Вступление
Перевод Тамары Сильман
Кто б ни был ты, но вечером уйди
из комнаты, приюта тесноты;
на даль пространств за домом погляди,
кто б ни был ты.
И взглядом утомленным отдели —
прикован долго был к порогу он —
то дерево, что высится вдали,
и небо для него возьми как фон.
Ты создал мир. Великий и простой.
Как слово, что молчаньем рождено.
Но вот тебе познать его дано,
и в этот миг ты взор потупишь свой...
Мальчик
Перевод Тамары Сильман
Хотел бы быть таким же я, как те,
что, яростью коней повелевая,
при факелах, как туча огневая,
летят навстречу ветрам в темноте.
На колеснице первым быть меж ними...
Как знамя я развернут, как в челне,
несусь вперед. Сверкает шлем на мне
тревожным блеском. А за мною в ряд,
из тьмы рождаясь, воины летят.
Их шлемы — словно тусклые огни:
горят, мерцают, светятся они.
И звуком рога воздух потрясен,
пространство отступило, сметено,
вокруг лишь одиночество одно,
мы сквозь него проносимся, как сон.
И на колени падают дома,
и нам навстречу улочка трепещет,
и площади вот-вот сойдут с ума,
и кони, словно ливень, землю хлещут.
Испуг
Перевод Евгения Борисова
В пустом лесу осеннем птичий вскрик,
в пустом лесу бессмысленно звучащий,
готов исчезнуть в тишине, но в миг,
из ничего творящий птичий крик,
он расстилается над чащей,
над всей землей, широк, как небо. Ветер
и облако, что было им гонимо,
застыли недвижимо в этом звуке,
как птицы, пойманные в сети.
И даже время, что стремилось мимо
вещей, как будто замерло в испуге,
как будто слыша голос смерти.
Осень
Перевод Сергея Петрова
Как бы из дали падают листы,
отмахиваясь жестом отрицанья,
как будто сад небесный увядает.
А ночью в одиночество впадает
земля, упав из звездной темноты.
Все падаем. Так повелось в веках.
Глянь, рядом падает рука небрежно.
Но Некто есть, кто бесконечно нежно
паденье это держит на руках.
Осень
Перевод Евгения Борисова
Весь день кружатся, падают листы,
как будто бы небесные сады
их сбрасывают на поля
земли. А ночью падает земля,
что тяжела. И тяжек свет звезды.
И тяжесть разливается в глазах.
Мы падаем. Падение безбрежно.
Но кто-то держит бесконечно нежно
паденье наше в бережных руках.
Осень
Перевод Владимира Летучего
Листва на землю падает, летит,
точь-в-точь на небе время листопада,
так падает, ропща среди распада;
и падает из звездного каскада
отяжелевшая земля, как в скит.
Мы падаем. И строчки на листы.
Не узнаю тебя среди смещенья.
И все же некто есть, кто все паденья
веками держит бережно в руках.
Вечер в Сконе
Перевод Владимира Полетаева
Парк высоко. И словно бы из дома
я выхожу, дорогу узнаю
в просторный вечер, в распростертый ветер.
Вдоль облака иду и водоема,
и мельницы, плывущей на краю
небес, среди которых я сегодня
не более как вещь в руке Господней,
быть может наименьшая.
Взгляни —
все это разве небеса одни?
В разливах зыбких белизны и черни
блаженная всплывает синева,
а поверху, приметное едва,
почти неразличимое свеченье
огня закатного.
Чудесный строй,
что держится и движется собой,
творящий в непонятном распорядке
фигуры странные, крыла и складки,
и, наконец, врата, в такой дали,
какую птицы знать одни могли.
Вечер
Перевод Евгения Витковского
Одежды вечер медленно сменяет,
ложась на ветви сада бахромой;
ты смотришь, как миры на небе тают —
один вознесся, падает другой;
и ты покинут на земле знакомой,
навек не присягнувший никому:
ни сумраку умолкнувшего дома,
ни свету звезд, поднявшихся во тьму, —
и нет дороги для тебя иной,
чем, осознав и очертив границы,
в большой и тесной жизни становиться
попеременно камнем и звездой.
Вечер
Перевод Евгения Борисова
Одежды вечера прозрачны и нежны.
Ты видишь в тишине его преображенье.
И пред тобою две расходятся страны:
одна парит, в другой — все тяжесть и паденье.
Ты не принадлежишь ни той, ни этой: ты
не темен, как твой дом, молчащий за спиною,
впитавший ночь уже, — но первой свет звезды
собрав в ладонях, ты не станешь сам звездою.
И твоя жизнь, как тень вечерняя длинна
и боязлива, вдруг тебе предстанет вестью
еще не понятой, когда в тебе она
уподобляется то камню, то созвездью.
