Около десяти лет спустя после смерти Иннокентия Федоровича Анненского (1855–1909) хорошо знавший покойного в последний год его жизни С. К. Маковский — поэт, художественный критик и редактор журнала «Аполлон» — писал в мемуарном очерке о нем: «Известно, что мы, русские, плохо ценим наших больших людей. Как часто приходят они и уходят незаметно. И только потом, когда их нет, спохватившись, мы сплетаем венки на траурных годовщинах <…> Эти люди, канувшие в вечность и увенчанные смертью, сделали бы гораздо больше, если бы при жизни были согреты вниманием любви. Общее русское горе — это легкомысленное пренебрежение к живым. Мы сами себя обкрадываем, не воздавая должного им, избранникам, не лелея их, светочей духа, одержимых самоотверженной страстью творчества»[1].
Развивая эту мысль, некогда отчетливо сформулированную Пушкиным в «Путешествии в Арзрум» в связи с гибелью Грибоедова, применительно к Анненскому, Маковский был глубоко прав, с особой остротой подчеркивая то невосстановимо утраченное, что при иных обстоятельствах могло бы быть своевременно осмыслено и зафиксировано и что позволило бы с большей полнотой и определенностью судить о загадочном облике скоропостижно умершего поэта, с запозданием получившего литературное признание. Скудость имеющихся в исследовательском обороте сведений об Анненском, несоизмеримая с его значением в литературе рубежа веков, — даже учитывая относительно благополучную сохранность его архива, — бросается в глаза сразу же, как только мы начинаем пристальнее всматриваться в тот или иной аспект его многогранной деятельности. В этих условиях немногочисленные мемуарные свидетельства об Анненском представляют особую ценность.
Связи Анненского с писательским миром, прочно установившиеся лишь в последние месяцы его жизни, в пору подготовки журнала «Аполлон» и выпуска в свет его первых номеров, возникали обычно спорадически и затрагивали далеко не основные центры тогдашней писательской и умственной жизни. На протяжении по меньшей мере трех десятилетий жизненные связи Анненского почти не выходили за пределы педагогического и научного круга, в котором он не мог найти отклика своим стихам. Столь же мало внутренних точек соприкосновения было у него с литераторами и общественными деятелями либеральной и народнической ориентации, с которыми он был знаком и среди которых были и очень крупные личности, например В. Г. Короленко. К их кругу примыкал его старший брат Николай Федорович Анненский (1843–1912) — известный статистик, публицист и народнический общественный деятель, сотрудник «Отечественных записок» и «Русского богатства». В его семье Анненский воспитывался, поддерживал с ним близкие отношения всю жизнь, однако поэзия Анненского его брату была непонятна и чужда, так же как и большинству окружавших его людей[2]. «Одинокий», — так по праву собиралась назвать свою статью об Анненском критик Л. Я. Гуревич[3]. О трагизме безысходного одиночества Анненского ясно сказал Маковский: «Поэт глубоких духовных разладов, мыслитель, осужденный на глухоту современников, — он трагичен, как жертва исторической судьбы. Принадлежа к двум поколениям, к старшему возрастом и бытовыми навыками, к младшему — духовной изощренностью, Анненский как бы совмещал в себе итоги русской культуры, пропитавшейся в начале XX века тревогой противоречивых дерзаний и неутолимой мечтательности»[4].
Духовное одиночество Анненский переживал и в царскосельской среде, враждебной новому искусству. Полемизируя с оценкой Царского Села начала века как «города муз», А. Ахматова писала в одной из заметок 1960-х годов: «О таком огромном, сложном и важном явлении конца 19 и начала 20 в<ека>,как символизм, царскоселы знали только „О закрой свои бледные ноги“ и „Будем как солнце“. При мне почтенные царскоселы издевались над стихами Блока:
Твое лицо в его простой оправе
Своей рукой убрал я со стола.
Их рупором был нововременный Буренин»[5]. Таким же было их отношение к Анненскому-поэту. Об ироническом отношении к «декадентским» стихам директора гимназии вспоминает О. А. Федотова-Рождественская. Эти царскосельские пересуды иногда проникали и в местную печать; таков, например, фельетон «Царица-скука» (подписанный псевдонимом «Пересмешник»), в котором высмеивался не названный по фамилии будущий муж Анны Ахматовой: «Это был молодой человек, очень неприятной наружности и косноязычный, недавно окончивший местную гимназию, где одно время высшее начальство самолично пописывало стихи с сильным привкусом декадентщины»[6]. Видимо, об Анненском идет речь и в статье редактора литературного раздела газеты «Царскосельское дело» П. М. Загуляева «На санитарно-литературную тему»: «Знал я одного поэта, тоже царскосела, который писал и печатал хорошие стихи (иные даже более чем хорошие), а потом спознался с нашими декадентами и пропал ни за понюх табаку. Пишет теперь ахинею страшную. А мог бы не маленьким поэтом стать. Жаль человека!»[7] Анненский стоически относился к своему одиночеству, к непониманию, нередко враждебному, своих стихов[8], оставаясь верным самому себе и направлению собственного творчества. «Я знаю, что моя мысль принадлежит будущему, и для него берегу мысль», — эти слова Анненского приводит журналист А. А. Бурнакин[9]. Оправданность этого убеждения Анненского подтвердил уже в 1918 г. один из первых исследователей его творчества Д. С. Усов, говоря об Анненском: «<…> он даже, как будто, придвигается все ближе с каждым годом. Больше его трудов выступает из сумрака; пристальнее начинают всматриваться многие в черты его духовного образа»[10].
В 1910-е годы начинает складываться своего рода посмертный культ Анненского. Его созданию способствуют, с одной стороны, акмеистский «Цех поэтов», с другой — литераторы, сгруппировавшиеся вокруг сборников «Жатва», в их числе — составитель первой библиографии произведений Анненского и литературы о нем, поэт, педагог и критик Евгений Яковлевич Архиппов (1882–1950)[11] и поэт Арсений Алексеевич Альвинг (Смирнов, 1885–1942)[12], уделившие много внимания собиранию материалов об Анненском. В 1920-е годы существовало поэтическое общество «Кифара», посвященное памяти Анненского. Поклонниками поэзии Анненского были Э. Ф. Голлербах, автор ряда работ о Царском Селе, и Вс. А. Рождественский, посвятивший Анненскому несколько стихотворений[13]. Можно было бы назвать еще многие имена[14].
