В Древнем патерике, сборнике изречений египетских пустынников, содержится один странный эпизод — диалог святого Макария Великого с черепом языческого жреца. Вот этот диалог. Авва Макарий рассказывал, как шел он однажды по пустыне и нашел череп. «Я подтолкнул его пальмовой палкой, и череп заговорил. Я спросил его: „Кто ты?“ Он ответил: „Я был главным жрецом идолопоклонников, которые когда-то жили здесь. Я знаю, кто ты, ты — духоносный авва Макарий. Когда в тебе разгорается сострадание и любовь к тем, кто мучается в аду, и ты молишься о них, они получают утешение“. Старец спросил: „О каких муках и каком утешении ты говоришь?“ Отвечал ему череп: „Как высоко небо над землей, так высоко пламя под нами, и мы с головы до ног погружены в него. И что страшнее всего, мы не видим лиц друг друга: мы привязаны друг к другу спинами, и когда ты молишься за нас, тогда мы хотя бы недолго можем видеть лица тех, кто рядом, — вот в чем наше утешение“. Заплакал старец и сказал: „Несчастный день, в который родился человек...“». Пустыня даже если бы хотела, ничего не могла бы скрыть, ее обнаженность — свидетель обнаженной реальности. Поэтому мудрость жизни в ней рождается от соприкосновения с самой прасущностью жизни. Нигде граница между бытием, небытием и лжебытием не пролегает настолько ясно, как в пустыне. Поэтому нет ничего удивительного, что в этом, на первый взгляд, абсурдном разговоре пустынника с черепом через трагизм потустороннего мучения раскрывается главный источник трагизма человеческой жизни. Что есть ад? — Невозможность общения с лицом другого, с ближним. И действительно, лицо другого — единственное человеческое утешение в серой пустыне жизни, в реальной земной или потусторонней. Без этого утешения человек превращается в вопль отчаяния, а день его появления на свет — в проклятый день. Лицо является откровением личности, ее светлым символом, выражением и отражением. Все энергии человеческого существа, добрые и злые, собраны и отражены в человеческих глазах, смехе, слезах. Свидетельство тому — не только лицо живого человека, но и мертвого. Мертвые лица уносят за собой в иную жизнь следы и отражения тех миров, которые человек поселил в себе еще при жизни. Поэтому мы поем при погребении: «Вижду во гробех лежащую по образу Божию созданную нашу красоту».[1]
Если лицо — это чудесный отсвет Божия лика, то ясно, что природа лица — это общение, а недостаток общения или его невозможность разрушает его исконную красоту. По признанию черепа жреца, безличное присутствие другого, то есть близость без возможности видеть лицо и общаться, превращает существование в ад, а совместную жизнь — в адскую жизнь. «Погашенное» лицо другого несравнимо хуже погашенного светильника в глухой ночи. Присутствующие, но во тьме недостаточно освещенные предметы вселяют страх, угрожают, подстерегают; поглощенные мраком, они становятся как бы присутствующей «пустотой» или чем то, что леденит кровь ужасом. Это может быть и вещь, и зверь, и человек, и мир: мрак поглощает лик и заменяет радость его созерцания — присутствием безликого чудовища. «Связанность» людей в аду спинами означает именно такое состояние.
Странно и удивительно, но это свидетельство о потусторонней адской реальности полностью совпадает с восприятием Жан-Поля Сартра присутствия другого в исторической реальности: «Другой — это ад», — утверждает предводитель материалистического экзистенциализма. Однако, согласно его теории, утверждение о другом преимущественно относится к Богу. Если существует Бог значит, не существую «я», не существует моей свободы. Поэтому необходимо, чтобы Его не существовало. Но этот «человеколюбивый» богоубийца, «расправившись» с Богом, не знает, как ему приступить к общению с человеком: теперь уже и его присутствие становится мукой, неприступной непробиваемой стеной. А где выход? — Его нет. Снова Прометеева безысходность человеческого существования...
