Фёдор Иванович Тютчев. Смиренный гений русской поэзии (Людмила Кириллова)

Худенький старичок в очках, с мягкими всклокоченными седыми волосами и с задумчивым лицом… Тютчев со школьных времен большинству запомнился именно таким. На своих фотографиях Федор Иванович больше похож на пожилого немца, какого-нибудь учителя музыки, профессора. Словом, кажется, нет в его наружности великорусского размаха, широты. Но, по замечанию Д.С.Мережковского, «по внешности так же трудно судить о нем, как по черепку могильной урны о хранившихся в ней благовониях и о слезах, над нею пролитых».

Смесь православного с французским

Протоиерей Георгий Флоровский писал: «Поэтический гений Тютчева столь же велик, сколь и самобытен. Он сочетал исключительно тонкое и проникновенное эстетическое и философское видение с непревзойденной легкостью и свободой русского поэтического языка»^[1].

Иван Сергеевич Аксаков — один из лидеров славянофилов, муж Анны Федоровны Тютчевой (дочери Федора Ивановича) и, кроме того, первый его биограф — писал: «Тютчевы принадлежали к старинному русскому дворянству. В Никоновской летописи упоминается «хитрый муж», Захар Тютчев, которого Дмитрий Донской, перед началом Куликовского побоища, подсылал к Мамаю. В числе воевод Иоанна III, усмирявших Псков, называется также «воевода Борис Тютчев Слепой». А в половине XVIII века брянские помещики Тютчевы славились лишь разгулом и произволом, доходившим до неистовства»^[2].

Федор Тютчев родился 23 ноября 1803 года в родовой усадьбе Овстуг Брянского уезда Орловской губернии. Писатель Б.К.Зайцев рисует детство поэта безоблачным и счастливым: «Ее начало (жизни Тютчева — прим. автора) озарено почти волшебно; роскошный дом имения Овстуг... Изящный, ласковый мальчик, очень одаренный, баловень матери. В доме смесь духа православного с французскими влияниями. — Так и всегда было в барстве русском. Говорили в семье по-французски, а у себя в комнате Екатерина Львовна, мать поэта (урожденная графиня Толстая), читала церковнославянские часословы, молитвенники, псалтыри.

«Юный принц» возрастал привольно. Учился, но нельзя сказать, чтобы умучивался трудом — навсегда осталось широкое, вольготное отношение к работе»^[3].

В 1821 году Федор Тютчев оканчивает словесное отделение Московского университета и поступает на службу в Государственную коллегию иностранных дел. В восемнадцатилетнем возрасте юноша отбывает за границу, в Баварию, в качестве сотрудника Российской дипломатической миссии. Более двадцати лет прожил он за рубежом, лишь время от времени посещая Родину. В 1839 году дипломатическая деятельность Тютчева внезапно прервалась, но в Россию он возвратился только в 1844 году, будучи уже сорокалетним человеком.

В эти годы, проведенные за пределами Отчизны, уместилась целая жизнь — женитьба на Элеоноре Петерсон и рождение трех прекрасных дочерей, смерть супруги; второй брак с Эрнестиной Дёрнберг, рождение дочери и сына, любовные интриги и переживания, встреча в 1843 году с начальником III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии А. Х. Бенкендорфом. Итогом этой встречи стала поддержка императором Николаем I всех начинаний Тютчева по созданию позитивного облика России на Западе. Дипломату были позволены даже самостоятельные выступления в печати по политическим проблемам взаимоотношений между Европой и Россией.

По прибытии в Санкт-Петербург Тютчев возвращается в Министерство иностранных дел и с 1848 года занимает должность старшего цензора, а еще через 10 лет — 17 апреля 1858 года — назначается председателем Комитета иностранной цензуры. На этом посту Федор Иванович прослужит 15 лет, вплоть до своей кончины. Более чем удавшаяся карьера, успехи в светской жизни (высшее общество восхищается остроумием поэта и его красноречием, умиляется его простотой), кажется, не приносят душе поэта умиротворения и покоя.

И.С.Аксаков утверждал: «...томился он внутренним раздвоением и душевными муками. Ум сильный и твёрдый — при слабодушии, при бессилии воли, доходившем до немощи; ум зоркий и трезвый — при чувствительности нервов самой тонкой, почти женской, — при раздражительности, воспламенимости, одним словом, при творческом процессе души поэта, со всеми её мгновенно вспыхивающими призраками и самообманом; ум деятельный, не знающий ни отдыха, ни истомы — при совершенной неспособности к действию, при усвоенных с детства привычках лени, при необоримом отвращении к внешнему труду, к какому бы то ни было принуждению; ум постоянно голодный, пытливый, серьёзный, сосредоточенно проникающий во все вопросы истории, философии, знания; душа, ненасытно жаждущая наслаждений, волнений, рассеяний, страстно отдававшаяся впечатлениям текущего дня...»^[4].

