заканчивается другая? Не прищуривайтесь, не напрягайтесь — не заметите! Потому что в людях высокой духовной жизни все культуры мира, то есть всё добро мира, — в единстве. Культуры притягиваются в лучших людях человечества друг к другу, единятся, при этом не утрачивая ни на грош изначального своеобразия, магнетизма, масштабности. И пример этих трёх глубоко и ярко национальных поэтов — пример для нас к тому, как можно было бы и как нужно образовывать, обустраивать и длить для других поколений свою жизни. Как лично свою жизнь, так и общественную, государственную, а то и межгосударственную.

Мы интересны друг для другу прежде всего потому, что мы разные. Но в современном мире буйствуют стихии, стремящиеся перемешать всё и вся, чтобы, возможно, Восток стал походить на Запад, а Запад — на Восток. Это путь к однообразию, бесцветности, безликости нашей жизни. Не дай, Святый, нарушиться природному, богодарованному строю мира людей, соединиться востоку и западу друг с другом! Не будет на нашей прекрасной Земле ни рассветов, ни закатов, а — либо тьма кромешная, либо жар адов.
Незадолго до ухода Рильке посвятил Марине Цветаевой стихотворение:

О утраты вселенной, Марина, звездная россыпь!
Мы не умножим ее, куда мы не кинься, к любому
в руки созвездью. А в общем-то, все сочтено.
Падая, тоже святого числа не уменьшить.
И исцеление нам есть в безнадёжном прыжке…

Может быть, стоит нам хотя бы изредка, хотя бы мельком оборачиваться мыслью к Вечности, поднимать голову к звёздам, когда хотим исторгнуть из себя худое слово? А словом, как известно, можно и убить.

Разумные, причастные к высотам своих национальных культур люди должны искать другие слова — слова поддержки и дружества. Может быть, тихим гимном наших встреч на много претерпевшей, но терпеливой, трудолюбивой, доброжелательной немецкой земле-объединительнице могут стать слова Булата Шалвовича Окуджавы?

Как вожделенно жаждет век
Нащупать брешь у нас в цепочке,
Возьмёмся за руки, друзья,
Возьмёмся за руки, друзья,
Чтоб не пропасть поодиночке.

Александр ДОНСКИХ
главный редактор журнала «Сибирь»