В обоих случаях, — и в свидетельстве мертвого черепа, и в понимании еще живого, Сартрова — скрывается, как ни странно, любовь к другому. В первом случае ясно, что речь идет о глубинном зове, вопле о лике брата-человека. У Сартра эта любовь выражается как бессилие и подсознательная ненависть. Ненависть — это больное патологическое состояние любви: любви, которая разрушает и уничтожает. Патологическое бессилие общения, чтобы оправдать себя, находит виновника в другом, будь то человек или Бог. Но там, где исчезает лик другого, неминуема встреча с пустотой: героическое историческое самоутверждение человека в действительности есть бегство от собственного болезненного бессилия и пустоты, и, как правило, бегство к чему-то другому как к спасению. Самолюбие, алчность, похоть, переполняющие жизнь современного человека, — на самом деле это искаженный отсвет поиска другого, жажды и стремления к нему.
И действительно, из вопля о лице другого рождена и соткана вся современная цивилизация. Может быть, ни в одной другой эпохе так ярко не проявился этот голод общения, как в нашей. Его проявления разнообразны — колонии хиппи, советские колхозы, израильские кибуцы, вспышки религиозных сект по всему миру, так называемое обобществление орудий производства, революционное уничтожение личности ради общественного блага, поиск хлеба для всех, похоти как хлеба, жажда полноты и насыщения, — все это лицо и изнанка трагического беспокойства, волнения, вихрь которого захватил оторванное от своего корня человечество нашего времени.
Свидетельство тому и освоение все новых просторов космоса и многие другие научные исследования, в которых опять же просматривается поиск встречи с тайной природы, с тем, что не есть я, но другое, и другое, без которого я немыслим. Таково устроение жизни: никто не попадает в такое безнадежное рабство к кому-то или к чему-то другому, как тот, кто ошибочно верит, что может быть свободен от него. Воистину, и другое, и другой — наша радость и наше проклятие... Наш выбор состоит в том, чем мы их сделаем для себя — адом или раем.
Каким образом может быть связана православная литургия с этими беспокойными поисками современности, в которых раскрываются основные законы бытия, его земная и потусторонняя трагика? Сразу нужно признать, что литургия кажется современному человеку каким-то ископаемым осколком прошлого, экзотичным своей архаикой, но чуждым ритму его жизни.
Действительно, если литургия существует только как религиозный ритуал и культ, тогда в контексте важнейших вопросов человеческой жизни совершение ее совершенно бессмысленно. Между тем она есть нечто совершенно другое, нежели может показаться кому-то на первый взгляд. Она много глубже — в ней сокрыта и вся тайна Церкви, и полнота христианского понимания жизни.
Христианство имело и имеет только один ответ на всякий экзистенциальный человеческий вопль, в особенности когда речь идет о поиске лица другого и общения с ним, этот ответ — литургия и Евхаристия как ее сердце и сущность. Литургия — это историческое открытие тайны жизни как тайны общения и радостной встречи лицом к лицу, в которой истоки гармонии бытия и его всеединства. Подвижничество — это путь к цельности собственного сознания и постижения этой гармонии и единства.
Какова первая реальность, с которой соприкасается человек с момента своего рождения? Это лицо матери и природа, то есть лицо другого человека. Совершенно естественно поэтому, что он ищет своей полноты, истины о себе, самоутверждения в том, с чем он сталкивается, от чего рождается и с чем общается. Но рано или поздно наступает момент осознания непостоянства природы, ее несовершенства, с одной стороны, и исчезновения, потери матери, брата, любимого человеческого лица (если его присутствие не превратилось в ад еще при жизни) — с другой, после чего остается лишь счастливое или мучительное воспоминание об ушедшем, память о нем, которая рано или поздно сойдет в могилу.
Что это значит? Это значит, что поиск полноты бытия и вечности общения только в смертной твари и в человеческой плоти — дело безумцев и чудовищный бесовский соблазн. Потому что голод вечного созерцания лица другого — это голод вечной жизни, бесконечности и хлеба жизни. Следовательно, все, что несет в себе зародыш смерти, не может утолить его.
