Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях (А. В. Лавров, Р. Д. Тименчик)

Около десяти лет спустя после смерти Иннокентия Федоровича Анненского (1855–1909) хорошо знавший покойного в последний год его жизни С. К. Маковский — поэт, художественный критик и редактор журнала «Аполлон» — писал в мемуарном очерке о нем: «Известно, что мы, русские, плохо ценим наших больших людей. Как часто приходят они и уходят незаметно. И только потом, когда их нет, спохватившись, мы сплетаем венки на траурных годовщинах <…> Эти люди, канувшие в вечность и увенчанные смертью, сделали бы гораздо больше, если бы при жизни были согреты вниманием любви. Общее русское горе — это легкомысленное пренебрежение к живым. Мы сами себя обкрадываем, не воздавая должного им, избранникам, не лелея их, светочей духа, одержимых самоотверженной страстью творчества»^[1].

Развивая эту мысль, некогда отчетливо сформулированную Пушкиным в «Путешествии в Арзрум» в связи с гибелью Грибоедова, применительно к Анненскому, Маковский был глубоко прав, с особой остротой подчеркивая то невосстановимо утраченное, что при иных обстоятельствах могло бы быть своевременно осмыслено и зафиксировано и что позволило бы с большей полнотой и определенностью судить о загадочном облике скоропостижно умершего поэта, с запозданием получившего литературное признание. Скудость имеющихся в исследовательском обороте сведений об Анненском, несоизмеримая с его значением в литературе рубежа веков, — даже учитывая относительно благополучную сохранность его архива, — бросается в глаза сразу же, как только мы начинаем пристальнее всматриваться в тот или иной аспект его многогранной деятельности. В этих условиях немногочисленные мемуарные свидетельства об Анненском представляют особую ценность.

Связи Анненского с писательским миром, прочно установившиеся лишь в последние месяцы его жизни, в пору подготовки журнала «Аполлон» и выпуска в свет его первых номеров, возникали обычно спорадически и затрагивали далеко не основные центры тогдашней писательской и умственной жизни. На протяжении по меньшей мере трех десятилетий жизненные связи Анненского почти не выходили за пределы педагогического и научного круга, в котором он не мог найти отклика своим стихам. Столь же мало внутренних точек соприкосновения было у него с литераторами и общественными деятелями либеральной и народнической ориентации, с которыми он был знаком и среди которых были и очень крупные личности, например В. Г. Короленко. К их кругу примыкал его старший брат Николай Федорович Анненский (1843–1912) — известный статистик, публицист и народнический общественный деятель, сотрудник «Отечественных записок» и «Русского богатства». В его семье Анненский воспитывался, поддерживал с ним близкие отношения всю жизнь, однако поэзия Анненского его брату была непонятна и чужда, так же как и большинству окружавших его людей^[2]. «Одинокий», — так по праву собиралась назвать свою статью об Анненском критик Л. Я. Гуревич^[3]. О трагизме безысходного одиночества Анненского ясно сказал Маковский: «Поэт глубоких духовных разладов, мыслитель, осужденный на глухоту современников, — он трагичен, как жертва исторической судьбы. Принадлежа к двум поколениям, к старшему возрастом и бытовыми навыками, к младшему — духовной изощренностью, Анненский как бы совмещал в себе итоги русской культуры, пропитавшейся в начале XX века тревогой противоречивых дерзаний и неутолимой мечтательности»^[4].

Духовное одиночество Анненский переживал и в царскосельской среде, враждебной новому искусству. Полемизируя с оценкой Царского Села начала века как «города муз», А. Ахматова писала в одной из заметок 1960-х годов: «О таком огромном, сложном и важном явлении конца 19 и начала 20 в<ека>,как символизм, царскоселы знали только „О закрой свои бледные ноги“ и „Будем как солнце“. При мне почтенные царскоселы издевались над стихами Блока:

Твое лицо в его простой оправе
Своей рукой убрал я со стола.

Их рупором был нововременный Буренин»^[5]. Таким же было их отношение к Анненскому-поэту. Об ироническом отношении к «декадентским» стихам директора гимназии вспоминает О. А. Федотова-Рождественская. Эти царскосельские пересуды иногда проникали и в местную печать; таков, например, фельетон «Царица-скука» (подписанный псевдонимом «Пересмешник»), в котором высмеивался не названный по фамилии будущий муж Анны Ахматовой: «Это был молодой человек, очень неприятной наружности и косноязычный, недавно окончивший местную гимназию, где одно время высшее начальство самолично пописывало стихи с сильным привкусом декадентщины»^[6]. Видимо, об Анненском идет речь и в статье редактора литературного раздела газеты «Царскосельское дело» П. М. Загуляева «На санитарно-литературную тему»: «Знал я одного поэта, тоже царскосела, который писал и печатал хорошие стихи (иные даже более чем хорошие), а потом спознался с нашими декадентами и пропал ни за понюх табаку. Пишет теперь ахинею страшную. А мог бы не маленьким поэтом стать. Жаль человека!»^[7] Анненский стоически относился к своему одиночеству, к непониманию, нередко враждебному, своих стихов^[8], оставаясь верным самому себе и направлению собственного творчества. «Я знаю, что моя мысль принадлежит будущему, и для него берегу мысль», — эти слова Анненского приводит журналист А. А. Бурнакин^[9]. Оправданность этого убеждения Анненского подтвердил уже в 1918 г. один из первых исследователей его творчества Д. С. Усов, говоря об Анненском: «<…> он даже, как будто, придвигается все ближе с каждым годом. Больше его трудов выступает из сумрака; пристальнее начинают всматриваться многие в черты его духовного образа»^[10].

В 1910-е годы начинает складываться своего рода посмертный культ Анненского. Его созданию способствуют, с одной стороны, акмеистский «Цех поэтов», с другой — литераторы, сгруппировавшиеся вокруг сборников «Жатва», в их числе — составитель первой библиографии произведений Анненского и литературы о нем, поэт, педагог и критик Евгений Яковлевич Архиппов (1882–1950)^[11] и поэт Арсений Алексеевич Альвинг (Смирнов, 1885–1942)^[12], уделившие много внимания собиранию материалов об Анненском. В 1920-е годы существовало поэтическое общество «Кифара», посвященное памяти Анненского. Поклонниками поэзии Анненского были Э. Ф. Голлербах, автор ряда работ о Царском Селе, и Вс. А. Рождественский, посвятивший Анненскому несколько стихотворений^[13]. Можно было бы назвать еще многие имена^[14].