Да и вся биография Тютчева, если присмотреться, поражает какой-то раздвоенностью: в служебной жизни, да и дома (обе жены по происхождению — немки) практически не произносивший ни одного русского слова; «этот почти — иностранец, едва ли когда говоривший иначе как по-французски»^[5], в поэзии он «словно дышал и не мог надышаться русским языком» (Аксаков удивлялся: «Каким же непостижимым откровением внутреннего духа далась ему та чистая, русская, сладкозвучная, мерная речь, которою мы наслаждаемся в его поэзии? Каким образом там, в иноземной среде, мог создаться в нём русский поэт — одно из лучших украшений русской словесности?.. Для этого нужна была такая самобытность духовной природы, какой нельзя не дивиться»^[6]). Будучи лично знакомым и даже друживший с Генрихом Гейне, Тютчев как старший цензор при Министерстве иностранных дел тем не менее нещадно «резал» его стихи. Политика, составлявшая всю внешнюю жизнь Тютчева, в его стихах если и появляется, то вяло и неуклюже.

Эту раздвоенность Федор Иванович перенес и в свои стихи.

Не случайно Тютчев, поэтически переживая раздвоенность своего внутренней жизни, с поразительной чуткостью умел изобразить самые зыбкие, переходные, неуловимые состояния природы.

По меткому наблюдению М.М.Дунаева, доктора богословия, автора книги «Православие и русская литература», «не природа сама по себе тут перед нами, а лишь отражение в ней душевных движений»^[7]. Радуга, смена времен года, лунная дымка — все под пером Тютчева становится метафорой тех переживаний, которые роятся в душе человека, метафорой самой переменчивой жизни.

Узреть Творца в творении

Тютчева называли и «западником» (в смысле его религиозных ориентаций), и «платоником», но чаще всего его обвиняли в пантеизме.

В.С.Соловьев написал большую интересную статью «Поэзия Ф.И.Тютчева», в которой отмечает: «созвучие его (Тютчева — прим. автора) вдохновения с жизнью природы, — совершенное воспроизведение им физических явлений как состояний и действий живой души. Конечно, все действительные поэты и художники чувствуют жизнь природы и представляют ее в одушевленных образах; но преимущество Тютчева перед многими из них состоит в том, что он вполне и сознательно верил в то, что чувствовал, — ощущаемую им живую красоту принимал и понимал не как свою фантазию, а как истину»^[8]. О пантеизме Тютчева Соловьев не говорит, но в статье о поэзии Фета он выделил критерии пантеизма: «Отвлеченный пантеизм растворяет все единичное в абсолютном, превращая это последнее в пустую безразличность; истинное поэтическое созерцание, напротив, видит абсолютное в индивидуальном явлении, не только сохраняя, но и бесконечно усиливая его индивидуальность»^[9].

В стихах Тютчева мы не обнаружим ни растворения явлений в абсолютном начале, ни их незначимости в сравнении с абсолютным, ни безличности самого этого начала. «Личность Божества для поэта несомненна, и безусловна значимость каждого отдельного, конкретного явления»^[10].

Природа для Тютчева — именно творенье, созданье, покрытое постоянной заботой Творца:

Федор Иванович для того-то так глубоко и вглядывается в творение, чтобы показать неопровержимость бытия Творца.

Не хлопоча о славе

Может показаться удивительным, но Федор Иванович «как будто вовсе не был заражён тем грехом, какого не избежал (в той или иной мере) ни один великий художник»^[11]: Тютчев не страдал гордыней.

Дадим слово биографу поэта, Ивану Сергеевичу Аксакову:

«Он не только не хлопотал никогда о славе между потомками, но не дорожил ею и между современниками; не только не помышлял о своем будущем жизнеописании, но даже ни разу не позаботился о составлении верного списка или хотя бы перечня своих сочинений. Если стихи его увидели свет,   так только благодаря случайному, постороннему вмешательству…».

«...Его скромность относительно своей личности не была в нём чем-то усвоенным, сознательно приобретённым. Его я само собой забывалось и утопало в богатстве внутреннего мира мысли, умаляясь до исчезновения в виду откровения Божия в истории, которое всегда могущественно приковывало к себе его умственные взоры»^[12].

Это не могло не отразиться и на отношении Тютчева к своему поэтическому творчеству:

«Стихи у него не были плодом труда, хотя бы и вдохновенного, но всё же труда, подчас даже усидчивого у иных поэтов. Когда он их писал, то писал невольно, удовлетворяя настоятельной, неотвязчивой потребности, потому что он не мог их не написать: вернее сказать, он их не писал, а только записывал. Они не сочинялись, а творились. Они сами собой складывались в его голове, и он только ронял их на бумагу, на первый попавшийся лоскуток. Если же некому было припрятать к месту оброненное, подобрать эти лоскутки, то они нередко и пропадали»^[13].

