У стропальщика Михеича (так называют его все друзья-собутыльники) большие умные, но печальные глаза и пышные рыже-седоватые усы. Поскольку последние, по словам самого Михеича, его единственное жизненное достижение (два сына-близнеца, находящиеся в местах не столь отдалённых, ─ не в счёт), внесу «авторизованную» ясность: рыжие они от чрезмерного употребления дешёвых сигарет и вина, а седоватые ─ от количества прожитых лет; через пару годков рыже-седоватые усы уйдут на пенсию. Конечно, если…
А лет сорок назад Михеич подавал неплохие шахматные надежды ─ был сильным перворазрядником, небезуспешно играл в турнирах и работать в строительно-монтажном управлении не собирался. Однако человек полагает, а Бог располагает…
Вы здесь
Евгений Боровой. Проза
Сотканная из поцелуя
Это случилось в Рождество Христово.
Утро. Искрящиеся снежинки неспешно ткут для земли белый сверкающий пеньюар, прохладными «мушками» ложатся на лицах прохожих, тонкой вязью оседают на великолепных ресницах молодой женщины с букетом прекрасных сиреневых гвоздик. В её глазах сияет восхитительная бездна, душа наполнена ликующим счастьем. Она любима! Она любит!..
Откровенно говоря, давно уже не встречал я на улицах счастливых женщин, запамятовал, как сияет радость в их глазах, нечасто вижу цветы, подаренные любимыми… Эти грустные размышления вводят меня в троллейбус. На удивление, в салоне немногопассажирно. Никто не топчется по ногам, нет необходимости волноваться за сохранность пуговиц. Надо же: почти все женщины сидят! А малочисленное джентльменство ищет в ногах правду.
Чудеса-а-а!
Светлое Рождество щедро на приятные сюрпризы…
Розовый миг
…Розы ты сначала не увидела, а почувствовала. Пассажиры ещё входили в троллейбус, но нежнейший аромат цветов, казалось, опередил их и уже густо напитал душный воздух салона. Только несколько мгновений спустя в заднюю дверь вплыл роскошный букет. Было такое ощущение, будто не моложавый мужчина осторожно внёс его в троллейбус, а ослепительные розы торжественно ввели мужчину за собой. Он дошёл до середины салона и остановился в полуметре от тебя.
Розы ─ это твоя умопомрачительная слабость! Скосив глаза направо, упиваясь благоуханием, ты попыталась сосчитать розы и представить счастливицу, которой они предназначены… «Зрелой зелёноглазой шатенке в бирюзовой блузке эти одиннадцать роз весьма к лицу», ─ подумала ты и, похоже, заалела. Как двенадцатая роза. Ведь зрелой зелёноглазой шатенкой была ты сама.
Находиться рядом с такой красотой и не любоваться ею, не вдыхать её ─ выше твоих сил. Чтобы избавиться от этой изощрённой пытки, ты хотела пройти вперёд, но пассажиров уже прибавилось, и они стояли плотной непроходимой массой. Ехать ещё четыре остановки, посчитала ты, а розы сводят тебя с ума, сводят…
У погоста памяти
Почти невидимая, заросшая травой дорога устало взобралась на пригорок, из последних сил метнулась вправо и удивлённо остановилась перед горестно покосившимися, переломленными воротцами, похожими на букву "к". Так и застыли в скорбном слиянии никому теперь не нужная дорога к погосту и заброшенное сельское кладбище, незримо опалённое Чернобылем. А двадцать белоствольных берёз горят щедрым багрянцем, словно поминальные свечи двадцати лет трагедии.
Пылкая сердобольная осень пытается доступными ей средствами скрасить людское горе и тлен запустения: заросшие могилы заботливо укутываются опадающими пахучими листьями; на кусты, деревья, надгробные плиты покойно ложится седая паутина бабьего лета. На сучок рябины наколот полуистлевший лист из ученической тетради – словно послание мудрого прошлого. Буквы выцвели и едва различимы:
Октябрь. Душа осенняя...
Так хочется спасения!
Молитва, покаяние,
Терпенье... Воздаяние!..
Посевы наши...
Пробегая свою жизнь, задаём ли мы себе вопрос: "Как произрастёт посеянное нами?"
В этой истории всё выглядело довольно странно, включая сам телефонный звонок в редакцию — необычно резкий, короткий, почти сварливый. Тонкий старческий голос в трубке долго выяснял, кто у телефона, а, выяснив, настойчиво попросил о встрече. Оказалось, что звонивший живёт неподалеку, поэтому он предложил встретиться прямо сейчас и непременно "на природе"...
Ко мне подошёл невысокий пожилой мужчина, тяжело опирающийся на трость, и представился: Игнатий Фомич. Его лицо было испещрено мелкими морщинками, глаза затравленно посверкивали из-под густых нахмуренных бровей, а под левым ухом висел глубокий шрам.
— Я знаю, что мою исповедь вы воспримете с недоверием, — без предисловий начал он, — но вы первый и последний, кому я об этом расскажу. В церковь я хочу пойти, очистившись раскаянием, и поставлю для неё две свечи: одну — во здравие, другую — за упокой. Ведь я не знаю, жива ли она...
