Эдесское чудо (Фрагмент)

По мотивам древней «Истории о Евфимии, дочери Софии и о чуде, которое совершили с ними исповедники Самон, Гурий и Авив»

***

— А когда эти готфы вернутся на постой? — спросила Софию Фотиния.

— Я думаю, на днях. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что надо успеть до их прихода снова заколотить окно в садовом домике.

— Ох, Фотиния, ну что за глупости? Они оба уже видели, что в домике есть второе окно, как мы им объясним, если одно вдруг окажется заколоченным?

— Смотри, твоя дочь — тебе и решать.

— Можно подумать, что нет у них забот, кроме моей дочери! Они же ее и не видели.

— Это ты так думаешь! А в церкви? Они и до осады ходили туда каждое воскресенье, и на последней службе тоже были.

— Откуда они могут знать, кто из девушек в хоре моя дочь?

— Так ведь, к несчастью, Евфимия ухаживала за старшим готфом, когда он лежал без памяти!

— И очень правильно делала! — уже начиная сердиться, сказала София.

— А я сделала еще лучше, когда прогнала ее, как только готф стал приходить в сознание.

— Да, тут ты поступила совершенно правильно, — сразу же остывая, сказала София. — Будем надеяться, что разглядеть Евфимию раненый не успел, так что больше и говорить не о чем.

Но слова няньки все-таки встревожили Софию, и она, выбрав момент, прямо спросила дочь:

— Евфимия, ты когда-нибудь разговаривала с нашими готфами-постояльцами?

— Да, мама. Гайна пришел проведать друга и спросил меня: «Ну как он?», а я ответила: «Все так же». После этого он говорил о ранах Алариха с Фотинией, так что спроси лучше у нее.

— Ну, о чем Фотиния беседовала с готфами, это мне как-то не очень интересно. А откуда ты знаешь, как их зовут?

— Ох, мама, да все вы сто раз говорили о них и имена называли!

— А с Аларихом ты тоже разговаривала?

— Да, мама. Один раз.

— И о чем же вы говорили?

— О птицах.

— О чем, о чем?

— Он очнулся, услышал птиц в саду и сказал: «Соловей». Но это был не соловей, и я его поправила и сказала: «Это зяблик».

— И все?

— Да, мама. А что я еще должна была ему сказать?

— Ничего. Больше только с ним не разговаривай. Ни в церкви, ни в нашем саду, если случайно встретишь.

— Откуда он появиться в нашем саду? Готфы же все ушли в крепость.

— Аларих и Гайна вернутся к нам на постой. Ты запомнила, что я тебе сказала? Ни слова ни с тем, ни с другим! Просто закрывай лицо покрывалом, отворачивайся и уходи.

— Конечно, мама, я так и сделаю. А можно мне сейчас пойти к Мариам?

— Можно. Возьми Фотинию и иди.

***

Городской Совет старейшин, отблагодарил готфов, одарив всех до единого защитников Эдессы деньгами, причем Алариха и его воинов, уцелевших при осаде моста, особо, а затем, во избежание беспорядков, распорядился держать всех готфов в казармах до тех пор, пока пришлые войска не будут выведены из города. Не касалось это только офицеров, и через несколько дней Аларих и Гайна действительно появились у Софии, как она и предвидела. София сказала им, что домик в саду ждет их и велела Саулу принести из кладовой переметные сумы постояльцев.

Она настояла на том, чтобы Гайна и Аларих проверили свои сумы прямо при ней, чтобы между ними никогда не поднимался вопрос о сохранности доверенного ей имущества готфов. Сумы вынесли на свет, во внутренний дворик и опустили на площадку возле небольшого фонтанчика.

Гайна, улыбаясь, выложил на каменные плиты содержимое своих сумок. Ничего особенного в них не было: кое-что из снаряжения, зимняя одежда и шкатулка, в которой хранилось немного денег, несколько серебряных браслетов с камнями и дорогая шелковая шаль, завернутая в льняное полотенце.

— Шаль — это подарок моей жене, — пояснил он, — и браслеты тоже.

— Так у тебя есть дома жена? — с улыбкой спросила София.

— Это был мой первый поход, а перед тем, как уйти в него, я женился, как это у нас принято.

— А ты, конечно, уже давно женат, Аларих? — спросила София.

— Нет, госпожа София, ведь я из других мест. У нас не принято жениться, прежде не собрав достойные подарки невесте и ее родителям. Не в обиду Гайне будь сказано, но девушка, на которой я собираюсь жениться, достойна большего, чем несколько серебряных браслетов да шелковая шаль. Я вам покажу, госпожа София, что у меня припасено для моей будущей жены. Заодно и сам проверю, все ли на месте, как вы хотели.

Аларих достал из одной и другой сумы по увесистому деревянному ларцу с замками, поставил их назем, открыл и начал обстоятельно и аккуратно раскладывать на камне припасенные в походах сокровища. Именно сокровища, потому что драгоценности и золотые монеты составляли содержимое обоих ларцов. Площадка вокруг фонтана была выложена черными и белыми плитами, и Аларих, раскладывая драгоценности, учитывал цвет каменных квадратов: яркие самоцветные ожерелья и браслеты, серебро и украшения с черными агатами он выкладывал на белые плитки, а жемчуг и золото — на черные. По две плиты того и другого цвета были сплошь, но не тесно, заполнены драгоценностями; они лежали как в лавке ювелира, чтобы каждую можно было рассмотреть, даже не беря в руки. Тут были ожерелья, браслеты, диадемы, фибулы, застежки для поясов и множество перстней. Ну и просто золотые и серебряные монеты разных стран и разного достоинства.

София понимала, что навряд ли эти богатства куплены на заработанные ремесленным или купеческим трудом, и хорошо если ратным, то есть захвачены в бою, а не награблены. Но спрашивать об этом спасителя Эдессы было бы неуместным, и она промолчала, внимательно разглядывая драгоценные вещицы. Ей приглянулось ожерелье из золотых кружевных бусин, внутрь которых были вставлены ярко-синие стеклянные бусы: она протянула к ним руку, но тут же отдернула.

— Берите, рассматривайте, примеряйте их смело, госпожа София: на этих вещицах нет ни капли крови, а если на какой-нибудь когда-то и была, то в лавках Иерусалима, Дамаска и Пальмиры все давно смыто и отчищено купцами и ювелирами: все эти вещи я покупал на свое военное жалованье, пять лет без отпуска служа в римской армии. На ожерелье, которое вы рассматриваете, ушло как раз мое месячное жалованье, а вот за эти браслеты я служил четыре месяца — по одному за каждый.

София взяла в руки ожерелье и полюбовалась тонкой работой и яркими синими бусинами, только слегка отличавшимися по цвету одна от другой: крупные, в центре, были светлее, а самые мелкие, возле аграфа,i так темны, что уже не просвечивали.

— Зато вот этот энколпионii достался мне почти даром. В Риме я как-то переходил мост через Тибр и услышал крики: «На помощь! На помощь!». Конечно, я бросился на крик и застал на мосту старикашку, которого обшаривали, не обращая внимания на его отчаянные вопли, два молодых негодяя. Старик оказался евреем-ювелиром и в награду за спасение подарил мне эту драгоценность.

София протянула руку и Аларих положил ей на ладонь серебряный энколпион: в центре его была хрустальная геммаiii с резным изображением Богородицы.

— Серебра тут немного, а сама гемма всего лишь хрустальная, но глиптикаiv великолепна, не правда ли, госпожа? — спросил Аларих.

— Она изумительна, — согласилась с ним София. — Но что находится в самом ковчежце?

— Он пуст. Можете проверить.

София открыла крохотный ковчежец.

— В самом деле пуст. Как жаль… — сказала она, возвращая энкалпион готфу. Но Аларих почтительно сжал ее пальцы.

— Дорогая госпожа София, примите эту простенькую и недорогую вещицу в знак моей признательности за дружелюбное гостеприимство, которое вы нам оказали, а более всего за лечение и уход в то время, когда я лежал раненный в вашем садовом домике.

София ласково улыбнулась ему и сказала:

— Я понимаю вас, Аларих, и принимаю ваш дар.

***

Казалось бы, в доме наступили мир и покой. Все отдыхали от пережитых волнений, даже маленький Тума не доставлял особых хлопот матери и бабушке: еще бы, ведь за ним приглядывала Фотиния! Мальчик рос не по дням, а по часам, и его поначалу лысая головка начала обрастать черными кудряшками.

Из Харрана новости между тем приходили неутешительные. Харран был город большой и богатый, его покровителем считался сам Авраам, он, как и Эдесса, издревле стоял на торговом перепутье, а потому славился богатством и роскошью. Но не только. Крепость, стоявшая на высоком южном холме города, защищала его, обнимая его своими крепкими руками-стенами. Войти в город минуя крепость было невозможно. Зная об этом, эфталиты пошли к Харрану одновременно с Эдессой, но и эту крепость взять им не удалось. Однако осада Харрана продолжалась, поскольку отступившие от Эдессы отряды эфталитов тоже обложили крепость.

Пробегали дни и складывались в недели, давно прошел и был скромно отпразднован праздник Успения Богородицы.

После церковной трапезы по случаю праздника, проводившейся в саду при кафедральном соборе, Мариам отвела в сторонку Евфимию и сказала ей:

— Помнишь, я говорила тебе про секрет? Поскольку он касается тебя, я его тебе сейчас скоренько выдам. Скоро к твоей матери придут тебя сватать!

— Кто придет? — спросила Евфимия прерывающимся голосом.

— Мой отец! — заговорщически прошептала Мариам, издали кивнув на брата, сидевшего за праздничным столом.

Евфимия молча отвернулась и стала смотреть совсем в другой угол сада.

— Ты, кажется, не рада? — удивилась Мариам. — Вы же с Товием так дружите с самого детства.

— Вот именно, что с детства… — сказала Евфимия. — Я его слишком хорошо знаю. Он такой привычный… Он же мне как брат!

Мариам внимательно на нее поглядела.

— А тебе хочется чего-нибудь непривычного-необычного?

— Конечно! А тебе разве нет?

— Мне важнее всего защита, доброта и надежность.

— Вот как… А разве Товий будет надежным защитником своей жене?

— Конечно. Как твой отец твоей маме, как мой отец нашей маме и нам.

— Я даже не уверена, что он хорошо владеет мечом!

— Зато он сумеет выбрать и нанять хороший отряд для охраны каравана и хорошо заплатить ему по возвращении…

— Ну, это не самое важное — деньги! Храбрость и удача важнее.

— Вот как? — Мариам погрустнела. — А я думала, мы с тобой станем сестрами. Знаю, о ком ты думаешь, подруга, но лучше бы тебе выкинуть эти мысли из головы.

— Ни о ком я не думаю. Бесполезно думать… За кого мама велит, за того я и выйду.

— Но София много раз говорила, что неволить дочь ни за что не станет, она для этого была слишком счастлива с твоим отцом. Кстати, она его тоже знала с детства.

— Да, мама так говорила много раз. Только мне-то что с того…

— Ну, не печалься, подружка! Не придет наш отец сватать тебя за Товия! Я скажу братцу словечко, и он послушает меня.

— Я замуж скорее всего совсем не выйду. Я в монастырь уйду.

— Ну это мы все говорим до свадьбы! — улыбнулась Мариам. — Только кто нас слушает?

— Никто, — вздохнула Евфимия.

— Вот и ты себя не слушай! — засмеялась подружка. — Незачем обращать внимание на глупости, которые говорят девушки, даже если говоришь их сама.

И Мариам, похоже, сдержала слово: о предполагаемом сватовстве Товия никто с Евфимией не заговаривал, и сам Товий, встречаясь с ней, был всегда дружествен, весел и добр, подшучивал на нею и над сестрой, в общем, вел себя как обычно — как друг и брат.

Глава восьмая

Но Мариам ошиблась — сватовство все-таки состоялось.

Однажды Аларих в сопровождении Гайны явился в дом к Софии, очень вежливо поздоровался и начал издалека: еще раз поблагодарил сердечно за гостеприимство, за лечение и уход. София слушала его с легкой улыбкой: она подумала, что войска покидают Эдессу и готфы пришли прощаться. Но оказалось — они пришли свататься!

— Ваша дочь Евфимия запала мне в сердце, и я хочу взять ее в жены! — с воинской прямотой объявил наконец Аларих.

София ответила ему так же прямо и решительно:

— Об этом не может быть и речи! Я не отдам свою дочь за чужеземца, за человека, о котором почти ничего не знаю. Кроме того, что он храбрый и отважный воин, конечно, но этого недостаточно, чтобы доверить ему свое дитя. Забудьте о Евфимии, Аларих. Она не для вас.

— У нее уже есть жених? — мрачно спросил готф.

— Нет, и мы с этим не торопимся. Я вдова, как вы знаете, и дочь мое единственное утешение, кроме Бога.

— Что вы хотите обо мне узнать?

— Ничего, кроме того, что уже знаю. Я даже не спрашиваю вас, не остались ли у вас на родине жена и дети: если вы скажете, что нет — как я смогу это проверить?

— Вот здесь стоит Гайна, он мой друг — спросите у него!

Гайна тут же приложил руку к сердцу и сказал проникновенно:

— Клянусь, я никогда не слышал, чтобы мой друг вспоминал о жене или детях. Да вы сами видели его имущество: разве там есть хотя бы кусок ткани, приготовленный в подарок жене или заморские игрушки для детей?

— Там было много женских драгоценностей.

— Все воины хранят драгоценности, если могут их приобрести, они легче и дороже золотых монет! — сказал Аларих.

— Не будем спорить. Мне совершенно безразлично, что вы носите в своих походных сумках. Дочь мою я все равно не отдам за человека, о котором ничего доподлинно не знаю, и давайте прекратим этот пустой разговор.

Она мягко, но решительно выпроводила огорченных готфов и поднялась к Евфимии.

— Прости меня, доченька, но хочу спросить тебя еще раз: не было ли у тебя разговора с готфом Аларихом, кроме как о птичках?

— Нет, мама, ни о чем другом мы никогда не говорили.

— Если он найдет способ заговорить с тобой, немедленно уходи, а потом сразу расскажи мне. Обещаешь?

— Да, мама. А почему ты спрашиваешь?

— Да потому, что он только что сватался к тебе и тем перепугал меня до смерти!

Бывшая в комнате Фотиния так и вскинулась — и тем очень выручила Евфимию, потому что та, услышав сердитые слова матери, вдруг порозовела как лепесток дамасской розы.

— Я же предупреждала, что не будет добра от этих постояльцев! Да они злее эфталитов — те хотели только город взять, а эти надумали выкрасть нашу красавицу, наше солнышко, нашу душеньку!

— Опомнись, Фотинья, что ты несешь? Никто никого не собирался выкрадывать, это было нормальное сватовство. Просто жених меня не устраивает, и я ему отказала.

— И он просто повернулся и ушел?

— А что он мог еще сделать?

— Выкрадет он наше сокровище, вот увидишь, выкрадет! София, ты должна просить стратилата, чтобы этих разбойников перевели на постой в другое место! А на окно дома надо срочно приладить решетки.

— То у тебя доски на окно, то решетки… Лучше помолись, чтобы Господь и эдесские святые угодники отвели от нас еще и эту напасть. И будем надеяться, что, получив отказ, Аларих смирится и успокоится.

***

Но упрямый готф и не думал сдаваться. Сватовство Алариха превратилось в настоящее преследование, точнее, выражаясь языком войны, в осаду крепости-твердыни. Через три дня он снова посетил Софию в ее доме и спросил, не переменила ли она свое решение? Вдова повторила свой отказ: «Я не отдам свою дочь иноземцу, о котором ничего не знаю!» Настойчивый готф уселся перед нею и стал обстоятельно рассказывать о своей семье: он де живет во Фригии, семья его принадлежит к знатному роду, а один его родственник служит при дворе императора. У его матери, тоже вдовы, большой дом в городе, много слуг и рабов, а еще есть имение за городом, куда мать со слугами перебирается на самые жаркие месяцы и живет там в тишине и прохладе большого сада.

София вежливо выслушала его и сказала:

— Я рада, что у вас все так хорошо в семье, и думаю, что мать подыщет вам хорошую невесту, если уже не подыскала. А теперь извините, но мне пора становиться на вечернюю молитву.

Аларих опять ушел ни с чем.

***

В субботу, в базарный день, София отправилась с кухаркой за покупками. Когда она приценивалась к тушке кролика в мясном ряду, она услышала над плечом голос Алариха:

— Неужели, госпожа моя, вы не можете купить хороший кусок говядины или баранины?

— Где вы тут видите баранину или говядину? Если что и было, то все раскуплено в первый же час. Куры да кролики — это все что сейчас можно купить. Крестьяне не спешат распродавать оставшийся у них скот, для них после войны важнее получить приплод и восстановить свои стада.

— Они поступают разумно, — солидно сказал Аларих. — Стада надо возрождать. И все же мне больно смотреть, как вы прицениваетесь к тощему кролику.

— После осады мы так и не вспомнили вкус настоящего мяса! — вмешалась кухарка, сердито поглядев на Алариха, будто это он явился осаждать Эдессу, а не защищать ее. — Говорят, что после варваров в окрестных лесах не осталось ни кабанов, ни оленей, ни зайцев, ни фазанов!

— Хорошая дичь сумеет уйти от плохого охотника! Но только от плохого, — ответил Аларих, попрощался и исчез в толпе. А в воскресенье с утра, когда София с домочадцами была в церкви, он заявился прямо на кухню и вручил кухарке кожаный мешок, в котором лежала разделанная и разрубленная на куски туша серны. Когда София вернулась домой, часть мяса была уже потушена с овощами, а большая его часть, разделанная на полосы, затем натертые солью со специями, коптилась в очаге летней кухни.

