Адамант земли русской (главы 1-6)

Исторический роман
400-летию блаженной кончины
Священномученика Ермогена,
Патриарха Московского и всея Руси,
посвящается

Предисловие

Смута в России начала XVII века была не только мрачной эпохой кровавых раздоров и религиозно-нравственного развращения. Это было и время небывалого подъема национально-патриотического духа, время соборного согласия всего народа ради спасения Отечества. Благодарные потомки увековечили память гражданина Минина и князя Пожарского на главной площади страны. Имена этих героев, вполне заслужено, знают все — от мала до велика. Но лишь немногие современники вспоминают истинного вдохновителя народного освободительного движения России, ее духовного вождя — патриарха Ермогена¹. А между тем, борьба святителя за политическую и религиозную независимость нашей Родины достойна всяческого восхищения. Ермоген, как никто другой, понимал, что компромиссы в вопросах веры ведут страну к неминуемой гибели, а потому ни темница, ни голод не смогли сломить его воли. В годы безвластия и предательской политики семибоярщины патриарх стал для патриотов России истинным знаменем борьбы за родное Отечество. Его призывы защитить свою веру нашли горячий отклик в сердцах людей, поскольку патриотизм и православие для русского человека того времени были понятиями неразделимыми. Ярославцы писали к жителям Казани: "Ермоген стал за веру и православие и нам всем велел до конца стоять. Ежели бы он не сделал сего досточудного дела — погибли бы все".

История умалчивает о годах жизни святителя-патриота до его пятидесятилетнего возраста. Исследователям остаются только догадки и предположения. Огонь пожара выжегшего в 1579 году почти всю Казань впервые высвечивает для истории личность «гостинодворского» иерея Ермолая, будущего патриарха Ермогена. Именно ему, Бог судил принять в свои руки обретенный на пепелище чудотворный образ иконы Божией Матери. Другой страшный пожар, устроенный поляками в Москве, будет освящать уже последние дни священномученика. Предание свидетельствует, что безмолвие подземелья, где томился Гермоген, мистическим образом оглашалось звуками битв за русскую свободу, и умирающий патриарх посылал ратникам свое невидимое благословение. Несомненно и то, что святой старец духовным взором видел воспетый им чудотворный образ Казанской Божией Матери идущий во главе народного ополчения освобождать Москву.

Отдавая должное непоколебимой силе духа святителя-патриота, современники именовали его твердым Адамантом². С тех пор минуло четыре столетия, но и теперь патриарх Ермоген, украшает историю России, словно драгоценный Адамант, немеркнущим сиянием духовного подвига во имя веры и любви к своей Родине. «Его грозные речи, — как напишет протоиерей Иоанн Восторгов в дни прославления Ермогена, — будут вечным укором и всем изменникам Отечества, и всем половинчатым людям, которые колеблются и разделяются между долгом и себялюбием, между верностью и выгодою, между правдою и неправдою, между добром и злом».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЗАСТУПНИЦА УСЕРДНАЯ

Глава первая

НИКОЛА ГОСТИННЫЙ И НИКОЛА ТУЛЬСКИЙ

В год от сотворения мира семь тысяч восемьдесят седьмой³ конец мая и весь июнь на среднем Поволжье не выпало ни одного дождя. Казань, изнывающую от жары, не спасало даже наступление сумерек. Полуденный зной сменялся лишь ночной духотой. Даже дворовые собаки перестали брехать. Почуют чужака за оградой, приподнимут голову, порычат для острастки, и не более того. На торгу разговоры все об одном: «Наши-то попы почитай каждый день молебствуют, а все едино вёдро⁴. Ох, поверьте, православные, это не к добру. Прогневили мы Бога, жди теперь беды».

В церкви святого Николы, что зовется Гостиным, обедня подходила к концу. Службу правил гостинодворский священник Ермолай. Сослужил ему диакон Порфирий, еще молодой человек небольшого роста и округлых форм уже напоминавших, что пора перешивать стихарь под более солидные размеры. И хотя ростом Порфирий не вышел, зато голосом превосходил многих диаконов Казани. Словно серебряный колоколец звенел его мелодичный тенор под сводами храма. Да и за храмом, через открытые двери каждое прошение ектений было отчетливо слышно. А особливо в рыбных рядах располагавшихся сразу с церковью. Любили службу диакона прихожане. Любили и торговцы рыбой, а потому каждую неделю преподносили диакону свежую севрюгу или белорыбицу слабого посола, да еще корзину разной чистиковой рыбешки, вроде судачков да сазанов. Священник, в отличии от диакона, был высок ростом и аскетично худ. Несмотря на то, что окладистую бороду темно-русых волос Ермолая посеребрила седина, для своих сорока восьми лет выглядел он довольно молодо. Статная фигура священника, строгий взгляд серо-голубых глаз из-под нависших густых бровей внушали невольное уважение не только простым людям, но и сановным вельможам. Все же, кто узнавал Ермолая ближе, замечали в нем человека сурового лишь ко всякому злу и неправде, зато чуткого и добросердечного к кающемуся грешнику. Потому-то к гостинодворскому настоятелю за советом и духовной помощью охотно шли не только его прихожане, но и немало народа с других приходов Казани.

Пропели «Отче наш». Отец Ермолай, закрывая катапитасму⁵ услышал шум встревоженных голов и нахмурился. Не любил он нарушения внешнего благолепия службы. Вошедший в алтарь дьякон пояснил:

— Аксинья, стрелецкая женка Прохора Торопца, от духоты повалилась на пол. Она на сносях ходит, вот и загалдели бабы. Ермолай кивнул головой и продолжил службу.

На причастие Аксинию вели под руки, а она, как говорится, ни жива, ни мертва. Губы на бледном лице молодухи трясутся, а в глазах страх пляшет. Ермолай посмотрел на нее ласково, желая ободрить взглядом. Аксиния же, ответила священнику такой жалостливой гримасой, словно собиралась разрыдаться прямо здесь у Чаши.

— Почто к Господу идешь, словно овца на заклание? — уже строго спросил священник.

— Упала сердечная, — поспешил оправдать супругу муж, — а тепереча вот о ребеночке печалится. Кабы чего не вышло.

— Бог милостив, ничего худого с ребенком не случится, — уверено произнес отец Ермолай.

Вознаграждением ему был благодарный взгляд женщины и слезинка мелкой бисеринкой скользнувшая на дрогнувшие в робкой улыбке губы.

— Вот так-то лучше, — сказал батюшка и причастил женщину.

Народ подходил к кресту, а Прохор с Аксинией ждали в сторонке. После всех подошли и попросили отца Ермолая благословить на благополучные роды.

— Когда срок? — поинтересовался священник.

— Повитуха уверяет, что не сегодня, так завтра приспеет, — с готовностью ответил Прохор.

— Завтра значит, — промолвил отец Ермолай, словно что-то припоминая. Затем благословил Аксинию крестом, окропил святой водой и вдруг неожиданно сказал: — Родится девочка и назовем Агрипиной.

— Почему девочка? — с обидой в голосе спросил Прохор.

— Сам не знаю, — пожал тот плечами, — подумал, что завтра двадцать третье июня, день памяти святой мученицы Агрипины, вот решил, что девочка. А впрочем, как Бог даст.

С грустной улыбкой смотрел священник в след уходящей молодой чете. Ему самому за двадцать лет супружеской жизни Господь так и не дал детей. Скорбел он теперь не столько о несбывшихся надеждах на ребенка, сколько за свою супругу Ирину. «Тебе-то, любимый мой господине, — с горечью говорила она мужу, — Бог в утешение посылает духовных чад, а про нас баб сказано: жена чадородием спасается. Чем же я спасусь, чем оправдаюсь окаянная грешница?» И столько было этом голосе тоски, столько неизбывной муки, что Ермолаю хотелось прижать к себе жену и не разжимать до тех пор, пока скорбь любимой не перейдет в него. Он сильный, он согласен нести один все испытания посылаемые им Богом. И Ермолай прижимал к себе жену, и гладил по голове как ребенка, и шептал ей укоризненно и нежно: «Не гневи Бога, Ирина, — разве не спаслись многие святые жены подвигом духовным, не имея детей?» «Так-то же святые, а я великая грешница» — вздыхала жена. Ермолай же еще крепче обнимал ее: «А ты вспомни голубка, хоть одного праведника, который называл бы себя святым. Все именовали себя великими грешниками». Теперь Ирина смеялась, прижавшись лицом к его плечу, а Ермолай чувствовал, как намокает рубаха от ее слез.