Обделенность вниманием, которая сопровождала поэзию Анненского при его жизни, компенсировалась после смерти поэта появлением восторженных почитателей, признававших себя его учениками. Им принадлежала немалая заслуга в утверждении значительности творческих достижений Анненского, в придании его стихотворениям репутации классических произведений. В то же время их преклонение, при скудости фактических данных о жизни и облике покойного поэта, провоцировало на создание мифа об Анненском, стимулируя в значительной степени утверждение образа «царскосельского Малларме» и лишь опосредованным путем способствуя научному изучению биографии и творческого наследия поэта. Многие из этих мифологических представлений, оттеснявшие на второй план реальные факты, не выдерживают критики с точки зрения достоверности. Это замечание непосредственным образом относится к теме «Анненский и Ахматова». Так, например, М. Н. Остроумова в своих мемуарах «Петербургские эпизоды и встречи конца XIX и начала XX века» упоминает встречу с Ахматовой в доме Анненского; следует сделать оговорку — встреча эта произошла, по-видимому, зимой 1910—1911 гг^[15]., когда самого Анненского уже не было в живых, и не в доме Панпушко — последней квартире Анненского, а в другом доме на той же Захаржевской улице, куда семья Анненских переселилась вскоре после его смерти. Как ни соблазнительно, в согласии с существующим мифом, видеть Ахматову, несомненную литературную ученицу Анненского, в обществе своего учителя, тем не менее, по признанию самой Ахматовой, они только виделись на улице^[16]. Легендарного характера и утверждения Н. А. Оцупа, что Анненский «любил стихи почти никому не известной гимназистки Горенко (Анны Ахматовой)»^[17]. Попутно заметим, что Ахматова не слушала лекций Анненского на курсах Н. П. Раева, как это указано в справочнике «Писатели современной эпохи»^[18] (она поступила на эти курсы только в 1911 г^[19].), и не могла подойти к дому Анненского в траурные дни после его кончины, как это описано в рассказе Ю. Нагибина «Смерть на вокзале»^[20], — в это время она жила в Киеве.

Сразу же после смерти Анненского было решено собирать воспоминания о нем, с тем чтобы выпустить их отдельной книгой. Весной 1914 г. московский издатель Б. П. Португалов намеревался составить сборник памяти Анненского (в частности, он заручился согласием Вяч. Иванова)^[21], однако его инициативы не дали никакого результата. В 1923 г. С. В. фон Штейн^[22] писал в связи с этим: «<…> Это было большое счастье знать его именно интимным Иннокентием Федоровичем, а не накрахмаленным инспектором петербургского учебного округа, не ученым переводчиком Еврипида, не „maitre'ом“ в редакции журнала „Аполлон“. Он был прекрасный, такой многогранный и всеотзывчивый человек — в высоком значении этого слова. Семь последних лет его жизни я пользовался его дружественной близостью и когда-нибудь надеюсь рассказать о нем многое. Сделать то, что проектировалось еще тринадцать лет тому назад, когда был задуман сборник воспоминаний об Анненском — человеке, поэте, критике, ученом эллинисте. Он не состоялся, этот сборник, а между тем круг близких к Анненскому лиц сильно поредел. И скоро уже некому будет порассказать о нем»^[23]. Однако и Штейн, так хорошо понимавший важность и значимость свидетельств об Анненском, не оставил своих воспоминаний о нем.

Видимо, в воссоздании образа Анненского многие из потенциальных мемуаристов наталкивались на непреодолимые трудности. Действительно, Анненский оставался в самом главном неразгаданной личностью даже для особо близких ему людей. Его одиночество порождало замкнутость, неконтактность, становившиеся чуть ли не принципиальной жизненной позицией^[24], настороженность по отношению к литературной среде. Л. Я. Гуревич подчеркивает, что Анненский «никуда не шел, не сделал ни одного шага, чтобы попасть в свет общеизвестной литературы»^[25]. Постигнуть Анненского в его цельности, воссоздать по сохранившимся разрозненным впечатлениям образ поэта, вероятно, было для большинства знавших его людей непосильным делом: оно требовало ясности понимания мемуаристом внутреннего мира своего героя, а в случае с Анненским лишь очень немногие могли претендовать на это.

Чуть ли не все мемуаристы (включая и сына Анненского), между собой не сговариваясь, не устают повторять, что Анненский представлял собою причудливое сочетание нескольких ипостасей, противоречащих одна другой и не поддающихся какому-либо суммарному пониманию. «Что общего между Еврипидом и Иудой Леонида Андреева, Ликофроном и Кларой Милич, благоговением перед Бальмонтом и статьей о значении письменных работ в средней школе?» — заострял эту мысль Б. В. Варнеке, делая вывод о необычайном «духовном гостеприимстве» Анненского^[26]. Это «духовное гостеприимство», широкий диапазон интересов, эрудиции и творческих достижений Анненского поражали более всего в его личности и Волошина. Несколько дней спустя после первой беседы с Анненским он признавался в письме к нему: «Вы существовали для меня до самого последнего времени не как один, а как много писателей <…> И только теперь <…> все эти отрывочные впечатления начали соединяться»^[27], Но в большинстве случаев это распадение целостной личности, двойственность и парадоксальность жизненного положения Анненского осознавались современниками как явление драматическое, нашедшее свое преломление и в трагической образности его стихотворений. Суммируя различные свидетельства, А. А. Гизетти приходил к выводу, что «ни в ком эта двойственность быта и духа, внешнего и внутреннего, не выражались с такой трагической яркостью, как в Иннокентии Анненском. Здесь уместно, пожалуй, говорить даже не о двойственности, а о множественности ликов-личин, резко противоречащих друг другу»^[28].

При столь дробном, разномасштабном и разноаспектном восприятии личности Анненского неудивительно, что в ее трактовке мемуаристы противоречили друг другу, зачастую проявляя полную противоположность в своих наблюдениях и оценках. Даже внешность Анненского по-разному воспринималась различными наблюдателями. По выходе воспоминаний Г. И. Чулкова «Годы странствий» Э. Ф. Голлербах писал ему: «Удивило меня то, как „подан“ вами любимый мой Ин. Анненский, — прежде всего, как мне кажется, „физически“ неверно: Вы называете его (неоднократно) стариком, <…> Ан<нен>ский умер 53 лет; едва ли это старость <…> но дело не в „арифметике“ возраста. Вы верно замечаете, что Волошин никогда не будет стариком: то же я сказал бы об Анненском. На меня он никогда не производил впечатления стариковства, старчества — и не только на меня, но и на многих, ближе меня его знавших, он производил до конца своих дней впечатление „человека средних лет“»^[29]. Сходным образом характеризовал Анненского В. В. Уманов-Каплуновский в письме к Кривичу от 27 декабря 1909 г., отмечая, что за месяц до смерти покойный казался «совсем молодым, полным жизненного огня»^[30]. В то же время А. Н. Толстой, вспоминая об Обществе ревнителей художественного слова в 1909 г., писал: «Появился Иннокентий Анненский, высокий, в красном жилете, прямой старик с головой Дон-Кихота, с трудными и необыкновенными стихами и всевозможными чудачествами»^[31]. Причины всех этих несовпадений, видимо, не столько в ошибках памяти мемуаристов (их наблюдения относятся к одному и тому же времени), сколько в несовпадении их точек зрения на Анненского, в избирательном восприятии какой-то одной из его многих «личин».