Фрагменты потерянных дней
Перевод Евгения Витковского
...Как птицы, позабывшие полет,
давно отяжелевшие в бессилье,
которым стали бесполезны крылья,
и выпито из них земною пылью
все светлое, чем дарит небосвод;
они хотят, почти как листопад,
к земле приникнуть, —
как ростки, едва
взошедшие, в болезнетворной дреме
и мягко и безжизненно лежат,
перегнивая в рыхлом черноземе, —
как дети в темноте, — как мутный взгляд
покойника, — как радостные руки,
бокал поднявшие, дрожат от муки
и прошлое далекое зовут, —
как крики тонущего, что замрут
под гул колоколов в ночном тумане, —
как сохнущие в комнатах герани,
как улицы, погрязшие в обмане, —
как локон, заслонивший изумруд, —
как солнечный апрель,
когда, толпясь у окон лазарета,
больные смотрят на потоки света,
которыми уже с утра одеты
все улицы, что им в окно видны;
больные видят только блеск весны,
смех юности, гонящий тени прочь,
не постигая, что уже всю ночь
жестокий шторм завесы в небе рвет,
жестокий шторм с морей, одетых в лед,
жестокий шторм шумит над городком,
легко на воздух поднимая
весь бренный груз земли,
что гнев и ярость за окном, вдали,
что там, вдали, могучим кулаком
была бы сметена толпа больная,
чья вера в солнце лишена сомнений...
...Как ночи долгие в листве осенней,
летящей по земле холодным дымом
так далеко, что здесь ни с кем любимым
для слез уже не отыскать приюта, —
как девушки нагой шаги по кручам, —
как выпивший вина в лесу дремучем, —
как слов пустых бессмысленная смута,
которая упрямо входит в уши,
и глубже, в мозг, пронизывая душу,
овладевая телом, мысли скомкав, —
как старики, проклявшие потомков
пред самой смертью, так что целый род
от муки роковой не ускользнет, —
как роза, взросшая в теплице,
под свод, к отдушине в стекле стремится
и, вырвавшись на волю из темницы,
под рыхлым снегом гибель обретет, —
как шар земной, под гнетом мертвых тел
остановившись, начинает стынуть, —
как человек, пошедший под расстрел,
в могиле корни силится раздвинуть, —
как погибают маки полевые
лишь потому, что прикоснутся вдруг
их корни к древней бирюзе браслета
внизу, в могиле, — и среди расцвета
со смертью встретится впервые
луг...
И часто дни бывали таковы.
Как будто некто слепок головы
моей пронзал стальной иглой зловеще.
Я чувствовал азарт его жестокий,
как будто на меня лились потоки
дождя, в котором искажались вещи.
ГОЛОСА
Девять песен и титульный лист
Перевод Евгения Витковского
Титульный лист
Счастливым, богатым — прилично молчанье,
что размышлять-то над их судьбой.
Но — обездоленный просит внимания,
он говорит: я слепой,
или: я тоже ослепну вскоре,
или: меня преследует горе,
или: при мне ребенок больной,
или: меня совратили с пути...
Горя много, а слов не найти.
Людям другие дела интересней.
Привлекать вниманье приходится песней.
Эти песни всегда хороши.
Правда, вкусы людей закоснели:
кастраты премило поют в капелле.
Лишь Господь слышит голос души
тех, кто молит о лучшем уделе.
Песня нищего
Бреду от одних ворот к другим
и в снег, и в бурю, и в зной.
Порой прислушаюсь, недвижим,
ухо прикрою рукой.
Мой голос кажется мне чужим,
хотя это голос мой.
Не знаю, кто здесь кого зовет —
это я кричу или нет.
О малости малой кричу у ворот,
чуть о большем — кричит поэт.
И вот на ладони мои легла
голова моя тяжело;
как будто пора покоя пришла,
и вот мне уже тепло, —
пусть никто не помыслит, что нет угла,
где и склоняю чело.
Песня слепого
Слепота — внутри, остальное — вовне;
это проклятье, разлад во мне,
все более щемящий.
Руку протягиваю, как во сне,
незримую руку незримой жене,
бреду в пустоте шумящей.
Вперед, и назад, и со всех сторон
разносится ваших движений звон,
но вы ошиблась: лишь я один наделен
достояньем добра и духа.
Во мне звучит нескончаемый стон,
и я не знаю, откуда он —
от сердца или от брюха.
Вы слышите? В гамме совсем иной
поются ваши кантаты.
Ночь уходит — и свет дневной
врывается в ваши палаты.
ваши лица связаны между собой,
ни в чем вы не виноваты.
Песня пьяницы
Я здесь ни при чем. Так было давно.
Хотел держаться, держало вино.
Не знаю, что было и как.
Держало там в держало здесь,
пока я ему не продулся весь.