В дом Торопца, служившего в стрелецкой сотне, пришла их родственница Матрона, десятилетняя дочь стрельца Макара Кущи. Пришла для подмоги, на то случай если начнется у Аксинии, то сбегать за повитухой Агафьей. Аксиния приходилась Матроне двоюродной сестрой, от чего отроковица, не смотря на разницу в возрасте, почитала ее чуть ли не за ровню. Женщина вышивала рубашечки для своего будущего ребенка, а Матрона сидела напротив и выспрашивала.

— А тебе не страшно рожать?

— Страшно, — отвечала Аксинья, — да только меня сегодня отец Ермолай успокоил. И уже не так страшно.

— Чего же тебе он сказал? — почему-то шепотом спросила Матрона.

— Сказал, что у меня все будет хорошо и родится девочка, — также шепотом отвечала Аксиния.

— Ах! — воскликнула Матрона, — так почем же он знает что девочка?

— У нас батюшка Ермолай все знает, — строго и наставительно сказала Аксиния, — он даже имя моей дочери знает. Будет, говорит, у вас Агрипина, да такая красавица, такая умница.

Аксиния отложила в сторону распашонку, сложила руки перед собой и закрыла глаза, словно уже видела свою красавицу дочь.

— Ах ты! Святые угоднички! — воскликнула Матрона, — так прямо и сказал что красавица?

— Ну, что красавица не очень помню, а что Агрипина, так прямо и сказал.

— А вдруг ошибается, что девочка будет. Вот наш поп у Николы Тульского тоже говорил, что раз на Покров снег выпал, то и урожай будет хороший. А тепереча старики говорят, что весь урожай погорел.

— Чего же ты своего попа, с нашим ровняешь? Дуреха ты.

— А если ты не дуреха, то растолкуй мне, почему ваша церковь зовется святым Николой Гостиным, а наша церковь Николы Тульского? Это что же, два разных Николы?

— Чего ж тут не понять-то. У нас церковь стоит возле гостиного двора, тут всякий гость купляет, да продает. Потому и Никола Гостиный. А чего вот у вас Тульским зовется, так-то, наверное, от иконы святого Николы Тульского.

— А почему Тульского, знаешь? — не унималась Матрона.

— Да отстань ты от меня, вот привязалась, как репей к подолу сарафана, — начала сердится Аксиния.

В это время в избу зашел дед Петр, по прозвищу Торопец. Он перекрестился на красный угол, проковылял к столу и сел на лавку. Аксинья тут же встала, прошла к печи и достала ухватом чугунок пустых щей, шли петровки.

— Вечерять одни будем, Прохор в караул пошел.

— Это доброе дело, служба государева прежде всего.

Дед взял краюху хлеба и, прижав к груди, стал нарезать. Все помолились и сели есть. Ели молча. А когда поели и Аксиния разлила по глиняным кружкам варенный из лесной земляники кисель, дед, вытирая намокшие усы, спросил:

— Вы тут о чем, внученьки, давеча спор вели.

— Да так, не о чем, — отмахнулась Аксиния.

— Я, дедушка, спросила ее, почему наш Никола называется Тульским, а она не знает.

— А на кой мне это надо знать, — сказала усмехаясь и поглаживая свой живот Аксиния, — это ты у нас, Матрона, через чур любопытна.

— Это она вся в меня, — сказал, смеясь, дед и прижал к себе внучку. — Ты, Матронушка, чего не знаешь завсегда у меня спрашивай, я то много все поведал на своем веку. А про Николу Тульского знаю. Вот слухайте:

— Есть такой город Тула. И приходит в этот город один вольный человек из казаков, что промышляют далеко за Киевом-городом на Днепре реке. А звали того казака, как и нашего попа Ермолаем. Как-то раз шел тот казак болотистым местом и заблудился. Туда шагнет — топко, в другую сторону пойдет — топко. Стал тогда Ермолай молить святителя Николая Чудотворца, чтобы он помог ему из того гиблого места выйти. А кругом темно, ничего не видно, хоть глаз выколи. Молится казак и видит на одном пригорке, словно светит что. Подошел, глянул и ахнул. Лежит перед ним икона, а на ней образ святого Николы. И образ тот писан во весь рост, а в руке святой Никола держит Книгу Жизни, то бишь, Евангелие. И понял тогда Ермолай, что это сам Никола Угодник ему явился в сем образе, чтобы спасти его от гибели. Упал казак на колени, облобызал икону, без боязни взял сей пресветлый образ святого Николы и пошел уже без опаски. Идет все прямо и никуда не сворачивает, а топи болотные, словно сами обходят казака стороной. Идет Ермолай, словно посуху, яко Моисей от фараона. Идет да святителю Николе молится. Так и дошел к города Тулы. А уж как пришел в город, то дал святой обет выстроить церковь в честь и память святого Николы. И построил храм Ермолай, и поставили в сем храме образ, найденный им на болотном месте, и прозвали в народе сей образ Тульским. А в то время, государь наш, великий князь Иван Васильевич повел свое войско на Казань-город, наказать неверных за вероломство их и убийства христиан, да за бесчестие храмов святых и обителей божиих. Царь крымский Девлеи-Гирей прознал о том, что русский царь идет на его сородников басурман и пошел Девлет-Гирей со всем своим войском на Москву-город. А дорога на Москву из поганого крымского царства лежит через Тулу. И коли не взять поганым Тулы, то и не видать им Москвы-города. Пришли татары к Туле войском неисчислимым, а туляки заперли ворота и давай молиться святому Николе Тульскому о даровании победы над супостатами. И взяли сей чудный образ святого Николы и обнесли его вокруг стен города. И бежали крымчаки в ужасе от Тулы. А государь наш, Иван Васильевич, воевал Казанское царство без опаски от крымчаков поганых. А уж как взяли Казань, то стали строить храмы Божии. И тогда казак Ермолай принес из Тулы список со святой иконы Николы Тульского. Поставили в Казани храм в честь Николы и внесли туда его чудотворного образа. Вот и зовется, с тех пор, храм сей святого Николы Тульского. А стрельцы, да казаки особо чтут сей храм. И ежели приезжает к нам кто из вольных людей, то сразу идут молебствовать к Николе Тульскому. Понятно, теперь тебе, внучка моя, почему наша церковь так прозывается?

Матрона обняла деда и поцеловала его в пушистую бороду.

Глава вторая

День святой мученицы Агрипины

Схватки у Аксинии начались едва забрезжил рассвет. Она растолкала спящую Матрону и та, протерев глаза и сообразив, наконец, что от нее требуется, опрометью бросилась бежать на соседнюю улицу за повитухой. Пришла Агафия и роженицу перевели в баню. Все утро и почти до полудня у Матроны сжималось сердце от воплей Аксинии, доносившихся сквозь маленькое банное оконце. Девочка, мелко крестясь, непрестанно шептала: «Матерь Божия, помилуй нас грешных! Пресвятая Богородица, смилуйся, помоги Аксинии! Пресвятая Дево! Заступница наша, не оставь рабу божью Аксинию». Наконец из бани вышла Агафья и поманила девочку к себе. Та робко подошла.

— Ты вот что, девонька, — строго сказала повитуха, — когда я зайду в баньку, немного погоди, а потом забегай следом и кричи: пожар! Пожар! Да громче кричи не жалей глотки-то.

— А где пожар? — испуганно спросила девочка.

— Вот, глупая, — всплеснула руками Агафья, — да нет никакого пожара, это чтоб Аксинии помочь. Теперь поняла?