Стоит ли удивляться тем разительным несоответствиям, которые обнаруживаются в трактовках иных вопросов, связанных с Анненским. Прямым образом это относится к его характеристике как педагога и, в частности, как директора Царскосельской гимназии. «<…> Он был кумиром своих учеников и учениц, тем более что к данным внутренним присоединялись и блестящие внешние данные: одухотворенно-красивая наружность и чарующее благородство в обращении»; «он давал полную свободу индивидуальным наклонностям каждого преподавателя в его деле», — писал сослуживец Анненского А. А. Мухин^[32]. Другой бывший преподаватель Царскосельской гимназии, служивший в ней при Анненском, П. П. Митрофанов дает подробную и столь же восторженную характеристику его педагогического дара: «<…> и ученики и мы, преподаватели, любили, ценили и чтили его <…> за то, что он сумел вдохнуть нам любовь к нашему делу и давал нам полный простор в проявлении наших сил и способностей. О каком бы то ни было полицейском режиме и регламентации не было и речи, да и сам И. Ф. не приказывал, а лишь просил и советовал. И таково было его обаяние — обаяние умного человека, опытного педагога, гуманного гуманиста, что слушали и слушались все не только со вниманием, но и с воодушевлением», и т. д^[33]. Этим утверждениям противоречит негативный взгляд на педагогическую деятельность Анненского у Б. В. Варнеке, так же как Мухин и Митрофанов служившего под его началом в Царскосельской гимназии. Варнеке подобрал факты, характеризующие прежде всего оборотную сторону руководства Анненского, и в этом сказались его тенденциозность и заведомая предвзятость, но его мемуары позволяют, однако, отчетливее представить драматизм положения Анненского на посту директора Царскосельской гимназии и скорректировать тот уклон в сторону идилличности и бесконфликтности, который прослеживается у других мемуаристов, включая и сына поэта, В. Кривича, при характеристике Анненского как педагога.

Акцентированный у Варнеке разлад в семейной жизни Анненского не находит освещения у других мемуаристов. Между тем личная жизнь Анненского, внешне благополучная и соответственно идеализированно истолкованная в мемуарах Кривича, тоже оказывалась исполненной внутреннего драматизма и тщательно завуалированных конфликтов. По некоторым мотивам стихов Анненского можно догадываться о «вытесненных» переживаниях; на них указывает, например, оставшаяся неопубликованной строфа стихотворения «Если любишь — гори…»:

Если воздух так синь,
Да в веселом динь-динь
Сахаринками звезды горят,
Немучителен яд*
Опоздавшей** любви
С остывающей медью в крови^[34].

* Зачёркнуто: Тем действительней яд
** Зачёркнуто: Перегара

В этой связи можно упомянуть и о доверительных чувствах Анненского к жене его старшего пасынка Ольге Петровне Хмара-Барщевской, которая, по словам Кривича, относилась к Анненскому и его творчеству с «благоговейным вниманием»;^[35] их духовное родство могло перерасти в интимно-близкие отношения, но Анненский не смог пойти на это^[36]. Вероятно, немало таких остро драматичных и подчас неразрешимо трагических обстоятельств скрывала внешне благополучная жизнь Анненского, но лишь немногие из них становятся явными.

На фоне «белых пятен» биографии Анненского и разноголосицы суждений об известных ее сторонах особенное значение для восприятия образа поэта приобретают мемуары его сына, поэта и прозаика В. И. Анненского-Кривича. «Значительнейшая часть сведений только в моей памяти!» — по праву утверждал он^[37], прожив вместе с отцом, никогда надолго не отлучаясь от него, почти 30 лет. В 1925 г. вышла в свет работа Кривича «Иннокентий Анненский по семейным воспоминаниям и рукописным материалам»^[38]. Начатая описанием скоропостижной смерти Анненского, она включила в себя краткие сведения о его детских и юношеских годах, о первых поэтических опытах и начальном этапе педагогической деятельности; подробно остановился Кривич на путешествии Анненского в Италию в 1890 г., введя цитаты из итальянских писем поэта и его записных книжек; завершались мемуары описанием службы Анненского в киевской Коллегии Павла Галагана и в петербургской 8-й гимназии. Последовательное изложение событий было доведено до осени 1896 г. — времени переезда Анненского в Царское Село.

По сей день эта работа была основным мемуарным источником об Анненском, хотя за ее пределами и остался последний, важнейший период в его биографии и творчестве — тринадцать лет жизни в Царском Селе. Обрисовать облик Анненского в эти годы Кривич стремился в последующих частях мемуаров. 10 января 1933 г. он писал П. Н. Медведеву: «Вы не раз говорили весьма лестные для меня слова по поводу той части, кот<орая> была опубликована. Но ведь тот период — был менее интересен: там ведь были только, т<ак> с<казать>, «подходы» к тому Анненскому, который выявился в царскосельские годы… В этой части работы, — не говоря уже о самом центре темы, т. е. выявлении мыслей и установок самого «Инн<окентня> Анн<енского>« — есть немало мест, имеющих безотносительную ценность в бытово-литер<атурном> отношении. Напр<имер>, зарождение и „кочегарка“ „Аполлона“, борьба за освоения нового поэтического слова, начала будущего Гумилева, Пунина, Коковцова и т. д.»^[39].

Сохранилось несколько планов содержания мемуарной книги Кривича. Наиболее раннее изложение ее — в письме Кривича к Е. Я. Архиппову от 23 октября 1929 г.; воспроизводя этот текст, комментируем лишь отдельные имена, не нашедшие отражения в написанных Кривичем фрагментах: «По страницам пройдут — Волошин, Маковский, Толстой^[40], Кузмин, Дризен^[41], Хлебников^[42], Deniker, свящ. Аггеев, Деляров^[43], Зелинский, Анненские, Врангель^[44], Блок^[45], Гумилев, Комаровский^[46], Бакст, Мейерхольд^[47], Петров-Водкин^[48], Вяч. Иванов, Головин, Озаровский^[49], Вейнберг, Сологуб, Ахматова и десятки других, включая сюда и разные ведомственные…»^[50] В записке о своей работе, представленной в феврале 1933 г. В. Д. Бонч-Бруевичу^[51], к этому перечню добавляется еще ряд имен — поэты 1880-х годов Вигилянский и Фейгин (с ними Анненский общался в годы молодости, о Вигилянском А. П. см. <Автобиографию>), В. Г. Короленко, Ю. Н. Верховский, Н. Н. Пунин^[52], Н. А. Римский-Корсаков и М. А. Балакирев (оба композитора присутствовали на гимназической постановке трагедии «Реc» в переводе Анненского), К. И. Чуковский, Д. И. Коковцов^[53], О. Д. Форш^[54], К. Эрберг, К. П. Энгельгардт (см.: ЛМ, с. 226–227), Е. М. Гаршин и др. Наиболее подробный план будущей книги был выслан Кривичем П. Н. Медведеву в январе 1933 г. В нем содержание предполагаемой работы, объем которой должен был составить около 12–15 печатных листов, было распределено на три части:

«I. 1-й петерб<ургский>, киевский и 2-й петерб<ургский> периоды.

