Дары язычников (полностью)

(повесть о святом мученике Порфирии Ефесском)

Она вошла в собор^[1], когда Литургия уже закончилась. Надо сказать, что в тот день праздновалась память святого мученика Порфирия, пострадавшего за Христа почти тридцать лет тому назад^[2]. Это случилось именно здесь, в Ефесе, во время посещения города нечестивым императором Юлианом Отступником^[3]. Вероятно поэтому местный епископ, престарелый Владыка Иоанн, будучи уроженцем Ефеса, отмечал день памяти своего святого земляка с особой торжественностью, и лично совершал в его честь праздничную службу. А после нее подолгу молился в одиночестве в соборном алтаре.

Тем временем в притворе молодой диакон Донат, келейник (а в будущем наверняка и преемник) Владыки разбирал приношения прихожан, раскладывая их на две кучки. Направо что получше — для храма и для клира. Налево что похуже — для нищих, эти и такое съедят! Увы, доля нищих опять оказалась больше, чем доля клира. Но что поделать, если прихожане так скупы и самолюбивы! И потому поступают по известной поговорке: на Тебе, Боже, что нам негоже. Ни веры, ни страха Божия, ни любви…

В этот миг отец Донат заметил вошедшую. И обернулся к ней.

— Что тебе здесь нужно? — спросил он, исподлобья разглядывая женщину лет пятидесяти пяти в богатой одежде из тонкого льна, ее пальцы, унизанные кольцами, ее нарумяненные щеки, ее брови, подведенные сурьмой, ее иссиня-черные накладные волосы и объемистый сверток в ее руках, в котором под тканью, расшитой красной шерстью, угадывались очертания пузатого кувшина. Что это еще за птица пожаловала!? Впрочем… Это же Лукия Аллия, хозяйка гостиницы на Мраморной улице. А прежде, говорят, она держала бордель и сама блудила напропалую. Но что за нелегкая принесла ее в святой храм? Ведь она же язычница!

— Я принесла дары. — ответила женщина. — Хлеб, вино, масло…

— Вот как… — ехидно проговорил отец Донат. — Дары, значит, принесла… И кому же?

— Его звали Порфирием. Его казнили за то, что он принял вашу веру. Как раз в этот день, двадцать восемь лет назад.

Вот как? Выходит, она принесла дары святому мученику Порфирию, память которого они праздновали сегодня? Но что общего между страдальцем за Христа и язычницей? Не больше, чем между Христом и велиаром, между светом и тьмой^[4]. Уж не кроется ли здесь какой-то подвох? От этих язычников всего можно ждать…

— И кто же он тебе? — презрительно поинтересовался диакон.

— Он был моим любовником.

— Что?! — возмущенно вскричал отец Донат. — Да как ты смеешь порочить святого! А ну, проваливай, иначе я тебя отсюда вышвырну! Пошла вон, шлюха!

Женщина молча направилась к выходу. А отец Донат огляделся по сторонам в поисках метелки. В самом деле, после такой гостьи нужно хорошенько вымести притвор. А потом еще и святой водой вокруг побрызгать, чтобы от языческой скверны и следа не осталось!

— Что ты наделал?!

Отец Донат обернулся. Экая незадача! Не надо было ему так орать. Но что делать, если эта проклятая язычница вывела его из себя! А Владыка услышал, и идет сюда. Теперь придется объяснять ему…

— Зачем ты прогнал ее? — строго спросил епископ, подойдя к отцу Донату. — Как ты посмел?!

— Владыко, эта женщина — язычница и блудница. — принялся оправдываться диакон. Хотя был уверен — он поступил правильно. Таким, как эта Аллия, место не в Божием храме — в аду!

— Но наш Спаситель приходил в мир ради спасения грешников. — возразил Владыка Иоанн. — И не отверг ни кающегося мытаря, ни блудницы, омывшей Его ноги миром и слезами, ни уверовавших в Него язычников…

— Но эта пришла не каяться и не креститься! — не унимался отец Донат. — Она сказала, будто была любовницей святого мученика Порфирия, в честь которого мы сегодня служили. Мол, она ему дары принесла! Знаем мы эти дары язычников! Наверняка она их втихомолку идоложертвенной водой окропила… старая ведьма!