Я дурак.
Теперь я в игре — некозырная масть,
в игре со смертью, скотиной, пропасть
я обречен задарма.
Когда эта ведьма меня загребет,
мной, грязной картой, башку поскребет
и бросит в кучу дерьма.
Песня самоубийцы
Вот только бы не опоздать.
А то, глядишь, разрежут опять
веревку.
Чуточка вечности в плоти моей,
ведь я проделал для встречи с ней
подготовку.
Ложечку жизни суют мне они,
эту жалкую ложку.
Не хочу никак, ничего, ни-ни,
ни помногу, ни понемножку.
Я знаю, в чем счастье: живи да живи,
этот мир — горшок со жратвой.
Но этого нет у меня в крови,
хоть и понял все головой.
Других это кормит, меня же — нет,
хворать — это мой удел.
Теперь хотя бы на тысячу лет
я на диету сел.
Песня вдовы
Вначале жизнь была хороша,
в тепле устоявшемся крепла душа.
Юные годы прошли, спеша, —
я не знала, что так со всеми.
И вдруг потянулся за годом год,
не нов и не радостен стал их черед,
один за другим придет и уйдет, —
разорвалось надвое время.
Вина не его, вина не моя,
терпенья набрались и он, и я,
но смерть терпеть не хотела.
Я видела смерть, ковылявшую к нам,
все без спроса она прибрала к рукам,
до меня-то ей — что за дело.
Что же делала я, для себя, свое?
Разве это нищенское житье
судьбой дано под залог?
Не только счастье Судьба дает,
и горе и муки идут в оборот —
старьевщицын хлам убог.
Судьба покупала меня ни за грош,
губ и ресниц любую дрожь,
даже походку, и вот
шла распродажа день за днем.
Судьба купила все — а потом
не оплатила счет.
Песня идиота
Они не мешают. Дают ходить.
Они желают мне угодить.
Ну-ну.
Что угодно. Вертится все и вся,
духа святого превознося,
ты знаешь, какого — превознося, —
ну-ну.
В самом деле, опасно отказывать мне,
страшно подумать: по чьей-то вине
вдруг возьму да пырну.
Кровь тяготит. Кровь тяжела.
Иногда не могу, задыхаюсь со зла.
Ну-ну.
Ах, что за красный огромный круг
высоко-высоко поднялся вдруг, —
вы его сделали, я очень рад —
или он прилетает, когда велят?
Как странно все это себя ведет:
одно из другого куда-то плывет,
потом навыворот, наоборот.
Ну-ну.
Песня сироты
Я ничто и не буду ничем ни дня.
Я мал, а кругом большая возня;
и дальше не краше.
Папаши, мамаши,
пожалейте меня.
Правда, я не стою забот:
жатва уже снята.
Пора не пришла мне и не придет —
не нужен нигде сирота.
Я без смены ношу одежду свою,
давно потерявшую цвет.
Но, быть может, волею Божьей, тряпью
вовеки износу нет.
Не сменились пряди волос моих,
все та же каждая прядь,
а тот, кто ласкал когда-то их, —
их вовек не будет ласкать.
Песня карлика
Моя душа, пожалуй, светла;
но гнета стянутого узла,
сердца, несущего столько зла, —
ей удержать не по силам.
У нее ни кроватки, ни садика нет,
вцепилась в мой корявый скелет,
крыльями лупит по жилам.
Ничто не родится из рук моих,
зачахших в судорогах, больных,
из рук тяжелых, ледяных,
словно жабы в грязи болота.
Я таков с головы до ног:
печален, изношен, убог,
за что же прогневался Бог
на сваленные нечистоты.
Быть может, Он рассердился так
на гримасы капризной рожи?
Так часто готов был прогнать я мрак,
мне, в сущности, свет дороже;
но к лицу приближались лишь морды собак,
большие морды бульдожьи.
А собакам все это пустяк.
Песня прокаженного
Смотри, я один, и я одинок.
Жителям города я не знаком,
меня поразила проказа.
Стучу колотушкой своей,
печальной мишенью служу для ушей,
для слуха, а не для глаза
всех, кто бродит вокруг.
Услышат они деревянный стук —
им и задуматься недосуг
о том, что со мною случилось.
Пространство, где разносится гром
моей колотушки, — это мой дом;
избегая знакомства со мной.
меня далеко обойдут стороной, —
Твоя воля, возможно, в том.
Вот так я долго могу идти —
ни мужчины, ни женщины на пути,
ни малого чада.
Зверей мне пугать не надо.
ГОЛОСА
Девять песен и титульный лист
Перевод Евгения Борисова
Титульный лист
На этой земле хорошо молчать
счастливым: кто хочет знать
о них? Но страждущих рать
должна во весь голос кричать:
я слеп, или: слепну, или:
все обо мне забыли,
или: вот мой ребенок болен, или:
мой дух надломлен.