Поэтому Христос отвергает первое предложение сатаны в пустыне — превратить камни в хлеба ради насыщения и собирания человеческого рода вокруг себя при помощи тварного, а значит, смертного, хлеба. Это искушение не было только искушением Христа. Оно в виде похоти плоти, похоти очес и гордости житейской[2] с той же силой возникает и встает перед каждым человеком без исключения во все времена.
Похоть плоти — это поиск хлеба жизни, там где таится смерть, потому что и мир проходит, и похоть его[3]. Похоть очес символизирует угрозу оказаться поглощенным красотой тварного мира, опасность попасться на приманку смерти, отождествив Красоту с обманчивой красотой окружающего мира и человека. Таким образом икона, лик, то есть то, чем является человек, превращается в идола. Человек тонет в обманчивой игре теней, растворяет лицо природы в себе, а свое в ней; и то, что должно было стать путем и выходом и входом, встает стеной и превращается в источник всеобщего обезличивания: все существующее взаимопоглощается, привлеченное красотой другого. Первый человеческий грех, а в нем и грех вообще, являет собой не что иное, как похоть — привязанность и погружение с красоту тварного существа, воспринятую и усвоенную как самобытную и единственно существующую красоту и реальность.
Такая замкнутость на себе и влюбленность в обезличенную красоту твари порождают слепоту, в свою очередь порождающую гордость житейскую: веру в собственные силы и могущество. Порабощенный, поглощенный самим собой и окружающим тварным миром, человек отчуждается от самого себя и теряет способность различения: для него остается закрыто то, что красота, которой он питается — обычная приманка смерти. Но когда он хотя бы на мгновение осознает это, тогда сознательное или бессознательное ощущение конечного превращения мира, себя и своей похоти в небытие рождает или отчаяние, или бессильный бунт, или безумное «carpe diem».[4] Другой становится врагом и источником несчастья или временным собратом на жалком и ужасающем карнавале земного прозябания. Инстинктивный страх смерти превращает человеческое братство в эгоистичную вражду, а глубинную жажду вечной жизни — в борьбу за власть над вещами и людьми.
Но и мир слишком мелок, и человеческая похоть сиюминутна, чтобы засорить и заполнить собой бездну человеческой жажды вечности. Потому что как возможно делить с другим то, что не может удовлетворить даже собственные потребности?! Так опять же другой, и своим присутствием, и своим отсутствием — создает ад. Его присутствие обкрадывает меня и отнимает мой жизненный простор, а отсутствие становится источником метафизического одиночества, страдания и исчезновения. Это страшное противоречие и столкновение, и их корень со всей ясностью выражены словами святого апостола Иакова: Откуда у вас вражды и распри? не отсюда ли, от вожделений ваших, воюющих в членах ваших? Желаете — и не имеете; убиваете и завидуете — и не можете достигнуть; препираетесь и враждуете — и не имеете, потому что не просите. Просите, и не получаете, потому что просите не на добро, а чтобы употребить для ваших вожделений.[5]
Чем побеждает Христос диавольское искушение и как отражает нападения сатаны? — Написано, — отвечает Он, — не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих.[6] Это слово — оно хлеб, но хлеб Божий есть Тот, Который сходит с небес и дает жизнь миру.[7] И дальше Спаситель открывает суть Своих слов и смысл всего Евангелия: Я есмь хлеб жизни. Я — хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек.[8] Отождествляя это слово с хлебом жизни и хлеб жизни с Собой, Господь говорит далее, что хлеб этот — плоть Его, которую Он отдаст за жизнь мира.[9] И добавляет: Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем.[10]
Следовательно, тайна хлеба жизни — это тайна Христа и Его вечного присутствия, и нашего кровного общения с Ним. Общение же это совершается именно на литургии. Литургия — это изображение всего спасительного домостроительства Христова и, в то же время, знак вечного присутствия Его Самого в нас и среди нас. В литургии нам открывается Бог Слово как вечно присутствующий Другой, и все происходящее на ней свидетельствует об этом.