Обделенность вниманием, которая сопровождала поэзию Анненского при его жизни, компенсировалась после смерти поэта появлением восторженных почитателей, признававших себя его учениками. Им принадлежала немалая заслуга в утверждении значительности творческих достижений Анненского, в придании его стихотворениям репутации классических произведений. В то же время их преклонение, при скудости фактических данных о жизни и облике покойного поэта, провоцировало на создание мифа об Анненском, стимулируя в значительной степени утверждение образа «царскосельского Малларме» и лишь опосредованным путем способствуя научному изучению биографии и творческого наследия поэта. Многие из этих мифологических представлений, оттеснявшие на второй план реальные факты, не выдерживают критики с точки зрения достоверности. Это замечание непосредственным образом относится к теме «Анненский и Ахматова». Так, например, М. Н. Остроумова в своих мемуарах «Петербургские эпизоды и встречи конца XIX и начала XX века» упоминает встречу с Ахматовой в доме Анненского; следует сделать оговорку — встреча эта произошла, по-видимому, зимой 1910—1911 гг[15]., когда самого Анненского уже не было в живых, и не в доме Панпушко — последней квартире Анненского, а в другом доме на той же Захаржевской улице, куда семья Анненских переселилась вскоре после его смерти. Как ни соблазнительно, в согласии с существующим мифом, видеть Ахматову, несомненную литературную ученицу Анненского, в обществе своего учителя, тем не менее, по признанию самой Ахматовой, они только виделись на улице[16]. Легендарного характера и утверждения Н. А. Оцупа, что Анненский «любил стихи почти никому не известной гимназистки Горенко (Анны Ахматовой)»[17]. Попутно заметим, что Ахматова не слушала лекций Анненского на курсах Н. П. Раева, как это указано в справочнике «Писатели современной эпохи»[18] (она поступила на эти курсы только в 1911 г[19].), и не могла подойти к дому Анненского в траурные дни после его кончины, как это описано в рассказе Ю. Нагибина «Смерть на вокзале»[20], — в это время она жила в Киеве.
Сразу же после смерти Анненского было решено собирать воспоминания о нем, с тем чтобы выпустить их отдельной книгой. Весной 1914 г. московский издатель Б. П. Португалов намеревался составить сборник памяти Анненского (в частности, он заручился согласием Вяч. Иванова)[21], однако его инициативы не дали никакого результата. В 1923 г. С. В. фон Штейн[22] писал в связи с этим: «<…> Это было большое счастье знать его именно интимным Иннокентием Федоровичем, а не накрахмаленным инспектором петербургского учебного округа, не ученым переводчиком Еврипида, не „maitre'ом“ в редакции журнала „Аполлон“. Он был прекрасный, такой многогранный и всеотзывчивый человек — в высоком значении этого слова. Семь последних лет его жизни я пользовался его дружественной близостью и когда-нибудь надеюсь рассказать о нем многое. Сделать то, что проектировалось еще тринадцать лет тому назад, когда был задуман сборник воспоминаний об Анненском — человеке, поэте, критике, ученом эллинисте. Он не состоялся, этот сборник, а между тем круг близких к Анненскому лиц сильно поредел. И скоро уже некому будет порассказать о нем»[23]. Однако и Штейн, так хорошо понимавший важность и значимость свидетельств об Анненском, не оставил своих воспоминаний о нем.
Видимо, в воссоздании образа Анненского многие из потенциальных мемуаристов наталкивались на непреодолимые трудности. Действительно, Анненский оставался в самом главном неразгаданной личностью даже для особо близких ему людей. Его одиночество порождало замкнутость, неконтактность, становившиеся чуть ли не принципиальной жизненной позицией[24], настороженность по отношению к литературной среде. Л. Я. Гуревич подчеркивает, что Анненский «никуда не шел, не сделал ни одного шага, чтобы попасть в свет общеизвестной литературы»[25]. Постигнуть Анненского в его цельности, воссоздать по сохранившимся разрозненным впечатлениям образ поэта, вероятно, было для большинства знавших его людей непосильным делом: оно требовало ясности понимания мемуаристом внутреннего мира своего героя, а в случае с Анненским лишь очень немногие могли претендовать на это.
Чуть ли не все мемуаристы (включая и сына Анненского), между собой не сговариваясь, не устают повторять, что Анненский представлял собою причудливое сочетание нескольких ипостасей, противоречащих одна другой и не поддающихся какому-либо суммарному пониманию. «Что общего между Еврипидом и Иудой Леонида Андреева, Ликофроном и Кларой Милич, благоговением перед Бальмонтом и статьей о значении письменных работ в средней школе?» — заострял эту мысль Б. В. Варнеке, делая вывод о необычайном «духовном гостеприимстве» Анненского[26]. Это «духовное гостеприимство», широкий диапазон интересов, эрудиции и творческих достижений Анненского поражали более всего в его личности и Волошина. Несколько дней спустя после первой беседы с Анненским он признавался в письме к нему: «Вы существовали для меня до самого последнего времени не как один, а как много писателей <…> И только теперь <…> все эти отрывочные впечатления начали соединяться»[27], Но в большинстве случаев это распадение целостной личности, двойственность и парадоксальность жизненного положения Анненского осознавались современниками как явление драматическое, нашедшее свое преломление и в трагической образности его стихотворений. Суммируя различные свидетельства, А. А. Гизетти приходил к выводу, что «ни в ком эта двойственность быта и духа, внешнего и внутреннего, не выражались с такой трагической яркостью, как в Иннокентии Анненском. Здесь уместно, пожалуй, говорить даже не о двойственности, а о множественности ликов-личин, резко противоречащих друг другу»[28].
При столь дробном, разномасштабном и разноаспектном восприятии личности Анненского неудивительно, что в ее трактовке мемуаристы противоречили друг другу, зачастую проявляя полную противоположность в своих наблюдениях и оценках. Даже внешность Анненского по-разному воспринималась различными наблюдателями. По выходе воспоминаний Г. И. Чулкова «Годы странствий» Э. Ф. Голлербах писал ему: «Удивило меня то, как „подан“ вами любимый мой Ин. Анненский, — прежде всего, как мне кажется, „физически“ неверно: Вы называете его (неоднократно) стариком, <…> Ан<нен>ский умер 53 лет; едва ли это старость <…> но дело не в „арифметике“ возраста. Вы верно замечаете, что Волошин никогда не будет стариком: то же я сказал бы об Анненском. На меня он никогда не производил впечатления стариковства, старчества — и не только на меня, но и на многих, ближе меня его знавших, он производил до конца своих дней впечатление „человека средних лет“»[29]. Сходным образом характеризовал Анненского В. В. Уманов-Каплуновский в письме к Кривичу от 27 декабря 1909 г., отмечая, что за месяц до смерти покойный казался «совсем молодым, полным жизненного огня»[30]. В то же время А. Н. Толстой, вспоминая об Обществе ревнителей художественного слова в 1909 г., писал: «Появился Иннокентий Анненский, высокий, в красном жилете, прямой старик с головой Дон-Кихота, с трудными и необыкновенными стихами и всевозможными чудачествами»[31]. Причины всех этих несовпадений, видимо, не столько в ошибках памяти мемуаристов (их наблюдения относятся к одному и тому же времени), сколько в несовпадении их точек зрения на Анненского, в избирательном восприятии какой-то одной из его многих «личин».