Но и крика бывает мало: если
все мимо них идут,
словно мимо вещей, то они поют.
И это еще хорошие песни.
Правда, люди предпочитают хор
кастратов или же разговор.
Но сам Бог, не внемлющий лести,
на них останавливает свой взор.
Песня нищего
Я иду, оборванный, под дождем,
стуча по камням клюкой.
Я кричу под каждым окном,
а потом закрываю ухо рукой,
и мой голос, войдя в этот маленький дом,
звучит, как чужой.
И я уже не могу понять,
я это или нет.
Я кричу о малом, прошу подать.
О большем кричит поэт.
А вечером, в тишине
я голову опущу
в ладони, и снова мне
покажется, будто лечу
в какую-то пропасть. Чу,
птица вскрикивает во сне...
Песня слепого
Вы можете видеть — смотрите, я слеп.
Это напоминает склеп
и означает муку
каждого шага, пока я иду
с проводником через серую пустоту;
он держит серой рукой мою серую руку.
Вас так много вокруг, но не думайте, будто вы
звучите иначе, чем шелест травы,
чем барабанящий дождь по крыше.
Я один живу и кричу, мой крик
не прекращается ни на миг,
и даже во сне не становится тише.
А песни? Но ваши песни звучат
немного фальшиво, самую малость.
Каждое утро любой из вас рад:
ваше солнце с вами осталось.
При взгляде в глаза вы встречаете взгляд
и во взгляде жалость.
Песня пьяницы
Что-то — теперь я не помню что —
от меня ускользало повсюду,
но я хотел удержать. Помогло вино.
И теперь оно держит все время то
одно, то другое (но все не то)
рядом со мной, пока
я не забуду себя, дурака.
И теперь оно карты сдает,
а напротив сидит и ждет
эта свинья,
что зовется смерть. И я
к ней приду грязной картой, тогда меня
она скомкает злобно, или смеясь,
и выбросит в грязь.
Песня самоубийцы
Еще один миг, и они опять
перережут веревку, и все начинать
сначала.
В последний раз я так близко был,
я уже на губах ощутил
каплю вечности. Мало.
А теперь они взялись пичкать меня
жизнью с ложечки. Только я
давно потерял аппетит. Поймите, меня тошнит.
Я знаю, что жизнь готова к упо-
треблению, полное блюдо,
ничуть не испорчена маслом,
божественный вкус и чудо,
как пахнет. И все же нет,
не по нутру мне это.
Теперь мне нужна на тысячу лет,
по меньшей мере, диета.
Песня вдовы
Я помню, сначала жизнь была
со мной ласкова, весела.
Я тогда еще знать не могла,
что она это дарит всем молодым.
Я не знала, что значит жить, но вот
теперь это день, неделя и год —
нескончаемый счет
стелется по земле, как тяжелый дым.
Моя жизнь была терпелива,
была нетерпелива смерть.
И она не стала
ждать, но просто вошла и взяла
(мне же пришлось смотреть)
то, что мне не принадлежало.
Что же было моим тогда?
Разве сама моя нищета
не пожалована мне судьбой?
Судьба любит счастье, но любит и страх
в устремленных навстречу ей глазах.
А взамен — пустота, поначалу боль.
И судьба открыла аукцион
в моем доме под звон
разменных монет в руке.
Без торговли не проходило дня,
и все кончилось, и меня
она оставила на сквозняке.
Песня идиота
Они мне не мешают, они говорят,
ничего не должно случиться. Я рад:
как хорошо.
Ничего не случится, и все идет
и кружит, как всегда, вперед
и назад, вперед и назад
вкруг святого духа. Я рад:
как хорошо.
Идет и кружит, как заведено,
прячется, выходит вновь.
Нет, в самом деле, ничего не должно
случиться. Вот только — кровь.
Кровь тяжела, всего тяжелей.
Может быть, я не выдержу с ней.
(Как хорошо.)
А какой чудесный шар плывет,
багровый и круглый, как все вокруг.
Хорошо, что вы его сделали, вдруг
я позову его — он придет?
Занятно, как это все мельтешит,
сталкивается, одно за другим спешит.
Приветливый, странный немного вид.
Как хорошо.
Песня сироты
Я никто, наверное, меня нет.
Чтобы быть, мне еще слишком мало лет.
И то же,
наверное, будет позже.
Потому что я всем чужой.
Матери и отцы, сжальтесь надо мной.
Хотя это не стоит труда,
я зря беспокою вас.
Потому что я тоже умру,
тогда будет поздно. И рано сейчас.
У меня осталось немного.
Только платье, оно
прохудилось давно,
но ведь и в нем есть вечность для Бога.