В составе части: Деятельность и творчество на фоне той эпохи. Истоки творчества. Особенности внутренней организации И. А. Детское и юношеское творчество. Буд<ущий> первомартовец Ваня Емельянов. Общественная среда и служебное окружение. И. А. как предтеча символистов^[55]. Близкие и друзья. „Понедельники“ Анненского. Италия. Киев и киевляне. Коллегия Галагана и урочище Разумовских. Начало работы над „Театром Еврипида“. „Рес“ на сцене. Особенности педагогических установок и связь с учениками. Литерат<урное> творчество и интересы 90-х годов.

II. Детское Село. Время высшего напряжения творческой воли.

Этот период жизни — как главнейший этап. Два брата Анненских: Ник<олай> и Иннок<ентий>. В составе этой части:

„Гимназия Анненского“ на фоне жизни б. Царского Села. „Пушкинские дни“. „Ифигения на сцене“. Ученики гимназии — будущие писатели и искусствоведы. Революция 1905 г. „Забавы“ малых дворов (вел. кн. Владимир). И. Ф. А. — как бельмо на глазу М<инистерст>ва народного просв<ещения>.

Научная и творческая работа в эти годы. Библиотека И. А. Чтения и собрания у Анненского по вопросам искусства. Бытовая дешифровка стихов 1-го царскосельского периода^[56]. Поездки за границу. Парижские встречи. Журнал „Vers et Prose“, поэт Paul Fort, поэт N. Deniker. Фр<анцузское> поэтич<еское> общество „La Decade“.

Доклады И. А. в научных обществах по вопросам нового поэтического слова. Борьба за это слово и „академическое“ неприятие этих новшеств. Работа по Еврипиду. Свистопляска на верхах правительственного ведомства. Служебные обострения. М<инист>р Кассо^[57]. „Ученого декадента“ хотят „командировать на собаках за полярный круг“.

Журнал своб<одной> мысли „Перевал“. Лиротрагедия „Лаодамия“ и трагедия Сологуба „Дар мудрых пчел“^[58]. Новые пути в драмотворчестве. „Фамира-кифарэд“. Пение и музыка в жизни И. А.

Журнал „Аполлон“. И. Ф. А. в его центре. Эпоха „Аполлона“. „Кипарисовый ларец“ и его бытовая дешифровка. Уход и смерть И. Ф. А.

III. Те цельные вещи Анненского, кот<орые> по характеру своему должны быть напечатаны отдельно»^[59].

В третью часть будущей книги Кривич намеревался включить прежде всего неизданные статьи и заметки Анненского; на протяжении всего ее текста предполагалось иллюстрировать изложение письмами самого Анненского и наиболее интересными письмами его корреспондентов (в их числе — Короленко, Блок, Ал. Н. Веселовский, Волошин, А. Н. Толстой, Ф. Сологуб, Поль Фор, С. Маковский и др.). Сохранившиеся фрагменты мемуаров Кривича в отдельных случаях включают эти документы или предполагают их присутствие в окончательной редакции того или иного эпизода.

Первая часть книги во многом должна была совпадать с мемуарным очерком «Иннокентий Анненский по семенным воспоминаниям и рукописным материалам»; однако, судя по плану, Кривич собирался отчетливее дать исторический и бытовой фон деятельности Анненского в первую половину его жизни. Вторая часть мемуаров в соответствии с намеченным планом написана не была, сохранились только более или менее отшлифованные автором фрагменты, не систематизированные, следующие один за другим в произвольном порядке и отчасти повторяющие друг друга, — своего рода «разметанные листы», в прямом смысле слова соответствующие своему заглавию в одной из черновых тетрадей Кривича — «Страницы и строки воспоминаний сына».

Многие из заявленных Кривичем тем в написанных фрагментах не были затронуты. В их числе характеристика учеников Анненского — «будущих писателей и искусствоведов», эпизоды разногласий Анненского с Министерством народного просвещения, «собрания у Анненского по вопросам искусства», отношения Анненского с журналом «Перевал» в 1906—1907 гг. — первым символистским изданием, в котором он стал печататься, музыка в жизни Анненского и др. Некоторые указанные Кривичем сюжеты известны в интерпретации других мемуаристов.

Существует, видимо, немало причин того, что Кривич так и не сумел довести до конца свой замысел мемуарной книги об отце. Необходимо отметить, что в 1920–1930-е годы он чрезвычайно нуждался, и это не могло не препятствовать работе над воспоминаниями. По всей вероятности, не было достигнуто определенной договоренности с издательскими инстанциями, что могло бы стимулировать его усилия. Самая задача написания мемуаров об Анненском была для Кривича, конечно, очень ответственным и сложным делом, в осуществлении которого он должен был испытывать непреодолимые трудности: нельзя скрывать, что Кривич не был духовным конфидентом своего отца и имел представление прежде всего о внешней стороне его жизни и творчества;^[60] не случайно и в написанных частях он в основном ограничивается изложением событий и фактов, крайне редко касаясь каких-либо глубинных мотивов, проясняющих личность Анненского.

Среди рукописей воспоминаний Кривича сохранился более подробный план содержания отдельных глав книги, дающий дополнительное представление о темах, которые должны были найти свое отражение в мемуарах^[61]. Воспроизводим его, опуская обозначения тех тем, о которых можно составить представление по сохранившимся фрагментам.

«Переводы франц<узских> модернистов. Деларов следил по подлинникам. «Мышь, покат<илася> мышь» (белые мыши)^[62]. Размер не обязательно соответствовал. «Ифигения» на сцене. Варнеке, Котляревский, Пушкарева. Намерение поставить в Драмат<ическом> театре (переписка с Варнеке). «Думает правая рука»^[63]. М<инист>р Зенгер после ухода своего присылает оттиски отцу^[64]. Любовь к Бёклину. Ученики-поляки <…> Доклад Деларова по вопросам изобразительных искусств. Доклад Варнеке — о Шекспире. Именины. Бородины^[65] — яблоки — чернослив. Изд. Вольф и «Книга отражений». «Тихие песни» и ненапечат<анное> предисловие. Знакомство с Благовещенской. «Город состоит из церквей и ухабов» <…> Возвращение из Крыма — подношения — служители (и венки).