Стоит ли удивляться тем разительным несоответствиям, которые обнаруживаются в трактовках иных вопросов, связанных с Анненским. Прямым образом это относится к его характеристике как педагога и, в частности, как директора Царскосельской гимназии. «<…> Он был кумиром своих учеников и учениц, тем более что к данным внутренним присоединялись и блестящие внешние данные: одухотворенно-красивая наружность и чарующее благородство в обращении»; «он давал полную свободу индивидуальным наклонностям каждого преподавателя в его деле», — писал сослуживец Анненского А. А. Мухин[32]. Другой бывший преподаватель Царскосельской гимназии, служивший в ней при Анненском, П. П. Митрофанов дает подробную и столь же восторженную характеристику его педагогического дара: «<…> и ученики и мы, преподаватели, любили, ценили и чтили его <…> за то, что он сумел вдохнуть нам любовь к нашему делу и давал нам полный простор в проявлении наших сил и способностей. О каком бы то ни было полицейском режиме и регламентации не было и речи, да и сам И. Ф. не приказывал, а лишь просил и советовал. И таково было его обаяние — обаяние умного человека, опытного педагога, гуманного гуманиста, что слушали и слушались все не только со вниманием, но и с воодушевлением», и т. д[33]. Этим утверждениям противоречит негативный взгляд на педагогическую деятельность Анненского у Б. В. Варнеке, так же как Мухин и Митрофанов служившего под его началом в Царскосельской гимназии. Варнеке подобрал факты, характеризующие прежде всего оборотную сторону руководства Анненского, и в этом сказались его тенденциозность и заведомая предвзятость, но его мемуары позволяют, однако, отчетливее представить драматизм положения Анненского на посту директора Царскосельской гимназии и скорректировать тот уклон в сторону идилличности и бесконфликтности, который прослеживается у других мемуаристов, включая и сына поэта, В. Кривича, при характеристике Анненского как педагога.
Акцентированный у Варнеке разлад в семейной жизни Анненского не находит освещения у других мемуаристов. Между тем личная жизнь Анненского, внешне благополучная и соответственно идеализированно истолкованная в мемуарах Кривича, тоже оказывалась исполненной внутреннего драматизма и тщательно завуалированных конфликтов. По некоторым мотивам стихов Анненского можно догадываться о «вытесненных» переживаниях; на них указывает, например, оставшаяся неопубликованной строфа стихотворения «Если любишь — гори…»:
Если воздух так синь,
Да в веселом динь-динь
Сахаринками звезды горят,
Немучителен яд*
Опоздавшей** любви
С остывающей медью в крови[34].
* Зачёркнуто: Тем действительней яд
** Зачёркнуто: Перегара
В этой связи можно упомянуть и о доверительных чувствах Анненского к жене его старшего пасынка Ольге Петровне Хмара-Барщевской, которая, по словам Кривича, относилась к Анненскому и его творчеству с «благоговейным вниманием»;[35] их духовное родство могло перерасти в интимно-близкие отношения, но Анненский не смог пойти на это[36]. Вероятно, немало таких остро драматичных и подчас неразрешимо трагических обстоятельств скрывала внешне благополучная жизнь Анненского, но лишь немногие из них становятся явными.
На фоне «белых пятен» биографии Анненского и разноголосицы суждений об известных ее сторонах особенное значение для восприятия образа поэта приобретают мемуары его сына, поэта и прозаика В. И. Анненского-Кривича. «Значительнейшая часть сведений только в моей памяти!» — по праву утверждал он[37], прожив вместе с отцом, никогда надолго не отлучаясь от него, почти 30 лет. В 1925 г. вышла в свет работа Кривича «Иннокентий Анненский по семейным воспоминаниям и рукописным материалам»[38]. Начатая описанием скоропостижной смерти Анненского, она включила в себя краткие сведения о его детских и юношеских годах, о первых поэтических опытах и начальном этапе педагогической деятельности; подробно остановился Кривич на путешествии Анненского в Италию в 1890 г., введя цитаты из итальянских писем поэта и его записных книжек; завершались мемуары описанием службы Анненского в киевской Коллегии Павла Галагана и в петербургской 8-й гимназии. Последовательное изложение событий было доведено до осени 1896 г. — времени переезда Анненского в Царское Село.
По сей день эта работа была основным мемуарным источником об Анненском, хотя за ее пределами и остался последний, важнейший период в его биографии и творчестве — тринадцать лет жизни в Царском Селе. Обрисовать облик Анненского в эти годы Кривич стремился в последующих частях мемуаров. 10 января 1933 г. он писал П. Н. Медведеву: «Вы не раз говорили весьма лестные для меня слова по поводу той части, кот<орая> была опубликована. Но ведь тот период — был менее интересен: там ведь были только, т<ак> с<казать>, «подходы» к тому Анненскому, который выявился в царскосельские годы… В этой части работы, — не говоря уже о самом центре темы, т. е. выявлении мыслей и установок самого «Инн<окентня> Анн<енского>« — есть немало мест, имеющих безотносительную ценность в бытово-литер<атурном> отношении. Напр<имер>, зарождение и „кочегарка“ „Аполлона“, борьба за освоения нового поэтического слова, начала будущего Гумилева, Пунина, Коковцова и т. д.»[39].
Сохранилось несколько планов содержания мемуарной книги Кривича. Наиболее раннее изложение ее — в письме Кривича к Е. Я. Архиппову от 23 октября 1929 г.; воспроизводя этот текст, комментируем лишь отдельные имена, не нашедшие отражения в написанных Кривичем фрагментах: «По страницам пройдут — Волошин, Маковский, Толстой[40], Кузмин, Дризен[41], Хлебников[42], Deniker, свящ. Аггеев, Деляров[43], Зелинский, Анненские, Врангель[44], Блок[45], Гумилев, Комаровский[46], Бакст, Мейерхольд[47], Петров-Водкин[48], Вяч. Иванов, Головин, Озаровский[49], Вейнберг, Сологуб, Ахматова и десятки других, включая сюда и разные ведомственные…»[50] В записке о своей работе, представленной в феврале 1933 г. В. Д. Бонч-Бруевичу[51], к этому перечню добавляется еще ряд имен — поэты 1880-х годов Вигилянский и Фейгин (с ними Анненский общался в годы молодости, о Вигилянском А. П. см. <Автобиографию>), В. Г. Короленко, Ю. Н. Верховский, Н. Н. Пунин[52], Н. А. Римский-Корсаков и М. А. Балакирев (оба композитора присутствовали на гимназической постановке трагедии «Реc» в переводе Анненского), К. И. Чуковский, Д. И. Коковцов[53], О. Д. Форш[54], К. Эрберг, К. П. Энгельгардт (см.: ЛМ, с. 226–227), Е. М. Гаршин и др. Наиболее подробный план будущей книги был выслан Кривичем П. Н. Медведеву в январе 1933 г. В нем содержание предполагаемой работы, объем которой должен был составить около 12–15 печатных листов, было распределено на три части:
«I. 1-й петерб<ургский>, киевский и 2-й петерб<ургский> периоды.