Чем и как свидетельствует? В первую очередь тем, что она совершается в воспоминание Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа.[11] Каждое слово, каждая молитва, каждое движение и действие священника и молящихся и дар, который приносится — все это напоминает о Христе и Его присутствии. Это «воспоминание» — не просто память о прошлом и не символическое театрализованное представление о чем то, что произошло когда-то в прошлом. Речь идет о реальной встрече и реальном общении с вечно Присутствующим; и о встрече и соединении в Нем с Богом, с братом, с природой. На литургии Бог открывается и предается человеку и человек предается Богу; принесенные Дары — выражение и отражение этого взаимного дара, свидетельство их любви.
Так литургия открывает нам триединую тайну жизни: тайну Бога, тайну человека и тайну природы, их истинные, здоровые отношения. Впрочем, в этом заключены смысл и сила не только литургии, но и всего православного богослужения. Богослужение — это отклик человека на Божий призыв. Его сущность, которая открывается в этом призыве и отклике — именно в этом глубоком ощущении реального присутствия Бога в человеке и человека в Боге. Это ощущение — сама живая память Церкви, память, в которой Божественное домостроительство силой Духа Святого — вечно присутствующая реальность, воплощенная и явленная во Святом Причастии.
Этот богочеловеческий реализм открывает и истинный смысл Священного Писания: оно — слово жизни, которое открывает вечно присутствующее в Церкви Слово Божие, оно Его сила и Его знак. Поэтому и церковные песнопения и чтение Священного Писания, слова Божия, во время богослужения, в особенности на литургии, уже есть некий образ сладостного общения с нетварными энергиями вечно присутствующего Слова Божия, которое достигает своей вершины в Причастии Тела и Крови Его. Все созданное пронизано Его логосными энергиями, и весь мир — икона Его таинственного присутствия, возводящая к Первообразу. Слово Его Святое, воплощенное Духом Святым, открывает Его чудесный Лик в нас. Действительно, вся природа, все творения в ней — начертанное Слово Божие, и каждый человеческий лик — тварная икона нетварного Первообраза, знак и свидетель Его присутствия.
Всякий раз, когда тварное существо осознает и ощущает себя иконой Кого-то и притчей о Ком то, оно, благодаря этому сознанию, открывает свою самую сокровенную тайну, свой лик, свой смысл, перестает быть закрытым, замкнутым на себе и порабощенным самим собой, обретая, таким образом, свободу. Первообраз, образом Которого осознает себя тварное существо, не порабощает и не уничтожает эту свободу: Он, по своей природе, призывает из неизреченных глубин Своего совершенства к максимальной полноте свободы. В тот же момент, когда тварное существо замыкается на себе, оно становится рабом самого себя, утрачивая свою тайну и забывая свое призвание, теряя из вида свой первоначальный смысл.
Демоническое действие страсти, а страсть — это неправильное греховное отношение к себе и твари, приводит к отчуждению от Первообраза и за этим к помрачению образа. Тогда мир и человек перестают быть иконой, а становятся идолом, глухой китайской стеной между Богом и человеком, между людьми. В идоле, как и в иконе, присутствует вся существующая реальность, но уже безликая и мучительная, потому что после отчуждения и забвения разрушены первозданные личные отношения, потеряно живое созерцание лика Божия, человеческого лица и лица природы. Все тонет в мрачной утробе забвения, все враждует, чтобы в конце концов исчезнуть в безликом и безличном единстве. Вот о какой адской невозможности общения с другим философствуют два черепа: живого Сартра и мертвого жреца.
На утрене мы поем: «Во свете Твоем узрим свет». Это значит: в Духе Твоем Святом и силой Его узрим свой Первообраз, Слово Твое, и возрадуемся в Нем вечной радостью — Тебе, и себе, и всему миру. В этом смысл Хлеба жизни — Господа Иисуса Христа, Который Своим воплощением вселяется в самую сердцевину человеческого существа и существа мира и все освящает силой Своего Воскресения и все соединяет в единую Плоть, Причастием Своим Святым Дарам и Своим вечным присутствием во всем, что существует и принимает Его.