Девочка округлила глаза от удивления, но головой мотнула — мол, все поняла, хотя на самом деле так и ничего не поняла, зачем надо кричать пожар, если пожара нет. Она немного подождала, как и наказывала ей повитуха, затем огляделась кругом и тут заметила, что со стороны, где стоит их дом, вьется дымок. «Печку, что ли, затопили?» — с удивлением подумала Матрона. А между тем, дым все рос и рос к небу и вширь. И тут с соседнего двора послышались крики:

— Гляди-ка, никак пожар.

И сразу все кругом пришло в движение и крики на улице слились с криками роженицы. Матрона взвизгнула и кинулась к бане с истошным воплем:

— Пожар, пожар. Мамочка родная, горим, горим!

Ворвавшись в баню, Матрона так вопила, что кричавшая до этого Аксиния умолкла, со страхом глядя на нее, а потом вдруг сама вскрикнула. Агафья тут же засуетилось возле роженицы. Матрона продолжала голосить. И тут повитуха, обернувшись к ней, зло прикрикнула:

— Да прекрати вопить, оглашенная.

Она вновь склонилась над роженицей, затем торжественно распрямилась. В руках Агафьи появилось что-то красно-розовое.

— Пора бы и тебе кричать, красавица, — при этих словах повитуха перевернула новорожденную девочку, положив животиком на свою ладонь, а другой ладонью слегка шлепнула малышку по попке. В бане раздался надсадный детский крик.

— Слава Тебе Господи! Задышала родимая, — сказала повитуха и засмеялась.

Она положила девочку на лавку, ловко перевязала пуповину и стала отирать новорожденную влажной тряпкой. Матрона во все глаза смотрела на это чудо, а над городом уже ото всех церквей звучал тревожный набат.

Загорелось возле церкви Николы Тульского, а начался пожар с дома стрельца Данилы Онучина. Безветренная до этого погода вдруг изменилась, словно только и поджидала случая проявить свое коварство. Налетевший ветер стал раздувать огонь, без труда перекидывая горящие угольки от дома к дому. Пламя ревело и металось, как раненый зверь. Оно кружилось по посаду, словно в скоморошьем танце, пока не достигло стен Казанского кремля. Горящие головни с треском взлетали вверх и порыв ветра, словно вражеская катапульта закидывал угольки за каменную ограду. Запылали постройки Спасова-Преображенского монастыря, а вскоре огонь-всеядец достиг и великокняжеских теремов.

Набат раздался, как раз в то время, когда отец Ермолай, придя после службы домой, сел за трапезу. Услышав тревожный призыв колокола, он выскочил на крыльцо. Пламя полыхало уже на соседней улице. Ермолай, крикнув жене, чтобы выносила из избы вещи, сам побежал к храму. Там уже суетился пономарь, вынося из церкви иконы. Священник вбежал в алтарь. Антиминс, подписанный для храма еще первым архиепископом Казанским Гурием, сунул себе за пазуху подрясника. Взял в руки серебряную Дарохранительницу с запасными Дарами и беспомощно оглянулся, хотелось за раз взять тяжелое напрестольно Евангелие, но руки то две. В это время прибежал запыхавшийся диакон. Отец Ермолай облегчено вздохнул.

— Быстро бери Евангелие, напрестольные кресты и служебник.

Они отнесли все это в безопасное место и Ермолай, оставив стеречь церковные святыни диакона, вновь ринулся в храм. Крыша уже занялась огнем и храм наполнился дымом. Сквозь дым ничего не было видно, но священник уверенно дошел до клироса и стал собирать Минеи и другие богослужебные книги. Рядом с собой он услышал кашель, к нему пробрался пономарь. Ермолай вручил кипу книг пономарю и велел выносить, а сам пошел в алтарь, вспомнив о забытом Часослове. Часослов он долго не мог найти. Дым разъедал глаза, вызывая удушливый кашель. Кружилась голова. Наконец обнаружив часослов, направился к выходу, но вдруг до его сознания дошло, что он не соображает в какую сторону идти.

— Господи помоги! Не оставь нас грешных, Господи! Матерь Божия, Путиводительница наша, призри не мя грешно, заблудшего. Выведи, Матерь Божия. В руцы Твои предаю себя. О! Пресвятая Дево, будь мне заступница и путеводительница.

Так он шептал и шептал молитвы уже пробираясь по церкви ползком на полу. Стены горели. Очнулся Ермолай от струи воды, лившейся ему прямо на лицо. Он сел и огляделся кругом. Невдалеке пылал храм, а возле Ермалая суетился пономарь Потап с ковшом воды.

— Слава Тебе Господи! — пономарь перекрестился и, отхлебнув из ковша, подал его Ермолаю, — а мы уж думали все, конец тебе. Нет, смотрим, ползешь. Да, силен Бог, коли возжелает кому помочь.

— Бог то силен, да мы слабы, — сказал Ермолай, отпивая воды.

Тут он заметил, что в другой руке все еще сжимает Часослов, немного обгоревший по краям. Он поднялся с земли, передал книгу пономарю. Затем посмотрел на пылающий город и перекрестился:

— На все воля твоя Господи, помоги нам в этот час. Утешь сирых и погорельцев. Дай нам силы все начинать заново во имя Твое Святое. Аминь.

Священник оглядел себя. Ряса местами сильно обгорела, так что появились дыры, сквозь которые виднелись покрытые пузырями и покрасневшая от ожогов кожа. Ермолай махнул рукой: «Ладно, и так сойдет. Теперь не до внешнего благолепия». Он еще раз перекрестился и пошел в сторону своего дома.

Его жена стояла возле кучи домашнего скарба и плакала. Увидев мужа, бросилась к нему. Он стал успокаивать ее:

— Ну что же ты милая, слезы-то льешь. Ведь живы и за то, слава Богу. Побудь здесь, а я схожу на владычный двор, к преосвященному.

Над городом стоял стон и плачь, и вопли отчаяния. Редко кто пытался тушить дома, понимая всю напрасную тщету этого занятия. Желали лишь одного: спасти, хоть чего ни будь из нажитого добра. В первую очередь спасали иконы, а потом уже остальное: животину, рухлядь, посуду. Тут же посреди объятых пламенем улиц мелькали тени мародеров. Одним убытки и горе, другим нажива. Ветер, который еще недавно раздувал пожар, гнал к городу грозовые тучи. Ермолай посмотрел на тучи и горько усмехнулся: «Поздно».

Проходя мимо сгоревшего двора татарина Керима, женившегося на русской и крестившегося в православную веру, он услышал ругань и плачь. Обогнув тлеющую груду бревен, священник увидел самого Керима и его жену. Татарин пытался что-то у нее вырвать, а женщина, прижимая руки к груди, не давала ему. Ермолай подошел поближе. Женщина, заметив священника, вырвалась от мужа, бросилась к нему и, упав на колени, со слезами стала умолять:

— Отец родной, не выдай. Муж мой совсем разум потерял. Крестик с меня срывает, говорит чтобы в магометанскую веру переходила.

За женщиной стоял Керим, поглядывая на священника исподлобья и сердито сопя.

— Что же ты творишь, Иван? — строго обратился к татарину Ермолай, нарочно называя его крещенным именем.

— Я не Иван, — насупился татарин, — я Керим сын Туруна. Она моя жена, что хочу с ней, то делаю.

— Да, Керим, это твоя жена перед Богом и людьми. С этим никто не спорит. Но зачем ты ее нудишь оставить веру христианскую?

— А где был твой Бог? Почему не защитил от огня? — зло крикнул Керим. — Где Его сила? Керим свечи в церкви ставил? Ставил. Керим иконам кланялся? Кланялся. Почему Бог не помог? Аллах прогневался и наказал Керима. А если Бог христиан любит, то почему наказывает?

— Твои слова неразумны, Керим, — с досадой проговорил Ермолай, — Бог наказывает нас за наши грехи, чтобы обратить на путь спасения. Благодари Бога, за то, что он заботится не о твоем несчастном скарбе, а о твоей бессмертной душе.

Татарин истерично захохотал:

— Это не Керим разума лишился, это ты, поп, лишился. У Керима все отняли, а он должен еще и благодарить за это.

— Я говорю, о том, Керим, что Бог, подобно чадолюбивому отцу, наказанием своим очищает наши грехи.

