Как быстро бежит время, и сколько событий происходит за такой короткий промежуток, как один только месяц! Вот февраль — казалось бы, только вчера начался, а уже наступил март. Затаив дыхание, не только мы, но и если не весь мир, то уж вся Европа точно, ждала, когда закончится переговоры «нормандской четверки». Вздохнули с облегчением, а тут новое слово, как выстрел: «Дебальцево».
И снова выстояли. И снова приходят новые испытания.
Но все же надо хотя бы на несколько часов остановиться, попробовать осмыслить, что из произошедшего недавно тронуло твою душу особенно сильно, заставило учащенней биться сердце, и вспомнить то, что произошло вот так же быстро, но много лет назад — но не забылось, нет!
Для меня февраль связан, прежде всего, с именем Бориса Пастернака. Потому что никто из писателей не сказал таких проникновенных, таких завораживающих слов именно о феврале, как Борис Леонидович.
В наступившем году вспоминали поэта в связи с круглой датой — 10 февраля исполнилось 125 лет со дня его рождения. Как обычно водится, по поводу юбилейной даты появился целый ряд публикаций, передач по радио и телевидению, даже специальных лекций — об одной из них скажу особо. Но, как и прежде, о религиозном содержании его творчества последних лет, в особенности романа «Доктор Живаго», если и было сказано, то как-то мимоходом, невнятно, вскользь.
А между тем именно христианская, именно православная тема является главенствующей и в его романе, и в поэзии его последних лет. Даже не «тема» — это не то слово. Вся его жизнь, страдание, взлет творчества — вот что составило поэзию и прозу в конце земной жизни поэта, который душу свою отдал Богу и людям.
Скажите, это не так? Да вот же, он сам написал в стихотворении «Нобелевская премия»:
Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.
Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, все равно.
Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.
Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора —
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.
Обратим внимание на строки: «Я весь мир заставил плакать/ Над красой земли моей». И на последнюю строфу стиха.
Почему же наши высоколобые ученые-литературоведы с таким прямо-таки сладострастием пишут о гонениях, травле поэта и забывают сказать о его стоянии, мужестве, с какими он перенес выпавшие на его долю испытания? И еще о главном — что дало ему силы выстоять и, в конечном счете, победить?
В самом деле, ну что ему стоило сказать: ладно, если вы считаете меня предателем, вот даже «румяный комсомольский вождь» назвал меня «свиньей под дубом», так я покидаю свою страну.
И уехать. Хоть в Париж, хоть в Рим. А потом в Стокгольм, за Нобелевской премией, как сделал Солженицын. Получить свой миллион, купить виллу где-нибудь на Женевском озере, или на Лазурном берегу, как другой Нобелевский лауреат, Иван Бунин. И писать, и ностальгировать, и смотреть на лазурь воды, на свои малиновые штиблеты и белые штаны, о которых мечтал небезызвестный герой.
Нет, он остается в своем деревянном доме в Переделкино, где каждое дерево в его саду родное; и за оградой, где начинается поле, лежит оно, тоже родное, знакомое до каждой травинки; где за полем стоит уже не одно столетие дивный храм Спаса Преображения Господня, который и есть его судьба, его опора.
Он знает с детства европейские языки, он учился в Германии, в Марбурге. Там его настигла первая любовь, которая кончилась, как и подобает в судьбе поэта, драмой, опалившей его сердце и давшей миру первые его пронзительные стихи, с тем напором страсти, с той силой, какую вы вряд ли сыщете у других поэтов.
Так что и в Европе он чувствовал бы себя свободно — языки-то знал, и обычаи знал, и европейским нравам обучен.
Но все это чужое, а ему нужно свое, выстраданное, русское, сокровенное. То, что лежит в сердце России, в его православной вере.
Вот что привязало его навеки к родной земле.
Вера поэта.
И его сыновья, трепетная любовь к Родине.
Конечно, в годы, когда страну сотрясают революции, когда царит хаос в стране и душах, вера спрятана глубоко, живет неосознанно, но мучает, пробивается и в том стихотворении, строка из которого поставлена в заглавие этих заметок:
... Писать о феврале навзрыд
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.
Пожалуйста: слякоть грохочущая, весна черная.
Вот что происходит и в стране, и в душе поэта.
Это написано в 1912 году, до Февральской революции. Но поэт родился в феврале, и ясно предчувствует, что произойдет именно в этом месяце.
Снег, февральская метель, вьюга будут преследовать его всю жизнь, до смерти.
Если ранний Пастернак сложен, поэтическая его речь перегружена ассонансами, аллитерациями, метафорами, прочими литературными красотами, то в конце пути он впадает, как сам же напишет, «в неслыханную простоту». И, прощаясь с миром, он скажет свое бессмертное, опять о феврале:
Мело, мело, по всей земле
Во все пределы
Свеча горела на столе
Свеча горела.