Хлеб — это источник жизни, а жизнь — залог вечного радования лику другого и свет, освещающий и открывающий всякое лицо. Поэтому и говорит любимый ученик Христа: В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков.[12] Те, кто принимает этот истинный Свет, становятся Церковью, то есть собираются и призываются в радостный и вечный собор созерцания лицом к лицу.[13] Этот Свет все собирает в неразлучном единстве и хранит от забвения. Поэтому память Церкви — живая, и ее Предание — передавание жизни, литургия — это залог и земное начало как бы сквозь тусклое стекло, гадательно[14] — вечного взаимного созерцания и в созерцании радования.
Этот святотаинственный (евхаристический) реализм и живая память Церкви, которые понимают Хлеб Жизни как тайну Церкви, Святые Таинства Церкви как сердце и корень ее членов, а Церковь как Христа, Христа как вечно подаваемые пищу и питие принимающим Его, — мудрый Николай Кавасила,[15] выражает следующим образом: «Церковь открывается в Таинствах не символически, но как члены из сердца, как ветви от корня и, по слову Господа, как лозы от винограда. Ибо между ними существует не просто единство имен или аналогия по сходству, речь идет об идентичности самого предмета. Таинство есть Кровь и Тело Христовы, для Церкви Христовой — они истинные пища и питие. Причащаясь им, Церковь не претворяет их в человеческое тело, но сама в них превращается, ибо побеждает лучшее... Так, если кто-нибудь мог бы видеть Церковь Христову в той мере, в какой она соединена с Ним и в какой она причащается Его Тела — не видел бы ничего другого, кроме Тела Господня».[16] Живая евхаристическая память Церкви означает соединение и единение Божественного Лика с человеческим и преображение всего человеческого — через созерцание и общение с Божественным Первообразом.
Во Христе раскрывается не только Бог, но и образ истинного человека. Каков он? Это человек, который принимает Бога и открывается Богу всем своим существом и лицо которого сияет бескрайним боголюбием. Это человек, который литургически-евхаристически приносит в жертву Богу всего себя и все, что имеет. Поэтому и слышен непрестанный призыв: «Сами себе... и весь живот наш Христу Богу предадим». Именно в этом непрестанном взаимном предавании и отдавании и состоит тайна христианского подвига. Также как и наше существо, наш образ есть икона Первообраза, так же и наш подвиг, образ нашей жизни должен быть иконой богочеловеческого подвига Христа.
Литургическая мистагогия,[17] святотаинственное врастание в истинную жизнь — не просто свидетельство присутствия Христа, силой Духа Святого, но она — раскрытие Его образа жизни, Его этоса.[18] В ней, следовательно, даруется жизнь и способ обретения этой жизни. Чтобы обрести ее, наш этос, наш нрав, наш образ жизни должны быть действительно христоподобны. Бог отдает Себя и весь мир в дар человеку. Человек приносит себя и полученные дары как молитву и благодарность Богу. Бог не просто принимает человека и его дары, но и освящает их, обогащает Духом Своим Святым, претворяя дары в Тело Свое и собирая все в единство жизни, святости, любви, вечной радости и мира.