Федор Иванович, в отличие от многих и многих своих великих собратьев по ремеслу, «со смиренной снисходительностью взирал на самоё возможность начальствовать над умами и душами людскими»^[14]. Отсюда — его великое поэтическое прозрение:

В выставлении, выпячивании собственного «Я» Тютчев видел один из главных соблазнов гуманизма. И.Аксаков, отмечая врожденное глубинное смирение Тютчева, писал: «Мы видели также, что поклонение своему я было ему ненавистно, а поклонение человеческому я вообще представлялось ему обоготворением ограниченности человеческого разума, добровольным отречением от высшей, недосягаемой уму, абсолютной истины, от высших надземных стремлений, — возведением человеческой личности на степень кумира, началом материалистическим, гибельным для судьбы человеческих обществ, воспринявших это начало в жизнь и в душу»^[15].

В статье «Россия и революция» (1848) Тютчев отметил: «Человеческое «Я» — желая зависеть только от самого себя, не признавая и не принимая другого закона, кроме собственного изволения, словом, человеческое «Я», заменяя собою Бога, конечно, не составляет ещё чего-либо нового среди людей, но таковым сделалось самовластие человеческого «Я», возведённое в политическое и общественное право и стремящееся, в силу этого права, овладеть обществом. Вот это-то новое явление и получило в 1789 году название французской революции»^[16].

Чуть позже об этом он напишет уже в стихах:

Протоиерей Георгий Флоровский не случайно написал труд «Исторические прозрения Тютчева». Федор Иванович еще в 1873 году говорил: «Что меня наиболее поражает в современном состоянии умов в Европе, это недостаток разумной оценки некоторых наиважнейших явлений современной эпохи. Это дальнейшее выполнение все того же дела, обоготворения человека человеком, — это все та же человеческая воля, возведенная в нечто абсолютное и державное, в закон верховный и безусловный. Таковою проявляется она в политических партиях, для которых личный их интерес и успех их замыслов несравненно выше всякого иного соображения. Таковою начинает она проявляться и в политике правительств, которая, ради достижения своих целей, не стесняется никакою преградою, ничего не щадит и не пренебрегает никаким средством, способным привести ее к желанному результату. (…) Как только надлежащим образом опознают присутствие этой стихии, так и увидят повод обратить более пристальное внимание на возможные последствия борьбы, завязавшейся теперь в Германии, — последствия, важность которых способна, для всего мира, достигнуть размеров неисследимых»^[17]. И поэт пророчески предсказывает, что Европа в результате может оказаться в состоянии варварства, которого еще не наблюдала история мира.

Индивидуализм, доведенный до предела, приведший к утрате веры — вот причина бед и страданий как личности, так и всего мира. В Ком искать спасения — Тютчев знал:

Подвиг веры, на который был способен отец бесноватого отрока из евангельской истории, недоступен сытому и спокойному, уверившемуся в себе человечеству.

Еще через 10 лет Федор Иванович напишет стихотворение «При посылке Нового Завета»

И на исходе жизни, в возрасте 67-ти лет, Тютчев оставит такие полные радости и надежды строки:

Любовь к России

Аксаков утверждал: «...Любовь к России, вера в её будущее, убеждение в её верховном историческом призвании владели Тютчевым могущественно, упорно, безраздельно, с самых ранних лет и до последнего воздыхания. Они жили в нём на степени какой-то стихийной силы, более властной, чем всякое иное, личное чувство. Россия была для него высшим интересом жизни: к ней устремлялись его мысли на смертном одре»^[18].

Любовь к Родине не затмевала в Федоре Ивановиче способности критического отношения к действительности. На смерть императора Николая I он откликнулся весьма острой эпитафией:

Тютчев умел, окинув взором свою бескрайнюю Отчизну, за временным увидеть главное. Об этом — одно из самых известных его стихотворений о России, которое хоть и полно тихой грусти, но вместе с тем как бы сияет изнутри, между строк свидетельствуя о святости Руси.

Федор Иванович Тютчев не был безупречным семьянином, греховные страсти часто порабощали его, но было и осознание своего недостоинства, и глубокое смирение грешника перед Милосердным Судией:

Эти строки поэт написал за год до смерти.

Нам же остается по-христиански надеяться, что Господь призрел на Своего раба и упокоил его в селениях праведных.

* * *

Тютчев кажется слишком знакомым (с его стихами каждый встречался с самого детства), а оттого — слишком простым.

Нам не дано предугадать…

И эта кажущаяся простота мешает вчитаться. Но не вчитавшись — не понять истинной глубины. Не поняв глубины — не почувствовать гениальности, а не почувствовав гениальности — легко пройти мимо.

Позвольте себе заново открыть Тютчева.

И, воспевая вслед за ним творение, прославлять Творца.

pravoslavie.ru