— Верни ее. — приказал епископ.

— Но Владыко…

— Ты слышал, что я сказал!? Ступай за ней. И скажи, что я хочу поговорить с ней.

* * *

Отец Донат нагнал Аллию, когда та уже сворачивала на соседнюю улицу.

— Эй ты! Постой!

Женщина вздрогнула и остановилась. Тем временем отец Донат поравнялся с ней.

— Меня прислал мой епископ. Он сказал, что хочет поговорить с тобой.

Мысленно отец Донат добавил еще одно слово. В самом деле…

Зачем Владыка хочет говорить с ней?

— Вот как?! — похоже, Аллия была удивлена этим не меньше отца Доната. — Что ж, я согласна. Идем.

* * *

— Владыко, я привел ее. — голос отца Доната отвлек епископа от раздумий и воспоминаний о невозвратном прошлом. Что ж, возможно, теперь он узнает… Ведь не случайно эта Аллия пришла в собор именно в день памяти святого мученика Порфирия. Господь привел ее сюда для того, чтобы эта тайна наконец-то перестала быть тайной…

— Хорошо. А теперь ступай. Когда понадобится, я позову тебя.

И вот они остались вдвоем: Иоанн, епископ Ефесский и бывшая ефесская блудница Аллия. Люди, между которыми не могло быть ничего общего. И все же — было…

Епископ заговорил первым:

— Здравствуй, Аллия.

— Здравствуй… — женщина пристально всматривалась в лицо епископа. А затем промолвила:

— Значит, ты епископ здешних христиан? И о чем же ты хочешь говорить со мной? Разве нам есть о чем разговаривать?

— Да. Ты сказала, будто знала мученика Порфирия. Ты можешь рассказать мне о нем?

— А что, сам не знаешь? — в голосе Аллии звучала горечь от недавней обиды. — Что ж, так и быть, расскажу.

* * *

Ты ведь знаешь, кто я такая. Да кто здесь об этом не знает?! Другое дело — как дошла я до жизни такой. А никак! Ведь для меня продаваться — дело привычное. Меня и замуж-то не выдали, а продали. Родители мои были бедны, а он даром, что офицер, так еще и римский гражданин. Завидный жених, только что мне в отцы годился и уже одну жену в могилу загнал! Не хотелось мне за него, да кто спрашивал? Пойдешь, и все тут! Свадебный пирог солон был от моих слез…так ведь с солью еда слаще!^[5]

К счастью, замужем я недолго промаялась: вскоре война с галлами началась. Поехал мой муженек на войну, да так там и сгинул. Справила я по нему положенный траур. А сама думаю: дальше-то что? Пока еще остались от покойного мужа кое-какие деньжонки. А ну, как кончатся? И что тогда? Чем я тогда жить буду? А жить-то надо…

И тут узнала я, что на соседней улице заведение продается. Ну, я его и купила вместе со всеми девками, едва денег хватило. Да что ты на меня так смотришь? Дело-то оказалось прибыльное. Ко мне мужики валом валили. И моряки, и солдаты, и купцы, и жрецы. Ну, этим-то, как говорится, сама Венера велела… А то смешней, что ко мне украдкой и те бегали, которые из себя порядочных корчили и законных жен имели. По соседству с моим заведением библиотека была. Вот они и пойдут вроде как туда, книжки почитать, а сами шасть налево^[6] — и ко мне! Зато если встретимся где-нибудь на улице, нос воротят и вид делают, что знать меня не знают и знать не желают. А ведь кое-кого из них я сама обслуживала. Тех, кто побогаче, да со связями. А еще тех, кто был мне интересен. Да только таких почти не было. Разве что он. Да еще Мим.

Мим его ко мне и привел. Потому сперва о нем расскажу.