В составе части: Деятельность и творчество на фоне той эпохи. Истоки творчества. Особенности внутренней организации И. А. Детское и юношеское творчество. Буд<ущий> первомартовец Ваня Емельянов. Общественная среда и служебное окружение. И. А. как предтеча символистов[55]. Близкие и друзья. „Понедельники“ Анненского. Италия. Киев и киевляне. Коллегия Галагана и урочище Разумовских. Начало работы над „Театром Еврипида“. „Рес“ на сцене. Особенности педагогических установок и связь с учениками. Литерат<урное> творчество и интересы 90-х годов.
II. Детское Село. Время высшего напряжения творческой воли.
Этот период жизни — как главнейший этап. Два брата Анненских: Ник<олай> и Иннок<ентий>. В составе этой части:
„Гимназия Анненского“ на фоне жизни б. Царского Села. „Пушкинские дни“. „Ифигения на сцене“. Ученики гимназии — будущие писатели и искусствоведы. Революция 1905 г. „Забавы“ малых дворов (вел. кн. Владимир). И. Ф. А. — как бельмо на глазу М<инистерст>ва народного просв<ещения>.
Научная и творческая работа в эти годы. Библиотека И. А. Чтения и собрания у Анненского по вопросам искусства. Бытовая дешифровка стихов 1-го царскосельского периода[56]. Поездки за границу. Парижские встречи. Журнал „Vers et Prose“, поэт Paul Fort, поэт N. Deniker. Фр<анцузское> поэтич<еское> общество „La Decade“.
Доклады И. А. в научных обществах по вопросам нового поэтического слова. Борьба за это слово и „академическое“ неприятие этих новшеств. Работа по Еврипиду. Свистопляска на верхах правительственного ведомства. Служебные обострения. М<инист>р Кассо[57]. „Ученого декадента“ хотят „командировать на собаках за полярный круг“.
Журнал своб<одной> мысли „Перевал“. Лиротрагедия „Лаодамия“ и трагедия Сологуба „Дар мудрых пчел“[58]. Новые пути в драмотворчестве. „Фамира-кифарэд“. Пение и музыка в жизни И. А.
Журнал „Аполлон“. И. Ф. А. в его центре. Эпоха „Аполлона“. „Кипарисовый ларец“ и его бытовая дешифровка. Уход и смерть И. Ф. А.
III. Те цельные вещи Анненского, кот<орые> по характеру своему должны быть напечатаны отдельно»[59].
В третью часть будущей книги Кривич намеревался включить прежде всего неизданные статьи и заметки Анненского; на протяжении всего ее текста предполагалось иллюстрировать изложение письмами самого Анненского и наиболее интересными письмами его корреспондентов (в их числе — Короленко, Блок, Ал. Н. Веселовский, Волошин, А. Н. Толстой, Ф. Сологуб, Поль Фор, С. Маковский и др.). Сохранившиеся фрагменты мемуаров Кривича в отдельных случаях включают эти документы или предполагают их присутствие в окончательной редакции того или иного эпизода.
Первая часть книги во многом должна была совпадать с мемуарным очерком «Иннокентий Анненский по семенным воспоминаниям и рукописным материалам»; однако, судя по плану, Кривич собирался отчетливее дать исторический и бытовой фон деятельности Анненского в первую половину его жизни. Вторая часть мемуаров в соответствии с намеченным планом написана не была, сохранились только более или менее отшлифованные автором фрагменты, не систематизированные, следующие один за другим в произвольном порядке и отчасти повторяющие друг друга, — своего рода «разметанные листы», в прямом смысле слова соответствующие своему заглавию в одной из черновых тетрадей Кривича — «Страницы и строки воспоминаний сына».
Многие из заявленных Кривичем тем в написанных фрагментах не были затронуты. В их числе характеристика учеников Анненского — «будущих писателей и искусствоведов», эпизоды разногласий Анненского с Министерством народного просвещения, «собрания у Анненского по вопросам искусства», отношения Анненского с журналом «Перевал» в 1906—1907 гг. — первым символистским изданием, в котором он стал печататься, музыка в жизни Анненского и др. Некоторые указанные Кривичем сюжеты известны в интерпретации других мемуаристов.
Существует, видимо, немало причин того, что Кривич так и не сумел довести до конца свой замысел мемуарной книги об отце. Необходимо отметить, что в 1920–1930-е годы он чрезвычайно нуждался, и это не могло не препятствовать работе над воспоминаниями. По всей вероятности, не было достигнуто определенной договоренности с издательскими инстанциями, что могло бы стимулировать его усилия. Самая задача написания мемуаров об Анненском была для Кривича, конечно, очень ответственным и сложным делом, в осуществлении которого он должен был испытывать непреодолимые трудности: нельзя скрывать, что Кривич не был духовным конфидентом своего отца и имел представление прежде всего о внешней стороне его жизни и творчества;[60] не случайно и в написанных частях он в основном ограничивается изложением событий и фактов, крайне редко касаясь каких-либо глубинных мотивов, проясняющих личность Анненского.
Среди рукописей воспоминаний Кривича сохранился более подробный план содержания отдельных глав книги, дающий дополнительное представление о темах, которые должны были найти свое отражение в мемуарах[61]. Воспроизводим его, опуская обозначения тех тем, о которых можно составить представление по сохранившимся фрагментам.
«Переводы франц<узских> модернистов. Деларов следил по подлинникам. «Мышь, покат<илася> мышь» (белые мыши)[62]. Размер не обязательно соответствовал. «Ифигения» на сцене. Варнеке, Котляревский, Пушкарева. Намерение поставить в Драмат<ическом> театре (переписка с Варнеке). «Думает правая рука»[63]. М<инист>р Зенгер после ухода своего присылает оттиски отцу[64]. Любовь к Бёклину. Ученики-поляки <…> Доклад Деларова по вопросам изобразительных искусств. Доклад Варнеке — о Шекспире. Именины. Бородины[65] — яблоки — чернослив. Изд. Вольф и «Книга отражений». «Тихие песни» и ненапечат<анное> предисловие. Знакомство с Благовещенской. «Город состоит из церквей и ухабов» <…> Возвращение из Крыма — подношения — служители (и венки).