И остались волосы. Для того,
кто когда-то жил,
они были милей всего.
Теперь он все разлюбил.
Песня карлика
Наверно, моя душа
стройна, видимо, хороша.
Но это сердце и эти вены,
эта согбенная кровь
для души неподходящий кров.
У нее нет сада и нет цветов,
но одни только стены.
Мои руки мне не нужны.
Что они могут? Сны
у меня беспокойны, глаза грустны
и пугаются света.
Почему же все медлит Бог
(я так от него далек)
с прахом у ног
перемешать все это?
Или он на меня сердит
за то, что мой рот кривит
ухмылка, за сумрачный вид
лица моего? Однако,
я ведь знаю, в земле
оно станет светлей.
Но оно по-прежнему к ней
не ближе, чем на столе
игрушечный соловей,
или большая собака.
Песня прокаженного
Я покинут всеми, никто обо мне
знать не хочет в этой стране,
только вот — проказа.
Я стучу в колотушку, и все вокруг,
слыша скорбный стук,
понимают: зараза.
И каждый, кто слышит эту дурную весть,
сюда не посмотрит уже. То, что здесь,
никто на себе испытать не захочет.
Там, где слышен моей колотушки стук,
там я дома. Но если вдруг
Ты сделаешь громче звук,
то все, кто вблизи меня там и тут
уступают дорогу мне ныне,
как от камня, что брошен в пруд,
разойдутся, оставив меня в пустыне.
Так что я еще долго смогу идти,
не повстречав на пути
человека: ребенка, отца или мать.
Животных я не хочу пугать.
О фонтанах
Перевод Альберта Карельского
Я вдруг впервые понял суть фонтанов,
стеклянных крон загадку и фантом.
Они как слезы мне, что слишком рано —
во взлете грез, в преддверии обманов —
я растерял и позабыл потом.
Ужель я позабыл, что и к случайным
вещам простерты горних сфер объятья?
Что мне дышал величьем изначальным
старинный парк, в огне зари прощальном
вздымавшийся, — и звук в краю печальном
девичьих песен, темных, как заклятья,
взметнувшихся до сонных крон ночных
и будто явью ставших, будто их
уж отраженье ждет в пруду зеркальном?
Но стоит мне припомнить на мгновенье,
что сделалось с фонтанами и мной,
как вновь я возвращаюсь к низверженью,
где воды мне являют мир иной:
то мир ветвей, глядящих в мрак колодца,
мир голосов, чье пламя еле бьется,
прудов, что только берега извивы
в себе умеют повторять тоскливо,
небес, что вдруг отпрянули смущенно
от рощ закатных, мраком поглощенных,
и выгнулись иначе, и темнеют,
как будто озарили мир не тот...
Ужель я позабыл, что неба свод
не внемлет нам в торжественной пустыне
и что звезда звезду распознает
лишь как сквозь слезы в этой тверди синей?
А может быть, и мы здесь, в свой черед,
кому-то служим небом. Тот народ
глядит на нас в ночи и нам поет
свою хвалу. Иль шлют его поэты
проклятья нам. Иль плачут одиноко
и к нам взывают, ибо ищут бога,
что где-то рядом с нами, и с порога
подъемлют лампы и молитв слова
возносят — и тогда на наши лица,
как бы от этих ламп, на миг ложится
невыразимый отсвет божества...
О фонтанах
Перевод Сергея Петрова
Внезапно станут мне ясны фонтаны,
прохладные деревья из стекла.
Они, как слезы дальние, нежданны,
которые в своих огромных грезах
растратил я, и память утекла.
Иль я забыл, что сонм вещей темнится
и небо к ним протягивает руки?
Забыл, как под вечер величье снится
в восходе парков и как вереница
поблекших песен ввысь уйти стремится
из незнакомых девушек, а звуки,
как через край, через напев текут,
чтоб ясной явью сделаться и тут
в развернутых озерах отразиться?
И сам я, и фонтаны — лишь виденья
того, что было в дальние года.
И я подвержен тяжести паденья,
которой вновь нагружена вода.
Мне ветви вновь испуганно бряцают
и голоса, как огоньки, мерцают,
как старики, озера повторяют
в глазах недужных краешки прибрежий,
перевирая их и зори те же
от рощ обугленных сбегают в дали,
темнеют, горбятся, как будто ждали
увидеть нынче мир совсем иной.
Иль позабыл я, как звезда с звездой
при встрече каменеет? Что слезами
горючими миры между собой
общаются? И может быть, мы сами
являемся кому-то небесами,
и вечером глядят на нас часами
иные существа, стихи слагая
нам в честь. А может быть, душа благая
нам горько молится. И мы, быть может,
чужим проклятьям цель, соседи Бога,
к кому их одинокая тревога
возносится, в ком вера и утрата,
чей зыблющийся образ без возврата,
как блики их искательных лампад,
разлит по нашим лицам наугад.