В таком «стяжании нрава Христова» (священномученик Игнатий Богоносец[19]), заключен смысл всего человеческого труда и подвига, то есть смысл этики и нравственности. Подвижничество, христианская этика и нравственность заключаются во Христе, в том образе жизни, который Он явил нам, живя среди нас. Литургия — живое свидетельство тому. Подражайте Богу, — подтвержает сказанное святой апостол, — как чада возлюбленные; и живите в любви, как и Христос возлюбил нас, и предал Себя за нас в приношение и жертву Богу, в благоухание приятное.[20]
Если тайна Божественного движения к человеку — тайна раскрытия и дара Бога людям, то и духовное движение и подвиг человека, то есть его аскеза и нравственность, его приношение себя Богу — ради приобретения этого Божественного человеколюбия. Сущность Божественного человеколюбия — Крест и смерть, нас ради и нашего ради спасения; следовательно, и сердце истинного богоподобного боголюбия также крест, сораспятие со Христом, подвижническое совлечение с себя ветхого человека, чтобы упразднено было тело греховное.[21]
Для тех, кто не «посвящен» в самого себя, отчужден от себя, все сказанное может показаться абстрактным и далеким от повседневной действительности богословствованием. Кому же ведома борьба с собой, кто на опыте познал все грани своего существа, разрывающегося между злом и Божественным добром, знают, что борьба тела греховного и здоровой человеческой природы — неизбежный спутник всего, что происходит с ним, в нем и вокруг него. Действительно, в человеке присутствует какая-то раздвоенность, какой-то странный дуализм. Но, согласно православному пониманию, речь не идет о дуализме в неверном истолковании некоторыми философскими и религиозными системами как дуализма духа и материи, души и тела, духовного и материального; многовековой святоотеческий опыт свидетельствует о том, что этот дуализм состоит именно в борьбе тела греховного и здоровой, Богом дарованной человеческой психофизической природы. Тело греховное — это последствие болезни и помраченности здорового тела тварного существа. Как в здоровом организме при заболевании возникают патологические разрушительные процессы, то же происходит и на духовном уровне, в сердце, пораженном грехом, растет раковая язва, раковая ткань, уничтожающая здоровье души, вытесняющая из нее благодатный свет, в котором виден вечно присутствующий лик Божий. Без этого света сердце и душа каменеют и грубеют, все в них погружается во мрак, приобретает противоестественный вид.
Очевидно, что христианская аскеза, христианское понимание аскетического подвига не строится на отрицании тела и материи или презрении к ним. Метаисторически эсхатон — последняя реальность, есть не отрицание исторической земной действительности, но ее глубокое утверждение и подтверждение. Последняя реальность, эсхатон, благодаря присутствию в нем Христа, становится сердцем земной реальности, ее полнотой. Весь смысл Креста и смерти Господа Иисуса Христа и нашего умирания со Христом и сораспятия с Ним заключен именно в радикальном отречении от тела греховного.
Литургический возглас «Святая святым!» призывает верных и предполагает именно такое радикальное отрицание и освобождение трудом, подвигом и очищением от всего, что не свято и не чисто. Сам по себе он не принадлежит только литургии, но через нее становится нормой всей жизни. Избавление от греха, в котором мир лежит[22] и который, рождаясь от похоти, рождает смерть[23], требует от человека подвига и борьбы всю жизнь.
То, что Святая предполагает подвижническое освящение принимающих ее, подтверждает и глубокая внутренняя взаимность и подобие Божественного и человеческого подвига в Церкви. Потому что как и литургическое воспоминание означает совершенно реальное присутствие Христа и Его из любви распятого Тела, реальное присутствие Его богочеловеческого подвига, так же и движение человеческой свободы, выраженное в покаянии, — подвиг и сораспятие Христу — должно быть «распятым эросом» (священномученик Игнатий Богоносец), сораспятой любовью. Мудрый апостол говорит об этом так: Но те, которые Христовы, распяли плоть со страстями и похотями,[24] и еще: А я не желаю хвалиться, разве только крестом Господа нашего Иисуса Христа, которым для меня мир распят, и я для мира.[25] Жертвенная сострадающая любовь через Христа стала сердцем мира и человека, именно потому что она — Его сердце. Только в ней происходит единение и объятие Бога и Его твари; только в ней и ею — присутствие Божие приносит человеку не насилие и рабство, но свободу и полноту, присутствие же ближнего становится источником вечной радости. В свете такой жертвенной любви Божией и самопожертвования человек в состоянии созерцать и питаться сладостью лица брата своего; понять однажды и навсегда, что в действительности весь мир не стоит столько, сколько одна душа.