* * *

Этот Мим был актером из нашего театра, играл в пантомимах, оттого ему такое прозвище и дали. А имени у него не было. Потому что Мим был рабом. И по его словам, состоял при театре с самого рождения.

— Меня матушка плясавши родила. — похвалялся он. — Она танцоркой была. Вот прямо на сцене мной и разродилась — хозяин ее и брюхатую плясать заставлял. На сцене я родился, на ней, видать, и помру, как моя матушка. А и ладно! Потешу напоследок честную публику. Чем не смерть для нашего брата актера!

Ко мне Мим захаживал частенько. Обычно я обслуживала его сама — если, конечно, в ту пору не была занята с другим. Он был мне забавен: с виду — вылитый Силен^[7], а как начнет шутки откалывать — обхохочешься! Вдобавок, он всегда приносил мне пропуска в театр^[8], да не на галерку, где сидят рабы и всякая гольтепа, а пониже, на места для чистой публики. А до зрелищ я была большая охотница, особенно, когда давали что-нибудь веселенькое: комедию или пантомиму. И до сих пор нет-нет да в театр выберусь — тряхну стариной. Отчего бы и нет!

Так вот, в тот день заваливается ко мне Мим. И давай с порога ломать комедию:

— Эй, Аллия! А вот и я-а…и-а…и-а! Глянь-ка, кого я привел! Любимец публики! Несравненный Порфирий! Пляшет по лидийски, скачет по фригийски, вытанцовывает по ионийски, по-сирийски коленца выделывает! Радуйся, Венера — в твой дом пожаловал первый пантомим Эфеса! Эван-эван-эвоэ!

Тут Мим пустился в пляс с притопом и прихлопом. Зато его спутник стоял, как неживой, и лица на нем не было. Да что это с ним? Горе, что ль, у него какое стряслось?

Тем временем Мим полез ко мне обниматься. А сам шепчет мне на ухо:

— Утешь его, Аллия. Ты умеешь… Это мой друг. У него на днях дочь померла^[8]. Жаль парня. Уж ты постарайся, а за мной не останется.

Что ж, отчего бы и не утешить? Он — актер известный и наверняка не бедный. Заплатит, не поскупится. Да и… жаль его.

С тех пор он и стал бывать у меня…

* * *

Тем временем прошел слух, будто к нам император едет. Что тут началось! Словно муравейник разворошили. Суетятся, строят, чинят, метут, скоблят! Дорогу к храму Артемиды заново вымостили — ведь все знали, что император первым делом по приезде отправится приносить жертву Артемиде. Хотя он, как говорили, прежде был христианином. Да, как сделался императором, стал наших богов чтить, да так, что многие из наших над ним втихаря смеялись. Мол, заставь дурака молиться — лоб себе расшибет!

В театре тоже дым коромыслом — готовят представление. По слухам, какую-то забористую комедию про христиан поставят. А в главной роли — мой Порфирий. Кто ж еще! Лучше него никто не сыграет. Одно слово — любимец публики!

Накануне представления он пришел ко мне. И, как всегда, принес пропуск в театр. Я так и ахнула, а потом ему на шею кинулась. Ай да Порфирий! Вот удружил! На таких местах мне отродясь не приходилось сиживать! Там только жены первых людей в городе сидят, со своими дочками! Да эти клуши разряженные от злости лопнут, когда я рядом с ними усядусь! Что ж, почему бы и нет: ведь навещали же меня их муженьки… Опять же это место в аккурат напротив сцены. А чуть левее — места для градоначальника и почетных гостей. Так что я императора как на ладошке, увижу. Ай да Порфирий!