Ни Аларих, ни Гайна не были приглашены к обеду, но Саул отнес им большую миску с тушеным мясом, а вечером принес еще и связку полос копченого мяса и посоветовал подвесить его к потолочной балке.

— Понравилось мясо серны госпоже Софии? — как бы вскользь поинтересовался Аларих.

— Она не ест мяса с тех пор, как похоронила мужа, — ответил Саул.

Про Евфимию Аларих спрашивать не стал.

***

В следующее воскресенье Аларих явился на службу в кафедральный собор. Увидев его на мужской половине храма, София подошла к Фотинии и велела ей уводить Евфимию сразу же после причастия. «Благодарственные молитвы прочтете дома!» — сказала она.

Сама она осталась до конца службы. Когда она покинула храм и пошла домой, Аларих догнал ее по дороге и спросил:

— Вы не передумали, госпожа София?

— Если вы о моей дочери, то нет, не передумала.

— Почему вы не хотите доверить мне свою дочь, ведь я страстно люблю ее!

— Это я вижу. Но доверия у меня ваша страсть не вызывает.

— Я могу вам поклясться чем угодно, жизнью и матерью своей, что буду беречь и ублажать Евфимию, как царевну, если она станет моей женой!

— Я не хочу сказать о вас ничего плохого, Аларих, поскольку знаю о вас только хорошее. Я вижу и то, что сейчас вы действительно полны благих намерений относительно моей Евфимии. Но почем мне знать, не изменится ли ваше отношение к ней со временем?

— Ну так я принесу вам залог, который вас убедит! — решительно сказал Аларих, развернулся и пошел в сторону.

— Не надо мне от вас никаких залогов! — крикнула ему вслед София, но он не обернулся и не замедлил шага.

***

Через несколько дней Аларих снова явился к Софии и вручил ей большой кипарисовый ларец.

— Что это? — спросила в недоумении диаконисса.

— Мои обеты, — коротко ответил готф. — Откройте ларец.

София откинула крышку незапертого ларца и едва сдержала удивленное восклицание: ларец был полон тех самых драгоценностей, которые ей недавно демонстрировал Аларих. На внутренней поверхности крышки была прикреплена серебряная пластина с надписью на греческом языке: «Я, Аларих, военачальник отряда готфов, клянусь диакониссе Софии, что если она отдаст мне в жены свою дочь Евфимию, я стану беречь ее, одаривать и ублажать до самой смерти».

— Осмотрите драгоценности, — сказал Аларих.

— Зачем? Они ваши, и я их уже видела.

— Уже не мои. Осмотрите каждую, прошу вас, госпожа София!

София взяла в руки тяжелую золотую фибулу с яркой, грубоватой эмалью. На тыльной стороне она увидела выгравированную надпись «Моей жене. Аларих.» Подавив вспыхнувшее было раздражение, она осмотрела еще несколько украшений — на всех была та же надпись. «Сумасшедший!» — подумала она, а вслух сказала участливо:

— Почему вы не хотите меня услышать? Я же сказала, что не приму от вас никаких залогов, Аларих!

— А я ничего не приму обратно! — упрямо сказал Аларих, развернулся и вышел, оставив ларец на столе в атриуме.

***

В этот же день, ближе к вечеру, Аларих увидел в саду Саула, срезавшего виноградные кисти, стоя на деревянной лестнице, прислоненной к высокому персиковому дереву, по стволу которого вилась лоза. Он подошел к юноше.

— Послушай, Саул! Ты знаешь, что я сватаюсь к дочери твоей хозяйки?

— Все об этом знают. Только ничего у тебя не выйдет, готф!

— Почему ты так говоришь? Разве у Евфимии есть другой жених?

— Конечно, есть. Это Товий, наш сосед.

— Этот неуклюжий толстячок? — презрительно скривился Аларих.

— А чего ему не быть толстым — он сын одного из богатейших купцов города! Он еще не сватался к Евфимии, но если посватается, София ему не откажет.

— Посмотрим! — мрачно ответил Аларих и злобно ударил ногой по лестнице. Лестница упала, но Саул успел ухватиться за толстую лозу и повис в воздухе.

— Эй, что ты делаешь? А если бы я упал и сломал ногу? Вот я тетушке скажу про тебя, тогда узнаешь! Сейчас же подставь мне лестницу!

Аларих зло засмеялся и пошел прочь. Пришлось Саулу спускаться на землю по виноградной лозе.

***

Наутро следующего дня София, как обычно направляясь в храм, увидела возле калитки сидящего на земле Алариха. Лицо его было потемневшим и усталым: похоже, что он всю ночь так и провел сидя возле их ворот. Обернувшись на скрип калитки и увидев Софию, Аларих вскочил и подошел к ней.

— Госпожа моя, запомни: никаких женихов, кроме меня, у твоей дочери не будет. Ты еще не знаешь, на что я способен, если меня довести до отчаяния. Или я женюсь на ней, или погублю и себя, и ее! — Он поглядел на оторопевшую Софию и добавил: — Да и тебя тоже… Наверное…

София вспомнила вдруг, что она всего лишь слабая женщина, испугалась, отступила в сад и захлопнула перед ним калитку. На службу она в этот день не пошла.

***

София запаниковала по-настоящему. Она взяла с собой Саула и поехала на ослике за советом к епископу Евлогию, уже перебравшемуся из Эдессы в свою пещерную келью за городом.

У них состоялась длинная беседа, в конце которой владыка Евлогий сказал:

— Так или иначе, за готфа или за другого, а придется тебе срочно выдать Евфимию замуж. Иначе может случиться беда.

После этого разговора вдова решилась на неслыханную для нее вещь: она попросила дядюшку Леонтия поговорить с отцом Товия о браке его сына с Евфимией. У богатого купца большие связи при царском дворе, и уж если не он, то кто еще сможет защитить ее с дочерью?

Но прежде она спросила у Евфимии, не пора ли им подумать серьезно о ее замужестве?

— Почему ты спрашиваешь об этом, мама? Разве ко мне кто-нибудь сватался?

— Пока никто, кого стоило бы воспринимать всерьез. Но скажи мне, что ты думаешь о Товии как о женихе?

— Ничего не думаю, мама! Он замечательный, я знаю Товия с детства, но люблю его только как брата.

— Этого вполне достаточно, чтобы в будущем полюбить и как мужа: такие браки, когда жених и невеста знакомы с детства, обычно бывают счастливыми.

— Но я совсем не хочу замуж, мама! Я лучше пойду вместе с тобой в монастырь.

— Почему, доченька?

— Потому что я хочу невозможного! Лучше мне похоронить себя в монастыре, чем выйти за нелюбимого! А за любимого ты меня не выдашь…

София ахнула и обо всем догадалась.

Евфимия опустила голову и заплакала, и больше ни одного слова София не смогла от нее добиться. И тогда она сдалась окончательно и решила выдать Евфимию за настойчивого готфа. Последним, что сломило ее сопротивление, было обещание готфа по прибытии на родину продать часть своего имения и затем возвратиться вместе с Евфимией в Эдессу, чтобы жить здесь одним домом до тех пор, пока не решится дело с уходом Софии в монастырь.

— Но я все же надеюсь, что вы останетесь с нами и будете растить и воспитывать внуков, — сказал Аларих.

София была тверда в своем намерении равно или поздно уйти в монастырь, но слова будущего зятя ее растрогали, несмотря на то, что тревога ее не покидала.

Готф ликовал. Евфимия тихо радовалась. А София молилась и просила Господа о вразумлении и защите: «Владыко, Отче сирот и Судия вдовиц, призри милостиво на создание Свое, и не оставь сей отроковицы, вступающей в брак с неизвестным мужчиною. Не презри моего сиротства и не оставь меня беспомощною, ибо, надеясь на Твой благий промысел, я выдаю свою бедную дочь за человека пришлого и Тебя делаю свидетелем и поручителем его клятв и обещаний.»v

Единственная маленькая победа Софии над Аларихом состояла в том, что она, согласившись на обручение, затем протянула время до Рождественского поста, а там уже проще было отложить свадьбу до самого Рождества. Аларих если и сердился на это, виду не подавал. С Евфимией он, согласно обычаю, общался только в присутствии Софии и обходился несколькими вежливыми фразами да вручал при каждой встрече в подарок какое-нибудь драгоценное украшение. Евфимия принимала дар жениха, благодарила и скромно уходила в свою комнату, а готф оставался разговаривать с Софией. Обычно он рассказывал ей об участии в битвах и о том, что у него на родине, во Фригии остались богатые родители, что отец его тоже бывший воин, прошедший немало военных походов, что у него на родине много влиятельных и состоятельных родственников.

Но никто не мог помешать Евфимии тихонько слушать эти разговоры, прячась за занавеской на галерее. А поздно вечером она ставила на окно своей комнаты маленький глиняный светильник и смотрела в темный сад, где такой же огонек светил ей из окна садового домика. Это было все, что могли себе позволить влюбленные жених и невеста, но им, казалось, этого хватало. По крайней мере Евфимии: она так похорошела, что это заметили все родственники и подружки. Даже ее нянюшка, вообще-то продолжавшая не жаловать готфа.

***

Подошло, было пышно отпраздновано и миновало Рождество, и вот наступил день свадьбы. Было торжественное совместное причащение Алариха и Евфимии в кафедральном соборе, после которого епископ Евлогий объявил их мужем и женой,vi после чего в доме Софии был устроен пир и длился он три дня. Были приглашены все родственники и соседи, несколько именитых жителей города, а также офицеры-готфы, соратники Алариха, ну и, конечно, его ближайший друг Гайна. Пришли Мариам с Товием и их родители, причем Товий был настроен очень дружелюбно к Алариху и даже сделал ему удивительный подарок — вышитую на шелке карту в непромокаемом футляре из рыбьего пузыря: такая карта была незаменима в походах, занимала крайне мало места и цены ей не было. Еще не забывшие долгой осады города и лишений эдесситы искренне радовались и веселились.

София и Фотиния, конечно, обе грустили и не скрывали этого, ну а какая мать не грустит, выдавая дочь замуж? Ведь почти никогда неизвестно заранее, какая жизнь ожидает ее дитя. Обе и всплакнули не раз, но, глядя на счастливую новобрачную, и утешались, уповая на Господа.

Еще во время свадебного пира Аларих перебрался на жительство в дом Софии, оставив в садовом домике одного Гайну. Новобрачные были счастливы, хотя каждый по-своему: Аларих стал спокоен и вальяжен, он глаз не сводил с молодой жены и, казалось, всем и каждому хотел объявить: «Эта женщина принадлежит теперь мне!» Он то хозяйски клал свою руку ей на плечо, то брал ее за руку и слегка потряхивал, заставляя звенеть дюжину подаренных им браслетов, золотых и серебряных; Евфимия же была похожа на только что расцветший молоденький подсолнух — куда бы ни пошел Аларих, глаза ее следовали за ним, хотя перед всеми другими домочадцами она их стыдливо опускала.

***

Фотиния забрала свой тюфячок из прихожей комнаты Евфимии и перебралась с ним к харранкам. Обе они, и Нонна, и Фамарь, души не чаяли в старой няньке и не раз намекали ей, что были бы рады выкупить ее у Софии. Они даже сулили отпустить ее на свободу, как только подрастет маленький Тума. Но Фотиния и слушать ничего не хотела, хотя за мальчиком усердно ухаживала и, кажется, успела его полюбить.

— Твоя девочка вышла замуж, ты ей больше не нужна!— убеждала ее Нонна.

— Это уж так и есть, — вздыхала нянька, — пусть теперь этот чужеземец ее бережет!

— А ты его повысила в чине, — улыбнулась Фамарь, — прежде ты звала его варваром, а не чужеземцем.

— Ох, милая, ничего ты не понимаешь! Чужеземец страшнее варвара: варвар способен только обидеть, а чужеземец может увезти в свою страну и сделать навеки несчастной. Не всем удается на чужбине обрести настоящую семью, как мне…

— Или как нам здесь, в доме нашей доброй Софии! — воскликнула Фамарь. — Эдесса — прекрасный, удивительный город, но все же, как хочется домой, в наш скромный и знойный Харран! Правда, матушка?

— Правда, милая, правда… Хоть бы какую весточку прислал нам поскорей сынок!

Но вести им принес друг Алариха Гайна, сразу после свадьбы друга куда-то вдруг пропавший. Оказалось, он был в их родном городе и даже по собственной инициативе разыскал там мужа Фамари, купца Абсамию, как оказалось, весьма известного в городе человека, и принес от него письмо и посылку.

Когда на освобождение Харрана из Эдессы двинулся смешанный отряд греков и готфов, то победа их над осаждавшими город варварами была воистину молниеносной: едва только завидев издали приближающееся войско, варвары бросили осаду и бежали на север, откуда они и пришли — по слухам. Их преследовали, но безуспешно. Радостно встреченное измученными жителями города войско вошло в город с севера, в полном порядке прошло сквозь него строем, не учинив никаких притеснений горожанам, да с тех и взять было нечего после многомесячной осады, и расположилось в Харранской крепости, примыкавшей к городской стене с южной стороны.

Муж Фамари в своем письме радовался известию о сыне и сокрушался, что не может сам приехать в Эдессу за ним, матерью и женой; зато он посылает деньги с верным человеком, которого попросил сопровождать его семью на родину и заплатил ему за это немалую сумму. Причина же невозможности его поездки за семьей была проста и непреодолима: Абсамия вместе с другими горожанами защищал город на его стенах, и там он был ранен стрелой в бедро и ходить пока не мог, как не мог и ездить верхом. Об этом харранкам поведал Гайна, сам Абсамия о своем боевом ранении не упомянул.

В присутствии Софии, Алариха и Евфимии Гайна передал Нонне увесистый кожаный мешочек с золотыми монетами, попросил их пересчитать и обещал, что устроит им безопасный переезд их Эдессы в Харран.

— И обязательно наймите для нас охрану, как велит мой сын! — сказала Нонна.

— В этом нет нужды, — ответил Гайна. — Я должен вернуться в Харран вместе с небольшим отрядом воинов-готфов и продолжить там службу, так что охрана вам обеспечена.

— Как все прекрасно устраивается! — воскликнула Евфимия.

— И даже лучше, чем ты думаешь, зяблик мой, — сказал Аларих. — Я тоже получил известие от моей семьи, из Фригии — в ответ на мое сообщение о свадьбе. Мне пишут, что отец мой скончался уже полгода назад, и я должен приехать, чтобы принять наследство и распорядиться им. Мне как раз положен отпуск. Харран не совсем у нас по пути, но два-три дня задержки ничего не и мы поедем все вместе.

— Я еду с тобой! — воскликнула Евфимия, бросаясь к мужу.

— Конечно, едешь! — ответил, обнимая ее, Аларих. — Неужели ты думаешь, я могу расстаться с тобой хотя бы на один день?

— Нет, я не отпущу с тобой дочь в такую даль! — воскликнула София.

— Дорогая моя София, — обратился к ней ласково готф, — о чем ты тревожишься? Я только продам на родине то, что оставил мне отец, и мы очень скоро, я и Евфимия, вернемся из нашей страны и поселимся здесь уже навсегда. Весна уже началась, и если мы не хотим изжариться в дороге по летней жаре, нам следует отправиться в дорогу немедленно — тогда к началу жарких дней мы будем уже дома.

Евфимия подошла к матери и обняла ее.

— Мама, отпусти меня с мужем! Я знаю, что ты будешь скучать без меня, но ты только подумай о том, как я буду скучать без него, если мы отпустим его одного?

Они еще долго препирались и спорили, София и Евфимия даже плакали, а потом разошлись после ужина, так ничего и не решив.

Ночью София встала, спустилась вниз, в комнаты харранок, и вызвала Фотинию.

— Нянюшка, подскажи, что же мне делать? Сердце мое изболелось в тревоге за дочь!

— Она уже не столько дочь тебе, сколько жена своему мужу-чужеземцу. Ты сама отдала ему нашу ласточку!

Но очень скоро горе и слезы Софии ее растрогали, и она стала ее успокаивать.

— Не печалься так, дитятко! Не одна Евфимия поедет с этим готфом: я ведь говорила, что не оставлю ее.

— Ты поедешь с нею?! — обрадовалась София.

— Конечно. Ты же обещала отдать ей меня в приданое.

— Но как же ты покинешь дом и пустишься в такую тяжелую дорогу, нянюшка, старушка ты моя милая!

— Да уж как-нибудь, с Божьей помощью, на одном «Господи, помилуй», глядишь, и доберусь туда и обратно. Да и за маленьким Тумой в дороге присмотрю. Только вот ты послушай меня, что надо сделать прямо завтра поутру…

И они зашептались, обнявшись.

***

Рано утром София разбудила Алариха и Евфимию и повела их на службу в храм-усыпальницу святых мучеников Самона, Гурия и Авива. Там они усердно помолились, причем мать и дочь обе горько плакали перед первой в их жизни разлукой. Потом София взяла за руки зятя и дочь, подвела их к гробнице и положила их правые руки на каменную крышку.

— Поручись мне благодатью, скрытой в этих мощах, зять мой, — сказала она, — что ты никогда и ни в чем не обидишь мою дочь!

Аларих произнес решительно и смело:

— Клянусь, и эти святые да будут мне поручителями, что я ничем не обижу мою жену!

Они еще помолились и вышли из храма, а на прощанье София еще раз обернулась и попросила святых мучеников:

— Будьте с дочерью моей Евфимией и на чужбине, не оставьте ее, святые угодники!

Глава девятая

Сборы были недолгими: Аларих предупредил, что от Харрана до Фригии путь они продолжат верхом, поэтому предложил Евфимии взять из всего приданого только праздничный наряд для встречи с его родней да сменную одежду. Ну и драгоценности, конечно, которые не займут много места.