Одиночество (ср. 2 письма, жене и Бородиной). Поездки с Арефой (и один раз с Васильем). Ауто-да-фе[66]. Журнал «Перевал». Переписка с Кречетовым[67]. Стихи «Невозможно»[68]. Отзыв Чуковского о «Кн<иге> отражений»[69]. Издатель «Перевала». «Северн<ая> речь» («потопит моя «Лаодамия»!?«)[70]. Статья о Гейне в „Понед<ельнике> Слова“ (N не поступил в продажу)[71] <…>
Царскосельский парковый пейзаж. Вопросы — письмо Чуковского[72]. То же — Короленко[73].
„Военизация“ гимназистов (пояса на пальто, попечитель Прутченко). Герасимов и его политика. Увертливый Извольский <…> Речь при окончании нами гимназии[74]. Бурнакин. Поездки по Волге (начало на бланке <?> парохода)[75]. Никиш[76]. „Царица-прислужница“ Зелинского[77]. Слезы Зелинского <…> Статистики — Ткачев[78] — Н. Анненский — отец. „Солитер“ <?> Верховской <…>»
Далеко не все из обозначенных здесь пунктов поддаются комментированию. Удивляет и отсутствие во всех планах Кривича такого сюжета, как непосредственные обстоятельства ухода Анненского с поста директора Царскосельской гимназии; видимо, он сознательно стремился оставить в тени этот факт. Из заявленных же Кривичем тем особенно огорчительно, что он не выполнил намерения специально написать о «бытовой дешифровке» стихов Анненского[79]. Вероятно, он помнил авторские объяснения Анненского к своим текстам и располагал документальными данными для этого. Так, из письма Кривича к Вяч. Иванову[80] известно, что он послал ему экземпляр «Тихих песен» с карандашными пометами на полях — реальным комментарием, которые просил стереть. Часть этих помет Иванов использовал в статье «О поэзии И. Ф. Анненского»: пояснил, что в стихотворении «Тоска» описываются обои, которыми оклеена комната больного, а в стихотворении «Идеал» — библиотечная зала в сумеречный час[81]. Некоторые из таких объяснений известны по письмам Д. С. Усова; в частности, он писал Е. Я. Архиппову о стихотворении «Струя резеды в темном вагоне»: «<…> сам И. Ф. объяснял это стихотворение просто так: через вагон последнего царскосельского поезда проходит дама в распахнутом манто — за нею струя духов»[82]. Такие «дешифровки» безусловно оказались бы необходимым комментарием, конкретизирующим смысл того или иного стихотворения[83]. Поиски реальной, «бытовой» основы стихотворений Анненского, видимо, должны стать одним из направлений в исследовании его поэзии, столь подчеркнуто обращенной, вразрез с устремлениями других современников-символистов, к «будничности», к «вещному миру», предопределяя и стимулируя деятельность последующего поэтического поколения.
ПРИМЕЧАНИЯ:
- Сергей Маковский. Иннокентий Анненский (по личным воспоминаниям). Веретено, кн. 1, Берлин, 1922, с. 233. См. в книге: Сергей Маковский. Портреты современников. Москва, «Аграф», 2000 (Нью-Йорк, 1955).
- Сводку мемуарных свидетельств о Н. Ф. Анненском см.: История дореволюционной России в дневниках и воспоминаниях. Аннотированный указатель книг и публикаций в журналах. Т. 3, ч. 1 М., 1979, с. 288–289. Сопоставительную характеристику братьев Анненских дал А. А. Гизетти в статье «Поэт мировой дисгармонии (Инн. Фед. Анненский)» <далее — цитата>. Братья Анненские противопоставлены друг другу в дневниковой записи Ф. Ф. Фидлера (1 декабря 1909 г.), сделанной в связи со смертью И. Анненского; Фидлер, знавший И. Анненского еще учителем в Гимназии Гуревича (1890 г.), отмечает, что он никогда не слышал о нем ни слова от Николая Федоровича (ИРЛИ, ф. 649, оп. 1, ед. хр. 13, лл. 165–166). «Брат поэта, Иннокентия Анненского, он был очень далек от его печального эстетизма, но по-своему был тоже человек даровитый и очень жизненный», — пишет о Н. Ф. Анненском А. Тыркова-Вильямс в своей книге «На путях к свободе» (Нью-Йорк, 1952, с. 62).
- Сохранились черновые заметки к этой недописанной статье (ЦГАЛИ, ф. 131, оп. 1, ед. хр. 13).
- Сергей Маковский. Портреты современников. Нью-Йорк, 1955, с. 224–225. См статью «Иннокентий Анненский» в книге: Сергей Маковский. Портреты современников. Москва, «Аграф», 2000.
- ГПБ, ф. 1073. Ахматова собиралась писать об этом подробнее. См. пункт в плане автобиографической книги: «Ин<нокентий> Анненский (Его положение в Ц<арском> С<еле>)" (Л. А. Мандрыкина. Ненаписанная книга. „Листки из дневника“ А. А. Ахматовой. В кн.: Книги. Архивы. Автографы. Обзоры, сообщения, публикации. М., 1973, с. 67).
- Царскосельское дело, 1908, 4 апреля, 2. См. о публикациях П. М. Загуляева в статье: Тименчик Р. Д. „Иннокентий Анненский и Николай Гумилёв“.
- Там же, 1909, 25 сентября, 39. П. М. Загуляев, видимо, знал не напечатанные еще тогда стихи Анненского через О. П. Хмара-Барщевскую, которая была литературной конфиденткой поэта; ей посвящен сборник рассказов Загуляева „Против течения“ (СПб., 1910; 2-е изд. — 1911; в предисловии к этой книге автор рекомендует себя „литературным старовером“).
- См., например, рецензию на „Тихие песни“, в которой утверждалось, что их автор близок к помешательству (Русский вестник, 1904, № 7, с. 385–386; подпись: М. М-ов).
- Анатолий Бурнакин. Мученик красоты. Искра, 1909, № 3, 14 декабря, с. 8. Ср. об Анненском: „„Мыслить — какое счастье!“. „Мыслить и страдать — вот в чем оправдание жизни“… говорил он“ (Письмо О. П. Хмара-Барщевской к В. Г. Сахновскому от 18 октября 1916 г.- Музей МХАТ, 8596).
- Д. Усов. Силуэты. 9. Иннокентий Анненский. Понедельник, 1918, 27 (14) мая, № 13, с. 3.
- См. его статьи об Анненском „Никто и ничей“ (Е. Архиппов. Миртовый венец. М., 1915, с. 77–86), „Об эстетическом восприятии смерти у И. Ф. Анненского“ (Терек, Владикавказ, 1914, 27 мая, 4911; подпись: Д. Щербинский).