Одиночество (ср. 2 письма, жене и Бородиной). Поездки с Арефой (и один раз с Васильем). Ауто-да-фе^[66]. Журнал «Перевал». Переписка с Кречетовым^[67]. Стихи «Невозможно»^[68]. Отзыв Чуковского о «Кн<иге> отражений»^[69]. Издатель «Перевала». «Северн<ая> речь» («потопит моя «Лаодамия»!?«)^[70]. Статья о Гейне в „Понед<ельнике> Слова“ (N не поступил в продажу)^[71] <…>

Царскосельский парковый пейзаж. Вопросы — письмо Чуковского^[72]. То же — Короленко^[73].

„Военизация“ гимназистов (пояса на пальто, попечитель Прутченко). Герасимов и его политика. Увертливый Извольский <…> Речь при окончании нами гимназии^[74]. Бурнакин. Поездки по Волге (начало на бланке <?> парохода)^[75]. Никиш^[76]. „Царица-прислужница“ Зелинского^[77]. Слезы Зелинского <…> Статистики — Ткачев^[78] — Н. Анненский — отец. „Солитер“ <?> Верховской <…>»

Далеко не все из обозначенных здесь пунктов поддаются комментированию. Удивляет и отсутствие во всех планах Кривича такого сюжета, как непосредственные обстоятельства ухода Анненского с поста директора Царскосельской гимназии; видимо, он сознательно стремился оставить в тени этот факт. Из заявленных же Кривичем тем особенно огорчительно, что он не выполнил намерения специально написать о «бытовой дешифровке» стихов Анненского^[79]. Вероятно, он помнил авторские объяснения Анненского к своим текстам и располагал документальными данными для этого. Так, из письма Кривича к Вяч. Иванову^[80] известно, что он послал ему экземпляр «Тихих песен» с карандашными пометами на полях — реальным комментарием, которые просил стереть. Часть этих помет Иванов использовал в статье «О поэзии И. Ф. Анненского»: пояснил, что в стихотворении «Тоска» описываются обои, которыми оклеена комната больного, а в стихотворении «Идеал» — библиотечная зала в сумеречный час^[81]. Некоторые из таких объяснений известны по письмам Д. С. Усова; в частности, он писал Е. Я. Архиппову о стихотворении «Струя резеды в темном вагоне»: «<…> сам И. Ф. объяснял это стихотворение просто так: через вагон последнего царскосельского поезда проходит дама в распахнутом манто — за нею струя духов»^[82]. Такие «дешифровки» безусловно оказались бы необходимым комментарием, конкретизирующим смысл того или иного стихотворения^[83]. Поиски реальной, «бытовой» основы стихотворений Анненского, видимо, должны стать одним из направлений в исследовании его поэзии, столь подчеркнуто обращенной, вразрез с устремлениями других современников-символистов, к «будничности», к «вещному миру», предопределяя и стимулируя деятельность последующего поэтического поколения.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Сергей Маковский. Иннокентий Анненский (по личным воспоминаниям). Веретено, кн. 1, Берлин, 1922, с. 233. См. в книге: Сергей Маковский. Портреты современников. Москва, «Аграф», 2000 (Нью-Йорк, 1955).
2. Сводку мемуарных свидетельств о Н. Ф. Анненском см.: История дореволюционной России в дневниках и воспоминаниях. Аннотированный указатель книг и публикаций в журналах. Т. 3, ч. 1 М., 1979, с. 288–289. Сопоставительную характеристику братьев Анненских дал А. А. Гизетти в статье «Поэт мировой дисгармонии (Инн. Фед. Анненский)» <далее — цитата>. Братья Анненские противопоставлены друг другу в дневниковой записи Ф. Ф. Фидлера (1 декабря 1909 г.), сделанной в связи со смертью И. Анненского; Фидлер, знавший И. Анненского еще учителем в Гимназии Гуревича (1890 г.), отмечает, что он никогда не слышал о нем ни слова от Николая Федоровича (ИРЛИ, ф. 649, оп. 1, ед. хр. 13, лл. 165–166). «Брат поэта, Иннокентия Анненского, он был очень далек от его печального эстетизма, но по-своему был тоже человек даровитый и очень жизненный», — пишет о Н. Ф. Анненском А. Тыркова-Вильямс в своей книге «На путях к свободе» (Нью-Йорк, 1952, с. 62).
3. Сохранились черновые заметки к этой недописанной статье (ЦГАЛИ, ф. 131, оп. 1, ед. хр. 13).
4. Сергей Маковский. Портреты современников. Нью-Йорк, 1955, с. 224–225. См статью «Иннокентий Анненский» в книге: Сергей Маковский. Портреты современников. Москва, «Аграф», 2000.
5. ГПБ, ф. 1073. Ахматова собиралась писать об этом подробнее. См. пункт в плане автобиографической книги: «Ин<нокентий> Анненский (Его положение в Ц<арском> С<еле>)" (Л. А. Мандрыкина. Ненаписанная книга. „Листки из дневника“ А. А. Ахматовой. В кн.: Книги. Архивы. Автографы. Обзоры, сообщения, публикации. М., 1973, с. 67).
6. Царскосельское дело, 1908, 4 апреля, 2. См. о публикациях П. М. Загуляева в статье: Тименчик Р. Д. „Иннокентий Анненский и Николай Гумилёв“.
7. Там же, 1909, 25 сентября, 39. П. М. Загуляев, видимо, знал не напечатанные еще тогда стихи Анненского через О. П. Хмара-Барщевскую, которая была литературной конфиденткой поэта; ей посвящен сборник рассказов Загуляева „Против течения“ (СПб., 1910; 2-е изд. — 1911; в предисловии к этой книге автор рекомендует себя „литературным старовером“).
8. См., например, рецензию на „Тихие песни“, в которой утверждалось, что их автор близок к помешательству (Русский вестник, 1904, № 7, с. 385–386; подпись: М. М-ов).
9. Анатолий Бурнакин. Мученик красоты. Искра, 1909, № 3, 14 декабря, с. 8. Ср. об Анненском: „„Мыслить — какое счастье!“. „Мыслить и страдать — вот в чем оправдание жизни“… говорил он“ (Письмо О. П. Хмара-Барщевской к В. Г. Сахновскому от 18 октября 1916 г.- Музей МХАТ, 8596).
10. Д. Усов. Силуэты. 9. Иннокентий Анненский. Понедельник, 1918, 27 (14) мая, № 13, с. 3.
11. См. его статьи об Анненском „Никто и ничей“ (Е. Архиппов. Миртовый венец. М., 1915, с. 77–86), „Об эстетическом восприятии смерти у И. Ф. Анненского“ (Терек, Владикавказ, 1914, 27 мая, 4911; подпись: Д. Щербинский).