— Нет смысла брать много вещей во Фригию, все равно придется везти их обратно — мы ведь скоро вернемся.

— Скоро ли? — усомнилась, вздыхая, София.

— Как только я распродам свое наследство, — отвечал Аларих.

Не согласна с этим была только Фотиния, она готова была тащить не только одежду, ковры и дорогую посуду, но и кухонную утварь, причем тащить ее хоть на себе, но ее никто особенно не слушал. Тогда она решила надеть на себя в дорогу столько одежды, сколько сумеет, и принялась перекапывать свой сундук, который вообще-то за недосугом просматривала только раз в году, весной, чтобы просушить слежавшуюся за зиму одежду.

Она отобрала одежду на все случаи жизни, а под конец извлекла с самого дна сундука старый дорожный шерстяной плащ, подбитый тонко выделанными ягнячьими шкурками, почти облезшими от старости. От былого великолепия плащ сохранил только красный цвет наружной ткани, штопанной-перештопанной, но все еще яркой.

— Откуда у тебя этот чудовищный плащ? — спросила София. — Ты что, не можешь подобрать в дорогу что-нибудь полегче и поновее?

— В этом плаще нас с сестрой когда-то привез к вам в дом старый хозяин, отец твоего мужа. Мы были тогда несчастные, глупые и перепуганные девчонки, да еще и обе подхватили в дороге лихорадку. Хозяин и не собирался нас покупать, но работорговец предложил ему продать нас обеих за половинную цену одной, сказав: «Если даже одна из них выживет, ты все равно будешь в выигрыше, господин!». Но Фотий, как мы потом догадались, купил нас просто из жалости. Это был его плащ, он отдал его нам, чтобы мы не мерзли во время приступов озноба, и я ни за что я с ним не расстанусь: он напоминает мне и о сестре, и о добром моем хозяине.

— Уже весна, солнце греет с каждым днем все жарче: неужто ты будешь носить его?

— На себе тащить легче, чем грузить мула.

— Да засунь его хотя бы в суму: мулу-то не все равно, везти тебя легко одетой и одежду в суме или тебя же, но укутанной в этот плащ словно куль?

Но переупрямить Фотинию пока еще никому не удавалось. Она и для ребенка прибрала каждую тряпочку, которая могла пригодиться в дороге. Своих вещей у харранок фактически не было, но София одарила их новой одеждой, а для маленького Томы пожертвовала самое маленькое и самое красивое шелковое покрывало, какое нашлось в доме.

Об имуществе Евфимии нечего было и говорить: Фотиния норовила все ее приданое затолкать в переметные сумы. В результате вместо двух небольших сумок, которые мог снести мул, предназначенный для Евфимии, у няньки получилось шесть огромных тюков. София, и без того не находившая себе места, увидев результат Фотиньиных сборов, вознегодовала:

— Ты что, увозишь мою дочь насовсем? Зачем ты собираешься тащить с собой все приданое, если вы едете только на полгода, не больше? Аларих же обещал, что к концу лета, когда спадет жара, вы уже тронетесь в обратный путь! Зачем, скажи, Евфимии столько постельных принадлежностей?

— Ну, чтобы все свое было в чужом доме…

— Она не в чужой дом едет, а в дом своего мужа! Оставь это все, постели для нее с Аларихом я уже приготовила. А это что за сундучок?

— Это женский набор. В пути, ты бы сама должна была сообразить, во время ежемесячных недомоганий могут быть сложности.

— А у тебя что, опять начались ежемесячные недомогания? Возьми для Евфимии что надо на пару раз и успокойся: вы не пробудете в пути больше месяца.

Фотиния, не переставая ворчать, принялась разгружаться.

— Я очень рада за наших мулов! — тайком шепнула матери Евфимия. — Везти на себе нас да еще этот чудовищный груз тряпья! Жалко бедных животных.

Мулов для Евфимии и Фотинии Аларих купил сам, причем выбраны им были животные спокойные, зрелого возраста:vii до сей поры та и другая ездила на мулах или на осликах только в их загородный дом, где в спокойные годы укрывались от летней городской жары, да к старцам, подвизавшимся в своих пещерах вдали от города.

***

Харран недаром назывался Перекрестком, он стоял на пересечении крупных торговых путей, поэтому от Эдессы туда вела удобная и прямая дорога, мощеная камнем. Для поездки была нанята каррука,viii запряженная четверкой смирных лошадей. Она прибыла к дому Софии накануне отъезда. Фотиния сразу же кинулась осматривать удобную большую повозку, с высокими решетчатыми бортами, полотняными стенами и верхом. На крыше повозки был укреплен еще и свернутый кожаный полог, который можно было натягивать на крышу в случае дождя. Пол карруки был покрыт толстым старым ковром, у задней стенки лежали тюфяки, покрывала и подушки — в карруке можно было не только ехать с комфортом, но даже и ночевать. Фотиния немедленно приказала вознице все спальные принадлежности из повозки вынуть и отнести в сарай:

— Когда вернешься назад из Харрана, тогда все это и заберешь, а нам чужие блохи без надобности!

Хотела Фотиния снять и посеревший полог, которым были задернуты стенки повозки, но тут уж возница воспротивился:

— Если ты, матушка, боишься насекомых, так оставь полог на месте! Блох в нем нет, а вот без него тебя загрызут москиты!

— Разве Харранская долина это не жаркая пустыня? — удивилась Фотиния. — Откуда там возьмутся москиты? Они же любят сырые места!

— Харранская долина жаркая, но это не пустыня, а одна из плодороднейших долин в наших краях. А плодородна она потому, что орошается водой Евфрата и его притоков через множество каналов. И москитов там хватает. Ну да сама увидишь и почувствуешь! Так что оставь полог на месте, матушка, даже если он кажется тебе не слишком чистым.

— Ладно уж, уговорил, — проворчала старушка.

Фотиния собственноручно приготовила горько и остро пахнущий настой полыни и листьев айланта и приказала служанкам тщательно промыть им повозку изнутри, не забыв обрызгать и полог. После того, как пол и стены высохли, из дома были принесены и постелена внутри толстая кошма, на нее сначала ворсистый персидский ковер, а сверху еще и большое полотняное вышитое покрывало — и уже на него положены, опять же собственные, тюфяки, покрывала и подушки, причем в немалом количестве. Позаботилась Фотиния и о небольшом столике. Еда, посуда и питье в кувшинах тоже были упакованы заранее в выстеганные изнутри корзины, но пока ждали своей очереди в погребе под полом дома, на холоде.

***

Выезжали на рассвете. Первой из дома вышла, конечно, Фотиния в своем немыслимом красном плаще и придирчиво проверила тюфяки и подушки — не отсырело ли все за ночь? Убедившись, что все в порядке, она пошла будить остальных путешественников. Фамарь, похоже, и не спала в эту ночь: она вышла со спящим сыночком на руках, дала его подержать Фотинии, потом влезла в карруку, приняла младенца, села, откинула полотняную занавеску и уставилась в окно на пустую беленую стену, окружающую двор, вся в ожидании того момента, когда повозка, наконец, двинется в Харран, домой. За нею уселись Фотиния и Нонна; Аларих и его раб Авен вывели оседланных лошадей; высокий и плечистый раб небрежно держал в левой руке поводья двух мулов; Гайна и с ним еще пятеро воинов должны были присоединиться ко всем уже у самых Южных ворот, поскольку туда им было ближе из крепости. А Евфимия и София все стояли, обнявшись и не в силах расстаться.

Аларих подождал-подождал, а затем решительно подошел к ним.

— Дорогие мои женщины, нам предстоит длинная дорога, надо поспешить. И там, кажется, уже хнычет маленький Тома — мальчику не терпится ехать к отцу.

— Да-да, сейчас, сейчас… — сказала София, еще крепче обнимая дочь.

Но София сняла со своих плеч материнские руки, поцеловала их одну и за другой и сказала:

— Все, мама. Муж торопит, благослови и отпусти меня.

София в последний раз поцеловала, перекрестила ее и отпустила.

***

Фамарь сидела лицом к лошадям и смотрела вперед, с нетерпением ожидая, когда перед нею откроется Харранская долина. Евфимия тоже села у борта повозки, откинув край занавески, но смотрела она назад, прощаясь с любимой Эдессой: никогда еще она так надолго не покидала свой город и не уезжала от него так далеко. Вот уже скрылись вдали белые известковые стены города, а вот и вознесенные над ним исполинские колонны Нимрода сначала превратились в два узких столбика на горе, а затем и вовсе растаяли в тумане. Тогда она вздохнула и тоже пересела лицом к лошадям.

Всадники ехали по четыре с обеих сторон карруки: Аларих, его раб и два воина со стороны Евфимии, Гайна с остальными тремя — с другой. Хотя в гарнизоне разведчики заверили их, что по дороге на Харран никаких засад быть не может, опасались они не только эфталитов, но и местных разбойников, которых, как это водится во время любых бедствий, уже развелось в округе немало.

Харранская долина, вопреки ожиданиям Евфимии, вовсе не была пустыней! Поля, раскинувшиеся по обеим сторонам дороги, были не просто по-весеннему зелеными, но зелень эта была такого яркого и сочного цвета, какой Евфимия никогда не видела ни в Эдессе, ни за стенами города. И все это были поля и пастбища. Правда животных почти не было видно, и Нонна сказала, что их не было уже тогда, когда они бежали из осажденного Харрана в Эдессу. Подальше от дороги видны были цветущие сады, обширные и густые. Но на десятки саженей вблизи от дороги земля была выбита, деревья либо срублены, либо изуродованы топорами, и даже трава исчезла начисто — здесь прошло войско эфталитов.

— Вот такие пустыни везде оставляет война, — сказала Нонна. — Взгляните: хоть поля и засеяны, а крестьян на них почти не видно. В середине дня никто не работает даже весной, жара не позволяет, но сейчас утро и самое время для работы, а на полях почти никого.

И сама дорога, которую прежде оживляли караваны, идущие в обе стороны, тоже была пустынной, только позади карукки и верховых облаком вилась пыль, поднятая колесами и копытами.

С утра двигаться было легко, воздух еще только-только начал нагреваться после холодной пустынной ночи, поэтому ехали довольно быстро, стремясь проделать как можно большую часть пути до наступления полуденной жары. Особой жары пока не было, но с болот, тянувшихся вдоль берега Евфрата, и рисовых полей на путешественников налетали стаи москитов и жалили беспощадно людей и животных. Вот для чего нужен был полог внутри карукки!

А потом воздух постепенно начал нагреваться, через какое-то время стал почти горячим, а к полудню раскалился и стал таким, каким бывает в Эдессе только посреди лета. Москиты как-то разом пропали, словно их смахнуло одним порывом горячего ветра.

— В самом Харране будет еще жарче! — будто хвастаясь, пообещала Фамарь.

— И как же вы живете в таком пекле? — испуганно спросила Фотиния.

— А вот увидишь, нянюшка! При доме у нас большой сад, а комнаты в доме даже прохладные.

— Как это могут быть прохладными комнаты в доме, построенном в жарком месте? — спросила нянька. — Или они вырублены в горе, как кельи наших монахов?

— И вовсе нет! У нас особая архитектура. Но не буду рассказывать заранее, приедешь — сама увидишь. Может тебе так понравится, что все же решишь остаться с нами.

Фотиния на это ничего не ответила, но и Евфимия промолчала, из чего Нонна сделала заключение, что не все еще потеряно и, может быть, все же удастся уговорить Алариха не брать с собой старую няньку в трудный поход на Фригию, а оставить ее в Харране: очень уж хотелось умной женщине приобрести для внука такую преданную няньку!

Хорошо, что дорогу часто пересекала водные потоки: в таких местах делали короткие остановки, поили лошадей, давали им передохнуть — и сами отдыхали: женщины выходили размяться от долгого сиденья, а мужчины ложились в тени и вытягивали ноги.

После первого же короткого привала Евфимия выразила желание остальную часть дороги проехать верхом на муле — для тренировки. Аларих велел рабу Авену оседлать мула, тот достал из поклажи легкое женское седло, и скоро довольная Евфимия уже ехала рядом с мужем.

По дороге попадались изредка небольшие селения. Аларих показал Евфимии какие-то странные конические сооружения над глиняными заборами.

— Знаешь что это такое?

— Нет. Похоже на какие-то великанские ульи.

— Это и есть знаменитые харранские дома-ульи, — Как же в них люди живут?

— А вот приедешь в Харран и посмотришь.

— А ты видел их раньше?

— Конечно, видел. Я не первый раз бываю в этих краях и знаю тут все достопримечательности. В Харране есть что посмотреть.

— А что именно, можешь рассказать заранее, чтобы я могла выбрать, что хочу увидеть первым? — лукаво спросила Евфимия.

— Хитрый зяблик. Ты просто соскучилась, сидя в повозке с женщинами и младенцем, и теперь хочешь, чтобы я тебя развлекал?

— Да, хочу!

— Это приказ владычицы моего сердца?

— Да!

— Ну, приказы повелителей не обсуждаются, — засмеялся Аларих. — А ну-ка, давай сюда! — он наклонился с седла, подхватил поводья мула и притянул его к боку своего коня. Мул покорился, а конь недовольно, с явным презрением покосился на него. Аларих протянул руки и легко пересадил Евфимию на колени. — Вот так, по-моему, нам будет удобнее разговаривать. Первое, что ты увидишь, когда мы подъедем к городу, это будет Харранская крепость, которую эфталиты так и не смогли взять. В ней же был убит самый богатый человек мира, римский полководец Марк Красс.ix Здесь он положил 20 тысяч легионеров и сам тоже погиб. Говорят, парфяне залили ему в глотку расплавленное золото. Так что эта крепость, наверное, самая главная достопримечательность города и его гордость.

— А я думаю, что это не совсем так, — покачала головой Евфимия, — в этом городе родился и умер Фара, отец Авраама и сам Авраам тоже жил в Харране.

— Разве не в Эдессе? — удивился Аларих.

— В Эдессе он родился и довольно долго жил. Но именно из Харрана он пошел в Землю Обетованную.

— Эдесситке и дочери диакониссы, конечно, виднее. Наверняка ты лучше все знаешь про Авраама, тем более что он родился в Эдессе. Хотя родиться — это еще не главное событие в жизни мужчины.

— А какое же событие главное?

— Встретить свою любовь!

— И Авраам ее встретил.

— Конечно — он встретил Сарру.

— И встретил ее Авраам в Уре, как тогда называлась наша Эдесса.x Мне это мама еще в детстве рассказывала.

— А может быть, она рассказывала тебе, что Авраам и Сарра совершили точно такое же путешествие, какое совершаем сейчас мы с тобой — из Эдессы в Харран, по этой самой дороге? Она вымощена римлянами, но кое-где попадаются и очень древние, тысячелетние плиты: это видно по тому, какие колеи пробили в них за века тяжело груженные повозки. Только у Авраама с Саррой путешествие заняло гораздо больше времени, потому что они совершали его вместе со своими родственниками, со всеми рабами, стадами и пастухами, поэтому по дороге им пришлось, и может быть не раз, останавливаться на ночлег. Для ночлега они, конечно, раскидывали шатры. А сейчас я расскажу тебе то, что мама твоя наверняка пропустила.

— Мама пропустила? Сомневаюсь. А ну, расскажи!

— Сарра была прекрасна, Авраам без памяти любил ее, и поэтому ночью они потихоньку покидали свой шатер и уходили на берег одного из притоков Евфрата, которые во множестве стекаются в Харранскую долину, и… Знаешь, чем они там занимались?

— Ловили рыбу на завтрак?

— Нет, не угадала.

Евфимия покраснела и спросила застенчиво и почти шепотом:

— Тогда чем же?

— Они предавались любовным утехам под звездами и мечтали о сыне. И звезды сияли над их головами, а луна серебрила прекрасные обнаженные плечи и груди прекрасной Сарры.

Евфимия совсем раскраснелась от смущения и дыхание ее стало прерывистым. Аларих же, лукаво на нее поглядывая и посмеиваясь, продолжал:

— А ты помнишь, сколько лет было Аврааму, когда они покинули Ур и отправились через Харран в Ханаан по велению Бога?

— Нет, не помню. Сколько?

— Аврааму было семьдесят пять лет!

Евфимия немедленно притворилась обиженной и сердитой.

— Но Сарра была на целых десять лет моложе! — шутливо утешил ее Аларих.

— Немедленно пересади меня на место! — потребовала она.

Аларих тут же исполнил ее требование. Тут Евфимия обиделась уже всерьез, шлепнула своего мула по крупу и погнала его вперед по дороге.

Аларих с хохотом погнал за нею своего жеребца, ухватил мула за узду, обнял на скаку Евфимию и, остановившись, снова втащил ее, как котенка, к себе в седло и поцеловал. А она сначала дернула его за кудри, а потом погладила их и успокоилась.

— Расскажи мне еще что-нибудь про места, через которые мы проезжаем, — попросила она через некоторое время.

И Аларих стал рассказывать ей про битвы, которые римляне издавна вели в этих местах с персами. Не все ей было понятно и порой страшно было слушать про кровавые столкновения, но что бы ей ни рассказывал Аларих, она была готова слушать его часами, так ей нравился его голос.

***

После полудня устроили большой привал у реки, вытащили котел и сварили рис с мясом фазанов, добытых накануне Аларихом и Гайной. Кушанье было щедро заправлено зеленью и шафраном. В перерыве между приготовлением еды, Фотиния успела все-таки сделать выговор Евфимии:

— Неприлично молодой женщине ехать в седле мужчины, даже если он твой муж! Всем встречным проезжим и прохожим не объяснишь, что вы молодожены. Да вы еще постоянно воркуете и целуетесь как голубки.

