У каждого дня — своя вспышка, свое озаренье.
Шел ты и шел весь день, ничего такого не заметил — что же, иди дальше. Не проморгай снова. Может быть, это происходит как раз в то мгновенье, когда ты моргаешь глазами.
Утром роса была на траве, но солнце не сияло, и капли были серовато-красны, и розы молчали.
А на другое утро и солнце было, и роса была, но не было уже розы, она отцвела уже.
Троица, триединство, трехзвучие — все и дело, должно быть, в этом.
Я и цветок — этого еще мало, должно быть еще и солнце.
Я и береза — этого все-таки мало, должен быть еще и ветер, или скворец, или иней на березе.
Ночью так пахли маттиолы, но у меня был насморк.
Был у меня камин, и дрова у меня были, но не было спичек.
Были у меня часы, и часы мои тикали, но не было у них стрелок.
День — это темнота, в которой должна вспыхнуть стрелка.
Камень, который мы швыряем по поверхности воды, должен хотя бы раз подпрыгнуть. Сегодня вечером он утонул, не подпрыгнув ни разу.
Словно кто-то уже в этом саду побывал и собрал все.
Если день не вспыхнул ни разу — ночью я не усну.
В конце одного такого дня, не вспыхнувшего ни разу, потеряв все надежды, я смотрел телевизор. Где-то в другой стране, в Чехословакии, в небольшом городишке, под вечер, пели юные современные менестрели, парни с гитарами, пели среди голых деревьев, в осеннем тумане.
Они были молоды, они шли по осенним дорогам, они пели у хлевов и на цветочных клумбах.
Они были веселые и грустные, как их народ, как это положено каждому человеку.
Вода хлынула из часов, и время погасло.
Медленно покачивалась земля, вместе с Прагой, вместе с моей Бауской и Валдермалпилсом.
Я швырнул камень по поверхности воды, и он подпрыгивал снова и снова, и не желал тонуть.
Этот день успел вспыхнуть.