Такой любви мы причащаемся на Божественной литургии и учимся пронизывать ею всю свою жизнь таким же литургическим, то есть христоподобным, образом. Смысл всего богослужения и всей нашей жизни заключается в этом жертвенном приношении себя и мира Богу ради обретения Христа и Его Святого Духа как хлеба жизни. Литургическое богослужение изгоняет из ума и сердца человека всякое праздное слово сего мира, наполняя их словом Божиим, воплотившимся Словом, в виде Его евангельского слова, Его добродетелью, Им Самим. На богослужении уже не слышны наши праздные и нечистые слова — звучит только слово Божие и слово святых Его, от Божия слова рожденное, созерцается только Божия добродетель и добродетель богоподобных друзей Его.
Наряду с этим значительную роль в православной философии и евангельской антропологии играет литургический пост, его цель — коснуться, смирением, воздержанием и распятием и человеческого тела, той же жертвенной любовью, которая выразилась в жертвенном заклании Христовой плоти за жизнь и спасение мира. Если человеческое тело желает причаститься и преобразиться нетварными Божественными энергиями, несотворенной славой и силой Христа воскресшего и узреть Его; оно вместе с душой должно стать общником Христовых страданий через уподобление Его смирению и распятию. Без такого целостного уподобления наше воспоминание Христа, Его личности и смерти, на литургии и в жизни, становится для нас безжизненным обрядом, а наше причастие Телу и Крови Его бывает в суд и в осуждение.[26] Потому что кто будет есть хлеб сей и пить чашу Господню недостойно, виновен будет против Тела и Крови Господней.[27]
В заключение следует подчеркнуть очевидный исторический факт: всякий раз, когда в человеке ослабевала вера в присутствие Христа в Евхаристии, слабел и истощался страх Божий, слабела и исчезала ревность о добродетельной жизни, пропадал дух покаяния и жертвенной любви, то есть дух подвижничества и аскезы. Недостаток веры в реальное присутствие Христа, в Его богочеловеческий подвиг неминуемо влечет за собой ослабление нравственной ответственности людей по причине потери критерия человеческого поведения. От нравственного примера, от его возвышенности или его низости зависит возвышенность или низость самой жизни; размытость критериев морали, нравственности и подвига размывает и уничтожает саму нравственность. Потеря критерия или его искажение приводит к потере способности различения нравственности и безнравственности, добра и зла, добродетели и греха.
Не случайно поэтому епископ, преподавая новорукоположенному священнику Тело Христово как «залог жизни» и через залог всю Церковь, предостерегает его страшными словами о том, что Господь спросит с него этот залог на Страшном Суде. Потому что там, где нет этого залога, Церковь постепенно обмирщается, богочеловеческая полнота жертвенной любви теряет свою глубину и заменяется так называемым «социальным» христианством. Любовь и блага такого христианства практически ничем не отличаются от любви внехристианской, и до известной степени она может удовлетворить некоторые человеческие потребности, но бессильна осмыслить и исцелить весь трагизм человеческого земного существования.
Радостная встреча Бога и человека, человека с человеком не может произойти на таком поверхностном уровне, она возможна только в глубине освященного и преображенного, освобожденного от всякого мрака существа. Она неосуществима без евангельски-литургического личного покаяния, преображения и борьбы со страстями.