За книгой
Перевод Бориса Пастернака
Я зачитался, я читал давно,
с тех пор как дождь пошел хлестать в окно.
Весь с головою в чтение уйдя,
не слышал я дождя.
Я вглядывался в строки, как в морщины
задумчивости, и часы подряд
стояло время или шло назад.
Как вдруг я вижу, краскою карминной
в них набрано: закат, закат, закат...
Как нитки ожерелья строки рвутся,
и буквы катятся куда хотят.
Я знаю, солнце, покидая сад,
дожно еще раз было оглянуться
из-за охваченых зарей оград.
А вот как будто ночь по всем приметам.
Деревья жмуться по краям дорог,
и люди собираються в кружок
и тихо рассуждают, каждый слог
дороже золота ценя при этом.
И если я от книги подыму
глаза и за окно уставлюсь взглядом,
как будет близко всё, как станет рядом,
сродни и впору сердцу моему!
Но надо глубже вжиться в полутьму
и глаз приноровить к ночным громадам,
и я увижу, что земле мала
околица, она переросла
себя и стала больше небосвода,
а крайняя звезда в конце села —
как свет в последнем домике прихода.
Созерцание
Перевод Бориса Пастернака
Деревья складками коры
мне говорят об ураганах,
и я их сообщений странных
не в силах слышать средь нежданных
невзгод, в скитаньях постоянных,
один, без друга и сестры.
Сквозь рощу рвется непогода,
сквозь изгороди и дома.
И вновь без возраста природа.
И дни, и вещи обихода,
и даль пространств — как стих псалма.
Как мелки с жизнью наши споры,
как крупно то, что против нас!
Когда б мы поддались напору
стихии, ищущей простора,
мы выросли бы во сто раз.
Всё, что мы побеждаем, — малость,
нас унижает наш успех.
Необычайность, небывалость
зовет борцов совсем не тех.
Так ангел Ветхого Завета
нашел соперника под стать.
Как арфу, он сжимал атлета,
котрого любая жила
струною ангелу служила,
чтоб схваткой гимн на нем сыграть.
Кого тот ангел победил
тот правым, не гордясь собою,
выходит из такого боя
в сознаньи и расцвете сил.
Не станет он искать побед.
Он ждет, чтоб высшее начало
его всё чаще побеждало,
чтобы расти ему в ответ.
Слепая
Перевод Виктора Топорова
ЧУЖОЙ:
Тебе сейчас об этом говорить
не страшно?
СЛЕПАЯ:
Нет. Ведь то была другая.
Она жила, и видела, и пела.
Она мертва.
ЧУЖОЙ:
И смерть ее была
тяжелой?
СЛЕПАЯ:
Да. Жестока смерть к беспечным.
Быть сильной нужно — даже чтобы смерть
чужую вынести.
ЧУЖОЙ:
Тебе чужой
умершая была?
СЛЕПАЯ:
Скорее — стала.
Смерть отчуждает даже мать от сына.
Но все же поначалу было страшно.
Все тело было раной. Целый мир,
который цвел и зрел в вещах,
был из меня тогда с корнями вырван
и с сердцем (так казалось мне). И я
лежала взрытою землей и слез
холодный дождь пила. Из мертвых
моих очей они текли так тихо,
так бесконечно, как с пустого неба,
где бог скончался, облака могли бы
на землю падать. Слух мой странно вырос
Он ощущать неслышимое стал:
и время, что струилось вдоль волос,
и тишины стеклянный нежный звон.
Руками чувствовала я тогда
дыхание огромной белой розы.
А в мыслях — только ночь и снова ночь.
И я ждала, когда в мое окно
пробьется слабый свет, потом
он вырастет и станет тем, давно
в моих руках лежащим, днем.
И Я будила мою мать, когда
ночной сволакивался бред.
Кричала я: иди сюда!
Дай свет!
И долго я лежала в тишине.
Плитой из камня было одеяло.
Вдруг тьму сиянье озаряло.
То мама плакать начинала.
Об этом больно думать мне.
Дай свет! — во сне кричала я. —
На грудь Вселенная мне давит! Дай вздохнуть,
скорей сними ее, сними,
костьми я лягу сейчас — тебе мало?
Пускай она к звездам идет — я устала.
Как мне жить, если пало небо вниз с высоты?
Это здесь ты, мама?
Здесь кто-то еще? Кто там спрятался в угол?
Кто там за занавеской? Вьюга?
Мама — дождь? Мама — ночь? Нет?
Значит — свет?.. Свет!
Без меня! Как это может быть, что свет без меня?
Неужели по мне нигде не тоскуют?
Кто-нибудь спросил обо мне хоть раз?
Или нас уже всюду забыли?