Но татарин, не слушая слов священника, продолжал сердито мотать головой:

— Твоих слов, поп, Керим не понимает. Керим понимает, что все его добро сгорело, а твой Бог не помог Кериму.

— Ладно, Керим, придет время и Бог сам вразумит тебя. Но жену свою, отвращать от христианской веры тебе никто не позволит. Если не образумишься сам, то образумит тебя воевода Казанский.

После разговора с татарином на душе у Ермолая было скверно. Он шагал, не глядя по сторонам и тут перед ним, словно из-под земли, выросла девочка. На перемазанном сажей лице отроковицы светились лишь глаза. Но, что больше всего поразило священника, эти глаза светились радостью.

— Что тебе? — спросил удивленный Ермолай.

— Там Агрипина, — указала девочка пальцем в сторону сгоревшего дома, — она только что родилась.

— Какая Агрипина? — еще больше удивился священник.

Но девочка уже убежала. Ермолай обернулся и увидел Аксинию с ребенком на руках. Она сидела на обгорелом бревне прикрытым рогожей и кормила малышку грудью. Ермолай ощутил, как на сердце накатывает теплая волна. «Блажени плачущие, ибо тии утешатся», — прошептал священник и на его лицо упали первые дождевые капли.

Глава третья

Матронины сны

Огонь пожег почти весь город. Чудом сохранилось лишь часть посада, а в кремле уцелел только соборный храм и подворье архиепископа. Зато Преображенский монастырь и великокняжеский дворец постигла та же участь, что и весь город. Уже на третий день после пожара из Свияжска сплавом стали прибывать плоты строительного леса. В первую очередь ставили храмы, над ними трудились все миром, а затем артелями принялись рубить избы.

Все городское управление сосредоточилось в уцелевших покоях архиерея. Здесь поселились оба казанских воеводы князь Булгаков-Куракин Григорий Андреевич и боярин Сабуров Богдан Юрьевич, в ожидании пока отстроят их сгоревшие хоромы, а так же дьяк Михайло Битяговский с подьячими. Дел было невпроворот. Кроме строительства и подрядов на лес, надо было позаботиться о подвозе хлеба. Амбары в городе погорели и в первый день после пожара хлеб выдавали из запасов архиерейского подворья. Затем наладили постоянный подвоз продуктов из Свияжска и Чебоксар. На подходе были караваны судов из Нижнего Новгорода. Городская казна быстро опустела и теперь брали в долг под ручательство архиепископа и воевод у купцов Нижегородских и Свияжских. Престарелый архиепископ Иеремия хотя и участвовал во всех земных заботах города, но все же его более заботили дела духовные. Неспокойно было в среде новокрещенных инородцев. Когда владыке доложили о приходе гостинодворского священника Ермолая, он распорядился принять не мешкая. С Ермолаем у архиепископа была давняя дружба еще с тех самых времен, когда сам Иеремия был архимандритом Казанского Преображенского монастыря. Да и наставник у обоих был один — блаженной памяти архиепископ Казанский Герман.

Ермолай, войдя в покои архиепископа, низко поклонился владыке и подошел под благословение. Иеремия дал священнику поцеловать руку и тут же пригласил сесть на лавку. Сам не вернулся на свое архиерейское место, а сел рядом с Ермолаем.

— Ну, отче, поведай, отстроил ли свой храм?

— В сей день, владыко, уже закончили полы настилать, потому и пришел просить тебя освятить новый храм.

— Освяти пока сам, иерейским чином и начинай служить, мне сейчас не досуг. Расскажи, что там люд крещенный из инородцев?

— А что тебе говорить, владыко, иноверцы тепереча все беды валят на измену басурманским обычаям. Поносят веру христианскую и возводят хулы на святые иконы. А коли пытаешься их урезонить, то в озлоблении своем говорят: Где же был Бог ваш, когда горели храмы и дома?

Архиепископ вздохнул:

— Мало мы заботимся о душевном спасении, надо бы нам усердней молить Всемилостивого Бога, чтобы Он заградил уста говорящие хуления на святую веру.

Иеремия встал и благословил священника, а когда тот наклонился поцеловать его благословляющую десницу, архиерей поцеловал Ермолая в голову и на прощание сказал:

— Ты уж порадей, Ермолай, как и прежде, об утверждении веры христианской. Я знаю, ты это можешь.

Ермолай вышел с архиерейского подворья и огляделся. Казань возрождалась из пепелища. Кое-где еще торчали почерневшие остовы печных труб, но уже там и сям белели новые срубы домов и церквей. Священник долго стоял в задумчивости, затем неторопливым шагом направился в сторону Благовещенского собора.

Матрона проснулась от стука топоров. Пахло свежей стружкой и хвойной смолой. Девочка еще какое-то время лежала на овчине, постланной прямо на земле, припоминая, что же ей привиделось во сне перед самым пробуждением. Отроковицу не покидала мысль, что об этом сне она должна непременно поведать матери. Но вот что именно рассказывать, не могла сообразить. От волнения у нее все перепуталось в голове. Ясно помнила видение яркого света. «Уж не пожар ли?» — подумала отроковица и испугалась. «Нет, не пожар, этот свет исходил от иконы. Да, да, — обрадовалась Матрона, — эта была икона Богородицы, а затем был голос». Теперь отроковица старалась припомнить, что именно вещал этот голос. Она привстала с постели и оглянулась. На огороде возле очага, выложенного из камней, мать матроны пыталась разжечь свежеструганную щепу, но та была сыровата и не принималась. Когда же пламя, до этого робко лизавшее стружку вспыхнуло, то эта вспышка, словно озарила память отроковицы. Матрона припомнила все виденное во сне разом и, вскочив с ложа, стремглав кинулась к матери.

— Мама, мама! Ты только послушай, что я видела во сне.

— Ой, некогда мне, Матронушка. Ты же сама видишь, отец с мужиками избу рубят, надо обед варить. Потом расскажешь.

— Да как же потом? Мне ведь Сама Пречистая во сне явилась.

— А больше тебе никто не явился? — насмешливо сказала женщина, высыпая пшено на кусок полотна, расстеленный тут же на земле.

— Нет, только лик Пресвятой Богородицы и рядом с ней Сын Божий, и сияние от иконы, да такое что смотреть страшно.

— Ну, хватит пустословить, иди, умывайся и принимайся за дело. Надо рыбу почистить, крупу перебрать.

Когда уже отроковица сидела возле матери и перебирала крупу, та все же спросила:

— Ну чего там тебе снилось? Рассказывай.

— Вот я сплю и вижу пресветлый образ Божией Матери, а от него сияние, — обрадовано заговорила отроковица, но мать остановила ее вопросом:

— Это какой же образ, как в нашем в храме?

— Да нет, у нас младенчик Христос сидит у Богородицы на ручке, а на той иконе Христос, словно уже и не младенец, а будто бы отрок, и не сидит, а как бы стоит, но с другой стороны от Пречистой, чем на нашей иконе.

— Вон чего, — удивилась женщина, — и что же дальше?

— А дальше я слышу голос, который повелевает мне пойти и рассказать об этом видении самому архиепископу и воеводам казанским, чтобы они искали сей образ чудный, по соседству от нас, у сотника стрелецкого Данилы Анучина.

— Ну и дуреха ты у меня. Чего же там искать, коли все сгорело. Пожар со двора Данилы Анучина и начался. От его дома почитай ничего не осталось. Навыдумывала ты все, вот что я тебе скажу.

— Нет, мама, не выдумала, а все это я видела во сне, — и Матрона обижено надула губы.

На следующую ночь, сон Матроны повторился, но мать опять отмахнулась от дочери:

— Мало чего во сне привидится, что же, каждый раз прикажешь докучать о том архиепископу да воеводам? Засмеют нас.

Необычный сон Матроны повторялся еще несколько раз и отроковица упорно твердила матери одно и тоже: «Пресвятая Богородица велит архиепископу и воеводам найти ее образ, схороненный во дворе Данилы Анучина». Мать, досадуя на дочь, уже не хотела слышать от нее ни о каких снах, и в тоже время в материнское сердце начал закрадываться страх: не заболела ли Матронушка каким-нибудь неизлечимым недугом? Как бы в подтверждение этих опасений, вскоре произошло событие, напугавшее не только бедную мать, но и всех соседей.