- См. его рецензию на драму Анненского „Фамира-кифарэд“ (Жатва, кн. 5. М., 1914, с. 296–298). В 1922 г. в Севастополе А. А. Альвинг и М. А. Волошин служили с соборе панихиду в годовщину смерти Анненского (сведения со слов Альвинга из письма поэта Н. А. Лебедева к М. С. Волошиной от 23 октября 1934 г. — сообщил нам В. П. Купченко). 14 декабря 1929 г. Альвинг делал доклад на вечере памяти Анненского в кружке „Никитинские субботники“.
- Вс. Рождественский посвятил Анненскому ряд стихотворений. Первое из них по времени „Иннокентий Анненский“ („Чьи пальцы, так тонки и зыбки…“) вошло в машинописный „Альманах „Кружка поэтов“. 3“ (Пгр., 1916) (ГБЛ, ф. 245, карт. 11, ед. хр. 50). См. также его стихотворения „Иннокентий Анненский (Две тени)“ и „Памяти Ин. Анненского“ („Для всех раскрыты грустные страницы…“) (День поэзии 1980. Л., 1980, с. 349). Стихотворение Рождественского „Надпись на „Тихих песнях““ сохранилось в архиве поэта. Ср. также о смерти Анненского стихотворение Б. Лавренева „Памяти Иннокентия Анненского“ (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 2, ед. хр. 11).
- Упомянем, в частности, о ненайденном цикле стихов Ю. Н. Верховского об Анненском, существовавшем в 1920-е годы, и о его проекте мемуаров, в которых должны были быть освещены пункты: „Первое знакомство с Анненским. Он пришел в школу на мою лекцию в качестве окружного инспектора“ (Преображенская новая школа — частная гимназия кружка учителей. 1905–1906), „Отношения мои с И. Ф. Анненским. Его письма по поводу моей первой книги (1908). У него в б. Царском Селе. Сближение, особенно после смерти (в конце 1909), с его сыном (Валентин Кривич)“ (частное собрание). О посмертном культе Анненского см. также: Р. Д. Тименчик. Заметки об акмеизме. III. Russian literature, 1981, IX, pp. 175–189.
- См.: ЦГАЛИ, ф. 821, оп. 1, ед. хр. 3. Ср. запись Ахматовой в альбоме Кривича: Стояла долго я у врат тяжелых ада, / Но было тихо и темно в аду… / О! даже Дьяволу меня не надо, / Куда же я пойду?.. Анна Ахматова (Гумильвица) 23 декабря 1910 г. Царское Село (ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед. хр. 111, л. 95).
- См.: М. Алигер. В последний раз. Москва, 1974, 12, с. 156.
- Николай Оцуп. Современники. Париж. 1961, с, 25. Образ Анненского запечатлен и в поэме Н. Оцупа „Встреча“ (Париж, 1928, с. 11–12). Отметим также, что очерк Г. В. Адамовича „Вечер у Анненского“ (Числа, кн. 4, Париж, 1930–1931, с. 214–216), в котором изображается беседа Ахматовой и Анненского в его царскосельском доме, ни в какой мере не является мемуарным и относится к беллетристике.
- Писатели современной эпохи. Био-библиографический словарь русских писателей XX века, т. I. M. 1928, с. 26.
- ЦГИА, ф. 52, оп. 1, ед. хр. 21, л. 37.
- Наш современник. 1973, 2, с. 92. Я в этом журнале статьи не нашёл, зато нашёл её в 4-м томе собрания сочинений Ю. Нагибина.
- См. письма Е. Я. Архиппова к А. А. Альвингу от 27 апреля и 8 июля 1914 г. (ЦГАЛИ, ф. 21, оп. 1, ед. хр. 11), письма В. И. Португалова к В. И. Анненскому-Кривичу от 18 мая 1914 г. и 14 мая 1916 г. (ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед, хр. 91), письма В. Л. Португалова к Е. Я. Архиппову от 20 апреля и 19 мая 1914 г. (ЦГАЛИ, ф. 1458, оп. 1, ед. хр. 73).
- Штейн (фон) С. В.
- Сергей Штейн. Поэзия мучительной совести. Последние известия, Ревель, 1923, 10 мая, 11З. Ещё один фрагмент — на странице Штейн.
- Характерный пример: одно из собраний поэтического кружка „Вечера Случевского“ проходило в доме Анненских 24 мая 1908 г. по приглашению В. Кривича (см.: Последние новости, 1908, 26 мая, 108; Петербургская газета, 1908, 28 мая, 145). 29 мая Кривич сообщал М. Г. Веселковой-Кильштедт: „Отец мой на собрании быть не мог: он чувствовал себя не вполне здоровым и, вернувшись из города, сразу ушел к себе“ (ИРЛИ, ф. 43, ед. хр. 165). Показателен также отзыв композитора Б. В. Асафьева (выпускника историко-филологического факультета Петербургского университета). Пометки, относящиеся к посещению Б. В. Асафьева, сохранились в записной книжке Анненского 1908 г. (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 28, л. 50). Странно, ведь Асафьев вспоминает свою встречу с Анненским в 1909 году.
- Л. Г. [Л. Я. Гуревич]. Памяти И. Ф. Анненского. Русская мысль. 1910, 1, отд. II, с, 163–164.
- Б. Варнеке. И. Ф. Анненский. (Некролог). Журнал Министерства народного просвещения, новая серия, ч. XXVI, 1910, март, отд. IV, с. 46.
- Письмо от 7 или 8 марта 1909 г. (Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1976 год. Л., 1978, с. 243).
- А. Гизетти. Поэт мировой дисгармонии (Инн. Фед. Анненский). В кн.: Петроград. Литературный альманах. I, 1923, с. 50. Ср. письмо В. Н. Княжнина к А. А. Блоку от 21 ноября 1912 г.
- Письмо от 14 апреля 1930 г. ЦГАЛИ, ф. 548, оп. 1. ед. хр. 319.
- ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед. хр. 100.
- Алексей Толстой. Из дневника. Фигаро. Тифлис, 1922, 6 февраля, 4. Перепечатано в работе Валентины Балуашвили „Алексей Толстой в Грузии“ (Литературная Грузия, 1968, 2, с. 55). См. отрывки из очерка А. Н. Толстого „Н. Гумилёв“ в книге: Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. „Третья волна“, Париж — Нью-Йорк; „Голубой всадник“, Дюссельдорф,1989. Репринт Москва, „Вся Москва“, 1990. Противоречивые черты во внешнем облике Анненского подмечал К. И. Чуковский в некрологе „Памяти писателя“: „В последний раз я видел его в эту пятницу, четыре дня назад. И думал: старик, — а как прямо он держится, какие черные у него волосы, — ни одного седого волоска. И вообще он весь — такой бравый, точно бывший военный, — щеки розовые, глаза веселые, грудь вперед“ (Утро России, 1909, 2 декабря, 47).
- Ар. Мухин. И. Ф. Анненский. (Некролог). Гермес, 1909, 20 (46). 15 декабря, с. 609, 610.
