У меня недавно появилась новая любимая поэтесса — Аня Логвинова. «Только я на интервью ужасно туплю!» — призналась Аня накануне встречи. Я ей не поверил и правильно сделал. Это было такое очаровательное порхание, которое бумага не держит, и диктофонная расшифровка только отдаленно намекает на то, о чем шла у нас речь, как солнышко в феврале намекает о приходе весны.
— Ты выросла в Москве, но у меня твои стихи нисколько не ассоциируются с современной столицей — слишком дружелюбные и симпатичные. Они по духу скорее откуда-то из шестидесятых, из «Я шагаю по Москве» или «Питер FM».
— Если честно, я очень люблю современную Москву. И большинство моих стихотворений как раз про нее. Детей, конечно, лучше растить в деревне, я редко выбираюсь в Москву, но даже к зубному на Пресню съездить — все равно благодать.
— У тебя недавно родился сын. Чему он тебя научил?
— Когда Димке исполнилось десять месяцев, мы часто гуляли с ним по лесу и я думала, что открываю ребенку мир. Говорила: «Вот, Дима, дотронься до березки — она белая. Дотронься до елочки — она колючая». Потом мы увидели на дереве мох. Я говорю: «Это мох, погладь — он приятный, пушистый». Оторвала кусочек и даю его Диме, а он берет и пытается мох приставить обратно… Вот такой был урок. Нельзя ничего нарушать. Даже ребенку это неинтересно.
— Многие понимают творчество как войну. Ты согласна? Кто главный враг поэзии? Если он есть.
— Любое неверно подобранное слово уже враг поэзии. Внутри человека есть много вещей, которые мешают написать хорошее стихотворение. Например самообман. Это может завести не туда. Я вообще боюсь слов. Слова тянут за собой. «Поэт издалека заводит речь, поэта далеко заводит речь…» Поэтому очень важно ничего стихотворением не напортить. У меня в стихах много людей живет, я сама там почти всегда заседаю и стараюсь избегать каких-либо прямых указаний, чтобы не запереть в них читателя… Все свободны! Помнишь, как Разбойница в «Снежной королеве» выпустила крольчат из клеток? «Бегите! Гуляйте!» Поэтому, когда я пишу, например, «…и ты ко мне придешь, и встанешь на пороге, как корабль», я в конце оставляю лазейку: «Ты не пришел, не думал приходить». Но опять-таки чтобы не нарушить свободу собственно прийти, пишу: «Не думал приходить без спичек». Этот момент я очень контролирую, пишу с подстраховкой, чтоб никто не попался.
— Поэты отличаются от обычных людей?
— Мне кажется, на долю каждого человека выпадает столько испытаний и переживаний, что вряд ли кто-то может, не покривив душой, назвать себя обычным. Или кого-либо обычным. Обычный человек — это кто? Тот, с кем и полсловом не перемолвился и не слышал про него ничего и в глаза не посмотрел.
— Ты веришь в волшебство?
— Нет. Единственный пример волшебства, в который я верю, мне показал в детстве папа. Он взял из вазы с фигурным печеньем мучного поросенка и превратил его в фарфорового.
— Как он это сделал?
— Спрятал за спину, а когда вытащил — поросенок уже был из фарфора. Это был сильный случай. Я потом в детском саду всех мальчиков предупреждала: «Если кто-то будет меня обижать, мой папа придет и превратит его в торт».
— Ты в поэзии развиваешь то, что делал твой папа — поэт Петр Логвинов, или ты идешь параллельным путем?
— Главный редактор «Нового мира» Андрей Василевский написал в рецензии на сборник «Знаки отличия», что мои приемы и интонации генетически восходят к папиным стихам и что «в истории отечественной поэзии это случай исключительный». Я выросла на папиных стихах и его ощущении жизни. Что касается приемов, то специально папа меня обучал только приемам карате, а стихи я начала писать просто за компанию. И конечно, мы очень похожи. Только папа всегда хотел бешеного праздника и риска — то в Арктике, то в Антарктиде, то в Африке. В общем, «кровь идет по венам с песней».
— А ты?
— А для меня семейная жизнь в деревне — это максимальный экстрим, который я способна выдержать. Женщины вообще потише, чем мужчины. Нас с папой сближает благодарность жизни за то, что она есть. Вплоть до заискивания перед жизнью. Мой дедушка, папин папа (он делает телескопы), часто повторяет: «Нужно ни на секунду не забывать, что мы несемся во Вселенной с бешеной скоростью». Я это чувствую очень сильно, и папа это чувствовал. Стихи всегда говоришь как бы вдогонку тому, что любишь, тем, кого любишь.
— Русской поэзии 300 лет. Такое громадное творческое наследие не мешает? Условно говоря, Пушкин начинал с чистого листа, он зажигался быстрее, чтобы что-нибудь сделать, а сейчас уже столько всего сделано. Это не расслабляет? Не приводит к такому пожиманью плечами: а зачем делать что-то еще?
— Я очень люблю Пушкина и стараюсь у него наворовать больше, чем даже могу, но ведь понимаешь — он же не все успел попробовать в этой жизни. К примеру, он же никогда не купал совместно с моим мужем нашего ребенка.
— Чувство влюбленности в мужчину вдохновляет на творчество или отвлекает от него? Петрарка говорил: «Кто влюблен, тот не пишет о любви».
— Кто влюблен безмятежной счастливой любовью, конечно, не пишет, но ведь он находится одновременно еще и в состоянии дичайшей паники: а вдруг я, влюбленный, что-то недопонял, недочувствовал, невнятно объяснил, не предупредил, не предугадал, недослышал, вовремя не вспомнил. Эта паника — хороший парник для стихов. А у Петрарки я очень люблю строчки «Я жил не осушая слез доселе, а лучше б было промочить мне ноги» — такая попытка пошутить в самый казалось бы неподходящий момент. Вот я не знаю теперь, как ребенка перевоспитать. Он, когда видит, что кто-то плачет, приходит в дикий восторг и начинает веселиться. Это потому, что когда он еще совсем был маленький и вдруг заставал меня в слезах, я тут же затевала какие-нибудь веселые игры и песни, чтобы он не озадачивался этим вопросом. И теперь он думает, что слезы — это предисловие к чему-то очень-очень хорошему.
Беседовал Дмитрий Фалеев
www.nanevskom.ru