Нас?.. Так ведь ты среди них;
у тебя не отнято ничего.
Вокруг лица твоего все вещи хлопочут, только и знают,
что ему угождать.
Ты можешь глава закрывать,
если устанешь, и отдыхают глаза,
потом поднимаешь веки.
...Мои глаза онемели навеки.
С моих цветов все краски ветер развеет.
Зеркала мои заледенеют.
Строчки в книгах моих зарастут сорняками.
Мои птицы будут между домами
лежать и биться в окна чужих людей.
Все связи порваны в жизни моей.
Я покинута и людьми, и вещами.
Я — остров.
ЧУЖОЙ:
Я приплыл к тебе через море.
СЛЕПАЯ:
Что? На остров?.. Приплыл по морю?
ЧУЖОЙ:
Вплотную к тебе подошел баркас,
тихо тебя коснулся — вот так.
В сторону берега сейчас
его флаг развевает ветер.
СЛЕПАЯ:
Я — остров. Я одна на свете.
Я богата.
Раньше, в первые те недели,
когда еще чувства мои не хотели
старых путей забыть навсегда, —
я страдала тогда.
Они выходили из сердца толпой,
куда — я знать не могла.
И вдруг ощутила я рядом со мной
все, чем я раньше была.
Кричали чувства мои, толпясь
вокруг замурованных глаз, которые не отвечали.
Сбитые с толку, стояли чувства...
Сколько прошло — я бы знать хотела,
быть может, годы. Я помню те дни,
когда, обессиленные, они
шли назад, в мое тело.
Теперь зарос к глазам моим путь,
и я забыла о нем.
И тело мое, словно темный дом,
чувствами населено. Словно люди,
только что вышедшие из больницы,
они с удовольствием ходят, кружат,
воспоминаний страницы
листают иные,
но молодые смотрят наружу.
Туда легко проникает их взгляд —
стеклянный наряд проницаем для них.
Мой лоб теперь видит, рука, как стих,
чужую руку читает,
нога беседует с мостовой.
Могу говорить я, н голос мой
все птицы слышат и знают.
Я со всем, что вокруг, слита.
Для меня теперь все цвета
в звук и запах обращены.
И каждый час мой украшен их
звоном тихим.
Мне книги даны.
Их ветер в кронах листает; слова
я различаю, когда листва
шумит, и тихо их повторяю.
И смерть, что, как незабудки, рвет
глаза, моих не найдет...
ЧУЖОЙ (тихо):
Я знаю.
Requiem
Перевод Евгения Борисова
Посвящается Кларе Вестгофф
Сегодня на земле возник
еще один предмет, один венок.
Был легок стебель, невесом цветок.
Но я согнул его, и в тот же миг,
как будто только этого и ждал,
он стал тяжел, как камень, словно он
впитал и тьму, и тишину, и сон
ночей грядущих из моих вещей.
Уже почти страшит меня, что мне
ночь предстоит с венком наедине,
который сделал я, когда не знал,
что тяжелей, чем обруча металл,
зеленый плющ, — ночь, чтобы не понять,
как что-то может не существовать,
что было. Словно заблудившись в мыслях
нехоженых, причудливых, но здесь
я был когда-то...
... Медленно сносит теченьем реки цветы, что дети сорвали, играя.
Из печальной руки падает в воду цветок за цветком. Остаток, вернувшись домой, они бросят в камин. А потом, когда спящий затихнет дом, кто-то один, о ком все до утра забыли, проплачет всю ночь о цветах, что погибли на берегу.
Гретель, всем началом
было для смерти твоей
назначено самое раннее время —
пора белокурых волос.
Давно, еще прежде, чем было дано
тебе жить. Поэтому Бог предварил
твою жизнь сестрою и братом,
что указали тебе на стоящую рядом
в ожидании — твою — смерть.
Две жизни, две близости, две чистоты
даны тебе были, чтоб дважды увидела ты
смертный час, чтобы этим
примирить тебя с третьим,
что грозил тебе тысячелетья.
Для смерти твоей, для третьей
были созданы руки, и были для рук
цветы и на листьях роса.
Были глаза, что смотрели вокруг
и смотрели в глаза.
И дважды смолкали вокруг голоса,
когда возвышала скорбный свой голос медь,
прежде чем твоя смерть
вышла на опустевшую сцену.
... Испугало ль тебя, дорогая подруга,
ее приближенье? Была ль между вами вражда?
Может быть, ты нашла утешенье
у нее на груди той безудержной ночью, когда
прикоснулась она к твоему
изголовью пылающему? Почему
ты дала ей себя увести
из онемевшего дома, где не было сна?
Какова же она? Теперь ты должна
это знать, не за тем ли вернулась ты с юга?
- - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Ты знала,
как расцветает миндаль,
как меняется в цвете морская даль.