- Проф. П. П. Митрофанов. Иннокентий Анненский. В кн.: Русская литература XX века (1890–1910). Под ред. проф. С. А. Венгерова. Т. II. М., „Мир“, 1915, с. 282. Ср. запись об Анненском в дневнике С. П. Каблукова.
- ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 2, ед. хр. 1, л. 30. Ср.: СиТ 59, с. 214. См. стихотворение „Сверкание“.
- См.: ЛМ, с. 231. О. П. Хмара-Барщевской Анненский посвятил „Стансы ночи“. О. П. Хмара-Барщевская была душеприказчицей Анненского.
- Воспоминания об Анненском, записанные О. П. Хмара-Барщевской, и его письма к ней не разысканы. О своих отношениях с Анненским О. П. Хмара-Барщевская рассказала В. В. Розанову в большом письме исповедального характера от 20 февраля 1917 г. (ЦГАЛИ, ф. 419, оп. 1, ед. хр. 687). Ср.: Р. Тименчик. О составе сборника Иннокентия Анненского „Кипарисовый ларец“. Вопросы литературы, 1978, 8, с. 309–310.
- Письмо к Д. Е. Максимову от 29 декабря 1930 г. (собрание Д. Е. Максимова, Ленинград).
- ЛМ, с. 208–255.
- ГПБ, ф. 474, ед. хр. 3.
- Алексей Николаевич Толстой был одним из молодых литераторов, причастных к „Аполлону“ в год его организации. В одном из писем к Анненскому 1909 г. (см. фрагмент на странице А. Н. Толстого) он дал отзыв о КО 2.
- Дризен (Остен-Дризен) Николай Васильевич, барон (1868 — 1935) — театровед, редактор „Ежегодника императорских театров“. О его отношениях с Анненским см.: КО, с. 646.
- См. страницу Хлебникова В. В.
- См. прим. 149 (прим. 36 к воспоминаниям Варнеке Б. В.).
- Врангель Николай Николаевич (1880 — 1915) — искусствовед. Анненский общался с ним в пору подготовки к изданию „Аполлона“.
- Письмо Анненского к Блоку от 18 апреля 1907 г. и краткую справку об их отношениях см.: КО, с. 476, 657 (письмо напечатано с неверной датой (18 VI) и с двумя неверными прочтениями). Об их отношениях см. также: Письма Валентина Кривича к Блоку. Предисловие, публикация и комментарии Р. Д. Тименчика. Лит. наследство, т.92, кн.2, 1981, с. 315–323.
- Поэт-царскосел граф Василий Алексеевич Комаровский (1881 — 1914) был знаком с Анненским эпизодически. См. о нём: В. П. Топоров. Две главы из истории русской поэзии начала века. I. В. А. Комаровский. Russian literature, vol. VII, 1979, № 3, pp. 253–284.
- Общение Анненского с Л. С. Бакстом и В. Э. Мейерхольдом относится к периоду подготовки „Аполлона“. Баксту Анненский направил письмо с разбором его картины „Terror antiguus“. Ответное, недатированное письмо Бакста процитировано в кн.: И. Н. Пружан. Лев Самойлович Бакст. Л., „Искусство“, 1975, с. 117.
- Анненский посещал выставку картин К. С. Петрова-Водкина в „Аполлоне“ в ноябре 1909 г.
- См. прим. 115 (прим. 4 к воспоминаниям Варнеке Б. В.).
- ЦГАЛИ, ф. 1458, он. 1, ед. хр. 55.
- ГБЛ, ф. 369, карт. 375, сц. хр. 9.
- Мемуарные записи об Анненском искусствоведа Николая Николаевича Пунина (1888 — 1953), сделанные в 1940-е годы, хранятся в частном собрании. Пунин вспоминает об Анненском в пору своего учения в Царскосельской гимназии. Впоследствии Пунин опубликовал статью „Проблема жизни в поэзии И. Ф. Анненского“ (Аполлон, 1914, 10, с. 47–50).
- Коковцов Дмитрий Иванович (1887 — 1918) — поэт-царскосел, участник кружка „Вечера Случевского“.
- О преподавательской деятельности О. Д. Форш в Царском Селе см.: А. Орлов. Ольга Дмитриевна Форш — моя учительница в Царском Селе. В кн.: Ольга Форш в воспоминаниях современников. Л., 1974, с. 47. См. также письмо О. Д. Форш к Анненскому из Киева от 23 августа 1909 г. (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 376) и ее телеграмму Н. В. Анненской (которую она называет „тетей Диной“) с соболезнованием по поводу кончины поэта (там же, ед. хр. 455, л. 36). См. страницу О. Д. Форш.
- Ср. развитие этой мысли (не нашедшей выражения в написанных мемуарных фрагментах) в письме Кривича к Д. Е. Максимову от 29 декабря 1930 г.: „Я лично (да и не только я, а и многие анненианцы) твердо считаю, что Анненский был одним из зачинателей русского символизма; он был символистом еще до возникновения символизма как литературного направления. Дело лишь в том, что, сторонясь всегда всякой шумихи и кружковщины, он весьма мало заботился о непременном „озаглавливании“ своих литературных выявлений…“
- Видимо, под „1-м царскосельским периодом“ Кривич понимает время директорства Анненского в Царскосельской гимназии (до января 1906 г.).
- Явная ошибка Кривича: Л. А. Кассо был министром народного просвещения после смерти Анненского, в 1910—1914 гг.
- Предполагалось осветить эпизод общения Анненского и Ф. Сологуба, вызванный тем, что Сологуб, не зная о трагедии Анненского „Лаодамия“, опубликованной в 1906 г. в сборнике „Северная речь“, написал на тот же античный сюжет свою трагедию „Дар мудрых пчел“. Сохранилось письмо Сологуба к Анненскому от 22 декабря 1906 г., написанное в этой связи. На опыт Анненского Сологуб сослался в замечаниях к своей пьесе (Ф. Сологуб. Собр. соч., т. VIII. СПб., „Шиповник“, [б. г.], с. 59). Ср. свидетельство А. А. Кондратьева в письме от 19 апреля 1931 г.: " <…> Мережковский тоже [как и Вяч. Иванов,- А. Л., Р. Т.] не любил Анненского. Последний же, в свою очередь, был недоволен Сологубом за то, что тот воспользовался в трагедии своей „Дар мудрых пчел“ уклонениями от античного канона, сделанными им, Инн"окентием> Фед<оровичем>, в трагедии на ту же тему» (Г. Струве. Александр Кондратьев по неизданным письмам. — Annali dell\' Istituto Universitario Orientale. Sezione slava, vol. 12. Napoli, 1969, pp. 24–25). Сопоставительный анализ трагедий Сологуба и Анненского дан в статье: Лена Силард. Античная Ленора в XX веке. (К вопросу об античном наследии в русском символизме). Hungaro-Slavica, Budapest, 1978, pp. 325–337.См. также сведения об этом на странице Ф. Сологуба.