Случилось это в седьмой день месяца июля, когда дом стрельца Макара погрузился в сладкий послеобеденный сон. Неожиданно все в доме были разбужены криками Матроны. Переполошились даже соседи, так как девочка выскочила во двор и там кричала что есть мочи, а потом упала замертво на землю. Отроковицу занесли в дом и положили на лавку. Мать билась в истерике над недвижимой дочерью, думая, что та умерла. Послали за знахарем. Тот послушал девочку, затем поднес к губам маленькое зеркальце. Оно запотело. Знахарь сказал, что девочка жива, только без чувств. Стали брызгать ее святой водой. Но ничего не помогало. Матрона пролежала в забытьи почти до ночи. Мать стояла рядом на коленях плакала и молилась. Девочка очнулась и застонала. Мать кинулась к ней. Матрона, открыв глаза, некоторое время смотрела на нее, а потом вдруг стала кричать:

— Мама, мама, умоляю тебя, иди и скажи архиепископу и правителям нашего города, чтобы нашли икону, иначе я умру.

Мать стала успокаивать дочь, уверяя ее, что сама пойдет к воеводам и владыке.

— Мне опять Богородица явилась, — продолжала отроковица уже без крика, но в большом возбуждении, — я спала, а потом вдруг очутилась посреди нашего двора. Я не знаю, как такое получилось, но тут передо мною явилась икона Богородицы в страшно огненном виде. И такие от этой иконы исходили сияющие лучи, что я подумала: вот сейчас сгорю в этом огне сама. И тут я услышала голос, исходящий от иконы и говорящий мне: «Если не поведаешь слов Моих и не пойдешь вынуть образ Мой из недр земли, то я явлюсь в другой улице и в ином городе, ты же сделаешься больной до тех пор, пока не кончишь во зле жизни своей».

— Доченька, родненькая моя, успокойся, — заплакала мать, — утром мы пойдем с тобою к воеводам и все расскажем. Только сейчас упокойся и давай молиться.

Глава четвертая

ОБРЕТЕНИЕ ОБРАЗА

До утра они молились, а едва наступил рассвет, мать решились сама идти на двор к воеводе вместе с Матроной. Но в это время вернулся из воинского караула Макар. Узнав о намерении жены, стал ее отговаривать:

— Да образумься ты женщина. Кто тебя допустит до воеводы? И чего ты ему скажешь?

— Не отговаривай меня, Макар, я все равно пойду. Ведь если я не пойду, то дочь моя заболеет и умрет. Это ты хочешь?

— Хорошо, — согласился муж, — тогда иди сразу к Благовещенскому собору, там воевода отстаивает заутреню, у церкви и сможешь его застать, а в хоромы тебя все равно не пропустят.

Женщина послушала доброго совета мужа и направилась прямо в кремль к собору. Тут у паперти они с Матроной и стали караулить воеводу. В семь часов утра первый воевода Казани князь Булгаков в сопровождении дьяка Битяговского Михаила вышел из храма. Женщина, увидев выходивших из храма сановников, вместе с дочерью кинулась им в ноги.

— Батюшка наш, кормилец, отец родной, — закричала женщина, — выслушай нас окаянных, о большем и не просим.

— Кто ты будешь и о какой милости просишь? — спросил воевода, несколько озадаченный этой неожиданной докукой.

— Вот моя дочь, Матрона, она тебе поведает о том, что сама Пресвятая Дева, ей повелела.

— Князь с досадой поморщился, решив, что перед ним просто ненормальная или блаженная. В любом случае от нее легче отвязаться, если выслушать.

Девочка пересказала воеводе сон. Воевода слушал молча, не перебивая, а затем также молча проследовал дальше.

Женщина заплакала, а Битяговский обернулся ней и с усмешкой в голосе сказал:

— Чего плачешь, дура? Вам велено поведать об этом видении еще и архиерею, вот иди и расскажи ему.

Подьячие, тут же оценив шутку своего начальника, стали угодливо хихикать.

Мать с дочерью пришли во владычный двор. Здесь им вначале повезло больше. Они встретили подьячего архиерейского дома, который приходился родственником им по мужу. Узнав, по какому они делу, он попытался отговорить, но потом сдался:

— Ладно, стойте здесь, сейчас владыка Иеремия пойдет осматривать строительные работы в Преображенской обители и я порошу его милости выслушать вас.

Они прождали немного. Вскоре показался архиепископ в сопровождении архимандрита монастыря, дьяка и подьячего. Женщина с дочерью повалились к архиерею в ноги. Владыка, предупрежденный подьячим, благословил их и милостиво выслушал.

— Не всякий сон от Бога, — сказал вздохнув владыка, — есть такие сны, которые нам посылаются во искушение. Молитесь и да не внидите в напасть. — Он еще раз благословил мать и дочь и пошел дальше.

Женщина смотрела вслед уходящему архиерею в задумчивости. Слезы уже высохли на ее глазах. Матрона потянула мать за рукав:

— Мама, мы все сделали, что велела Пречистая Богородица. Теперь я не буду болеть?

— Нет, Матронушка, мы не все сделали. Пойдем.

Женщина встала и решительно зашагала к дому, так что Матрона еле поспевала за ней. Встречаясь по дороге с прохожими, мать Матроны останавливалась и коротко рассказывала о видении ее дочери. Те с сомнением качали головами. Придя домой, женщина взяла заступ и лопату, еще один заступ подала Матроне:

— Пойдем дочка, мы сами исполним повеление Богородицы, больше нам не на кого надеяться.

Они перешли во двор Данилы Анучина, который сам уж как два года находился на Ливонской войне и не ведал о том, что его дом сгорел, а жена, испугавшись расплаты за вину пожара убежала с детишками к своим, в глухую мордовскую деревню. Мать с дочерью помолились и начали копать. Соседи подходили и с любопытством наблюдали за их работой. Некоторые из соседей, тоже взяли заступы, лопаты и стали помогать. Вскоре народу набралось много. Перерыли почти весь двор. Кто-то, махнув рукой, возвратился домой. Близилось обеденное время. Матрона видя, что ей негде во дворе копать из-за множества народа, перешла к развалинам печки и стала рыть возле нее. Подбежали соседские девчонки, ее подруги и стали помогать отгребать землю. Когда Матрона углубилась в землю на два локтя, то почувствовала, как лопата во что-то упирается. Девочка наклонилась и стала разгребать землю руками. Вскоре она увидела рукав стрелецкого кафтана темно-вишневого цвета. В рукаве было явно что-то твердое. Девочка нащупала доску и потянула ее из полуистлевшего сукна. Показался край доски, а затем сверкнули яркие краски. Матрона увидела, что в ее руках была икона, точь-в-точь такая же как и явленная ей во сне. Отроковица вскрикнула и, упав на колени, положила икону опять на сукно. Закричали и ребятишки копавшие вместе с ней. На крик, побросав заступы и лопаты, бежали люди. Подбежавшая мать Матроны упала рядом нею на колени. Заливаясь радостными слезами женщина обнимала и целовала свою дочь, непрестанно повторяя:

— Прости меня, доченька, что не поверила сразу. Матерь Божия и Ты прости нас грешных.

Народ тоже плакал и молился стоя рядом на коленях и воздевая руки к небу со слезами вопия: «Владычица, спаси нас!» Кто-то уже бежал сообщить новость о чуде. Не прошло и получаса, как Казань пришла в движение. В сторону Тульской церкви ко двору Данилы Анучина двигались толпы людей по всем улицам.