— Нянюшка, да разве это плохо? Мы же и вправду молодожены!

— Не плохо, но нескромно. Соблюдай приличия, есть у тебя свой мул — вот и езди на нем. Коня хотя бы пожалей, конь-то не железный.

— Хорошо, нянюшка. Ты меня убедила — коня я пожалею.

Обедая, путники лежали и сидели на коврах, принесенных из повозки, и после сытной трапезы почти все тут же и прилегли отдохнуть.

Евфимия с Фамарью спать не хотели и решили спуститься к реке и как следует вымыться: Фамарь вспотела, безвылазно сидя в карруке, а Евфимия пропылилась едучи верхом. Вымывшись в холодной, как лед, воде, молодые женщины выполоскали в ней свои покрывала и развесили их сушиться на кустах, а сами, внимательно оглядев траву, чтобы не сесть на змею или скорпиона, уселись в тени.

— Фамарь, а сколько лет было отцу нашему Аврааму, когда он пришел из нашего города в ваш?

— О, какая ты благочестивая путешественница, прямо, можно сказать, паломница! Аврааму было семьдесят пять лет.

— Такой старый… Вдвое старше моего Алариха.

— Ну что ты, милая! Ты вспомни, сколько жили в то время и сколько прожил сам Авраам!

— Сколько? Я не помню.

— Авраам прожил 175 лет. Он был в самом расцвете сил, когда пришел в Харран. Да, он был примерно как твой Аларих.

— А Сарра, получается, как я?

— Ну да. Наши праотцы жили праведной жизнью, а потому жили долго и старели позже.

— Я поняла!

И Евфимии решила, что непременно поддразнит Алариха, доказав ему, что Авраам вовсе не был старцем, а Сарра старушкой.

Когда они снова двинулись в путь, причем теперь она послушно ехала на муле, как обещала няньке, она передала ему слова Фамари о возрасте праотцев.

Но Аларих сразу же отобрал у нее победу.

— Хорошо, ты меня убедила. — Он подъехал к ней ближе и шепнул: — Когда мы останемся одни, обещаю тебе любить тебя, как молодой семидесятипятилетний Авраам любил юную шестидесятипятилетнюю Сарру!

Этого хватило, чтобы Евфимия покраснела, как маков цвет, на краю ячменного поля и тут же прыснула от смеха.

Так они то любезничали, то дразнили друг дружку до самого Харрана, веселя попутчиков, хотя те и не слышали их разговоров, одним своим озорным видом, молодостью и любовью.

***

Солнце клонилось к закату, когда поселки стали попадаться все чаще и вот впереди уже стали видны высокие стены города и башни над выдвинувшейся вперед мощной трехъярусной крепостьюxi, как бы вышедшей на дорогу встречать тех, кто приближался к Харрану со стороны Эдессы.

— Вот она, неустрашимая и неприступная цитадель Харрана! — с гордостью произнес Аларих. — Видите, какие башни?

— А чем она знаменита? — спросил самый молодой из воинов.

— Многим. Например тем, что внутри крепости жили на покое ветераны армии Александра Македонского, и прямо в крепости их и хоронили, — сказал Гайна.

— Достойное кладбище для воинов!

Приблизившись к борту карукки, Евфимия услышала голос Ноны:

— Хозяйка твоя, и наша тоже в течение этих последних месяцев, сказала мне, что ты должна сама решить, остаться ли тебе у нас в Харране или все же пуститься в трудное путешествие с Евфимией.

— Моя хозяйка теперь Евфимия, это у нас давно решено, — сказала в ответ Фотиния. — Не могу же я отпустить ее одну на чужбину!

— Вовсе не одну! — вмешалась Фамарь. — Она едет с мужем и его рабом, а он хоть и стар уже, но опытный воин. Ты можешь быть уверена, что Евфимия под хорошей охраной.

— А кто ухаживать будет за нею в дороге?

— А вот муж и поухаживает! — засмеялась Фамарь. — Фотиньюшка, милая, а тебе не приходит в голову, что ты будешь только мешать молодым, смущать их? Все-таки они молодожены, и это их свадебное путешествие!

— Я ни о чем таком не думаю. Мое дело следить за молодой госпожой, а не подглядывать за нею, — сердито ответила нянька.

Евфимия закусила губу, снова объехала повозку и пристроилась рядом с мужем. Здесь уже закончили страшный рассказ о несчастном полководце-богаче Марке Крассе и теперь говорили о том, что воинам стоит остановиться на ночлег в гарнизоне, а уже завтра наутро двигаться дальше.

У Эдесских ворот разделились: каррука с женщинами и Аларих на коне поехали через юго-западные ворота Алеппо, откуда было ближе к дому купца Абсамии, а Гайна с солдатами поехали в крепость через ворота Эдессы.xii Когда, следуя указаниями Нонны, каррука и верховые подъехали к дому и возница, спрыгнув с облучка, кнутовищем громко постучал в ворота, они открылись сразу, как будто за ними их поджидали. За воротами был сад под тенистыми чинарами и довольно большой дом, к удивлению Евфимии, построенный все в том же удивительном стиле, в виде целой семьи ульев на одном приземистом основании. Из большой резной двери поспешно выбежали и бросились к въехавшей во двор повозке слуги, в том числе старики и дети, а за ними, протягивая одну руку, а другой, опираясь на костыль, шел, плача, смеясь и что-то приговаривая, сам Абсамия, высокий и широкоплечий мужчина с густыми вьющимися черными волосами. Вот в кого уродился маленький Тума!

***

Все вошли в дом, и пока семья Абсамии и все слуги сгрудились и склонились над переносной колыбелькой Тумы, разглядывая его и громко восхищаясь, Евфимия, держась за руку Алариха, удивленно оглядывалась. Странный дом, с его куполами-ульями над стенами, внутри был на удивление прохладен, просторен и уютен. Они стояли в первой комнате, исполнявшей роль атриума, из которого по периметру шли проходы в другие помещения: некоторые из них были закрыты тяжелыми занавесями, в другие можно было заглянуть.

Первым делом Евфимия задрала голову и с любопытством оглядела внутренность таинственного купола. Он начинался прямо над невысокими стенами и уходил на высоту в полтора-два раза выше стен. В стенах почти совсем не было окон, лишь очень небольшие под самым основанием конуса купола да в нем самом, а еще одно отверстие было в самом его острие.

— Как ты думаешь, Аларих, а дождь не заливает комнату через это отверстие?

— А я и не знаю, как там устроено снаружи: кажется мне, что что-то было над дырой. Надо же, много раз видел такие дома-ульи, а как следует рассмотреть ни разу не догадался! Пошли посмотрим, — предложил Аларих, — хозяевам все равно сейчас не до нас.

Они вышли из дверей, отошли от дома и оглядели его странную «крышу», похожую на пасеку с великанскими ульями: да, верхушку каждого «улья» венчал маленький глиняный навес, открытый с двух сторон: стало понятно и куда уходит воздух из помещений и почему в комнаты не попадает дождь. Выяснив архитектурный секрет, они обнялись и так стояли до тех пор, пока на пороге не показалась озабоченная Нонна:

— А я думаю, куда это вы пропали?

— Свежим воздухом дышим и на крыши смотрим! — ответил Аларих.

— Так ведь в доме воздух прохладней!

— Вот мы и гадаем — а почему так?

— А вот из-за этих самых крыш над каждой комнатой. Идемте в дом, сейчас будем ужинать.

Она повела их в дом и пригласила в комнату, где посередине, прямо под уходящей вверх крышей, стоял большой, но невысокий стол, вокруг которого стояли уже совсем низкие скамейки. Пол и стены комнаты были покрыты коврами. Начался праздничный ужин, долгий и радостный.

***

Наутро, едва лишь гости успели умыться и помолиться, Нонна с Фамарью и Фотиния с Евфимией устроили женский совет в одной из свободных комнат, полутемной и прохладной.

Евфимия заранее угадала, о чем пойдет речь, и потому сидела со скромным видом, решив до поры не говорить ничего. Да она и не знала, как ей быть. С одной стороны, няню она, конечно, любила и привыкла к ней: еще бы, с первого дня жизни она считала, что няня принадлежит исключительно ей! Нет, дело было не в том, что Фотиния, будучи рабыней, принадлежала ее семье и ей: просто няня была всегда, няня была частью ее жизни, продолжением ее самой, няня была вроде ее собственной длинной косы — порой и мешает, и раздражает, а без нее как? И в то же время Евфимии очень хотелось остаться, наконец, с мужем наедине, побыть с ним вдвоем без кого бы то ни было рядом. Не считать же за кого-то постороннего раба Амальриха Авена: при всем своем гладиаторском обличье и страшной силе он был так тих и незаметен, что Евфимия и голоса его до сих пор не знала. Вот и она сейчас говорить предоставила другим, а сама решила пока только слушать.

Первой начала Нонна.

— Фотиния, ты наша вторая спасительница после Софии. То, что ты сделала для нас, невозможно отблагодарить никакими наградами и подарками. Кроме одного — награды свободой. По нашей просьбе дорогая София написала тебе отпускную, чтобы мы могли тебя нанять уже как вольную няню для нашего малыша. Она мне вручила ее перед нашим отъездом из Эдессы на тот случай, если ты захочешь остаться у нас. И еще вот эти деньги, как награду за верную многолетнюю службу ее семье, — с этими словами Нонна выложила перед Фотинией свиток с отпускной грамотой и небольшой мешочек с монетами. — Она просила напомнить тебе, что когда Аларих с Евфимией вернутся в Эдессу, она вскоре примет постриг в одной из эдесских обителей. Я не должна и не хочу от тебя скрывать, дорогая Фотиния, что сама София, при всей ее к нам доброте, конечно же, хочет, чтобы ты добровольно последовала за Евфимией в страну ее мужа, а по возвращении в Эдессу, если Бог вскоре даст им детей, так и продолжала бы жить нянькой в их доме. Но Софию смущает одно: ты, мягко говоря, почему-то не очень любишь ее мужа.

Фотиния абсолютно недвусмысленно и презрительно фыркнула.

Евфимия очень выразительно и сокрушенно вздохнула.

— И вот поэтому София оставила все на твое усмотрение. Ты можешь продолжить путь с Евфимией и Аларихом, а потом либо вернуться в дом Софии, либо, если передумаешь, вернуться к нам. Фамарь и спрашивать нечего: она спит и видит, чтобы ты растила нашего Туму.

— А что скажешь ты, моя ласточка? — Фотиния повернулась к воспитаннице и как-то очень грустно, почти обреченно на нее поглядела.

— Надо спросить моего мужа: что он скажет, с тем и я соглашусь, — сказала Евфимия, не подымая глаз на свою старую няньку.

— Другого ответа я и не ожидала! — спокойно ответила на это Фотиния. После чего она взяла свиток, развернула его и внимательно прочитала, водя пальцем по строчкам. Следя за тем, как учились ее подопечные, она и сама незаметно выучилась читать; вот только писать не умела — ни к чему это ей было. Удовлетворенно вздохнув, она снова навернула свиток на кондакионxiii и спрятала его под покрывалом. Затем она развязала мешочек, высыпала из него золотые монеты, пересчитала их и, удовлетворенно кивнув сама себе, завязала мешочек и тоже спрятала его где-то на себе.

— Ну, так вот что я вам скажу, мои дорогие женщины! — не просто сказала, а торжественно произнесла старая нянька, оглядывая участниц женского совета. — Раз уж выпала мне такая удача — получить сразу вместе и свободу, и деньги, и право решать самой, я уж воспользуюсь всем этим по своему усмотрению. Пусть твой муж, Евфимия, успокоится: не поеду я с вами в его Фригию и не стану мешать вам. А с вами, Нонна и Фамарь, я останусь — нет, вы погодите радоваться! — но только до тех пор, пока вы не подыщите хорошую няньку для маленького Тумы. А после этого я сделаю то, о чем толком и мечтать не смела долгие-долгие годы: на эти деньги я куплю себе место на торговом корабле, идущем в Карфаген, и вернусь доживать свою жизнь на родине. Мы с моей покойной сестрой не потратили ни на прихоти, ни даже на серьезные нужды ни денежки из того, что хозяева дарили нам на праздники и того, что нам с нею удавалось иногда заработать: мы копили деньги на выкуп и возвращение на родину. Сестра умерла, ее часть я оставила Саулу, но и того, что мне осталось, с тем, что подарила мне моя дорогая София, мне одной хватит и на то, и на другое.

— Нянюшка! — воскликнула Евфимия, обнимая ее. — Как же это мы не подумали об этом раньше? Почему ты никогда никому не говорила, что мечтаешь вернуться на родину? Знаешь, я так рада за тебя, дорогая ты моя старушенька!

— Рада? Ну вот и хорошо. По крайней мере, ты никогда не пожалеешь, что отпустила меня.

— И мы рады такому решению, если оно сделает тебя счастливой, нянюшка! — сказала Фамарь, обнимая Фотнию с другого плеча.

— Ну что ж, — сказала Нонна, — хоть и неожиданно твое решение, Фотиния, но и я тоже ему рада. Как не порадоваться счастью другого человека?

Этим женский совет и закончился.

Узнав, что Фотиния с ними во Фригию не едет, Аларих откровенно обрадовался и на радостях попросил у Абсамии кусочек пергамента, стило и тоже написал вольную для своего раба Авена. Правда, поразмыслив, он ничего пока ему об этом не сказал.

— Отдам ему, когда закончится наше путешествие, — сказал он Евфимии, пряча пергамент в сумку.

— Какой ты добрый, Аларих! — сказала его юная жена и поцеловала его.

Глава десятая

А назавтра все опять повернулось по-новому. Не успели Аларих, Евфимия и раб сесть в седла и выехать за ворота гостеприимного дома Абсамии, как из дома выскочила Фотиния с небольшим сундучком в руках.

— Погоди, погоди, Евфимия! Ты что-то очень важное забыла!

Евфимия взглянула на шкатулку в руках бывшей няньки, узнала ее, покраснела, резво соскочила с седла и подбежала к Фотинии.

— Ну что ты кричишь, няня, и срамишь меня? Не нужны мне теперь твои «девичьи хитрости» — я ведь уже замужем. Ты что, забыла? — зашептала она, в смущении оглядываясь на недоумевающего Алариха.

— Да как же не нужны, ласточка? Как раз и срок твой подходит…

— Няня, ну что ты такое говоришь? Ты же сама мне сто раз говорила, когда я жаловалась на эти надоевшие месячные недомогания: «Вот выйдешь замуж — и отдохнешь от них!» Вот я и отдыхаю теперь! Подумай сама, зачем мне, замужней, теперь все эти тряпочки?

Фотиния ахнула, уронила сундучок, а потом и сама на него села.

— Что с тобой, нянюшка? — перепугалась Евфимия, опускаясь рядом с нею на корточки.

— Ты что, уже понесла? — шепотом спросила Фотиния.

— Что и куда я понесла? — в недоумении уставилась на нее Евфимия.

— У тебя когда последний раз были месячные недомогания?

— Один разок после свадьбы были, а потом все, слава Богу, прекратилось, как ты и предупреждала.

— Ох, ну сколько раз я говорила Софии, что нельзя держать девушку в таком неведении!

— Няня! Ты опять все путаешь: это мама тебе говорила, а не ты ей.

— Значит, обе мы хороши! — сердито сказала Фотиния, поднялась и громко объявила:

— Аларих! Поворачивай обратно, слезай с коня! Жена твоя ждет ребенка! Мы возвращаемся в Эдессу.

Тут уже Евфимия ахнула и села на освободившийся злополучный сундучок.

Заметно растерявшийся Аларих возвращаться в Эдессу, однако, не захотел.

— Во-первых, это мне совсем не по пути! Во-вторых, Евфимия здоровая женщина, мул у нее спокойный, седло удобное, а ехать мы будем не торопясь: ничего с нею не случится за какой-то месяц! — говорил он. — Отсюда мы двинем в Самосатуxiv — это займет дня три, не больше. В Самосате мы остановимся на несколько дней. Евфимия посмотрит на новый город и отдохнет. И так и будем двигаться в мои края, никуда не торопясь, с остановками, с отдыхом. Ночевать будем в основном в гостиницах, но если и придется пару раз остановиться вне селения, так моя походная палатка и непромокаема, и утеплена.

А Евфимия, кажется, и не до конца поверила Фотинии, ведь она так прекрасно себя чувствовала! Вон какой измученной и больной была Фамарь перед родами… Нет, нет, она домой ни за что не вернется, она хочет ехать дальше со своим мужем! В общем, Фотниии так и не удалось убедить их, что для Евфимии будет лучше вернуться в Эдессу — с Аларихом или без него. Аларих, естественно, сказал Фотинии, чтобы она и думать не смела за него решать, а Евфимия даже слышать не хотела о том, чтобы расстаться мужем на время беременности. И тогда Фотиния тоже стала собираться в дорогу.

— Я не имею права отпустить беременного ребенка одного в такую даль. Если с ней или с будущим чадом что случится, меня совесть замучит.

Фамарь и Нонна с нею согласились и безропотно отпустили ее. Абсамия даже подарил ей свою маленькую, на одного человека, палатку. Один лишь Аларих был откровенно недоволен снова навязавшейся им Фотнией, но зато так же откровенно радовался беременности жены.

