Сотканная из поцелуя

Это случилось в Рождество Христово.
Утро. Искрящиеся снежинки неспешно ткут для земли белый сверкающий пеньюар, прохладными «мушками» ложатся на лицах прохожих, тонкой вязью оседают на великолепных ресницах молодой женщины с букетом прекрасных сиреневых гвоздик. В её глазах сияет восхитительная бездна, душа наполнена ликующим счастьем. Она любима! Она любит!..
Откровенно говоря, давно уже не встречал я на улицах счастливых женщин, запамятовал, как сияет радость в их глазах, нечасто вижу цветы, подаренные любимыми… Эти грустные размышления вводят меня в троллейбус. На удивление, в салоне немногопассажирно. Никто не топчется по ногам, нет необходимости волноваться за сохранность пуговиц. Надо же: почти все женщины сидят! А малочисленное джентльменство ищет в ногах правду.
Чудеса-а-а!
Светлое Рождество щедро на приятные сюрпризы…
И эту женщину увидел я сразу. На её скромную шубку ниспадал тяжёлый каскад натуральных светло-каштановых волос. Она была в том обольстительном околосорокалетнем возрасте, когда зерно жизни уже отделено от плевел недостижимого, когда в пике своего зрелого очарования она прощается с душным летним зноем и переходит в пылкую юную осень, когда сладостная гармония души и тела способна взметнуть земную любовь (ау, любовь!) до неземных вершин непознанного. Она не красавица; наоборот ─ в ней нет даже той банальной «изюминки», которая делает неброскую женщину временно привлекательной, милой, симпатичной, желанной. Но эта бросающаяся в глаза «изюминка», как правило, на виду, на поверхности, общедоступна. Насладишься ею, изучишь её, насмотришься на неё ─ и захочется заглянуть «за кулисы». А там ─ старые пыльные декорации да тривиальные «пьесы» прожитых лет.
Сказал «она не красавица», однако не мог отвести от моей троллейбусной героини взгляд. В ней, «безызюмной», было что-то неуловимо заветное, скрытое от посторонних суетных взоров, таился какой-то бесценный сокровенный клад. Чтобы не быть назойливым, я опустил веки и стал мысленно исследовать её лицо, выражение глаз, даже попытался представить голос. А как бы параллельным курсом в памяти нежданно всплыла картина Леонардо да Винчи «Мона Лиза» с её неуловимой улыбкой. «Да-а, брат Леонардо, ты слыл великим знатоком женщин. И каких ─ эпохи Возрождения! Тебе были ведомы их душевные терзания, тайные помыслы, их страсти земные и неземные наслаждения, каждый извив женского тела, но и ты оказался бессильным перед главной загадкой Женщины. Её можно любить, жалеть, ненавидеть, боготворить, понимать, желать, обладать ею (признаюсь, не люблю это слово!), однако постичь её невозможно! Она тайна за семью печатями. И ты, брат Леонардо, «показал» эту тайну, ставшую для нас ещё более загадочной. Твоя «неуловимая улыбка Джоконды» ─ не улыбка вовсе, а вселенское таинство, за которым непостижимая бесконечность, чёрная дыра, вечные время и пространство. Хотя нашлись спустя пять столетий умники-эскулапы, поставившие диагноз Моне Лизе: один, психиатр, решил, что сегодня она была бы его пациенткой, другой ─ будто у неё катаракта, и третий, и четвёртый… Какие пигмеи!..»
В динамике послышался голос водителя, объявившего название очередной остановки. Я открыл глаза: густые ресницы моей Моны Лизы были опущены. Но я не забыл её взгляд и печальную глубину его коричневой бездны. Там всё смешалось: мелкие осколки несбывшегося счастья, бабье лето неоценённой любви, чёрные разводы незарубцевавшихся страданий, пылко-робкие проталины не востребованной жизнью страсти…
«Благодарю, Джоконда, за то, что ты позволяешь мне тобой любоваться, ─ мысленно произнёс я. ─ Пожалуйста, не открывай глаза»… Я смотрю в её просветлённое лицо, и строчки изливаются, кажется, из самой моей души:

Ты соткана из утренней зари
И зарева, объявшего планету,
Из нимбов, что сплетают фонари,
И пламенных шекспировских сонетов…

Я вновь закрыл глаза, И почудилось мне, будто мило порозовело её лицо, всхлипнула душа.

Звучит в твоей израненной душе
Бетховенская "Лунная" соната,
Как на последнем в жизни вираже
Карают сердце отчие пенаты…

Снова раздаётся в динамике голос дисциплинированного водителя, и я… проснулся. В заиндевевшей раме окна серебрится сложный узор рождественского «рукоделия». Это всё, что осталось от моего чудесного сна. Но я не сдаюсь: встаю с постели и подхожу к «картине», пытаясь «идентифицировать» её с творением Леонардо да Винчи либо с моим видением ─ Джокондой из троллейбуса. Мороз гениален! На его стеклянном полотне и «Мона Лиза», и троллейбусная «знакомка», и «Последний день Помпеи», и…
Всматриваясь в окно, я вспомнил строки, пришедшие ко мне во сне! В тот же день я дописал стихотворение:

Создатель твой не тело изваял,
А микрокосм неистовых страданий:
Где миллион веков туман стоял,
Сегодня стонет миллиард терзаний.
Ты слишком поздно осияла мир,
Несущийся в слепую неизбежность.
Здесь правят бал нажива, власть, кумир,
А в Золушках живут любовь и нежность...
Ты соткана из дня и тьмы ночной,
Из их пленительного поцелуя...
Зачем, скажи, страдания одной,
Когда тебя возвышенно люблю я?..