12. См. его рецензию на драму Анненского „Фамира-кифарэд“ (Жатва, кн. 5. М., 1914, с. 296–298). В 1922 г. в Севастополе А. А. Альвинг и М. А. Волошин служили с соборе панихиду в годовщину смерти Анненского (сведения со слов Альвинга из письма поэта Н. А. Лебедева к М. С. Волошиной от 23 октября 1934 г. — сообщил нам В. П. Купченко). 14 декабря 1929 г. Альвинг делал доклад на вечере памяти Анненского в кружке „Никитинские субботники“.
13. Вс. Рождественский посвятил Анненскому ряд стихотворений. Первое из них по времени „Иннокентий Анненский“ („Чьи пальцы, так тонки и зыбки…“) вошло в машинописный „Альманах „Кружка поэтов“. 3“ (Пгр., 1916) (ГБЛ, ф. 245, карт. 11, ед. хр. 50). См. также его стихотворения „Иннокентий Анненский (Две тени)“ и „Памяти Ин. Анненского“ („Для всех раскрыты грустные страницы…“) (День поэзии 1980. Л., 1980, с. 349). Стихотворение Рождественского „Надпись на „Тихих песнях““ сохранилось в архиве поэта. Ср. также о смерти Анненского стихотворение Б. Лавренева „Памяти Иннокентия Анненского“ (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 2, ед. хр. 11).
14. Упомянем, в частности, о ненайденном цикле стихов Ю. Н. Верховского об Анненском, существовавшем в 1920-е годы, и о его проекте мемуаров, в которых должны были быть освещены пункты: „Первое знакомство с Анненским. Он пришел в школу на мою лекцию в качестве окружного инспектора“ (Преображенская новая школа — частная гимназия кружка учителей. 1905–1906), „Отношения мои с И. Ф. Анненским. Его письма по поводу моей первой книги (1908). У него в б. Царском Селе. Сближение, особенно после смерти (в конце 1909), с его сыном (Валентин Кривич)“ (частное собрание). О посмертном культе Анненского см. также: Р. Д. Тименчик. Заметки об акмеизме. III. Russian literature, 1981, IX, pp. 175–189.
15. См.: ЦГАЛИ, ф. 821, оп. 1, ед. хр. 3. Ср. запись Ахматовой в альбоме Кривича: Стояла долго я у врат тяжелых ада, / Но было тихо и темно в аду… / О! даже Дьяволу меня не надо, / Куда же я пойду?.. Анна Ахматова (Гумильвица) 23 декабря 1910 г. Царское Село (ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед. хр. 111, л. 95).
16. См.: М. Алигер. В последний раз. Москва, 1974, 12, с. 156.
17. Николай Оцуп. Современники. Париж. 1961, с, 25. Образ Анненского запечатлен и в поэме Н. Оцупа „Встреча“ (Париж, 1928, с. 11–12). Отметим также, что очерк Г. В. Адамовича „Вечер у Анненского“ (Числа, кн. 4, Париж, 1930–1931, с. 214–216), в котором изображается беседа Ахматовой и Анненского в его царскосельском доме, ни в какой мере не является мемуарным и относится к беллетристике.
18. Писатели современной эпохи. Био-библиографический словарь русских писателей XX века, т. I. M. 1928, с. 26.
19. ЦГИА, ф. 52, оп. 1, ед. хр. 21, л. 37.
20. Наш современник. 1973, 2, с. 92. Я в этом журнале статьи не нашёл, зато нашёл её в 4-м томе собрания сочинений Ю. Нагибина.
21. См. письма Е. Я. Архиппова к А. А. Альвингу от 27 апреля и 8 июля 1914 г. (ЦГАЛИ, ф. 21, оп. 1, ед. хр. 11), письма В. И. Португалова к В. И. Анненскому-Кривичу от 18 мая 1914 г. и 14 мая 1916 г. (ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед, хр. 91), письма В. Л. Португалова к Е. Я. Архиппову от 20 апреля и 19 мая 1914 г. (ЦГАЛИ, ф. 1458, оп. 1, ед. хр. 73).
22. Штейн (фон) С. В.
23. Сергей Штейн. Поэзия мучительной совести. Последние известия, Ревель, 1923, 10 мая, 11З. Ещё один фрагмент — на странице Штейн.
24. Характерный пример: одно из собраний поэтического кружка „Вечера Случевского“ проходило в доме Анненских 24 мая 1908 г. по приглашению В. Кривича (см.: Последние новости, 1908, 26 мая, 108; Петербургская газета, 1908, 28 мая, 145). 29 мая Кривич сообщал М. Г. Веселковой-Кильштедт: „Отец мой на собрании быть не мог: он чувствовал себя не вполне здоровым и, вернувшись из города, сразу ушел к себе“ (ИРЛИ, ф. 43, ед. хр. 165). Показателен также отзыв композитора Б. В. Асафьева (выпускника историко-филологического факультета Петербургского университета). Пометки, относящиеся к посещению Б. В. Асафьева, сохранились в записной книжке Анненского 1908 г. (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 28, л. 50). Странно, ведь Асафьев вспоминает свою встречу с Анненским в 1909 году.
25. Л. Г. [Л. Я. Гуревич]. Памяти И. Ф. Анненского. Русская мысль. 1910, 1, отд. II, с, 163–164.
26. Б. Варнеке. И. Ф. Анненский. (Некролог). Журнал Министерства народного просвещения, новая серия, ч. XXVI, 1910, март, отд. IV, с. 46.
27. Письмо от 7 или 8 марта 1909 г. (Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1976 год. Л., 1978, с. 243).
28. А. Гизетти. Поэт мировой дисгармонии (Инн. Фед. Анненский). В кн.: Петроград. Литературный альманах. I, 1923, с. 50. Ср. письмо В. Н. Княжнина к А. А. Блоку от 21 ноября 1912 г.
29. Письмо от 14 апреля 1930 г. ЦГАЛИ, ф. 548, оп. 1. ед. хр. 319.
30. ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед. хр. 100.
31. Алексей Толстой. Из дневника. Фигаро. Тифлис, 1922, 6 февраля, 4. Перепечатано в работе Валентины Балуашвили „Алексей Толстой в Грузии“ (Литературная Грузия, 1968, 2, с. 55). См. отрывки из очерка А. Н. Толстого „Н. Гумилёв“ в книге: Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. „Третья волна“, Париж — Нью-Йорк; „Голубой всадник“, Дюссельдорф,1989. Репринт Москва, „Вся Москва“, 1990. Противоречивые черты во внешнем облике Анненского подмечал К. И. Чуковский в некрологе „Памяти писателя“: „В последний раз я видел его в эту пятницу, четыре дня назад. И думал: старик, — а как прямо он держится, какие черные у него волосы, — ни одного седого волоска. И вообще он весь — такой бравый, точно бывший военный, — щеки розовые, глаза веселые, грудь вперед“ (Утро России, 1909, 2 декабря, 47).
32. Ар. Мухин. И. Ф. Анненский. (Некролог). Гермес, 1909, 20 (46). 15 декабря, с. 609, 610.