Из Харрана выехали уже только вчетвером: Аларих, Евфимия, Фотиния и Авен. Выехав из города через восточные ворота, они поехали на восток, а затем двинулись на север, по дороге пересекая мелкие и крупные реки, спешащие на запад, к Евфрату. Ехать было совсем не трудно, дорога была неплохая, оставшаяся еще с древних времен, когда здесь находилось богатое государство Коммагена; но и после его захвата Римом дороги поддерживались в хорошем состоянии ради войны и торговли. По первому же слову Евфимии путники делали остановку, отдыхали где-нибудь в тени или на солнышке, смотря по погоде и времени дня, и продолжали путь лишь тогда, когда молодая женщина изъявляла к этому готовность. К ночи подыскивали себе ночлег в гостиницах для путешествующих. Воину, везущему домой молодую жену из Эдессы, везде уступали лучшую комнату. Ну, и слуги их тоже как-то устраивались.

Молодые обычно ехали впереди и ворковали. О чем? Да о том, о чем воркуют все молодожены: о том, как им хорошо сейчас и как они еще счастливее они будут жить дальше; гадали, кто у них родится, сын или дочь; мечтали, как заживут они, когда вернутся из Фригии с богатством и начнут в Эдессе самостоятельную жизнь. Сначала Аларих предлагал построить для них отдельный дом — на месте садового домика, но, когда Евфимия напомнила ему, что ее мать все равно скоро уйдет в монастырь, как уже давно задумала, согласился с тем, что и старый дом Софии вовсе не так уж стар, и они вполне могут жить и в нем еще долгие и долгие годы.

Старики, нянька и раб, ехали сзади молча, им почти не о чем было разговаривать друг с другом. Фотиния, от природы говорливая, то и дело пыталась завязать с Авеном беседу; поначалу он либо отвечал вежливо и односложно, либо вовсе молчал, делая вид, что не слышит, но постепенно начал оттаивать и разговаривать с нею. Вернее, что-нибудь рассказывать о сражениях, в которых он участвовал вместе с хозяином, о странах, в которых вместе с ним побывал. Только разговоров о Фригии он почему-то не любил и всячески избегал их.

Она спросила его:

— Скажи хотя бы, Авен, а долго нам еще до вашей Фригии еще ехать?

— Вообще-то от Эдессы до Фригии обычно у нас уходило не больше двух недель пути верхом. Но если мы будет ехать, как едем теперь, то проездим не меньше месяца.

— А как вы ездили раньше?

— Да прямо через горное плато. Но это путь для воинов. Какой маршрут наметил теперь хозяин, мне неведомо. Правильнее было бы из Харрана ехать снова через Эдессу, а сейчас мы почему-то объезжаем ее с востока.

— Так нам не надо было ехать в Самосату?

— По мне так нет, но решает хозяин, ему виднее…

Фотиния сразу сообразила, что Аларих попросту не хочет заезжать в Эдессу, и это ей, конечно, совсем не понравилось. Но ее больше заботило состояние Евфимии: пока девочка довольно легко переносила беременность, но кто знает, что будет впереди? Она предупредила Евфимию, что с того момента, как ребеночек начнет толкаться в ее чреве, она уже не должна будет подпускать к себе мужа.

— Бабьи сказки! — отмахнулся Аларих, когда Евфимия поведала ему о предупреждении няни. — Я буду с тобой осторожен, только и всего, Зяблик. Есть много способов любви, не причиняющих вреда младенцу. Но до чего же мне надоела твоя нянька с ее причудами!

***

— Аларих, расскажи мне про Самосату! — попросила Евфимия.

— Зачем тебе? — удивился Аларих. — Мы же совсем скоро туда приедем, думаю, что уже сегодня под вечер. Переночуем в гостинице, а утром все сама и увидишь.

— Город я увижу, но кто мне расскажет про него, если не ты? Хочется знать историю тех мест, что мы проезжаем.

— Зачем красивой женщине знать историю? Ей должны быть гораздо интереснее истории про любовь, но ни одной любовной истории, связанной с Коммагенойxv или Самосатой, я не знаю. Да и зачем нам сейчас чужие истории любви, когда наша еще только начинается? Я прав, зяблик? — и он, подъехав ближе, приобнял и поцеловал жену. — Я только знаю, что возле Самосаты есть знаменитая могила царя Антиохаxvi, которую называют восьмым чудом света. Но об этом надо спрашивать Авена, ведь он сам антиохиец.

На ближайшем привале Евфимия так и сделала.

— Аларих говорит, что ты антиохиец: можешь ты нам рассказать о знаменитой могиле царя Антиоха?

Авен вопросительно поглядел на хозяина: «Можешь отвечать!» — одними глазами разрешил ему Аларих.

— Госпожа моя, сам я действительно родом из Антиохии, но город этот находится далеко-далеко на юге, на реке Оронт. Про могилу царя Антиоха я тоже слышал, но видеть никогда не приходилось, в этих краях я еще не бывал.

— Я тоже, — сказал Аларих. — Но бывалые люди видали. Говорят, чудо невиданное — огромные языческие боги сидят на горе.

— Настоящие демоны? — испуганно спросила Евфимия.

— Каменные.

— Надо будет взглянуть, раз уж мы сюда попали, — сказал Аларих. — В городе узнаем, как до них добраться.

***

Зато антиохиец Авен знал историю Коммагены и к тому времени, когда за очередным холмом показались белые стены Самосаты, Фотиния уже услышала от него, что Самосата была столицей не очень большого, но богатого государства Коммагены, которое, как Петра или Пальмира, выросло и разбогатело из-за того, что находилось на торговом пути из Римской империи в Азию. Основателем государства считается царь Митридат I Калинник. При нем Коммагена стала местом, где после долгого пути отдыхали караваны из Персии, Сирии и Греции. Здесь поселились купцы и перекупщики. Коммагена росла и богатела, и уже ее купцы и торговцы снаряжали свои караваны во все города и страны мира. Но особого расцвета Коммагена достигла при его сыне Антиохе, считавшем себя прямым потомком Александра Македонского. Рим несколько раз пытался присоединить Коммагену к империи, и, наконец, ему это удалось примерно три века назад. Но и после того, как маленькое государство стало провинцией огромной империи, ни богатство, ни слава его не уменьшились. И пока здесь проходят торговые пути с Востока на Запад, так и будет продолжаться, кто бы ни правил городом и провинцией.

***

Они остановились в небольшой, но чистенькой и уютной гостинице, которую содержал симпатичный толстый грек. Оплату хозяин спросил довольно высокую, но зато Алариху и Евфимии опять выделили лучшую из имевшихся комнат. Хозяин приказал слугам развести огонь в очаге, и потому в обеденном зале вскоре стало даже жарко. Мужчинам служанка принесла подогретое вино, а женщинам травяной отвар, который должен был не только согреть их, но и предохранить от простуды.

В ожидании ужина Аларих послал Авена в свою комнату и велел принести карту, ту самую, вышитую, свадебный подарок Товия. Он отставил свою кружку на край очага, разложил карту на столе и позвал хозяина.

— Я, конечно, хорошо знаю путь на северо-запад, во Фригию, — сказал он. Если бы я шел один, я двинул бы через плоскогорье. Я думал идти на север до озера Туз, там начинается Фригия. Но с двумя женщинами лучше идти по хорошим дорогам.

— Через плоскогорье к самому озеру Туз на границе с Фригией есть дорога, ты прав, воин. Но сейчас идти через нее в любом случае рано, перевалы до лета непроходимы, в горах еще лежит снег. Тебе надо идти Южным торговым путем, который ведет из Эдессы в Антиохию-на-Сарусеxvii, а к нему отсюда легче всего добраться водным путем.

— Не хотелось бы мне спускаться вниз по воде, у нас две лошади и два мула: за лошадей я спокоен, эти лошади у нас давно и приучены ничего не бояться; а вот привычны ли к воде наши мулы? Мы их только что купили. Может быть, есть сухопутная дорога?

— Как не быть! — и мужчины снова склонились над картой.

Евфимия и Фотиния не вмешивались в разговор Алариха с хозяином, но карту рассматривали с большим интересом. Особенно Фотиния. Улучив момент, когда мужчины, выяснив нужный путь, отошли от стола к очагу и стали пить вино, продолжая разговор, она наклонилась к самой карте, поводя носом то направо, то налево.

— Ты умеешь читать карту, нянюшка? — с легкой насмешкой спросил ее Аларих.

— По крайней мере, я отлично разбираюсь в вышивке, а тут такая замечательная работа!

— О, да! Молодой купец Товий сделал мне богатый и нужный подарок. Как будто знал, что нам с Евфимией предстоит далекой путь и что больше всего нам пригодится в пути.

Аларих аккуратно свернул карту и вложил ее в особый кожаный футляр: служанки уже несли подносы с кушаньями и новым кувшином подогретого вина.

***

Они прекрасно поужинали, выпили немного вина и пораньше отправились спать.

Наутро, подавая им завтрак, хозяин, узнав, что Аларих хотел бы по пути увидеть знаменитую могилу Антиоха, предложил нанять проводника, своего племянника, за небольшую, как он сказал, плату.

— Мало кто, проезжая через наш город впервые, не желает подняться на гору Немрутxviii, — сказал он.

— Мы можем подняться туда верхом? — спросил Аларих. — Наши лошади и мулы отдохнули за ночь.

— Без сомнения и очень легко! Дорога туда проложена великолепная: царь Антиох позаботился, чтобы к его усыпальнице было легко добраться. Иначе жители города не могли бы исполнять его приказ: дважды в месяц каждый горожанин должен был являться к его усыпальнице на поклонение. Конечно, царский каприз уже давно никем, кроме любопытствующих путешественников, не исполняется. Вы можете взять с собой и ваших женщин, а если они и устанут за эту долгую прогулку, то ничто не мешает вам задержаться еще на день, я буду только рад. Но советую тепло одеться — вам придется подняться высоко в горы, а там еще холодно и кое-где в тени еще лежит снег. У вас есть с собой теплые плащи?

— Да, конечно, теплые плащи у нас есть, ведь мы должны будем пройти часть пути по горным дорогам, чтобы добраться до Фригии, а в горах холодно.

Они отправились впятером: Аларих с женой, Фотиния, Авен и молоденький проводник Василий.

***

Путь к горе Нимрут был удобным и пологим, но все же занял у путешественников несколько часов. Дорога, в основном, проходила через дубовый и каштановый лес. Дошли до бурной горной речки Нимфей и, перейдя ее по каменному мосту, оказались перед Арсамеей, летней резиденцией царя Антиоха. О былом ее великолепии можно было только догадываться по обросшим кустарником руинам. Разве что на краю дороги сохранился огромный барельеф, изображающий царя Антиоха, пожимающего руку не кому-нибудь, а самому Гераклу, как поведал путникам Василий; причем фигура царя была на голову выше Геракла. Посмеявшись горделивому самомнению Антиоха, Аларих велел всем остаться на дороге, а сам быстрым шагом, порой перепрыгивая с одного рухнувшего каменного блока на другой, пробежался по руинам.

— Ничего особо приметного я там не увидел, — сказал он, вернувшись. — Но я увидел довольно глубокий туннель, ведущий вглубь горы. Куда он выводит, Василий?

— Никуда. Туннель кончается пустым залом, в котором прежде было святилище.

— Там что-нибудь интересное сохранилось?

— Я не заметил. Хотя мы с мальчишками не раз туда лазили.

— Ну, так мы туда не полезем. А сейчас нам пора бы и лошадей напоить-накормить, да и самим отдохнуть.

— А наверх, к усыпальнице Антиоха мы что, не пойдем? — спросила Евфимия.

— Обязательно поднимемся, — сказал Аларих. — Но вот Василий утверждает, что туда надо приходить на закате или на рассвете. На рассвете мы уже двинемся в Антиохию, а вот перед закатом почему бы нам и не взойти на вершину? Только отдохнем перед тем как следует, ведь нам надо тебя беречь.

— Да, нам надо меня беречь! — лукаво улыбнулась Евфимия. — Только, пожалуйста, не слишком!

— Боюсь, слишком беречь тебя у меня не получится, — шепнул ей Аларих на ушко.

Для привала выбрали поляну на берегу между скал, там, где в Нимфей водопадом впадал текущий с горы Нимрут ручей: трава здесь была сочная и высокая, а берег был не так крут, как в других местах, и с него можно было легко спуститься по тропе и свести лошадей. Аларих с Авеном сняли с лошадей поклажу, расседлали их и повели вниз к водопою, Василий увязался за ними. Фотиния расстелила в теньке ковер, бросила на него подушки и велела Евфимии отдыхать, пока она расставит на расстеленной скатерти еду и питье в ожидании мужчин. Евфимия прилегла и сразу же сладко уснула. Фотиния поглядела на нее и покачала головой. Но потом и сама прилегла рядом и задремала.

Когда Аларих и Авен вернулись, выкупавшиеся сами и искупавшие лошадей и мулов, они не стали будить женщин, а привязали животных на длинные веревки, чтоб те не свалились ненароком с берега, а сами принялись ставить палатки под деревьями: большую для молодоженов в середине и две маленькие, для Авена и Фотинии, по краям. Как ни тихо они переговаривались, а все же разбудили чутко спавшую Евфимию, а та, пробудившись сама, разбудила и Фотинию.

— Нянюшка, давай и мы спустимся к воде и умоемся!

— Пойдем, дитятко, пойдем, милое! — зевая сказала Фотиния, поднялась и бойко засеменила по тропе вниз на берег Нимфея.

***

Вершина усыпальницы царя Антиоха, царствующая над местностью, все время была хорошо видна, но тем не менее подниматься от Арсамеи к усыпальнице пришлось довольно долго. Выход к роскошному погребению царя, почитавшего себя прямым потомком Александра Македонского и живым богом, оказался неожиданным для всех, кроме проводника: дорога сделала поворот — и перед ними открылось поистине титаническое сооружение. Коническая насыпь, под которой находилась сама усыпальница, была окружена каменными террасами: верхняя была уставлена гигантскими, в несколько человеческих ростов, статуями языческих богов, сидящих на каменных тронах, причем среди них сидел на таком же троне и сам Антиох. Тела богов и царя были сложены из каменных блоков, а головы высечены из цельных глыб. Ряд восседавших богов, а сам Антиох был изображен среди них как равный среди равных, заканчивался с обеих сторон статуями львов и орлов, символизирующими силу и власть. А чтоб ни у кого из созерцающих статуи не осталось сомнений, с тыльной стороны их подножия была высечена надпись, в которой говорилось: «Я, Антиох, возвел это святилище, чтобы прославить себя и своих богов».

Нижняя терраса, с которой вели наверх, к статуям, две довольно крутые каменные лестницы, служила местом для поклонения, и посреди нее возвышался алтарь для жертвоприношений. Судя тому, что ветры и каменная пыль уже успели стереть копоть с колонн, обрамляющих жертвенник, им уже очень давно никто не пользовался по назначению. С двух сторон нижнюю террасу окружали стелы с надписями, а между двух лестниц были расположены гигантские плиты с барельефами, изображавшими богов и героев, и среди них изображение самого царя Антиоха, братски пожимавшему руку самому Зевсу.

— А где же лежит сам Антиох? — спросил Аларих Василия.

— В золотом саркофаге, стоящем в мраморной усыпальнице. Но усыпальница находится под этим курганом, а вход в него скрыт и никому не известен. Много раз искатели сокровищ пытались до него добраться, но ни один не добился успеха.

Василий показал им удивительную статую льва, на поверхности которой были нанесены таинственные знаки.

— Этот лев — гороскоп. Говорят, это предсказание, касающееся будущего всего мира. Но что точно означают высеченные на нем знаки, не знает никто.

— Будущее мира известно только одному Богу, — строго сказала Фотиния, зябко кутающаяся в свой ужасный плащ.

— Конечно, матушка, конечно, — поспешил согласиться с нею Василий.

Евфимия зябко куталась в плащ, глядя на циклопический каменный алтарь.

— Мой Зяблик озяб? — подойдя сзади и обняв ее за плечи, спросил Аларих.

— Нет. Мне холодно от мысли, что вот мы видим перед собой эти страшнее и дивные древние творения, а никого из их создателей и самого царя Антиоха уже столько веков нет в живых. Так и мы уйдем, и вспомнят ли о нас люди, которые будут жить через век или полтора? Узнают ли они, как мы жили, какому Богу молились, как любили?

— Ты еще спроси, вспомнят ли о нас через тысячу или полторы лет! — засмеялся Аларих. — Ах, ты мой глупый маленький философ! — и он крепче прижал к себе ее все еще стройную фигурку.

— Гордости в тебе не меньше, чем у Антиоха, Евфимия! — проворчала Фотиния. — Кто нас вспомнит через сотню лет после того, как мы уйдем? В нашу честь никто не станет вырубать статуй и сочинять сказаний или песен. Да и не надо! Нам бы тихо и честно прожить отпущенное время да перейти в Вечность с церковным напутствием и успев принести покаяние в грехах.

Фотинии Аларих даже отвечать не стал, только усмехнулся: еще один философ нашелся!

Наглядевшись на богов и зверей на фоне кроваво полыхающего заката и заверив друг друга и проводника Василия, что никогда в жизни не забудут этого величественного зрелища, путешественники поспешили в обратный путь, чтобы успеть к своей стоянке еще до наступления полной темноты. На поляне внизу Аларих расплатился с Василием, еще раз поблагодарив его, юноша вскочил на своего ослика и вскоре цокот копыт затих в темноте. Все разошлись по своим палаткам и сразу же крепко уснули.

***

Аларих проснулся, когда солнце еще и не думало всходить, только небо посветлело да густой туман, поднимавшийся от воды, снизу, начал наползать на поляну, где стояли палатки путешественников. Лошади и мулы всю ночь вели себя спокойно, никакое зверье их не потревожило, и сейчас они еще продолжали дремать, только конь Алариха слегка всхрапнул, приветствуя хозяина. Аларих отвязал его от дерева и перевел на новое место, где травы было больше.