* * *

На другое утро спозаранку стала я в театр снаряжаться. Лучшую тунику надела — шелковую, подарок одного сирийского купца. Не купец был, а скупец, все жался да торговался, да я все-таки его тогда хорошо общипала. К тунике покрывало подобрала — тоже шелковое, его мне покойный начальник рынка презентовал, втихаря от своей женки: она у него ревнивая была и злющая, как собака. Парик напялила — хотя у меня в ту пору свои волосы были не хуже. Да парик богаче смотрится. Опять же, и приметней — он ведь рыжий, как огонь… И все свои украшения на себя нацепила: и кольца, и браслеты, и подвески, и ожерелья, и серебряную диадему. А напоследок целый флакончик розового масла на себя вылила. Все, думаю, уж теперь я этих куриц расфуфыренных добью!

И точно: как увидели они меня, так и шарахнулись в стороны. А я уселась посреди них, как ни в чем не бывало. Дивитесь, завидуйте!

Тут вдруг трубы как взревут! Смотрю: идет! По правде сказать, я его другим представляла. Как-никак, император, земное божество. А тут… Росточка среднего, волосы словно прилизанные, борода клинышком, нижняя губа оттопырена, как у сома. Ни кожи, ни рожи. На монетах-то он покрасивее выглядел…

Тем временем началось представление. А я все жду, когда же мой Порфирий выступать будет. Наконец он вышел. А с ним еще с полдесятка акробатов, и такое выделывают! Прыгают, скачут, ходят колесом: кто во что, а мой Порфирий пуще всех. Такое откалывает, что народ со смеху покатывается. Один император не смеется — да кто сейчас на него смотрит? Все на сцену глядят, ждут, что-то будет дальше.

А дальше тащат на сцену кадушку с водой. Тут Порфирий как заголосит:

— Ой-ой, народ честной! Сейчас я как крещусь! Так крещусь! Ух, как я сейчас крещусь!

Аллия смолкла, словно силясь что-то вспомнить.

— Он еще что-то прокричал, когда в нее нырял. Вроде как: крестится раб Порфирий…

— Крещается раб Божий Порфирий во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа… — тихо промолвил епископ Иоанн.

— Да, именно так он и сказал. — подтвердила Аллия. — Откуда ты это знаешь? Ты что, тоже там был?

— Эти слова произносят над каждым, кто крестится в смерть Христову, чтобы родиться в жизнь во Христе, и в жизнь вечную^[10]. — ответил епископ.

— Вот как… — задумчиво произнесла Аллия. — Вот оно, значит, как… Но это же было понарошку. Тогда почему же?..

Епископ Иоанн и сам задавался этим вопросом вот уже двадцать восемь лет, с того самого мига, когда увидел, что произошло дальше. Вот Порфирий с головой погрузился в кадушку, напоследок скорчив зрителям такую рожу, что все зашлись со смеху. И ждали, что сейчас произойдет что-то еще более забавное.

Но то, что случилось потом, изумило всех. Вынырнув из воды, актер вдруг закричал:

— Люди! Велик Бог христиан!

Поначалу Иоанн решил: так положено по пьесе. И что же будет дальше? Впрочем, этого ждали все зрители: в театре воцарилась тишина, подобная затишью перед бурей. Но человек на сцене продолжал кричать:

— Слава истинному Богу! Слава Богу христиан!

И тогда на него обрушился шквал яростных воплей, угроз, проклятий. И вместе со всеми кричал Иоанн, в ту пору еще не христианин, а язычник. Но человек не умолкал. Он смолк лишь тогда, когда один из вбежавших на сцену вооруженных воинов оглушил его ударом по затылку. Потом его уволокли со сцены и представление возобновилось…

Но что за метаморфоза произошла с этим человеком, в одночасье превратив его из врага Христа — в христианина? Иоанн не мог понять этого. Знал лишь одно — он уже не сможет жить, как прежде. Он должен разгадать эту тайну.

* * *

— Его казнили… — голос Аллии отвлек епископа Иоанна от воспоминаний о событии, с которого начался его собственный путь ко Христу. — И хотя он не был мне мужем, я справила по нему траур. А потом решила вернуться к прежней жизни. Вот только не смогла. Они все мне опротивели. Хотя отчего бы вдруг? Ведь между ним и мной было то же, что между мной и ими. А все-таки не совсем. Ведь зачем они ко мне ходили? Поразвлечься. Для них я была ничем не лучше моих девок, только что была не рабыней, как они, а свободной, и хозяйкой заведения. А он… Откуда я тогда знала, как это называется? Ведь я же привыкла продаваться. А он…он любил меня!