Многие вещи, живущие в женской душе,
омытой уже предрассветным приливом
первой любви, ты узнала, когда
расточительная красота
южной ночи шепотом торопливым
поверяла тебе свои тайны. — О них
шепчут и те, что остались вдвоем,
для кого вся вселенная дом,
у кого на двоих
один слух и единое зренье.
(О как беспощадно было паденье
на смиренье твое бесконечного гнева.)
Твои письма, еще сохранявшие зной
южного неба, были усталы.
Вскоре и ты вернулась домой.
Многоцветное лето стало
слишком тягостно для твоего
нетерпенья, ты знала: это
не все. Жизнь — только часть — чего?
Жизнь — только тон — в чьей тишине?
Жизнь — словно сон во сне.
Ты ждала пробужденья,
что подобно рожденью волны
для движенья — туда, где уже не видны
очертанья вещей, где кончаются сны.
Ты ушла.
Ты ушла величаво.
Нам же казалось, что ты была
маленькой, так же, как мало
здесь было твоим: лишь улыбка, всегда слегка
печальная, мягкие волосы, комната, что велика
после смерти сестры тебе стала.
Словно все, что тебя окружало,
было платьем твоим. Так кажется мне теперь.
Иногда же, когда ты входила в дверь,
мы вдруг видели, как заполняло
комнату множество дивных вещей,
что жили в твоей
душе и шли за тобой,
потому что ты знала свой
путь. Потому что могла
его видеть
вчера...
Посмотри,
как этот венок тяжел.
Словно сок в его стеблях
превратился в свинец.
Завтра его отнесут
к тебе. И если твой гроб
под тяжелым венком
не выдержит, то в пролом
войдет плющ.
Он приникнет к тебе,
тебя обопьет,
и ты встрепенешься от
шороха, прикосновенья листа;
так ты чиста.
Но ты больше не здесь, теперь
ты простираешься всюду, тебе
уже нет предела.
Твое тело — как брошенный дом,
и в раскрытую дверь
входит беззвучно плющ...
- - - - - - - - - - - - -
как вереница
монашенок, вдоль стены
осторожно, боясь оступиться,
бредущих. Настолько темны
в тебе опустевшие коридоры,
где прежде струилась кровь,
по которым — слышишь ли — вновь
кто-то идет в твое сердце.
В нем уже не живет
твоя нежная боль и не ждет
встречи с радостью или воспоминаньем.
И оно неподвижно теперь, оно
открыто для всех и темно.
Но этот венок тяжел
лишь на свету,
среди живущих, здесь.
Он потеряет вес
завтра, едва прикоснувшись к твоей
земле, он отдаст его весь
ей, что полна равновесья.
Он тяжел от шагов,
что я сделал вокруг
отнятых у земли цветов,
впитавших тяжелый звук,
И страх
всех, кто их видел, на этих цветах
осел. — Забери же его от меня.
С этого дня он твой.
Пусть же он будет с тобой.
Он мне страшен, здесь он чужой.
Или ты тоже боишься, Гретель?
Ты уже не придешь. Может быть,
тебе больно ходить?
Может быть, моя дверь
для тебя стала слишком узка,
слишком мала, и твоя рука
ее не отыщет теперь?
Что ж, оставайся там,
где все вместе. И не грусти
по любимым тобой цветам.
Я готов их тебе принести.
У тебя будет много цветов, когда
кончится эта ночь.
Им ни ветер уже вреда
не причинит, ни дождь.
Даже если к утру цветы
завянут и облетят,
ты не узнаешь об этом, ты
не задержишь на них свой взгляд,
не загрустишь о них в этот раз.
Краски замкнулись, и звуки пусты.
И ты уже не узнаешь нас,
приносящих цветы.
Ты знаешь другое теперь, что нам
недоступно, что нас страшит,
но проходит по нашим домам
и в опавших листьях шуршит
или льется на нас с небес.
Ты казалась нам маленькой, но теперь
ты, быть может, бескрайний лес,
или ветер, или капель,
или камень на дне ручья.
Гретель, ты не была
жертвою, просто твоя
смерть слишком долго ждала,
и она стала слишком стара,
чтобы ждать и вошла
к тебе вместе с жизнью.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Кто здесь со мной?
Ворвался ночной ветерок?
Мой страх ушел.
Сегодня я сделал венок.
Я сплел стебли цветов, и в них
еще кружит сила моих
рук. И он стал тяжел.
... Светает. Трепещет свеча.
Стекает прозрачный воск.
И медленно черный лоск
тает на листьях плюща.
Концовка
Перевод Сергея Петрова
Смерть велика.
При ней мы живы,
смеёмся, а в час,
когда забываемся жизнью счастливой,
ей так тоскливо
в глуби у нас.