Вдруг он услышал позади легкие шаги и с улыбкой оглянулся: но это была не Евфимия, а старая нянька, зябко кутающаяся в свой красный плащ.

— Ты чего не спишь, Фотиния? Палатка неудобная?

— Палатка как палатка. Мысли у меня неудобные. Хочу с тобой поговорить, Аларих. А, пойдем-ка, прогуляемся по тропочке!

— Ну, пошли, красавица моя, погуляем с тобой вдвоем, пока никто не видит! — пошутил Аларих.

Фотиния шутку не поддержала, а пошла по тропе быстрым шагом, и Алариху ничего другого не оставалось, как послушно идти за нею. Тропа повела наверх, а Фотиния довольно резво потопала по ней, изредка оглядываясь на молодого мужчину.

Наконец, когда они прошли по тропе примерно три стадияxix, Фотиния, увидев у тропы несколько больших камней, сказала:

— Давай мы вот здесь сядем и поговорим, Аларих, чтобы не разбудить Евфимию и Авена. Пусть поспят спокойно, пока есть время.

Она выбрала себе камень и села. Аларих уселся на камень, лежащий в траве напротив.

— Можно было и не уходить от палаток: река так шумит, что и в десяти шагах ничего не разобрать. Что ты хотела мне сказать, Фотиния?

— А ты не догадываешься?

— Догадаться нетрудно. Ты уже передумала и хочешь либо вернуться в Харран или Эдессу, либо отправиться в свой Карфаген. Я угадал?

— Об этом я думала перед тем, как узнала о беременности Евфимии. А с тех пор как я это знаю, мысли мои только о ней, о нашей девочке.

— Понимаю. И что же тебя волнует, добрая нянюшка?

— Меня волнует твое лукавство, Аларих.

— Да в чем же я слукавил, уважаемая Фотиния?

— Точно еще не знаю, но подозреваю, что во многом. Вот, скажи, к примеру, зачем ты повел нас к могиле Антиоха? Я думала, что ты решил совершить паломничество к месту упокоения какого-то неизвестного мне святого по имени Антиох. Но, увидев изображения языческих богов и демонов, я поняла, что вовсе не благочестие заставило тебя тащить в такую даль беременную жену.

— В тебе говорит невежество, заботливая ты моя и подозрительная Фотиния, — снисходительно молвил Аларих. — По всему свету идет молва о гробнице Антиоха, как о восьмом чуде света, вот мне и захотелось увидеть его самому и показать жене.

— Но для этого вовсе не надо было обходить Эдессу с востока! Когда я увидела карту, я поняла, что мы сделали крюк вместо того, чтобы из Харрана вернуться в Эдессу, а оттуда уже идти к горе Нимрут, если уж тебя так влекло сюда праздное любопытство.

— Так ты все-таки умеешь читать карты? — удивился Аларих.

— Ты забыл, что я почти всю жизнь провела в доме купца, совершавшего длительные торговые походы? Когда мой хозяин, упокой Господи его светлую душу, находился в странствии, мы часто всем семейством следили его путь по карте. Так почему же ты, раз уж решил идти из Харрана к Нимруту, не захотел зайти в Эдессу?

— А ты не догадываешься?

— Нет.

— Я просто боялся, что, узнав о беременности дочери, София не отпустит ее со мной во Фригию.

— Она бы постаралась так и сделать. Но ты так же хорошо знаешь, что Софии пришлось бы подчиниться твоему решению, ведь она передала тебе власть над дочерью.

— Я не хотел доставить лишние переживания моей теще и тем испортить хорошие с ней отношения, которые только-только стали налаживаться.

— Не лги, Аларих! Ты боялся вовсе не этого!

— Боялся? Чего же?

— Ты боялся, что София, узнав о беременности Евфимии, сделает то же самое, что сделала Нонна для невестки — отправится в путь вместе с дочерью.

Аларих громко расхохотался: по его лицу Фотиния видела, что он что-то представил себе, и картина эта его рассмешила. Но сама она только еще больше нахохлилась, кутаясь в плащ.

— А ведь ты очень не хотел, Аларих, чтобы и я отправилась с вами во Фригию.

— Да, не хотел.

— Почему?

— Потому что ты и в Эдессе постоянно мешала нам с Евфимией до самого венчания.

— Ты и сейчас не хочешь, чтобы я продолжала с вами путь?

— Да, не хочу. Я даже готов отпустить с тобой Авена для охраны, если ты согласишься вернуться в Эдессу или в Харран.

— Ах, вот для чего ты даже заранее написал ему отпускную грамоту еще в Харране!

— Да, написал. И если ты согласишься оставить нас с Евфимией в покое и отправиться с Авеном в Харран, я сейчас же выдам ему эту грамоту и еще дам вам обоим денег на дорогу и на будущее.

— А ведь ты жадный и хитрый, Аларих, и вероломный, как все варвары с севера, и просто так ты ничего не делаешь. И поэтому не надо мне от тебя ни денег, ни даже свободы для Авена, хоть мы и подружились с ним, и я желаю ему добра. Но долг прежде всего! И что бы ты там ни задумал своим хитрым умом и не затаил в своей варварской душе, я не оставлю мою девочку на твой произвол без всякой защиты! — с этими словами Фотиния поднялась со своего камня и быстрыми шагами направилась в обратную сторону, к палаткам.

— Стой! — с трудом сдерживая крик, произнес Аларих. — От меня ты не уйдешь и навредить мне не сможешь!

— Посмотрим!

Но Аларих несколькими длинными прыжками нагнал ее и развернул к себе.

— Что ты это задумала, негодная старуха?

— Рассказать о своих подозрениях Евфимии и уговорить ее вернуться в Эдессу, под защиту матери.

— И какие же у тебя подозрения, Фотиния?

— Я думаю, что София была права, когда заподозрила, что у тебя во Фригии уже есть жена и, возможно, даже дети.

— Догадалась, старая ведьма! Но ты ничего не скажешь ни Евфимии, ни Софии. Я заставлю тебя молчать!

— Это каким же образом? — негодующе спросила Фотиния.

— Да самым простым — как заставлял молчать вражеских языков.

С этими словами Аларих одной рукой обхватил старую женщину вместе с ее плащом и прижал к себе, а другой скомкал край ее покрывала, и как только Фотиния открыла рот, чтобы закричать, сунул в него кляп. Подняв ее на руки, он побежал на самый край тропы, где начинался почти отвесный скалистый обрыв, поднял легкое тело над головой и с размаху бросил его прямо в туман, почти до самой тропы поднимавшийся над потоком. Он услышал сначала стук катящихся камней и треск ломающихся кустов, а затем громкий всплеск… А дальше, сколько он ни прислушивался, снизу раздавался лишь шум реки. Он перевел дух и сказал негромко:

— Я же предупреждал, что от меня ты не уйдешь…

Аларих медленными шагами прошел по краю обрыва вниз по течению, внимательно глядя в воду, изредка мелькавшую сквозь клочья тумана. Его внимательные ожидания подтвердились: вскоре он углядел среди белых пенистых струй, стремительно несущихся с гор, красное пятно нянюшкиного плаща: ее тело несло по самой стремнине. «Меньше чем через час она достигнет Евфрата и в его волнах сгинет уже навеки! — подумал он. — Но успокаиваться рано».

***

Он и не успокаивался. Он разбудил Авена и сказал ему.

— Друг мой Авен, ты всегда был мне не только послушным рабом, но и преданным другом. Сколько раз ты в сражениях прикрывал меня с мечом в руках! Я давно подумывал о том, чтобы дать тебе свободу, и думаю, что час для этого настал и место удобное — перекресток торговых путей. Отсюда ты скоро доберешься до своей Антиохии.

Он передал ошалевшему от радости Авену отпускную грамоту и мешочек с золотыми монетами.

— Коня я тоже дарю тебе. Лишняя верховая лошадь нам с женщинами ни к чему. Да нам, собственно, и мул тоже не нужен: нянька поедет дальше на лошади своей госпожи, а мы с Евфимией будем продолжать путь вдвоем на моем коне. Так что забирай и мула Фотинии тоже! Мне меньше забот, а ты продашь его по дороге или оставишь для своего будущего хозяйства.

Авен не помнил себя от счастья, он даже заикаться начал.

— А можно мне проститься нею и поблагодарить за такой подарок?

— За мула можешь поблагодарить меня, он ведь на мои деньги куплен, а старушку будить незачем. Она огорчится и тоже начнет проситься на свободу, но она еще нужна своей госпоже. Пусть они обе спят спокойно, а ты немедленно отправляйся в путь. Ступай себе с Богом: долгое прощанье удлиняет дорогу.

Авен подумал, что хозяин прав. А более всего он тревожился, как бы тот не передумал, поэтому он собрался очень быстро: свернул палатку и навьючил ее на мула, на него же набросил свою суму, только грамоту и деньги оставил при себе, простился с хозяином и исчез за ближайшим поворотом тропы.

***

Аларих хотел разбудить Евфимию поцелуем, потом решил одними поцелуями не ограничиваться, скинул одежду и нырнул под покрывало: после всего происшедшего ему требовались разрядка, успокоение и отдых. Поэтому второй раз они оба проснулись, когда солнце уже добралось до палатки и нагрело ее верх. Стало жарко.

— Не пора ли нам вставать, муж мой? — сонно проворковала Евфимия.

— Можем вставать, а можем перетащить палатку в тень и спать дальше.

— Ну что ты! Что скажет моя строгая нянюшка?

— Нянюшка твоя тебе уже ничего не скажет. Пока ты спала и видела сладкие сны, они с Авеном решили вдвоем вернуться в Харран, к малышу Туме.

— Как? Она даже не простилась со мной?

— Она не хотела лишний раз тебя расстраивать, да ведь и разлука будет недолгой: пройдет несколько месяцев, мы вернемся в Эдессу, а там и свидимся с твоей нянюшкой — до Харрана день пути. А еще мне показалось, что она понимает, что нам с тобой так хорошо вдвоем, что даже и она будет лишней. И разве она не права?

— Конечно, права! Я уже устала от ее опеки. Пусть лучше нянчит маленького Туму. А твой Авен — он проводит ее и вернется к тебе?

— Нет, не вернется, я освободил его. Он проводит твою няньку до Харрана, а там уже сам решит, куда ему дальше держать путь.

— Какой ты добрый, Аларих!

— Только с теми, кого люблю, Зяблик мой, и кто любит меня. А ты меня любишь?

— Конечно! Ведь ты же мой муж.

— За эти слова тебе положен поцелуй. И ты будешь всегда вот так же любить меня?

— Конечно! Ведь ты же мой муж.

Еще один поцелуй.

— Что бы я ни сделал?

— Конечно! Ведь ты же мой муж.

Поцелуй.

***

Посовещавшись, они нагрузили на мула всю поклажу, а сами поехали на коне вдвоем.

— Конечно, я буду скучать без Фотинии, — сказала Евфимия, — но немного попозже! Сейчас я рада, что ее с нами нет.

— Вот и прекрасно, — сказал Аларих. — Значит, я поступил правильно, что отпустил их с Авеном?

— Что бы ты ни сделал, муж мой, я всегда буду считать, что ты поступаешь правильно.

— Запомни эти свои слова, моя дорогая, накрепко запомни! И тогда мы будем счастливы очень-очень долго.

— Всегда-всегда?

— Если постараемся.

— Мне совсем не надо стараться любить тебя, Аларих, у меня это и так получается легко и от всей души!

— И у меня тоже. Значит, все у нас будет очень хорошо.

— Как теперь?

— Да, как теперь. И даже намного лучше.

***

По горной дороге они спустились к берегу Евфрата под Самосатой. Берег реки здесь был сплошь застроен складами, пристанями, причалами. В Самосате Евфимия хотела посетить гробницу священномученика епископа Евсевия, любимца города, защитника православной веры, погибшего от руки арианки: взбесившаяся женщина с крыши сбросила епископу тяжелую черепицу и пробила ему голову. Умирая, любимый жителями епископ простил несчастную убийцу и умолил жителей город не чинить над ней расправы. Евфимии очень хотелось помолиться над мощами епископа Евсевия, но Аларих уже купил для них места на торговом судне, перевозившем товары вверх и вниз по Евфрату. Коня и мула погрузили с другими лошадьми, мулами и ослами в трюм, а их поселили в отдельной маленькой каюте на корме: опять сыграло свою роль волшебное слово «молодожены». Каютка была тесная, всего только ложе у одной стены и небольшой стол с лавкой у другой. Поклажу свалили кучей возле двери. Оставив Евфимию в запертой на всякий случай каюте, Аларих один ненадолго снова сошел на берег, чтобы запастись в дорогу едой, свежими фруктами, водой и вином. Едва он успел вернуться, как судно уже отчалило.

— Я уже начала волноваться, что ты опоздаешь к отплытию! — полусерьезно, полушутя сказала ему Евфимия. Но Аларих ответил ей серьезно:

— Никогда не волнуйся за меня, мой Зяблик, и даже мысленно не обсуждай мои поступки: я все и всегда делаю правильно. Запомнила?

— Мне и запоминать не надо — я всегда это знала!

— Вот и умница.

***

Барка довольно быстро скользила вдоль по течению, в борта плескалась вода, поскрипывали весла в руках гребцов да кричали вьющиеся над судном чайки; по деревянному потолку бежали солнечные блики от играющей воды и не хотелось выходить из каюты… Но через пару часов им все же надоело пребывание в покачивающейся постели, и они вышли на палубу. Аларих расстелил у борта свой плащ, они сели на него и, облокотившись на борт, принялись смотреть на проплывающие мимо берега: правый западный, вдоль которого шло судно, и левый восточный — отдаленный. Кругом зеленели возделанные поля и росли мощные деревья с густой листвой. Иногда попадались и обширные заболоченные пространства: ближе к лету, когда Евфрат переполнится тающими горными снегами и разольется, их станет еще больше, объяснил Евфимии Аларих, и хотя наводнения приносят и разрушения, они же несут плодородие всей долине Евфрата, а значит и богатство живущим здесь земледельцам. Но еще большее богатство приносит жителями торговое судоходство по реке.

Барка и вправду очень часто приставала к берегу к одной из многочисленных пристаней, и тогда с нее выносили на берег товары и вновь нагружали трюм новыми тюками, мешками, коробами и кувшинами. Загорелые грузчики в одних набедренных и головных повязках работали споро, так что команда в погрузке-разгрузке почти не участвовала, разве что покрикивала на грузчиков — но и те в долгу не оставались.

А ночью в маленькое оконце каюты светили покачивающиеся звезды, и Евфимии казалось, что они с Аларихом плывут вовсе не на переполненной барке, а вот так, вдвоем, одни в целом мире, на скрипучем шатком ложе, под благосклонным к ним спокойным ночным небом. И даже небольшие волны журчали за бортом нежно и вкрадчиво, словно воркующие голуби…

***

На рассвете судно вошло в реку Мигдонию, где находился один из крупнейших торговых складов в городе Нисибин, который греки называли Антиохия-на-Мигдонии. Здесь Аларих и Евфимия высадились и свели на берег коня и мула: дальше их путь лежал все по тому же южному торговому пути до другой Антиохи — Антиохии-на-Сарусе или Антиохи в Киликии.xx Еще на судне Аларих предложил сделать остановку на день-другой в Нисибине:

— Это город складов, сюда доставляют шелка с Востока, ковры из Персии, меха с Севера. Мне рассказывали, что на городском базаре часто бывают распродажи товаров, владельцы которых не явились за ними по тем или иным причинам. Я тут посчитал мои деньги и понял, что могу еще кое-что потратить на подарки, а еще мы с тобой можем купить здесь ковер для нашего дома и какой-нибудь шелк для тебя.

— А почему владельцы не явились за товаром? Они погибли в пути? — спросила Евфимия.

— Возможно.

— Как это грустно… Знаешь, у меня даже сердце защемило.

— Брось, Зяблик, с чего бы это тебе печалиться о чужих и незнакомых людях?

— Мой отец тоже ходил большими торговыми путями, он наверняка бывал и в Нисибине, на родине Мара Апрема…

— Он что, не вернулся из последнего торгового похода?

— Нет, он вернулся, но очень больным и вскоре умер. Мама говорит, он очень радовался, что умирает в своей постели и может получить последнее напутствие от своего духовника.

— А кто у него был духовник?

— Сам Мар Апрем!

— Да, твоему отцу действительно повезло: слава Ефрема Сирина гремит по всему христианскому миру.

— Мама говорит, что отец очень любил Мара Апрема и боялся, что тот скоро умрет, а сам умер первым…

— Что-то мой Зяблик загрустил. А давай мы сделаем так: сначала пойдем в храм на литургию, помолимся за твоего отца и заплатим монахам за вечное его поминовение, а уже потом пойдем на базар выбирать ковер и шелк.

Евфимия прижалась к сильному и надежному боку Алариха и прошептала:

— Как ты скажешь, так и сделаем. Я тебя очень люблю.

***

Поскольку город разбогател именно потому, что стоял на торговом перекрестке, хорошую гостиницу найти в нем не составляло никакого труда: постоялых дворов в нем было не меньше, чем церквей, а церкви, ну, хотя бы часовни, стояли на каждой улице, а на некоторых даже и не одна. Освежившись и переменив одежду, супруги сразу же отправились в город. Аларих спросил хозяина гостиницы, в каком храме им лучше помолиться.

— Ну. конечно же тебе, как воину, следует помолиться в храме нашего святителя и чудотворца епископа Иакова Нисибийского!

— Не знаю такого, — сказал Аларих.

— А напрасно! Воину следует знать нашего епископа-чудотворца, ибо он один одержал победу над варварами с юга, осадивших город!