В покоях архиепископа Иеремии сидели оба воеводы — князь Булгаков и боярин Сабуров, а так же дьяк Михайло Битяговский с подьячими. Битяговский прятал ухмылку в густой бороде, наблюдая ненависть, сквозившую во взгляде боярина Сабурова к Булгакову. Князь же Булгаков, всем своим видом старался показывать, что не замечает присутствия на совещании Сабурова. Вражда и соперничество между двумя воеводами была известна всем. Архиепископ Иеремия поначалу пытался примерить их, но потом махнул рукой, как на дело безнадежное. «Куда уж мне убогому, — говорил владыка, — коли сам великий государь, Иван Васильевич, не может унять этих гордецов». Царь, Иван Васильевич, действительно послал увещания к обоим. «Ему бы, царю, — думал Битяговский, — развести по разным городам спесивцев, чтобы прекратить вражду, а он их держит вместе, словно желает посмотреть, что же будет с этими двумя медведями в одной берлоге». Собственно у Битяговского был тайный наказ присматривать за воеводами, да отписывать царю, что тут делается на Казани. На совете обсуждали меры противодействия назревавшему бунту среди инородцев казанского края. Сабуров предлагал выслать усиленный отряд детей боярских с казаками к селениям луговой черемисы, так для острастки, чтобы не вздумали сговориться с казанскими татарами.

— Теперь подмоги из Москвы не жди, все силы на ливонскую войну направлены, — говорил Сабуров, обращаясь к Иеремии, словно тому было решать, а не первому воеводе Булгакову.

Князь Булгаков тоже обращался к архиепископу, хотя возражал Сабурову:

— Нам казаков никак нельзя никуда отправлять, от царя наказ послать за Оку на засечные заставы две сотни для опаски от крымчак поганых. А кого тогда, здесь в Казани оставим?

— Вы уж, Григорий Андреевич, ратные дела с Богданом Юрьевичем сами без меня решайте, мне бы с духовными разобраться, — сказал со вздохом Иеремия, — Мне вот что думается. Надо бы смутьянов среди инородцев, тех что крещенных татар смущают, в колодки забить. А так если дальше пойдет, то все труды, понесенные приснопамятными святителями Гурием и Германом, будут напрасны. Вот о чем хочу с вами толковать.

В это время в покои архиерея вошел служка и доложил, что прибыл священник из церкви Николы Тульского:

— Скажи, пусть ждет, — махнул рукой архиерей, но служка повалился в ноги архиепископа:

— Владыко, не прогневайся, но поп говорит, что безотлагательно желает видеть тебя, потому как в городе случилось чудо Божие.

Архиепископ встал с места, а следом за ним и все присутствующие на совете.

— Так что же ты, недотепа, сразу не пояснил? Зови, не мешкая, — при этом архиепископ так посмотрел на воевод, словно хотел сказать: «Чего там ваши полки стрелецкие, супротив Божией милости?»

Вошел священник и поклонился в ноги архиерею.

— Ну, ну, — сказал Иеремия в нетерпении, — не томи, говори, что случилось?

— По благости Божией и Его неизреченному человеколюбию, из недр земных явлен нам образ Богородицы и Ея Предвечнаго Младенца, Господа нашего Иисуса Христа.

— Объясни толком, — попросил архиерей, осеняя себя крестным знаменем и уже догадываясь, что речь пойдет об иконе явленной во сне отроковице, что утром приходила к нему со своей матерью.

— Икона та, в начале, являлась девице одной во сне, а ныне, сей чудотворный образ, обретен близ моего храма, во дворе Данилы Анучина, что сейчас на службе царской в Ливонии.

— Господи! Владычица Небесная! — воскликнул архиерей и вновь перекрестился, — грешник я великий! Ведь не поверил, а мне утром, сегодня, было о том сказано.

— Да, — смущенно почесал себе переносицу князь Булгаков, — и я, тоже их утром видел, ну эту женщину с отроковицей. — Князь повернулся к Битяговскому словно ища у него подтверждения. Тот кивнул головой.

— Так вот беда, — продолжал воевода, — я подумал, что женщина та рассудком повреждена. Поди, разбери, когда тебе такое говорят.

Сабуров при этом недвусмысленно хмыкнул и покачал осуждающе головой. И тут Булгаков, задетый за живое этим хмыканьем, не выдержал и вспылил:

— А ты бы, Богдан Юрьевич, чтобы на моем месте сделал, поверил, что кому-то там что-то приснилось?

Видя, что назревает ссора, Иеремия поспешил загладить положение.

— Полно вам, что тут еще скажешь, коли даже я, архиерей, не разобрался, а дело-то духовное. Надо собирать попов, дворян, детей боярских, с гостиной сотни кто познатней, да идти, почтить Царицу Небесную крестным ходом и молением изрядным. Ты вот что, — обратился он уже к священнику Тульской церкви, — спешно иди в свой храм и подготовь все к торжественному молению, а мы, взяв икону поспешим следом.

Глава пятая

ЗАСТУПНИЦА УСЕРДНАЯ

Колокола в храмах трезвонили как на Пасху. Двор Данилы Анучина и вся прилегающая улица были запружены народом. Радостный гомон перекликался с ругательствами людей пытавшихся пройти сквозь толпу, чтобы хоть одним глазком взглянуть на чудо. Все же, когда Ермолай подошел, то люди теснясь пропускали вперед известного и почитаемого в городе священника. Наконец Ермолай протиснулся к месту нахождения иконы. Девочку, которую он встретил у двора Прохора Торопца после пожара, узнал сразу. Она стояла на коленях у края разрытой ямы, и когда Ермолай подошел, оглянулась на него. Ее глаза светились также как и в день пожара. Только теперь к счастью примешивался восторг, граничащий с испугом. Взгляд словно говорил: «не растает ли эта явь, как сонное наваждение?» Ермолай опустился на колени рядом с отроковицей. На дне ямы священник увидел образ Богородицы с Младенцем Христом. Икона стояла на рукаве стрелецкого кафтана темно-вишневого цвета опираясь на ветку от дерева воткнутую в землю. Сукно почти истлело, но сам образ светился яркими красками, как будто его только что написали. Ермолай смотрел во все глаза на явленный образ Пресвятой Богородицы и, не смея до него дотронуться, лишь непрестанно шептал: «Заступница усердная, Мати Господа вышняго! За всех молиши Сына Твоего, Христа Бога нашего, и всем твориши спастися, в державный Твой покров прибегающим». Он повторял и повторял эти слова, только что сложившиеся в его изумленной чудом душе. «Всех нас заступи, о Госпоже Царице и Владычице...», — шептали губы священника, не замечавшего, как по щекам его текут слезы. Народ, никогда до этого не видевший своего строгого и всегда невозмутимого пастыря плачущим, притих, охваченный благоговейным чувством сопричастности к чему-то таинственному и великому. «Иже в напастех, и в скорбех и в болезнех, обремененных грехи многими, предстоящих и молящихся Тебе умиленною душею и сокрушенным сердцем, — Ермолай наконец почувствовал слезы и смахнув их тыльной стороной ладони закончил молитву: — пред пречистым твоим образом со слезами, и невозвратно надежду имущих на Тя, избавление всех зол. Всем полезная даруй, и вся спаси, Богородице Дево: Ты бо еси божественный покров рабом Твоим». Он вновь начал свою молитву: «Заступница усердная...», в это время послышалось пении хора, приближался крестный ход возглавляемый архиепископом.

Над толпою плавно покачиваясь проплывали хоругви с вышитыми иконами и кресты укрепленные на высоких древках. Дворовое пространство потеснив простой народ заполнили диаконы и священники в расшитых облачениях. Вокруг казанских клириков расцветилось все парчовыми, шелковыми и бархатными ферязями дворян и богатого купечества. Архиепископ, поддерживаемый под руки двумя иподиаконами, повалился на колени и заплакал. За архиереем на коленях стояли оба воеводы, впервые позабыв свои взаимные обиды, эти два суровых воина, побывавшие во многих битвах и смотревшие не раз в глаза собственной смерти, теперь плакали, не стесняясь своих слез и каялись в грехах чуть ли не в голос. Впрочем, на них мало кто обращал внимание. Между тем Ермолай, подойдя к архиепископу и преклонившись до земли, попросил благословения взять икону. Владыка благословил не только взять, но и нести икону во все время крестного хода. Ермолай встал на колени и с благоговением взял в руки образ Владычицы Небесной, а затем, встав, повернулся к архиепископу, тот, осенив себя крестным знаменем, приложился к иконе. За ним приложились священники, диаконы и воеводы. Когда Ермолай поднял образ над головой, тот дьяк Михаил Битяговский, как он не крепился до этого, как не старался не подпасть под общий настой покаянного плача, но тут не выдержал, глаза его увлажнились, а к сердцу подступила вина запоздалого раскаяния, за то, что насмешничал над женщиной, поведавшей о видении ее дочери.