- ГПБ, ф. 474, ед. хр. 3.
- Ср. резкую характеристику Кривича, данную ему Д. С. Усовым в письме к Е. Я. Архиппову (апрель 1925 г.). (ЦГАЛИ, ф. 1458, оп. 1, ед. хр. 78). В мемуарах Кривича обращает на себя внимание, что он не помнит имени Леона Ванье, хорошо известного в ту эпоху всем, интересовавшимся новой французской поэзией (см. с. 104). Можно было бы добавить еще свидетельства малого знакомства Кривича с интересами отца.
- ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед. хр. 49, л. 78–78 об.
- Видимо, имеется в виду возможность различных интерпретаций образа мыши в стихотворении Верлена «Impression fausse», переведенном Анненским. См., например: А. Н. Савченко. Образно-эмоциональная функция речи и поэтическая речь. Ростов-на-Дону, 1978, с. 103.
- 0 постановке «Ифигении» см. воспоминания Варнеке, с. 71–72, а также написанный им некролог А. И. Аркадьева «Актер-гражданин» (Театр, Одесса, 1922, 1, с. 5–7). Цитата о «правой руке» (по-видимому, из устной речи Анненского) любопытна как ассоциация с метонимическим мотивом рук в стихотворениях «Дальние руки», «Первый фортепьянный сонет» и др. Не исключено, что эта цитата находится в связи со словами Анненского в статье «Трагедия Ипполита и Федры» (1902): «<…> мне Ипполит Еврипида кажется более всего тоской и болью самого поэта по невозможности оставаться в жизни чистым созерцателем, по бессилию всему уйти целиком в мир легенд и творчества или стать только мозгом и правой рукой, как мечтал когда-то Жюль де Гонкур» (КО, с. 395). Ср. запись в дневнике Гонкуров от 10 марта 1869 г. (пер. А. Тетеревниковой): «Истерзанные постоянным недомоганием, мучительным, почти смертоносным для работы и творчества, мы охотно заключили бы такой договор с богом: пусть он оставит нам только мозг, чтобы мы могли создавать, только глаза, чтобы мы могли видеть, и руку, держащую перо, и пусть отберет у нас все остальные чувства, но вместе с нашими телесными недугами, чтобы в этом мире мы наслаждались лишь изучением человечества и любовью к нашему искусству» (Эдмон и Жюлъ де Гонкур. Дневник. Записки о литературной жизни. Избранные страницы в двух томах, т. I. M., 1964, с. 618).
- Министр народного просвещения Г. Э. Зенгер вышел в отставку 23 января 1904 г.
- Инженер-путеец А. П. Бородин и его жена Анна Владимировна Бородина (1858 — 1928); Анненский был с нею дружен и состоял в переписке.
- Сожжение после разборки части своего архива. См. об этом письмо Анненского к Е. М. Мухиной от 23 июля 1908 г. (КО, с. 479).
- Соколов Сергей Алексеевич (псевдоним: Кречетов; 1878–1936) — поэт, владелец издательства «Гриф», редактор журнала «Перевал». См. письма Анненского к нему: КО, с. 468–469, 473; ответные письма Соколова — ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 364.
- Это стихотворение Анненский предложил Соколову для журнала «Перевал», но тот отверг его как вещь, рассчитанную на «немногих избранных» (КО, с. 655).
- Статья К. Чуковского «Об эстетическом нигилизме» (Весы, 1906, 3–4, с. 79–81). О реакции на нее Анненского см. публикацию И. Подольской «Я почувствовал такую горькую вину перед ним…» (Вопросы литературы, 1979, 8, с. 299–301).
- В сборнике «Северная речь» (СПб., 1906), объединявшем произведения писателей-царскоселов — П. Загуляева, В. Кривича, Д. Коковцова, Д. Полознева (К. М. Дешевова) и др., Анненский поместил стихотворения и трагедию «Лаодамия».
- Статья Анненского «Генрих Гейне и мы» (Понедельники газеты «Слово», 1906, 17 апреля, 10); в этом номере газеты также было помещено его стихотворение «Тает» («Под гулы меди — гробовой…») под псевдонимом Ник. Т-о. Анненский подарил его И. А. Шляпкину с надписью: «Сей номер в продажу не поступал (по сие число) — дружеские чувства И. Анненского (он же Никто) вносят его в библиотеку Ильи Алекс<андровича> Шляпкина» (ИРЛИ, ф. 341, оп. 1, ед. хр. 672).
- В архиве К. Чуковского сохранился фрагмент письма Анненского, где он отвечает на вопросы К. И. Чуковского в письме последнего от 19 августа 1909 г. (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 382), связанные с его работой над переводами из У. Уитмена: <далее приводится текст>
- В. Г. Короленко был близким другом Н. Ф. и А. Н. Анненских и Т. А. Богданович. Сохранилось письмо Короленко к И. Ф. Анненскому от 18 февраля 1905 г. — просьба ответить на вопросы проф. A. Frunza, филолога-классика из Ясс (ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 335).
- См.: КО, с. 496–498.
- Видимо, текст какого-то сочинения Анненского на пароходном бланке.
- Ср. свидетельство Варнеке об интересе Анненского к творчеству Артура Никиша (1855 — 1922) — знаменитого в начале XX в. венгерского дирижера: «<. .> его увлекала музыка, и пропуск концерта Никиша был для него очень серьезным лишением» (ЖМНП, новая серия, ч. XXVI, 1910, март, отд. IV, с. 47).
- «Царица-прислужница» — статья Ф. Ф. Зелинского (Вестник Европы, 1909, 7, с. 78–101, 8, с. 449–473), посвященная фрагменту трагедии Еврипида «Ипсипила».
- Двоюродный брат Анненского А. Н. Ткачев — брат П. Н. Ткачева и А. Н. Анненской, жены Н. Ф. Анненского.
- В 1918 г. Кривич на вечере памяти Анненского предполагал «давать пояснения и дешифровать много из <того>, что может казаться в стихах неясным» (письмо В. Кривича к А. А. Альвингу от 5 июля 1918 г. — ЦГАЛИ, ф. 21).
- ГБЛ, ф. 109.
- Аполлон, 1910, 4, январь, отд. II, с. 17.
- ЦГАЛИ, ф. 1458, оп. 1, ед. хр. 78.
- Укажем в этой связи на тот комментарий к стихотворению «Старые эстонки», который дает С. В. фон Штейн в своей статье об Анненском «Поэзия мучительной совести»: Ср. комментарий А. В. Федорова (СиТ 59, с. 613) — в статье Иннокентий Анненский — лирик и драматург (СиТ 90).