33. Проф. П. П. Митрофанов. Иннокентий Анненский. В кн.: Русская литература XX века (1890–1910). Под ред. проф. С. А. Венгерова. Т. II. М., „Мир“, 1915, с. 282. Ср. запись об Анненском в дневнике С. П. Каблукова.
34. ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 2, ед. хр. 1, л. 30. Ср.: СиТ 59, с. 214. См. стихотворение „Сверкание“.
35. См.: ЛМ, с. 231. О. П. Хмара-Барщевской Анненский посвятил „Стансы ночи“. О. П. Хмара-Барщевская была душеприказчицей Анненского.
36. Воспоминания об Анненском, записанные О. П. Хмара-Барщевской, и его письма к ней не разысканы. О своих отношениях с Анненским О. П. Хмара-Барщевская рассказала В. В. Розанову в большом письме исповедального характера от 20 февраля 1917 г. (ЦГАЛИ, ф. 419, оп. 1, ед. хр. 687). Ср.: Р. Тименчик. О составе сборника Иннокентия Анненского „Кипарисовый ларец“. Вопросы литературы, 1978, 8, с. 309–310.
37. Письмо к Д. Е. Максимову от 29 декабря 1930 г. (собрание Д. Е. Максимова, Ленинград).
38. ЛМ, с. 208–255.
39. ГПБ, ф. 474, ед. хр. 3.
40. Алексей Николаевич Толстой был одним из молодых литераторов, причастных к „Аполлону“ в год его организации. В одном из писем к Анненскому 1909 г. (см. фрагмент на странице А. Н. Толстого) он дал отзыв о КО 2.
41. Дризен (Остен-Дризен) Николай Васильевич, барон (1868 — 1935) — театровед, редактор „Ежегодника императорских театров“. О его отношениях с Анненским см.: КО, с. 646.
42. См. страницу Хлебникова В. В.
43. См. прим. 149 (прим. 36 к воспоминаниям Варнеке Б. В.).
44. Врангель Николай Николаевич (1880 — 1915) — искусствовед. Анненский общался с ним в пору подготовки к изданию „Аполлона“.
45. Письмо Анненского к Блоку от 18 апреля 1907 г. и краткую справку об их отношениях см.: КО, с. 476, 657 (письмо напечатано с неверной датой (18 VI) и с двумя неверными прочтениями). Об их отношениях см. также: Письма Валентина Кривича к Блоку. Предисловие, публикация и комментарии Р. Д. Тименчика. Лит. наследство, т.92, кн.2, 1981, с. 315–323.
46. Поэт-царскосел граф Василий Алексеевич Комаровский (1881 — 1914) был знаком с Анненским эпизодически. См. о нём: В. П. Топоров. Две главы из истории русской поэзии начала века. I. В. А. Комаровский. Russian literature, vol. VII, 1979, № 3, pp. 253–284.
47. Общение Анненского с Л. С. Бакстом и В. Э. Мейерхольдом относится к периоду подготовки „Аполлона“. Баксту Анненский направил письмо с разбором его картины „Terror antiguus“. Ответное, недатированное письмо Бакста процитировано в кн.: И. Н. Пружан. Лев Самойлович Бакст. Л., „Искусство“, 1975, с. 117.
48. Анненский посещал выставку картин К. С. Петрова-Водкина в „Аполлоне“ в ноябре 1909 г.
49. См. прим. 115 (прим. 4 к воспоминаниям Варнеке Б. В.).
50. ЦГАЛИ, ф. 1458, он. 1, ед. хр. 55.
51. ГБЛ, ф. 369, карт. 375, сц. хр. 9.
52. Мемуарные записи об Анненском искусствоведа Николая Николаевича Пунина (1888 — 1953), сделанные в 1940-е годы, хранятся в частном собрании. Пунин вспоминает об Анненском в пору своего учения в Царскосельской гимназии. Впоследствии Пунин опубликовал статью „Проблема жизни в поэзии И. Ф. Анненского“ (Аполлон, 1914, 10, с. 47–50).
53. Коковцов Дмитрий Иванович (1887 — 1918) — поэт-царскосел, участник кружка „Вечера Случевского“.
54. О преподавательской деятельности О. Д. Форш в Царском Селе см.: А. Орлов. Ольга Дмитриевна Форш — моя учительница в Царском Селе. В кн.: Ольга Форш в воспоминаниях современников. Л., 1974, с. 47. См. также письмо О. Д. Форш к Анненскому из Киева от 23 августа 1909 г. (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 376) и ее телеграмму Н. В. Анненской (которую она называет „тетей Диной“) с соболезнованием по поводу кончины поэта (там же, ед. хр. 455, л. 36). См. страницу О. Д. Форш.
55. Ср. развитие этой мысли (не нашедшей выражения в написанных мемуарных фрагментах) в письме Кривича к Д. Е. Максимову от 29 декабря 1930 г.: „Я лично (да и не только я, а и многие анненианцы) твердо считаю, что Анненский был одним из зачинателей русского символизма; он был символистом еще до возникновения символизма как литературного направления. Дело лишь в том, что, сторонясь всегда всякой шумихи и кружковщины, он весьма мало заботился о непременном „озаглавливании“ своих литературных выявлений…“
56. Видимо, под „1-м царскосельским периодом“ Кривич понимает время директорства Анненского в Царскосельской гимназии (до января 1906 г.).
57. Явная ошибка Кривича: Л. А. Кассо был министром народного просвещения после смерти Анненского, в 1910—1914 гг.
58. Предполагалось осветить эпизод общения Анненского и Ф. Сологуба, вызванный тем, что Сологуб, не зная о трагедии Анненского „Лаодамия“, опубликованной в 1906 г. в сборнике „Северная речь“, написал на тот же античный сюжет свою трагедию „Дар мудрых пчел“. Сохранилось письмо Сологуба к Анненскому от 22 декабря 1906 г., написанное в этой связи. На опыт Анненского Сологуб сослался в замечаниях к своей пьесе (Ф. Сологуб. Собр. соч., т. VIII. СПб., „Шиповник“, [б. г.], с. 59). Ср. свидетельство А. А. Кондратьева в письме от 19 апреля 1931 г.: " <…> Мережковский тоже [как и Вяч. Иванов,- А. Л., Р. Т.] не любил Анненского. Последний же, в свою очередь, был недоволен Сологубом за то, что тот воспользовался в трагедии своей „Дар мудрых пчел“ уклонениями от античного канона, сделанными им, Инн"окентием> Фед<оровичем>, в трагедии на ту же тему» (Г. Струве. Александр Кондратьев по неизданным письмам. — Annali dell\' Istituto Universitario Orientale. Sezione slava, vol. 12. Napoli, 1969, pp. 24–25). Сопоставительный анализ трагедий Сологуба и Анненского дан в статье: Лена Силард. Античная Ленора в XX веке. (К вопросу об античном наследии в русском символизме). Hungaro-Slavica, Budapest, 1978, pp. 325–337.См. также сведения об этом на странице Ф. Сологуба.