Это строки из «Зимней ночи», вошедшей в «Стихотворения из романа».
Роман — «Доктор Живаго».
В студенческие годы я был буквально захлестнут, как девятым валом, поэзией Бориса Леонидовича. И Маяковский, и Есенин этим валом отодвинулись, Пушкин и Лермонтов, Некрасов казались слишком школьными, а вот Борис Пастернак открылся во всей своей новизне, поэтической силе. Сложность его языка казалось самой современной. Я читал и перечитывал, учил наизусть лирику поэта. Особенно впечатляющим казался цикл стихов «Разрыв». Я и сейчас помню наизусть все эти стихи до единого.
И вдруг, в 1958 году, разворачивается жестокая драма, связанная с романом «Доктор Живаго». Для разъяснений к нам в общежитие приходит любимый педагог по русской литературе. И говорит что-то невнятное, совсем не так, как на лекциях, мнется, еле-еле заканчивает свою воспитательную беседу. Это было в Уральском университете, где я учился на факультете журналистики. В Свердловске, ныне Екатеринбурге.
Удрученные, понимая, что творится суд неправедный, мы разошлись по своим комнатам. Жгуче захотелось прочитать роман. Ведь его громили не читая, лишь по тем отрывкам, которые цитировали газеты.
Прочесть роман удалось лишь года через два, в самиздате, подпольно. И многое открылось уже тогда — больше всего по его «Стихам из романа». Они тоже пронзили меня.
В те годы мне попалась на глаза репродукция портрета Бориса Леонидовича — рисунок пером замечательного художника Юрия Анненкова. Я попросил сделать фотокопию, и потом она долго висела у меня на стене. У друзей висел на стенах портрет Хемингуэя, а у меня Бориса Пастернака.
Но истинный смысл романа открылся мне позже — вот об этом и пишу.
Вначале этих заметок я упомянул о лекции очень образованного, очень начитанного ученого, который прочел лекцию о Пастернаке. Лекция эта потом была размещена и в Интернете, получила широкую огласку. Лектор отыскал зашифрованные иносказательные смыслы в именах героев: Лара — это сама Россия; персонаж романа по фамилии Комаровский, злой гений, который преследует возлюбленных — это хвостатый и рогатый; сам Юрий Андреевич — «вы сами понимаете, кто», заключил лектор, явно намекая на фамилию героя — Живаго.
Но этот намек ученого лектора стоит понимать исключительно как его незнание того, что знает каждый православный воцерковленный человек. Ибо автор романа имел в виду всем хорошо известный Псалом 90, которой народ наш называет «Живые помощи», где в первых же строках говорится: «Живый в помощи Вышнего в крове Бога Небесного водворится». То есть «живущий в помощи» (в сердце своем несущий Бога) «в крове» (в мире Господнем) «водворится» (будет достоин этого мира).
Псалом 90, «Живые помощи», или, как еще в народе говорили, «помочи», зашивали в ладанки и носили на себе, веря, что эта святая молитва обережет и спасет человека от любых напастей и бед.
Значит, автор романа, живший прямо напротив храма Христа Спасителя, в квартире отца, известного художника Леонида Пастернака, и с детства ходивший в церковь, знал «Живые помощи» как «Отче наш» и имел в виду совсем не то, на что намекал ученый лектор, а «живаго», то есть «живого», «живущего в помощи Вышнего».
Я потому подробно останавливаюсь на этом моменте, что он является одним из ключей романа, который, увы, сознательно (или по незнанию православной церковной жизни) пропускают или превратно толкуют ученые литературоведы.
Юрий Андреевич Живаго, главный герой романа, не потому победитель, что он якобы поставлен автором на место самого Бога, а потому, что он живет в Его помощи, Бог дает ему силы написать те стихи, которые завершают роман, являются его неотъемлемой частью, эпилогом, объясняющем внутреннюю, духовную жизнь героя.
Напомню то место в романе, за которое как раз и казнили Бориса Леонидовича те, кто читал и не читал роман. Но именно начало этого эпизода и цитировали в 1958 году, когда травили поэта.
Оказавшись в плену у красных партизан, по приказу Юрий Живаго залегает в цепь. Он вынужден стрелять — идет бой. Живаго стреляет в обгоревшее дерево, которое растет среди поля, по которому наступают белые. Эти белые — юноши, почти мальчишки. Юрию Андреевичу хорошо знакомы их лица потому, что он сам был вот таким же, как они, нарочито храбро, в полный рост, идущие в атаку по открытому полю на врага. Им бы наступать перебежками, прячась в ямках и за бугорками, за этим обгоревшим деревом, но они идут, выпрямившись в полный рост.