— Могло ли такое быть? — усомнился Аларих.

— Конечно, такого быть не могло, если бы не чудо, ниспосланное по молитвам нашего дивного епископа. Я тоже иду на службу, так пойдемте вместе, а по дороге я расскажу вам об этом чуде. — И на пути к храму хозяин постоялого двора поведал им о Нисибийском чуде. — Было дело, осадили наш город полчища варваров с юга. И войско их было велико, но самым страшным были сопровождавшие это войско боевые слоны, эти живые тараны и убийцы. Случилось так, что в это время в гостях у епископа Иакова был его друг, эдесский подвижник и учитель Мар Апрем. — При этих словах Евфимия радостно взглянула на Алариха. — Дивный Мар Апрем умолил святителя Иакова взойти на стены города и поразить варваров стрелами молитвы. Епископ послушался друга и взошел на одну из башен. И тут он призвал на помощь от Господа, но не воинов, как вы могли бы подумать, а против самых крупных животных — самых мелких, мошек и комаров. И это несметное войско мелких насекомых одержало победу над варварами! Тучи их явились перед неприятелем и забились в хоботы слонов, а также в ноздри лошадей и стали нещадно их жалить. Животные взбесились и начали топтать варваров, смешав ряды воинов и вынудили их к немедленному бегству.

Аларих и Евфимия были в восторге от рассказа о такой необычной победе.

Они вошли в высокий каменный храм, где еще совсем недавно служил любимец города святой епископ Иаков Нисибийский, совсем недавно, немногим более сорока лет назад, тихо мирно почивший и погребенный в храме, где он служил. Тут Евфимия вспомнила слова святого епископа из его поучения о смирении: «Смирение всегда прекрасно. Оно освобождает людей от всех мучительных забот», и еще раз решила про себя всегда и во всем быть послушной мужу.

Успокоив печаль по отцу молитвой и поминовением, Евфимия уже весело пошла за Аларихом к прибрежным складам смотреть ковры и шелка. Здесь не было таких нарядных лавок, как в Эдессе, помещения, где распродавались товары, напоминали просто большие склады, но народу в них толпилось немало, торговались на многих языках, а от яркости и пестроты расстеленных прямо на земляном полу ковров и развешанных по стенам шелков глазам было больно. Но Аларих к выставленным товарам только приглядывался, а разговор завел с пожилым купцом, стоявшим у дверей совсем небольшой лавки; и вот в этой-то лавке они увидели настоящее богатство. Ковров и шелковых покрывал в ней было не так уж много, но зато качество их было отменным. Евфимия забыла обо всем на свете, разглядывая дивные рисунки на коврах. Особенно ей понравился один, не слишком большой, но необычайно красивый ковер, изображающий сотворенных Богом животныхxxi. В центре ковер был синий с белыми завитками, изображающий море с волнами, а в нем плавали яркие рыбы, морские звери и водоплавающие птицы; по краям была выткана зеленая кайма, по которой вереницей шли животные, живущие на суше: тигры и олени, слоны и зайцы — и все примерно одной величины!

— Тебе нравится? — негромко спросил Аларих.

— Да, очень!

— Тогда иди и полюбуйся шелками, а я пока поторгуюсь с хозяином.

Евфимия долго разглядывала льняные персидские покрывала, разворачивая некоторые, чтобы разглядеть рисунок. У стены стояли небольшие серские ширмы, вышитые то цветами, то птицами, то драконами… Ей приглянулось еще персидское покрывало на кровать, голубое, с деревьями, на которых сидело множество разноцветных птиц. Евфимия подумала, что ковер с животными и покрывало с птицами очень подошли бы для комнаты их будущего сына: она почему-то была уверена, что у них с Аларихом непременно родится сын. Не смогла она пройти и мимо больших серских шарфов, вышитых цветами и бабочками: носить их вместо покрывала, конечно, нельзя, слишком тонка работа да шелк скоро выгорит на солнце, и все-таки было бы хорошо дома иногда украсить себя таким покрывалом для любимого мужа… И тут она дошла до конца стены, свернула к другой и замерла в восхищении: во всю длину стены шли в три ряда небольшие картинки, натянутые на деревянные рамки. Она подошла ближе — это были вышивки шелком по шелку. Пейзажи, звери, птицы, цветы и бабочки… Она рассматривала их, любовалась и думала, что такая тонкая работа должна стоить невероятно больших денег, а, значит, она не будет просить Алариха купить ей такую прелестную вещицу. Но когда она увидела небольшую картинку с одним единственным цветком и одной только птичкой — она сразу поняла, что очень хочет ее, только ее! И не надо ей ни ковра, ни покрывала, ни шарфа… По серо-зеленому шелковому фону был вышит единственный пышный розовый цветок пиона, в сердцевину которого заглядывал сидевший рядом на темно-зеленом листе пиона… зяблик!

— Эти вышивки из Сереса настоящая редкость, — услышала она голос хозяина. Они с Аларихом закончили торговаться, и мальчик слуга уже успел свернуть ковер в трубку и теперь оборачивал его плотной парусиной и зашивал суровой ниткой, чтобы уберечь от дождя.

— Очень красиво! — воскликнула Евфимия, — У нас дома в Эдессе в комнате моей мамы есть серская ширма с вышитыми журавлями. Но таких вот вышитых рисунков я никогда не видела.

— Что неудивительно, — кивнул головой купец. — Это вышивки из серской провинции Сучжоу, находящейся на востоке империи.xxii Я там побывал. Красивое место. Столица Сучжоу расположена на доброй сотне островков, связанных каналами и протоками, и наши купцы называют ее между собой Серской Аквилеей.xxiii Купец, собравший эту коллекцию, погиб: на его караван где-то в Индии напали разбойники. Откуда он сам, из какого города, мне неизвестно, но я ждал три положенных года, чтобы объявились наследники. Они не объявились: видимо, купец забыл сказать родным, что оставил часть товаров у меня, а я не имею понятия, из какого он города, ведь это моя расписка осталась у него, а не наоборот. Я выждал положенный срок и начал продавать его товар. Две трети при этом отходит городу и одна треть причитается мне.

— По-моему, это справедливо, — кивнула Евфимия. — Я знаю, как это хлопотно и трудно — хранить товар и следить, чтобы он не испортился, чтобы его не украли.

— Откуда вы это знаете, красавица?

— Мой покойный отец тоже купцом.

— О, вот оно что! Ну, в таком случае вам, моя милая госпожа, я сделаю особую скидку, если вы захотите купить китайский рисунок.

— Как скажет муж…

— Естественно и похвально.

— Кто тут меня поминает добрым словом? — спросил, подходя и улыбаясь, Аларих.

— Мы оба. Жена ваша хочет купить серскую вышивку на шелке, но говорит, что решаете вы.

— Ну и что же выбрал мой Зяблик? — спросил Аларих, обнимая Евфимию.

— Вот это персидское покрывало с птицами! И еще вот эту птичку…

— Ну, покрывало даже очень подойдет к уже купленному ковру, а вот зачем тебе эта картинка, где вышита всего одна пичуга?

— А ты знаешь, что это за птичка?

— Откуда же? Я могу разве что сову от чайки да орла от вороны отличить.

— Это же зяблик!

— Ах вон оно что… Ну, что ж, придется купить тебе еще и этого зяблика. А птичка и впрямь на тебя похожа: такая же любопытная и неосторожная: эдакая кроха, а не боится сунуть носик в такой огромный цветок. А что за цветок, кстати?

— Это пион, — сказала Евфимия.

— Пион, как считают серские вышивальщицы, символ плотской любви и страсти, — сказал купец, солидно поглаживая бороду.

— Нам это подходит, — заявил Аларих, — заверните!

— А может, вы возьмете пару журавлей или аистов? Птичья пара — это символ счастливого и спокойного брака. Или вот бабочки: смотрите, сколько их на одной картинке, и все такие яркие, разноцветные… Это школа Шу, почти такая же древняя, как и школа Сучжоу.xxiv Бабочки — символ безмятежной радости и веселья.

— По-моему, и это неплохо! — сказал Аларих.

— А я хочу пион и зяблика… — прошептала Евфимия, едва не плача.

— Ладно, будь по-твоему! — решительно сказал Аларих.

— Я как христианин, конечно же, не верю в приметы, — сказал купец, задумчиво, поглаживая бороду, — но на всякий случай должен вас предупредить. Вышивальщицы мне говорили, что по законам дао пион можно держать в доме, когда любовь еще молода и цветет: он будто бы означает любовный пыл и страсть. Но с рождением первого ребенка этот цветок становится опасен: примета почему-то меняется, и пион означает уже склонность к неверности и коварству. Я это говорю вам как бы в шутку, но знаете ли… Мы, купцы, как и вы, воины, все-таки склонны верить в приметы. А серсы в них верят все поголовно: их философия, даосизм, им это позволяет.

— Спасибо. Учту. Про серсов с их приметами я мало что знаю, но думаю, что ко времени рождения нашего первенца эта картинка уже надоест моей жене, и мы ее просто кому-нибудь подарим.

— Это будет мудро, — кивнул старый купец.

— И сколько же она стоит? — спросил Аларих, глядя на картинку.

Купец назвал сумму, и Аларих с Евфимией переглянулись: маленькая картинка с зябликом стоила столько же, сколько большое персидское покрывало! Глаза Евфимии налились слезами, и она опустила голову.

— Ты получишь и то, и другое, — сказал Аларих и тут же, не торгуясь, выложил деньги.

Купец немного подумал и четвертую часть платы вернул Алариху.

— Я обещал вашей жене скидку как дочери купца — вот она.

Тут Евфимия вдруг засмущалась, подошла к Алариху и что-то прошептала ему на ухо. Тот сначала нахмурился, а потом сказал:

— Ну что ж, если ты считаешь, что уже пора готовиться… Уважаемый, у нас скоро будет ребенок, и вот жена моя хотела бы купить у вас еще шелковой ткани и ниток, чтобы сшить ему крестильную рубашку и пару нарядных рубашонок.

— Хоть и рановато, но я заранее поздравляю вас с первенцем. Супруга ваша права, такие вещи надо готовить заранее. Идите за мной, милая, я покажу вам самые тонкие и мягкие ткани и самые яркие шелка для вышивки.

Вскоре из лавки купца вышла сияющая Евфимия вышла, одной прижимая к груди пергаментную трубку, в которую была помещена картина, а в другой неся узелок с покрывалом и будущим приданым ребенку; следом шел Аларих с зашитым в парусину ковром на плече: после дорогих покупок он не захотел тратиться на носильщика и сам понес его в гостиницу.

— Как ты считаешь, Аларих, это ничего, что мы потратили столько денег на красивые вещи, которые нам совсем не понадобятся в дороге? Кроме приданого малышу, конечно: за него я примусь сегодня же! — озабочено сказала Евфимия: ей хотелось продемонстрировать хозяйственность.

— Кто сказал, что они бесполезны? Это очень хорошо вложенные деньги: вещи эти будут украшать дом не меньше ста лет, и больше нигде мы не смогли бы сделать такие прекрасные покупки так дешево. К тому же ковер нам не помешает, если мы будем ночевать в шатре.

— Сейчас уже весна и с каждым днем становится теплее!

— Но не на горных перевалах, где еще лежит снег! Вот дойдем до моря и повернем на север, а там нам предстоит пройти через такой перевал. К тому же ковер защищает не только от холода, но и от змей, скорпионов и прочей ползающей нечисти.

— Какие страшные вещи ты рассказываешь, Аларих. Ты нарочно меня пугаешь?

— А ты только сейчас догадалась?

Оба засмеялись.

— Горы меня пугают, а вот до моря хочется добраться поскорее.

— Мы там будем совсем скоро, если больше нигде не задержимся. А дальше нам предстоит недельное плавание до Атталеиxxv, и ты еще успеешь насмотреться на море.

Глава одиннадцатая

Старая нищенка в изодранном пурпурном плаще держала путь из Самосаты в Эдессу; шла она по самой обочине дороги, опираясь на самодельный посох с заостренным нижним концом и раздвоенным верхним. Мимо нее в обе стороны двигались то всадники, то крестьяне на телегах, то закрытые экипажи, а порой и целые караваны верблюдов. Крестьяне иногда подсаживали старуху и везли ее либо до поворота, где им надо было сворачивать с большой дороги, либо до постоялого двора, где они останавливались на ночлег: нищенка же слезала с телеги, благодарила и продолжала путь.

Она нигде на ночь не останавливалась, она очень спешила. Когда сил идти больше не было, старая женщина сходила с обочины у какого-нибудь дерева или большого камня, и засыпала, прислонясь к нему спиной; но стоило ей почувствовать сквозь сон, что она уже способна продолжать путь, она тут же подымалась и ковыляла дальше. По ночам она спала совсем мало, потому как ночами холодно было на дороге, а на платный ночлег у нее не было денег. По утрам, если по дороге попадался поселок или небольшой городок, она обязательно заходила в Божий храм, молилась, просила помощи у Бога, а потом выходила на паперть, протягивала руку и точно с таким же доверием просила помощи у людей. Ей соболезновали и охотно подавали, она сердечно благодарила и, набрав горстку мелких монет, шла дальше. На участливые вопросы она не отвечала, от приглашений отказывалась, но охотно принимала хлеб и любую другую еду, а о воде просила сама: для воды у нее была тыквенная бутылка на ремне, которую она несла под плащом, перекинув через плечо; на другом плече у нее висела небольшая холщевая сумка.

Фотиния, а это была, конечно, она, очень торопилась, ведь она и так опаздывала: погоню быстро не соберешь, а за это время Аларих далеко увезет попавшую в страшную беду Евфимию. Ох, да ладно про девичью беду — жива бы только осталась голубка!

Когда рассвирепевший Аларих со всего размаха кинул Фотинию с крутого, поросшего кустарником обрыва, она ни на одну секунду не потеряла ни сознания, ни присутствия духа — так уж он ее разгневал! Она и сама потом удивлялась, как же она сумела так быстро сообразить, что и как надо делать. Она какое-то мгновение просто летела в густой мокрый туман, потом ее ударило о глинистый обрыв, и тут все как-то замедлилось: она катилась по склону, переворачиваясь с боку на бок, но успевала затормозить падение, ухватившись то за жесткий клочок травы, то за ветку дрока, то за складку сухой глины. Не иначе Ангел Хранитель удерживал ее на обрыве, направляя ее, где на упругий куст, а где на каменистый уступ; потом ее подбросило в воздух — и она рухнула на что-то колючее и упругое: Фотиния оказалась на крохотной площадке, где росли густые кусты магонии, и тут она сразу поняла — вот оно, спасение! Туман туманом, а спрятаться лучше всего именно здесь, и она забилась в самую гущину кустов, не жалея ни себя, ни одежды. Тут же она очень вовремя сообразила, что яркий цвет плаща сразу же выдаст ее, как только туман сползет со склона, а ведь Аларих воин и разведчик, его провести трудно, и тогда она, недолго думая, сорвала с себя плащ, завернула в него первый попавшийся под руку большой камень и швырнула его вниз. Раздался громкий плеск, и тут же она услышала сверху сказанные с глухим облегчением слова Алариха: «Я же говорил, что от меня ты не уйдешь!» Она замерла. Потом она услышала хруст гравия под его уходящими шагами. С того часа прошло уже несколько дней, а она, когда ей отказывали силы, шептала, торжествуя и подбадривая себя: «А вот ушла… А вот ведь ушла же! И как ушла сама — так и тебя догоню!»

Она еще долго сидела тогда в кустах магонии над рокочущей водой, боясь пошевелиться: пока она сидит неподвижно и скрючившись, ее легко принять за белый камень, лежащий в темных кустах, но стоит ей двинуться…

Она слышала голоса Алариха и Авена и топот копыт спускающихся вниз по дороге животных. Но она заставила себя выдержать еще какое-то время — и оказалась права: уже гораздо позже, когда туман совсем растаял, и солнце залило ущелье ярким слепящим светом, она услышала звонкий голос и смех Евфимии, а после и голос самого Алариха. Они весело переговаривались, потом послышался мерный топот копыт и, постепенно отдаляясь, голоса их вскоре совсем затихли. Фотиния выждала еще немного и решила, что пришла пора покидать ненадежное убежище. Но вот тут-то выяснилось, что это совсем не просто! Спасший ее уступ находился примерно на середине обрыва, и что вверх, что вниз путь казался одинаково невозможным. Над кустами магонии был кусок голой скалы, и то же было справа и слева от площадки, а вниз от нее уходила крутая осыпь мелкого щебня. Она подумала и, выбрав самую толстую и прочную на вид ветку магонии, ухватилась за нее обеими руками и попробовала ногами осыпь. Ноги тотчас заскользили вниз, а мелкие осколки камней посыпались из-под них. На какой-то миг движение их остановилось, и тогда Фотиния, не выпуская из рук ветку, осторожно повернулась так, чтобы опираться о щебень спиной: уж если придется лететь вниз, то лучше ободрать спину, чем лицо! Разжав одну руку, она как можно туже обмотала юбку вокруг ног и тогда выпустила вторую руку. Осторожно сделала самый маленький шаг, не вытаскивая ногу из щебенки, а просто чуть сдвинув ее вниз. Потом такой же шаг сделала второй ногой. Тут же под ее тяжестью, уже не облегчаемой спасительной веткой, каменная осыпь поехала вниз, и она заскользила вместе с нею, все скорее и скорее… А сверху на нее посыпались и другие камни. «Засыплет же меня тут заживо!» — в ужасе подумала Фотиния, закрыв глаза и стремительно съезжая вниз. Спиной она опиралась на движущуюся вместе с ней осыпь, и это все-таки как-то замедляло падение. Оказавшись внизу и почувствовав опору под ногами, она ринулась вбок, вырываясь из каменной ловушки. И ей это удалось: она оказалась вне основного потока продолжавших съезжать камней и упала среди больших валунов. Кое-как она отползла на четвереньках подальше и легла в изнеможении на крупный гладкий камень, похожий на свернувшуюся клубком большую собаку. Пенный поток был в нескольких шагах от нее. Хорошо бы напиться, подумалось ей, но до воды надо было еще добраться, а перед тем убедиться, что она может ходить. И вообще проверить, крепко ли ей досталось. Она села, привалившись горящей спиной к камню, и в первую очередь ощупала ноги: кажется, обе ноги были целы, хотя правый бок, бедро и голень были сильно ушиблены. Она подняла юбку и осмотрела ногу. Ничего хорошего она не увидела — нога распухала прямо на глазах, кожа побагровела и натянулась. Опираясь на валун, она встала и попробовала наступить на ушибленную ногу: нога держала, но при этом боль отдавалась по всей кости. Хорошо, однако, что не перелом. Она ощупала бок и ахнула, наткнувшись на особо болезненное место. «А ведь, поди, ребро треснуло, а то и сломалось!» Ребро ладно, лишь бы не нога подвела, иначе она до Самосаты своим ходом не дойдет.