Боги, почему я поняла это слишком поздно?!

Аллия спрятала лицо в складках своей накидки, содрогаясь в беззвучных рыданиях. Епископ Иоанн скорбно смотрел на нее, думая о том, что совершать непоправимые ошибки и запоздало каяться в них — свойство человека любой веры. Увы, что имеем — не храним, потерявши — плачем.

Успокоившись, Аллия отерла лицо полой накидки, подняла голову и продолжила свой рассказ:

— И тогда я закрыла свое заведение. А вместо него открыла гостиницу. Часть моих рабынь при ней осталась: стряпухами, уборщицами да прачками. Ну а тех девок, кто от такой работы нос воротил, я выгодно в другие дома пристроила. А сама замуж вышла. За Мима. Выкупила я его. И имя ему дала, в честь своего покойного отца^[11]. Стал он Марк Аллий, а я — Лукия Аллия…прямо-таки Гай и Гайя. Наплевать, что потом по городу судачили: мол — шлюха и фигляр — два сапога пара^[12]. В непарных сапогах далеко не уйдешь! А мы с Марком, слава богам, почти тридцать годов вместе прожили, и детей в люди вывели, внуков дождались. Всем бы так!

Аллия смолкла и задумалась.

— Одного не пойму… — промолвила она, и епископ понял — сейчас они думают об одном и том же человеке. — Зачем ему было умирать? Жил бы себе да жил, как все. Почему он это сделал?

Что мог ей ответить он, видевший Порфирия лишь на сцене в смешных, пошлых, кощунственных пьесах? Да, почти тридцать лет он пытался найти ответ на этот вопрос, искал и находил свидетелей, очевидцев. Он нашел многих, даже тех, кто участвовал в казни Порфирия. И никто из них не мог дать ему ответа. Вот и Аллия тоже не знает… Выходит, ему так и не не суждено узнать: почему он это сделал. Хотя епископ Иоанн столько раз просил Бога дать ему ответ…

Но вместо этого получил ответ на совсем другой вопрос. Впрочем, большинство его нынешних единоверцев им не задаются. Для них все уже решено, окончательно и бесповоротно. Вот — мы, вот — они…

Но ведь святой мученик Порфирий, принесший в дар Христу свою жизнь, был как раз из них… Да он ли один?!

* * *

Тем временем отец Донат ждал, когда Владыка Иоанн призовет его к себе. И по мере ожидания все сильней маялся любопытством. В самом деле, зачем епископ вздумал говорить с Аллией? И, самое главное, о чем? Разве христианам и язычникам есть о чем разговаривать?

Наконец, он не выдержал и решил заглянуть к Владыке. Благо, для этого имелся предлог: день уже клонился к вечеру. А, поскольку епископ по старости был слаб глазами, вечернее молитвенное правило для него читал отец Донат.

Когда он вошел к Владыке, тот сидел, погруженный в думы. А перед ним на столе стоял сверток, в котором отец Донат сразу узнал приношение Аллии. В самом деле: та же ткань, расшитая красной шерстью, под которой угадывается пузатый бок кувшина. Выходит, епископ все-таки взял его?!

— А-а, это ты… — промолвил епископ, увидев отца Доната. — Что ж, я как раз хотел тебя позвать. Возьми его и отнеси в храм. — он указал рукой на сверток. — Этим маслом заправишь лампады в алтаре. А на хлебе и вине мы завтра совершим Таинство Евхаристии.

— Но, Владыко, это же дары язычницы! — воскликнул отец Донат, потрясенный услышанным. — Между нами…

— Да, между нами бездна. — промолвил епископ. — Но Господь все-таки перекинул через нее мост. Хотя и не все способны его увидеть. И имя ему — любовь.