Крестный ход двинулся в сторону церкви святого Николы Тульского. Толпа народа, в которой было немало женщин и детей, двинулась всей массой за крестным ходом, одновременно обтекая его с двух сторон и тесня. Лишь возле гостинодворского священника люди всеми силами сдерживали натиск, чтобы толканием не оскорбить святыни в его руках. Ермолай непрестанно повторял слова молитвы сочиненной им у места обретения иконы: «Заступница усердная, Мати Господа Вышняго! За всех молиши Сына Твоего, Христа Бога нашего, и всем твориши спастися....» После молебствования перед обретенным образом в церкви Николы Тульского крестный ход проследовал в кремль к соборному Благовещенскому храму. Ермолай заметил, как к нему пробирается слепец Иосиф, собирающий милостыню у паперти церкви Николы Тульского. Он расталкивал людей, лихорадочно шарил вокруг себя руками, натыкаясь на лица рядом идущих и вопил, каким-то плаксивым голосом:

— Владычица, владычица...

Ермолай приостановился и протянул к лицу слепца икону. Тот ткнулся в нее лбом, затем попробовал достать губами, но его уже оттеснили назад и он громко заплакал. Ермолай прошел дальше, но тут услышал за спиной у себя крики:

— Прозрел! Слепой Иосиф прозрел! Православные чудо Божие...

Икону принесли в соборный храм и Ермолай стал свидетелем второго чуда. Люди, видевшие исцеление слепого Иосифа тут же поспешили в дом, где жил Никита, ослепший еще в раньней юности, и буквально на руках принесли его в храм. Уже начался молебен. Никиту подвели к иконе и он припал к ней сотрясаясь от рыдания. Уже приложившись к иконе не отходил от нее, а стоял рядом на коленях опустив голову шептал молитвы. Вдруг он поднял голову и стал оглядываться. Ермолай заметил, что это уже не верчение головой слепца пытавшегося на слух определить, где и что. Никита осматривался осмысленно. И тут Ермолай увидел его взгляд. Это был взгляд зрячего человека. Немного подслеповатого, но зрячего. В этом взгляде был и восторг и удивление. Никита прикрыл глаза руками и смотрел уже сквозь пальцы. Видно было, что ему пока непривычно смотреть на свет, хотя солнце клонилось уже к закату. Когда закончился молебен, Никита во весь голос стал благодарить Бога и Матерь Божию за чудо исцеления. Народ неохотно расходился по домам, громко обсуждая все события дня. Весть о первых чудесах облетела весь город в мгновение.

На следующее утро архиепископ Иеремия служил Божественную Литургию. Около Благовещенского собора собрались почти все жители города. Так как в самом храме не могло поместиться столько народа, то стояли на площади тесно прижавшись друг к другу. Многие жители приносили в дар иконе золото и серебро. Матрона с матерью стояли за службой в соборе на самом почетном месте рядом с воеводами. Когда Ермолай проходил через собравшуюся на площади толпу, то увидел большую группу татар теснившихся у дверей храма. Среди них был и Керим. Встреча с гостинодворским священником несколько смутила татарина. Но когда Ермолай подошел к нему, Керим уже улыбался хитро сощурив и без того узкие глаза:

— Керим помнит, твои слова, Ермолай. Хорошо помнит. Ты сказал: Сам Бог вразумит тебя Керим. Как ты сказал, так и получилось. Вот Керим здесь.

— Хорошо Керим, — сказал Ермолай, — пусть Бог и впредь указывает тебе путь спасения и веры.

В этот день еще многие получили от чудотворного образа Богородицы исцеление.

За обедом после литургии архиепископ обратился к Ермолаю:

— Я заказал сделать список с иконы, а ты, отче, потрудись составить описание сего преславнаго явления и чудеса от образа Богородицы бываемые. Мы пошлем все это в царствующий град Москву к самодержавному царю, государю и великому князю Ивану Васильевичу, всея Руси самодержцу, и к сыновьям его: царевичу князю Ивану Ивановичу, и к царевичу князю Федору Ивановичу.

Придя домой в этот же день Ермолай сел за описание чудесного явления Иконы Божие Матери в граде Казани. Вечерело. Ирина молча зажгла свечу и поставила ее в подсвечнике на стол, рядом с пишущим мужем. «Владычица не открыла Своего чудного образа, — писал Ермолай, — ни святителю города, ни властному начальнику, ни вельможе, ни богатому, и ни мудрому старцу, но явила Свое честное сокровище и неисчерпаемый источник юной дочери простого, искусного в военной стрельбе воина, имеющей десять лет от роду, по имени Матрона...». Ермолай отложил перо и задумался. Перед его мысленным взором встал образ отроковицы с перемазанной сажей лицом и с глазами, цвета небесной лазури, в которых светится радость познания чего-то запредельного, неподвластного человеческому разуму, а только лишь смутно ощущаемому душою.

Вскоре пришел от царя ответ, в котором он писал, что весьма удивлен начертанием образа Богородицы, потому что нигде такого не встречал. Царь повелевал на месте обретения чудотворной иконы, поставить церковь и устроить девичий монастырь. Велено было не мешкая строить кельи и оградить монастырь оградой. Государь так же отписал щедрый годовой оклад из царской казны на обустройство и содержание клириков, игуменье и сорока сестер вновь образованной обители.

Первой постриженицей монастыря стала отроковица Матрона, нареченная в инокинях Маврой. Мать с отцом вначале отговаривали дочь от пострига в столь ранние годы, но Матрона твердо стояла на своем, уверяя, что другой жизни, кроме как служения Господу и Его Пречистой Матери, не желает. Вместе со своим стрелецким полком отец Матроны ушел на ливонскую войну, а когда пришло известие о его гибели, вслед за дочерью приняла постриг и ее мать.

Глава шестая

ЗАВЕЩАНИЕ АРХИЕПИСКОПА

В канун праздника апостолов Петра и Павла архиепископ Иеремия молился в своем крестовом храме на архиерейском подворье. На всенощное бдение в Благовещенский собор не поехал по причине недуга. Началось это еще со дня Святой Троицы, когда он проходил по храму с каждением. Его вдруг качнуло, словно он вступил на шаткую палубу струга и Иеремия почувствовал как его подхватывают заботливые руки иподиаконов. Перед глазами все поплыло. «Неправильная смерть, — с иронией успел подумать архиепископ, — завтра бы, после причастия, как бы хорошо». Владыку почти на руках затащили в алтарь, умыли святой водой и ему стало легче. До конца службы так и просидел на архиерейском месте в алтаре. На следующий день, отслужив обедню, он написал письмо к царю и митрополиту с просьбой отпустить его на покой в родную Иосифо-Волоколамскую обитель. Ответ получил накануне Петрова дня. Ему благословлялось отбыть на покой в Иосифов монастырь. Было немного грустно расставаться с Казанью, как-никак, а тринадцать лет жизни отдано на служение этому неспокойному краю. Но в Иосифовом монастыре прошла его юность и молодость, а в конце жизни всегда дорого и памятно ее начало. У монаха жизнь начинается в день его пострига, когда он умирает для одной жизни и возрождается к иной. Он теперь инок и у него все иное, даже имя. Это новое рождение было настолько памятно и дорого для Иеремии, что уже от одной мысли, что вскоре он будет молиться в том же храме, где когда-то приняв монашеские обеты, заплакал сладкими слезами. «Господи! Не о чем более не прошу Тебя, дай только умереть там». Утром архиерей велел отвести себя в собор. Он отслужил литургию и стал прощаться с паствой. Много не говорил. Но у всех на глазах стояли слезы. С помощью иподиаконов опустился на колени и просил прощения у народа. А народ взвыл уже во весь голос, как по покойнику. Любили тихого и кроткого Иеремию. Пришел прощаться с архипастырем и гостинодворский священник Ермолай. У себя он отслужил пораньше и пришел в собор как раз к молебну.

