Тётя Маша

Человек взрослеет, начав за кого-то отвечать. И был такой день, когда повзрослели все: 22 июня, начало войны.
Их было трое подруг: Аня, Маша, Нонна. Они вступили в войну шестнадцатилетними.
Жизнь перевернулась, центром стал фронт, и все что делалось, делалось для фронта. А потому они встали в поток, и руки их клеили плащи против газовых атак. Много часов подряд – проклейка одного и того же, порученного тебе лично, шва. Немели руки, болела голова, но от крепости склеенного зависела чья-то жизнь…
Аня и Маша – сироты, Нонна – избалованная дочь высокопоставленных родителей. С началом войны разница стерлась, центр тяжести переместился.
Потом были коробки для патронов. Много коробок. День и ночь, штабеля коробок, которые они клеили, перевыполняя норму.
Аня заболела. Воспалились лимфоузлы, шея превратилась в сплошную рану. Высокая температура не спадала, а врачи ничем не могли помочь – все медикаменты и бинты ушли на фронт. С загноившихся ран снимали повязку, и – возвращали снова…
Но коробки ждали ее рук, патроны ждали своих коробок, всего этого очень ждали на фронте. Она ходила на работу с высокой температурой, перевыполняя норму, и не имела права жалеть себя. Но ее пожалел один врач, дав адрес гомеопата.
Гомеопат помог, раны затянулись, оставив на шее страшные следы – на всю жизнь.
А потом, когда немец стал подходить к Москве, были окопы. Мерзлая земля не поддавалась, и казалось, они вгрызались в нее не лопатами и ломами, - зубами. Но справились.
И не было слез, потому что на грани слез уже нет.
Все это прошло, закалив характер навсегда, научив, что важно, что – нет. На души лег отпечаток тех лет, навсегда, до после-смерти.
И когда пришла весна сорок пятого, они вернулись к жизни другими, – Аня, Маша, Нонна.
В сорок седьмом все трое вышли замуж – за друзей-гебешников, служивших в Кремле.
Аня потеряла первого сына, родила второго, потом третьего. У Нонны тоже уже были сыновья. У Маши детей не было.
В пятидесятом к ней пришла беда. Мужу поставили диагноз – рак мозга. Может быть, для нее это стало испытанием более страшным, чем война. Душевные раны, полученные на войне, затянулись, и о ней можно было вспоминать. Но о том, что пережито было тогда, во время болезни, ни вспомнить, ни сказать было невозможно.
По смерти мужа вызрел в ней новый плод: Мария приобрела кротость души, сокровище, что остается навсегда. Ее уже трудно было сломить и удивить какой-то бедой. Она осталась одна во всем мире, не считая подруги Ани и ее детей: Нонна к тому времени отдалилась от них.
Протекли десятилетия одиночества – она больше не вышла замуж – и этим десятилетиям сопутствовала тихая кротость человека, всегда довольного всем, и не требующего ни от кого ничего.
Она часто бывала в гостях у Ани, среди ее детей, а потом и внуков. Все они звали ее – тетя Маша.
Неропотливость и опыт пережитого горя делали ее счастливой. По крайней мере, намного счастливее тех, кто ищет чего-то на земле, и никак не может найти. Она всегда была молчаливой и как бы углубленной в себя, с растворенной на лице улыбкой радостного человека.
Болезни стали стучаться к ней, и Анины дети всегда были готовы помочь. Потом была операция, и толстую кишку вывели наружу. Нужен был уход.
И тогда, продав квартиру, тайно от Аниной семьи, она сдала себя в дом престарелых. Сообщила, когда все пути к отступлению были отрезаны. Анина семья пришла в ужас и расстройство, но исправить ничего уже было нельзя.
А тетя Маша по-прежнему была и благодушна, и довольна всем.
Аня часто ездила к ней, чередуясь со старшей невесткой. Потому что тетю Машу все любили. Ее нельзя было не любить.
Воспоминания о ней всегда растворяются во мне мыслью о воздаянии. Не там, где-то далеко, а здесь, на земле. Как могло поместиться в такой жизни счастье? Но оно поместилось и в этой жизни, и в этой душе, такое, какое трудно встретить.
Ее спросили, не нужно ли привести священника.
Она ответила: "Не беспокойтесь, я всем довольна, да к нам и батюшки приходят часто".
Тем утром к ним опять пришел священник, и подошел к тете Маше. Она не готовилась, и сказала ему, что причащаться не будет. Но он уговаривал. Просил. Настаивал.
Соседки удивлялись: такого никогда не было.
Кротость ли характера взяла свое, или она усмотрела в этом Промысл Божий, но тетя Маша согласилась, и священник причастил ее.
Он ушел, она прикрыла глаза. Все той же кротостью светилось лицо, и тихой улыбкой…
Через полчаса она умерла.