Кое-как, осторожно ступая на больную ногу и опираясь на большие камни, она все-таки добралась до воды, сбросила башмаки и ступила в холодную воду. Омыв ноги, она вернулась к башмакам, обтерла ноги подолом и умылась. Юбка и рубаха под нею были испачканы в глине. «Ничего! Глина — не грязь: высохнет — сама отпадет». Она обулась и еще раз подошла к воде, но встала на два рядом торчавших камня. Головокружения, слава Богу, не было, а потому она смогла наклониться, умыться и напиться. Причем напилась она впрок, сообразив, что если поднимается на дорогу, то вряд ли сумеет второй раз спуститься к воде. Ничего, до Самосаты недалеко… Вот еще бы палку хорошую найти вместо посоха!

Она оглядела берег, но на берегу ничего подходящего не углядела, хотя вынесенных водой коряг и сучьев тут было достаточно. А вот в воде, и совсем рядом с берегом, она увидела большую кучу веток, среди которых, похоже, были прямые и толстые. Она подошла к куче ближе и разглядела среди сучьев что-то красное… Да это же ее плащ, принесенный сюда потоком и зацепившийся за ветки! Хотя и недалеко было идти до Самосаты, а погода была теплая, даже уже и жаркая, но просто так взять и оставить чудом найденный спасительный плащ ей представилось совершенно невозможным. И она решилась. Подхватив какую-то кривую корягу, она вошла в воду и попыталась дотянуться до плаща, но тут же испугалась: а ну, как она плащ-то зацепит, потянет его на себя и освободит из завала, но мощные струи воды могут в один миг сорвать его с ненадежной коряги и унести дальше по реке. Нет, так рисковать было нельзя. И, решившись, Фотиния, на уже леденеющих ногах, побрела по камням к самому завалу, опираясь на ненадежную корягу. И даже, уже коснувшись одной рукой плаща, она не стала торопиться, а сначала покрепче стала ногами между больших камней, и уже потом, крепко ухватившись за плащ, из всех сил потянула его на себя. Треснула какая-то ветка, потом затрещала и ткань, но, рванув плащ на себя, она почувствовала, что он освободился, и теперь уже только сама река рвет его из рук. Волоча за собой плащ по воде, песку и камням, она, тяжело дыша, выбралась на берег. Поглядев на оставшиеся в куче ветки, она с сожалением увидела, что там есть и подходящие для посоха, но второй раз в воду не полезла, не отважилась.

Она осмотрела плащ и больших дыр, к счастью, не обнаружила. А мелкие она потом зашьет, попросит у хозяйки гостиницы красные нитки, иглу, и все сделает как надо. До Самосаты и гостиницы она навряд ли доберется раньше заката, а на ночь глядя никто в погоню за Аларихом не тронется. А, может, никакой погони в Самасате организовать не удастся, и придется, попросив в долг осла или мула, ехать в Эдессу к хозяйке, а уж София дальше все сама решит и сделает как надо. А пока надо отдохнуть и высушить плащ. Она, подвывая и постанывая при каждом шаге, отошла от воды к кустам, расстелила плащ на горячих камнях, а сама, найдя проплешинку песка среди камней, улеглась на ней и уснула.

***

Когда Фотиния проснулась, плащ уже почти высох, а вот нога… Она поняла, что лучше ей решиться на еще один подвиг и все-таки добыть себе посох из кучи веток, чем идти всю дорогу, размахивая руками для равновесия и спотыкаясь на каждом шагу. Так она и сделала и добыла себе хорошую палку, длиннее собственного роста, да еще и раздвоенную на одном конце. Укоротив ветки рогульки, она получила вполне приличный посох с навершием. Найдя более-менее пологое место, она похвалила себя за решимость: без посоха она бы и в этом месте на дорогу не поднялась, потому что, как она убедилась, пройдя несколько стадиев, берег впереди становился только круче, а дорога вскоре и вовсе отошла от реки в сторону.

В Самосату она действительно добрела уже на закате. «Ничего, сейчас я найду нашу гостиницу, там мне помогут…» — утешала она себя, шагая уже на последнем дыхании.

Гостиницу она нашла довольно легко по памяти, а у ворот увидела Василия, заводившего в калитку ослика с какой-то поклажей.

— Василий, сынок, помоги мне! — позвала она.

Юноша оглянулся и узнал ее и бросился к ней, Он отправил осла хорошим толчком во двор и закрыл за ним калитку, и только потом бросился к ней.

— Тетушка Фотиния, что с тобой? Тебя ограбил и бросил этот разбойник Авен?

— Почему Авен? При чем тут Авен? Меня чуть не убил разбойник Аларих, этот подлый готф! Веди меня скорей в гостиницу, я там все расскажу хозяевам, а ты послушаешь.

— Ох, тетушка, Фотиния, не знаю, как тебе и сказать… В общем, нельзя тебе в гостиницу!

— Это еще почему, сынок?

— Да потому, что наш хозяин, увидев тебя, сейчас же позовет стражу, и тебя арестуют! Ой, что ж делать-то?

— Да ты мне скажи для начала, с чего это твой хозяин вдруг будет сдавать меня страже?

— Да потому что Аларих сказал ему, что вы с Авеном сговорились, обокрали его и твою молодую хозяйку, ночью увели лошадь и мула и скрылись. Тетушка Фотиния, вам нельзя здесь оставаться, уходите скорей!

— Понятно… Да, я пойду… Пойду отсюда, конечно, раз такое дело.

— Куда вы пойдете?

— К Евфрату. Мне надо попасть в Эдессу.

— Простите меня, что я не могу вас проводить: я должен сначала загнать осла, а то он наделает бед во дворе, еще и в сад проберется!

Василий скрылся за калиткой, и Фотиния услышала, как стукнула опускаемая щеколда. Она развернулась, вздохнула и пошла к реке. Но не успела она дойти до Евфрата, как сзади послышала топот, и ее нагнал Василий.

— Тетушка Фотиния, подождите, я провожу вас! Осел наш вдруг повел себя как ангел и сам зашел в сарай

Василий взял старушку под руку, и идти ей стало гораздо легче.

— Так расскажите же мне, что там на самом деле случилось между вами и Аларихом?

— А ты не поверил в то, что он рассказал твоему хозяину?

— Нет, конечно! Про Авена я ничего не знаю, я с ним двух слов не связал, а с вами-то мы разговаривали по дороге на Нимрут. Не могли вы никого ограбить, не такая вы женщина!

— Ну, тогда слушай.

И Фотиния рассказала юноше, что на самом деле случилось на берегу Нимфея.

— Так что кто кого ограбил, Василий, это еще большой вопрос: мои-то все деньги как раз и остались у Алариха, да и мул, купленный на деньги моей хозяйки, тоже. Думаю, что он успел спрятать до того, как выдумал что-нибудь и для Евфимии, чтобы объяснить мое исчезновение.

— Думаете, он ей не ту же самую басню рассказал?

— Конечно, нет! Девочка моя меня знает с самого рождения.

— У вас совсем нет с собой никаких денег, тетушка Фотиния?

— Откуда? Они все были в ларце, а утром я вышла из палатки, чтобы поговорить с Аларихом, успев только плащ на себя накинуть.

— У меня есть один бронзовый обол. Мне его дала ваша Евфимия на прощанье. Вот, возьмите его!

— Я беру его у тебя, добрый мальчик, потому что у меня нет другого выхода — я должна перебраться через Евфрат и дойти до Эдессы.

Они дошли до пристани, откуда на другую сторону ходил паром. Старший перевозчик стоял у трапа и собирал плату.

— Вы вовремя успели! — сказал он, пряча монету. — Это последний сегодня. Проходите!

— А сколько стоит перевоз? — спросил Василий.

— Половину обола.

— Я не плыву с вами, я только провожаю тетушку. Вы отдадите ей половину обола?

— Конечно! Вот, возьмите, тетушка.

Фотиния протянула монетку Василию, но он отстранил ее руку и шепнул:

— Я просто хотел убедиться, что у вас еще что-то останется на дорогу.

— Не знаю, встретимся ли мы еще, Василий, но твой обол я постараюсь тебе вернуть сразу же, как только окажусь дома. Я пришлю его тебе в гостиницу.

— Не беспокойтесь, тетушка Фотиния, это же обол вашей Евфимии, а вы мне ничего не должны. Ангела вам в дорогу!

— И тебя храни Господь, добрый мой мальчик!

Фотиния перекрестила юношу и поцеловала его в голову.

На пароме ехали крестьяне, возившие овощи на самосатский рынок, и Фотиния еще в пути сторговалась с ним, что они довезут ее на повозке до своего селения на другом берегу и покормят в дороге, — и после этого больше денег у нее не осталось.

***

Голод не мучил Фотинию, она привыкла поститься, а вот с водой было хуже. Когда солнце поднялось и стало припекать, ей почти сразу же захотелось пить. Дело было не в том, что по каналам, орошавшим поля, вода текла мутная и наверняка для питья не слишком пригодная: из каналов и скот на пастбищах пил, в них и белье стирали и купались, а просто у нее не было сил спуститься с дороги, проложенной гораздо выше полей и пастбищ и добраться до воды. Пришлось терпеть, надеясь, что до следующего селения не слишком далеко. Почему-то ни со стороны Эдессы, ни в ее сторону с утра не было повозок, а то бы она попросила ее подвезти или хотя бы дать напиться.

Но все-таки ей повезло: на обочине дороги она еще издали увидела яркий желтый шар. «У кого-то скатилась с повозки дыня или тыква!» — подумала она и ускорила шаг. Но это оказалось ни то и не другое, а разбитая дорожная тыквенная бутылка, выкинутая вместе с пересохшим ремешком. Фотиния подобрала ее и осторожно потрясла. Воды в тыкве не было, а трещина шла сверху и доходила почти до половины. «Вот и слава Богу, — подумала она, — если бы в бутылке оставалась вода, она бы уже загнила!»

Наконец показались первые дома небольшого селения. Она увидела женщину, спешившую куда-то с корзинкой зелени.

— Сестра, помоги мне ради Христа Бога нашего! — окликнула ее Фотиния.

— Слушаю вас, матушка! — сказала женщина, останавливаясь и опуская тяжелую корзину наземь.

— Не подскажешь ли ты, где я могу наполнить свою тыкву водой, не платя за это денег, ибо у меня их нет.

— Да в любом доме, матушка! Пойдемте со мной, я живу недалеко и как раз иду домой с рынка.

Свернув с главной улицы в переулок, они оказались перед стеной с воротами и калиткой в них. Калитка оказалась не заперта, что было бы невозможно ни в Эдессе, ни в Самосате.

— Проходите, матушка!

— Я не стану заходить во двор твоего дома, милая, я очень спешу. Ты просто налей мне воды в тыкву.

— Да она у вас треснула!

— Я знаю. Но трещина не дошла до половины бутылки, так ты налей мне половину.

Фотиния осталась стоять у ворот, а женщина ушла и вскоре возвратилась, неся в руках тыкву с водой, заткнутую теперь деревянной пробкой.

— Возьмите, матушка! Бутылка у вас теперь полная, я ее поменяла на целую.

— Спаси тебя Господь, милая!

— Во славу Господню.

— Матушка, а можно тебя спросить?

— Спрашивай, деточка.

— А почему и как оказалась ты одна на большой дороге, в изорванном плаще, без денег, с одной треснувшей тыквенной бутылкой в руке?

— Да и ту, признаюсь тебе, я подобрала в канаве. А в такой беде я оказалась потому, что злой человек ограбил и обидел меня, дитя мое. Но это как раз пустяки. А страшно то, что он украл мою любимую воспитанницу и теперь я должна дойти до Эдессы, чтобы найти на него управу!

— Матушка, ты же не дойдешь до Эдессы, она отсюда в двух днях пути верхом или в повозке, а ты идешь пешком!

— Я надеюсь, что кто-то пожалеет старуху и подвезет меня. Только почему-то навстречу мне люди попадаются, а вот в сторону Эдессы я ни вчера, ни сегодня никого не встретила.

— А откуда ты идешь?

— Из Самосаты.

— И ты не знаешь, что там вчера был престольный праздник в кафедральном соборе? А где празднество — там и торговля. Погоди, к вечеру народ станет разъезжаться из Самосаты и тогда в сторону Эдессы поедут крестьяне на пустых повозках — они с радостью тебя возьмут. Может, ты отдохнешь у нас в доме, а вечером продолжишь путь?

— Нет, мне не до отдыха, милая. А ты лучше скажи мне, где у вас церковь?

— Ты шла в ту сторону. Выйди снова на главную улицу сверни направо, куда и шла, и очень скоро увидишь нашу церковь. Служба там скоро уже начнется.

***

Фотиния вошла в маленькую еще пустую церковь и стала искать икону святых Самона, Гурия и Авива, нашла ее и со слезами горячо помолилась, прося помощи святых. Потом в церковь стал собираться народ, простые крестьяне, их жены и дети. Фотиния причастилась с ними, и это была ее первая еда и первое питье в этот день, а потом она поспешила из храма, встала на паперти и протянула руку. Говорить ей ничего не пришлось: вид у нее был такой изможденный и несчастный, что люди без слов все понимали и бросали ей мелкие монетки. А потом из церкви вышел священник, позвал ее в храм, расспросил и выслушал, накормил кашей и напоил козьим молоком и дал с собой в дорогу хлеба и сыра, уговорил ее прилечь в его каморке и поспать, а к вечеру вышел с нею на дорогу и помог найти попутчика, горшечного мастера, возившего в Самосату свой товар и весь его распродавшего, и сам подрядился с ним почти до самой Эдессы, до места, где горшечник должен был свернуть с торной дороги. Сам и заплатил. Денег горшечник со священника взял немного, так что у нее от подаяния остались деньги и на то, чтобы пропитаться в дороге.

Утром следующего дня, проснувшись в повозке, где она спала, зарывшись в сено, Фотиния поняла, что заболела. И нога у нее распухла, и лихорадка ее трясла, и сухой мучительный кашель ее бил и терзал. Усталый горшечник и рад был бы довезти ее до Эдессы, но его дома ждала работа, и никак он не хотел еще на день оставить свою мастерскую без хозяйского пригляда. Поэтому единственное, что он мог для нее сделать, это останавливать и просить добрых людей, едущих в нужную сторону подвезти больную старушку. Добрый человек нашелся и подвез ее до самого города.

В городские ворота они въехали уже перед самым их закрытием на ночь. Везший ее крестьянин, ехавший на рынок с вечера, чтобы завтра начать торговлю с самого раннего утра, сказал ей:

— Матушка, время у меня есть, мне все равно ночь предстоит ночь спать на рынке, под собственным возом, так что у меня есть время отвезти тебя, куда скажешь.

— Ты знаешь усыпальницу святых угодников Самона, Гурия и Авива?

— Знаю.

— Вот туда меня и отвези.

— Матушка, да ведь ночь на дворе! Не станешь же ты ночевать у гробницы!

— Именно это я и собираюсь сделать, и ты со мной не спорь.

— Ну, воля твоя, матушка…

И они поехали по спящему ночному городу…

У входа в часовню, которая как всегда была открыта, крестьянин снова предложил свою помощь Фотинии:

— Матушка, у тебя родные есть в городе? Если хочешь, я заеду к ним и скажу, где ты находишься — пусть приедут и заберут тебя.

Фотиния призадумалась, а потом ответила:

— Живет моя хозяйка неподалеку, но сейчас этого делать не надо: хочу одна помолиться в тишине, да и зачем людей-то среди ночи тревожить? А вот если будет у тебя завтра время заехать к ней и сказать про меня, так этим ты мне великую милость окажешь, — и она рассказала ему, как найти диаконису Софию.

***

Все оставшееся до рассвета время Фотиния, простершись ниц на мраморном полу часовни, молилась перед ракой святых Самона, Гурии и Авива о спасении обманутой рабы Божией Евфимии, а также о вразумлении раба Божьего Алариха. А иногда, когда больную ногу особенно сильно дергало и жгло огнем, то и о наказании его за зло, причиненное им Софии, Евфимии, ну и грешной рабе Божией Фотинии…

Под утро она услышала быстрые шаги, эхом отдававшиеся под куполом часовни; она подняла голову и увидела спешащую к ней с протянутыми руками Софию; из последних сил она попыталась встать на ноги, ей это почти удалось — и она рухнула к ногам диакониссы, не дав ей подхватить себя:

— Прости, прости меня, Софиюшка, не уберегла я наше дитятко!

И тут же потеряла сознание.