59. ГПБ, ф. 474, ед. хр. 3.
60. Ср. резкую характеристику Кривича, данную ему Д. С. Усовым в письме к Е. Я. Архиппову (апрель 1925 г.). (ЦГАЛИ, ф. 1458, оп. 1, ед. хр. 78). В мемуарах Кривича обращает на себя внимание, что он не помнит имени Леона Ванье, хорошо известного в ту эпоху всем, интересовавшимся новой французской поэзией (см. с. 104). Можно было бы добавить еще свидетельства малого знакомства Кривича с интересами отца.
61. ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед. хр. 49, л. 78–78 об.
62. Видимо, имеется в виду возможность различных интерпретаций образа мыши в стихотворении Верлена «Impression fausse», переведенном Анненским. См., например: А. Н. Савченко. Образно-эмоциональная функция речи и поэтическая речь. Ростов-на-Дону, 1978, с. 103.
63. 0 постановке «Ифигении» см. воспоминания Варнеке, с. 71–72, а также написанный им некролог А. И. Аркадьева «Актер-гражданин» (Театр, Одесса, 1922, 1, с. 5–7). Цитата о «правой руке» (по-видимому, из устной речи Анненского) любопытна как ассоциация с метонимическим мотивом рук в стихотворениях «Дальние руки», «Первый фортепьянный сонет» и др. Не исключено, что эта цитата находится в связи со словами Анненского в статье «Трагедия Ипполита и Федры» (1902): «<…> мне Ипполит Еврипида кажется более всего тоской и болью самого поэта по невозможности оставаться в жизни чистым созерцателем, по бессилию всему уйти целиком в мир легенд и творчества или стать только мозгом и правой рукой, как мечтал когда-то Жюль де Гонкур» (КО, с. 395). Ср. запись в дневнике Гонкуров от 10 марта 1869 г. (пер. А. Тетеревниковой): «Истерзанные постоянным недомоганием, мучительным, почти смертоносным для работы и творчества, мы охотно заключили бы такой договор с богом: пусть он оставит нам только мозг, чтобы мы могли создавать, только глаза, чтобы мы могли видеть, и руку, держащую перо, и пусть отберет у нас все остальные чувства, но вместе с нашими телесными недугами, чтобы в этом мире мы наслаждались лишь изучением человечества и любовью к нашему искусству» (Эдмон и Жюлъ де Гонкур. Дневник. Записки о литературной жизни. Избранные страницы в двух томах, т. I. M., 1964, с. 618).
64. Министр народного просвещения Г. Э. Зенгер вышел в отставку 23 января 1904 г.
65. Инженер-путеец А. П. Бородин и его жена Анна Владимировна Бородина (1858 — 1928); Анненский был с нею дружен и состоял в переписке.
66. Сожжение после разборки части своего архива. См. об этом письмо Анненского к Е. М. Мухиной от 23 июля 1908 г. (КО, с. 479).
67. Соколов Сергей Алексеевич (псевдоним: Кречетов; 1878–1936) — поэт, владелец издательства «Гриф», редактор журнала «Перевал». См. письма Анненского к нему: КО, с. 468–469, 473; ответные письма Соколова — ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 364.
68. Это стихотворение Анненский предложил Соколову для журнала «Перевал», но тот отверг его как вещь, рассчитанную на «немногих избранных» (КО, с. 655).
69. Статья К. Чуковского «Об эстетическом нигилизме» (Весы, 1906, 3–4, с. 79–81). О реакции на нее Анненского см. публикацию И. Подольской «Я почувствовал такую горькую вину перед ним…» (Вопросы литературы, 1979, 8, с. 299–301).
70. В сборнике «Северная речь» (СПб., 1906), объединявшем произведения писателей-царскоселов — П. Загуляева, В. Кривича, Д. Коковцова, Д. Полознева (К. М. Дешевова) и др., Анненский поместил стихотворения и трагедию «Лаодамия».
71. Статья Анненского «Генрих Гейне и мы» (Понедельники газеты «Слово», 1906, 17 апреля, 10); в этом номере газеты также было помещено его стихотворение «Тает» («Под гулы меди — гробовой…») под псевдонимом Ник. Т-о. Анненский подарил его И. А. Шляпкину с надписью: «Сей номер в продажу не поступал (по сие число) — дружеские чувства И. Анненского (он же Никто) вносят его в библиотеку Ильи Алекс<андровича> Шляпкина» (ИРЛИ, ф. 341, оп. 1, ед. хр. 672).
72. В архиве К. Чуковского сохранился фрагмент письма Анненского, где он отвечает на вопросы К. И. Чуковского в письме последнего от 19 августа 1909 г. (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 382), связанные с его работой над переводами из У. Уитмена: <далее приводится текст>
73. В. Г. Короленко был близким другом Н. Ф. и А. Н. Анненских и Т. А. Богданович. Сохранилось письмо Короленко к И. Ф. Анненскому от 18 февраля 1905 г. — просьба ответить на вопросы проф. A. Frunza, филолога-классика из Ясс (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 335).
74. См.: КО, с. 496–498.
75. Видимо, текст какого-то сочинения Анненского на пароходном бланке.
76. Ср. свидетельство Варнеке об интересе Анненского к творчеству Артура Никиша (1855 — 1922) — знаменитого в начале XX в. венгерского дирижера: «<. .> его увлекала музыка, и пропуск концерта Никиша был для него очень серьезным лишением» (ЖМНП, новая серия, ч. XXVI, 1910, март, отд. IV, с. 47).
77. «Царица-прислужница» — статья Ф. Ф. Зелинского (Вестник Европы, 1909, 7, с. 78–101, 8, с. 449–473), посвященная фрагменту трагедии Еврипида «Ипсипила».
78. Двоюродный брат Анненского А. Н. Ткачев — брат П. Н. Ткачева и А. Н. Анненской, жены Н. Ф. Анненского.
79. В 1918 г. Кривич на вечере памяти Анненского предполагал «давать пояснения и дешифровать много из <того>, что может казаться в стихах неясным» (письмо В. Кривича к А. А. Альвингу от 5 июля 1918 г. — ЦГАЛИ, ф. 21).
80. ГБЛ, ф. 109.
81. Аполлон, 1910, 4, январь, отд. II, с. 17.
82. ЦГАЛИ, ф. 1458, оп. 1, ед. хр. 78.
83. Укажем в этой связи на тот комментарий к стихотворению «Старые эстонки», который дает С. В. фон Штейн в своей статье об Анненском «Поэзия мучительной совести»: Ср. комментарий А. В. Федорова (СиТ 59, с. 613) — в статье Иннокентий Анненский — лирик и драматург (СиТ 90).