— Приходи вечерком ко мне, Ермолай, попрощаемся как други, — сказал ему архиепископ после службы.

Вечером Ермолай пришел в покои к архиерею и они вместе сели трапезничать. За трапезой по-монашески ели молча. После трапезы архиерей выпроводил служку и они остались одни.

— Погляди Ермолай в сенцы, нет ли там кого. Коли кто будет выпроводи моим именем, хочу говорить без лишних ушей.

Ермолай встал. Прошел к двери, открыл ее оглядел просторные сени с лаками у стены. На краешке лавки сидел келейник архиепископа иеродиакон Матфей. Ермолай передал ему распоряжение архиерея и тот покорно встал и вышел на двор.

— Ну вот, Ермолай, угодно Богу чтобы мы расстались. Но есть у меня завещание отца нашего преосвященного Германа, которое я не смог выполнить. Тебе это надлежит исполнить, когда придет время. А оно придет для тебя, я это чую это сердцем.

При упоминании имени архиепископа Казанского Германа Ермолай разволновался и не сводил глаз с Иеремии.

— Ты знаешь Ермолай, что я был с преподобным архиепископом нашим Германом в Москве до его последнего часа. Погребать и оплакивать моего и твоего блаженного учителя тоже сподобил меня Господь. Я вынужден был по прибытии в Казань сказать всем, что архиепископ представился от мора бывшего тогда на Москве. Тогда в лето семь тысяч семьдесят шестое⁶ действительно в царствующем граде был сильный мор. Но преосвященный Герман умер не от мора, а от руки нечестивого убийцы. Впрочем об этом, как и том, что поведаю сейчас тебе, не надо никому говорить. Государю нашему Ивану Васильевичу единый Бог судья, а если и терпим мы какую напасть от власти царской, так это за наши грехи. Расскажу тебе все без утайки, ибо верю, что ты не станешь слова мои использовать для корысти и ли во вред делу христианскому.

Как ты и сам, Ермолай, о том ведаешь в лето семь тысяч семьдесят четвертое⁷, наш благочестивый государь Иван Васильевич созвал в своем царствующем граде Москве собор для решения вопросов дальнейшего ведения воины в Ливонии. На этот собор был призван и архиепископ Казанский Герман. После проведения собора отец наш митрополит Московский Афанасий, по причине недугов от преклонных лет, в мае месяце того же года оставил свое первосвятительское служение и удалился на покой в Чудов монастырь. Тогда царь восхотел на митрополичьем месте видеть архиепископа Германа Казанского. Отец наш Герман настойчиво отказывался занять столь высокий пост, указывая на свое недостоинство. Но государь настаивал и перевел его на жительство в митрополичий двор. Герман уступая желанию государя в тоже время кроткими словесами начал увещевать его отменить опричнину дабы прекратились насилия. Преподобный Герман откровенно сказал царю, во время беседы с ним, что если он будет митрополитом, то по долгу своего сана не станет молчать и скрывать творившиеся злодеяния, но будет обличать их пред всем народом. Государь прогневался на Германа и велел удалить его из митрополичьего дома, но самого не трогать. Герман продолжать жить в Москве, находясь в опале, а в Казань ему не было велено возвращаться. Все это происходило, как я и говорил в мае месяце, а в июле в митрополиты Московские и всея Руси был избран игумен Соловецкого монастыря Филипп из рода Колычевых. В следующий год почил по Бозе епископ Тверской Акакий и митрополит призвал из Казани архимандрита Спасо-Преображенского монастыря Варсанофия чтобы поставить его во епископа Тверского. Герман послал за мною в Иосифов монастырь, так как когда-то мы вместе с ним несли послушание в этом монастыре и он знал меня от юности моей. С согласия митрополита Филиппа Герман возвел меня в сан архимандрита Спасово-Преображенского монастыря. Я продолжал оставаться при Германе в Москве, но уже на следующий год по настоянию царскому в феврале месяце митрополит Филипп рукоположил нашего игумена Волоколамского Иосифова монастыря Лаврентия. Весною мы распрощались с Германом и с архиепископом Лаврентием уехал в Казань. На сердце моем было неспокойно, когда я оставлял моего духовного наставника Германа и потому когда был вызван осенью в Москву на собор, то с радостью поехал. Правда собор тот был несчастным. Митрополит Филипп рассорился с государем из-за беззаконий его царских опричников. На том соборе, который вершился четвертого ноября мы должны были судить нашего отца митрополита Филиппа. На этом суде был и Герман. Когда одни из нас молчали из страха, а другие, в угоду царю, не стыдясь, клеветали на Филиппа, только один преподобный Герман возвысил свой голос в защиту невинного страдальца. Он сказал:

— Благочестивый Царь! Хотя и все собравшиеся здесь братья много говорили тебе против блаженного сего, но ни один не сказал правды... Осужденный тобой — от юности своей не произносил никогда неправого суда над кем бы то ни было из людей и никогда не знал лицеприятия...

Мы ожидали, что Германа тут же схватят и уведут в темницу, но Государь слушая эту смелую речь, не сделал никакого зла святителю, не сказал ему даже укоризненного слова. Мы все видели смущение царя и дивились его смирению. Но и видели мы, как некоторые опричники царя смотрят на Германа с нескрываемой злобой. Во время своего пребывания в Москве мы вместе с архимандритом Свияжского монастыря Иродионом хотя и жили на подворье Казанском, но постоянно навещали отца нашего Германа в его маленьком доме возле храма Николы прозываемого Мокрым. В тот же день мы навестили Германа и он стал прощаться с нами будто собираясь в дальний путь. Мы спросили его, не собирается ли он уезжать в какой-нибудь далекий монастырь, чтобы избежать царского гнева. Герман ответил нам, что если бы он, куда и хотел удалиться, так только в свой любимый монастырь, созданный от начала им самим. Мы хотели идти к царю с челобитной, чтобы разрешить Герману отбыть на покой в Свияжский монастырь, но сам святитель остановил нас и сказал, что обязательно вернется в свою обители, но не сейчас. Когда мы уже уходили, Герман попросил нас, чтобы в случае смерти похоронить его по святительскому чину. Ушли мы в большой тревоге, а через два дня, шестого ноября, мы нашли Германа мертвым в его доме. Он был посечен топором. В большом страхе поп церкви Николы Мокрого нам рассказывал, что видел как в дом владыки входил опричник. Он был пьян, а в руке его была секира. Священник умолял нас не рассказывать никому об этом, чтобы ему самому не пострадать от опричников.

Отец наш Герман не сподобился святительского погребения, ибо из-за грехов наших тогда в Москве не было ни митрополита, ни какого-либо другого святителя. Мы же с архимандритом Иродионом отслужили над усопшим Германом чин святительского погребения, как он сам повелел, а схоронили его у церкви Николы Мокрого.

Теперь ты, Ермолай, знаешь все. Я не раз думал о том, чтобы перенести мощи Германа в Успенский монастырь Свияжска, да так и не посмел обратиться к царю с этой просьбой. Теперь завещаю тебе, Ермолай, позаботится когда-нибудь о возвращении нашего духовного отца Германа в его святую обитель.

— Да кто же я такой? — удивился Ермолай, — я простой поп и мне ли вершить дела непосильные даже святительскому сану.

— Невозможное человеку, возможно Богу, — улыбнулся Иеремия, — я так верю, что Бог позволит тебе свершить большее чем мне или другим святителям.

1 Современное написание имени патриарха — «Гермоген», автор предпочитает тому, каким его звали при жизни и как сам патриарх писал свое имя по-православному — «Ермоген».
2 Адамант — алмаз. Адамантами веры с древности именовали учителей вселенских.
3 1579 год.
4 Ведро — сухая погода, бездождие, от церк.-слав. «Ведръ», что означает «ясно»
5 Катапитасма — занавес на Царских Вратах иконостаса со стороны алтаря.
6 7076 от сотворения мира, соответствует 1568 от Р.Х.
7 1566 год от Р.Х.