И пули партизан выкашивают наступающих.
Рядом с доктором убит телефонист. Стреляя по дереву из ружья телефониста, в перекрестье прицела ружья Юрия Андреевича попадает юноша, которого доктору особенно жаль, которому он симпатизирует во время боя.
Доктору кажется, что он убил юношу.
Бой окончен, белые отступили. Доктор осматривает и телефониста, и юношу.
И у обоих на груди обнаруживает ладанки, в которые зашит Псалом 90.
У красного телефониста он полуистлевший — видимо, мать, сберегшая эту молитву, взяла ее от своей матери, зашила сыну в ладанку и повесила на грудь.
А у юноши белогвардейца?
Процитирую этот фрагмент из романа: «Он расстегнул шинель убитого и широко раскинул её полы. На подкладке по каллиграфической прописи, старательно и любящею рукою, наверное, материнскою, было вышито: Сережа Ранцевич, — имя и фамилия убитого.
Сквозь пройму Сережиной рубашки вывалились вон и свесились на цепочке наружу крестик, медальон и еще какой-то плоский золотой футлярчик или тавлинка с поврежденной, как бы гвоздем вдавленной крышкой. Футлярчик был полураскрыт. Из него вывалилась сложенная бумажка. Доктор развернул её и глазам своим не поверил. Это был тот же девяностый псалом, но в печатном виде и во всей своей славянской подлинности».
Наш «знаток» сельского хозяйства, литературы и искусства Хрущев, в 1958 году, когда за роман «Доктор Живаго» Пастернаку присудили Нобелевскую премию, стучал кулаком по столу и казнил поэта как раз за эти страницы. Орал, что автор призывает не воевать с врагом, а стрелять мимо. Что он может покинуть страну, когда ему будет угодно. В ответ Пастернак в письме на имя Хрущева написал: «Покинуть Родину для меня равносильно смерти. Я связан с Россией рождением, жизнью, работой».
В прессе цитировалось лишь начало главы, по которой невозможно было понять смысл описанного. Тем более, что кончается она тем, что Сережу Ранцевича доктор и его помощник переодевают в одежду убитого телефониста, привозят в лазарет как своего, выхаживают и дают ему возможность бежать. Прощаясь, Сережа говорит, что, когда он переберется к своим, он снова будет воевать с красными.
На этом глава кончается. Но нам нетрудно понять, что дальше произойдет с Сережей — конечно, он будет убит.
Потому что братоубийственная война не спасает ни красных, ни белых. Потому что и те, и другие забыли Бога.
Ведь ладанка с Псалмом 90, спасшая Сережу от гибели, ничего не сказала его душе — он ничего не понял из произошедшего.
Потому автор далее не описывает историю его жизни, расстается с ним, как и Юрий Андреевич Живаго.
Вот в чем нить, ведущая к пониманию идейно-художественного содержания романа.
Где уж партийному лидеру, который обещал показать по телевизору «последнего попа», было понять богословскую суть романа, его героя, который принимает страдания на себя, прощается с любимой, отправляя ее в чужую страну, а сам остается на Родине, которая больна, которую надо лечить.
Да и сегодня, как видим, суть Псалма 90-го и то, для чего он приведен в романе, далеко не все понимают.
А ведь эта суть и сейчас очень современна, актуальна.
Доктор Живаго в романе погибает. Но дух его убить нельзя, потому что он не расстался с Богом, остался в помощи Вышнего.
А за окном зима, метель. Читаем те страницы, где Юрий Андреевич молод, полон сил. Он проезжает по тому переулку, где та, которая будет его судьбой, за стеклом окна, в комнате, где свеча горит на столе, где будет «судьбы скрещенье».
И видит он трепещущий огонек пламени сквозь замерзшее окно, оттаявшее там, где горит свеча.
И шепчет рождающиеся строки будущего судьбоносного стиха:
«Свеча горела на столе, свеча горела».
И думает, что следующие строки придут сами собой, без всякого принуждения. Но они не приходят в пору его юности, а придут, когда он познает и любовь, и жизнь «у бездны на краю». И покинет он мир именно в этой комнате.
И сказать последнее «прости» придет сюда именно Лара, которая и озарила любовью его жизнь.
Да, горит и не сгорает Любовь — вот почему Борис Леонидович хотел назвать своей роман «Свеча горела».
Вот почему это стихотворение завораживает всякого, кто его читает. Даже не понимая смысла, просто повторяя: «Свеча горела на столе, свеча горела».
Удивительно, но наши высоколобые критики как раз и били Бориса Леонидовича больше всего именно за это стихотворение, называя его декадентским, упадочническим.