Этот духовный подвиг должен быть и личным, и соборным, он должен охватить все древо бытия — от корней до кроны. Человеческое общество не абстракция: оно единение и собор реальных личностей. Поэтому и ответственность в нем и за него — прежде всего личная ответственность, ответственность всех за всех. Сколько бы человек ни гуманизировал общественные структуры, они никогда не смогут заменить личного подвига, ибо молитва человеческого сердца — не молитва о гуманных структурах, которые обеспечивают ему удобство повседневной временной жизни: человек, как мы сказали, во всем и за всем ищет сладость лица другого и вечного утешения от созерцания и общения с ним. Когда безличная «социальная» ответственность заменяет личное покаяние и непрестанную борьбу против отчуждения от самого себя и других, тогда человеческие потребности очень легко становятся важнее самого человека, происходит смещение системы ценностей. Это происходит, когда человек теряет ощущение того, что истинная его полнота в лице другого, когда теряет ощущение его незаменимости. Порабощенный жаждой приобретения вещей, человек заменяет личную встречу безличным общением вокруг вещей и предметов. Забывая, что человек живет не только ради хлеба, он продает за хлеб личность и душу. От этой замены души человека на его потребности и «хлеб» до революционного уничтожения миллионов людей во имя удовлетворения человеческих потребностей — остается один шаг. Тонко почувствовал эту тайну идолослужения поэт Борис Пастернак: идол остается идолом, будь то кровожадный Молох или еще более кровожадная богиня «будущего счастья всего человечества», в жертву которой приносятся миллионы конкретных личностей, во имя абстрактного «счастливого человека».
Литургия, что значит Церковь, а Церковь — это Бог и человек, Богочеловек, сплетает из жертвенной любви Христовой и христоподобного человека вечный союз радования и взаимного созерцания лицом к лицу; последняя тайна вечного собора в саду радости — не что другое, как полнота исторического и реального события человеческой повседневности, — полнота, в которой ни одна человеческая слеза не может быть напрасной или забытой. Она — не что иное, как исполнение всей полноты вечно присутствующего Христа Господа. Бог и человек, время и вечность, слеза ребенка и все человеческие страдания, — все это еще здесь, на земле, начинает собираться воедино и спасаться от забвения и уничтожения и становиться Христовым благоуханием. И петь во время литургии песнь вечности и утешения: «Видехом свет истинный, прияхом Духа Небеснаго...».
Другими словами, за человеком остается выбор между жертвенной христоподобной любовью, в которой даруется и открывается лицо другого как вечная радость и утешение, и жертвоприношением себя и другого похоти и вещам, то есть идолам, и тогда другой становится источником муки и адского временно-вечного кошмара, что значит: человеку остается или богослужение, или идолослужение.
[1] Стихиры самогласны. Глас 8. — Ред.
[2] 1 Ин. 2, 16. — Ред.
[3] 1 Ин. 2, 17.
[4] Лови день! (лат.). — Ред.
[5] Иак. 4, 1—3.
[6] Мф. 4, 4.
[7] Ин. 6, 33.
[8] Там же. 48, 51.
[9] Там же. 6, 51.
[10] Там же. 56.
[11] См.: Лк. 22, 19; 1 Кор. 11, 24. — Ред.
[12] Ин. 1, 4.
[13] 1 Кор. 13, 12.
[14] Там же.
[15] Николай Кавасила — замечательный представитель византийской богословско-мистической литературы XIV века, сторонник святителя Григория Паламы; он — автор многих разнообразных сочинений, в которых писатель обнаружил не только выдающиеся благочестие и богословское образование, но и литературно-риторический талант. Его главное сочинение «О жизни во Христе» состоит из семи книг.
[16] Кавасила Н. Lit. Exp. 38/ PG, T. 150. Col. 452 °C, D-453A.
[17] Мистагогия — введение или посвящение в Таинства. — Ред.
[18] Этос — термин античной философии, обозначающий характер лица или явления. — Ред.
[19] Священномученик Игнатий Богоносец (Антиохийский) — один из «мужей апостольских». По преданию, он был тем самым ребенком, которого брал на руки Господь Иисус Христос говоря: Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное (Мф. 18, 2—5). При царе Траяне он был замучен и казнен в 107 году. Святой Игнатий оставил семь посланий, в которых поучал повиноваться пастырям Церкви, хранить единство веры и беречься еретиков и лжеучителей. Память святого — 20 декабря. — Ред.
[20] Еф. 5, 1—2.
[21] Рим. 6, 6.
[22] Ср.: 1 Ин. 5, 19. — Ред.
[23] Ср.: Иак. 1, 15.
[24] Гал. 5, 24.
[25] Там же. 6, 14.
[26] Ср.: 1 Кор. 11, 29.
[27] Там же. 11, 27.