«Мело, мело по всей земле, во все пределы» — именно по всей земле, во все ее края — от предела к пределу.
Юрий Андреевич пешком добирается до Москвы от Урала. Видит разоренную гражданской войной Россию. Замерзшие трупы в остановившихся поездах. Видит сожженные, пустые селения и деревни. Видит весь ужас, который принесла братоубийственная война.
Разве не это происходит сейчас на юго-востоке Украины?
Но вот герой романа в Москве. Кто теперь там хозяин? Дворник Маркел, который дает сыну бывшего хозяина маленькую комнатушку.
Но Живаго все принимает с удивительным спокойствием. Его опять спасает женщина — младшая дочь Маркела. Она как-то пытается наладить убогий быт доктора. Он и от нее уходит, чтобы систематизировать свои записи, стихи, понимая, что недалек смертный час. Его брат, которого он случайно встречает на улице Москвы, селит его в отдельную комнату — ту самую, в Камергерском, где свеча горела на столе. И здесь Живаго чувствует себя спокойно, нет в его душе сумятицы.
Как тут не вспомнить умирающего Пушкина, который сказал: «Хочу умереть как христианин».
Юрий Живаго не причащается перед смертью, не исповедуется. Время другое, и герой другой. Как и сам Пастернак.
Но духовно он сродни Пушкину.
Вот что тому подтверждение.
Приведу наставление святого Силуана Афонского, которое многое объяснит:
«Господь любит людей, но посылает скорби, чтобы люди познали немощь свою и смирились и за смирение свое приняли Святого Духа, а с Духом Святым — все хорошо».
Именно так и произошло и с Юрием Живаго, и с самим Борисом Леонидовичем. Только Живаго умирает от людской давки, едва выбравшись из трамвая на улицу, а сам поэт умирает в своем переделкинском доме.
Второе веское доказательство — «Стихи из романа», венчающие и главное произведение его жизни, и саму жизнь поэта.
Обратим внимание, что Переделкино, с которым связана судьба поэта, происходит от слова «передел».
Под соснами, на могиле поэта — надгробье. На стеле — такой знакомый и узнаваемый профиль. Но нет креста. Это постарались наши знатоки литературы и искусства, которым все известно, в том числе и про частную жизнь Бориса Леонидовича.
«Он в церковь не ходил!» — восклицают они.
Может быть. Но стихи, в особенности его стихи из романа, «Гефсиманский сад», «Рождественская звезда», «На Страстной», весь цикл Новозаветный, так его можно назвать, весь дух романа «Доктор Живаго» ясно говорят о том, что это пишет человек, укоренившийся в России как ее сын, как православный, который не бросил Родину, даже когда его обливали грязью и втаптывали в нее.
«Стихи из романа» открываются стихотворением «Гамлет». Оно стало широко известно благодаря Владимиру Высоцкому, который в спектакле Юрия Любимова играл главного героя и начинал представление в Театре на Таганке, выходя на сцену с гитарой и исполняя эти стихи под музыку, им же сочиненную.
Смело, новаторски, талантливо.
Я видел этот спектакль. Вспоминал Высоцкого, вспоминал стихотворение. И строки последней строфы неожиданно приоткрылись для меня новым смыслом:
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить — не поле перейти.
Стихотворение написано в 1946 году, но смысл его прямо соотносится с переживаниями перед гибелью поэта.
Да, «все тонет в фарисействе» — точно сказано о том, в каком ужасном море лжи и негодяйства оказался не только Гамлет, но и сам поэт. Но почему далее идет такая примелькавшаяся, забубенная пословица, которой заканчивается стихотворение? Разве не мог он придумать какую-нибудь яркую поэтическую строку?
Не мог.
Потому что из окна переделкинской дачи видно было поле, которое надо было перейти, чтобы придти к храму Спаса Преображения Господня.
И еще вспомним то поле из романа, по которому шли рассыпанной цепью юноши-белогвардейцы. И Сережу Ранцевича вспомним. И доктора Живаго, который и у красного, и у белого находит в ладанках Псалом 90.
Да, именно надо, просто необходимо перейти поле жизни, чтобы придти к Тому, Кто тебя спасет и даст жизнь вечную.
И если раньше из окна своей дачи Борис Леонидович смотрел и видел через поле древний храм Спаса Преображения Господня, то сегодня, через годы, мне представилось, что он смотрит на новый дивный Храм, олицетворяющий современную Россию.
И я вижу, как поэт осеняет себя крестом и входит под своды Храма, в котором живет Любовь, живет и «образ мира, в слове явленный, и творчество, и чудотворство», как сказано в его гениальном стихотворении «Август» о преображении души, жившей в «помощи Вышнего».
