Сказ про мельницу, что на Зуше стояла

Сказ времен написания «Корявого болота» и «Приказчика», нашел в «запасниках».

Сей сказ основан на реальных событиях, о чем было высочайшее указание дело сие расследовать и Ево Императорскому Величеству обо всем доложить.

Не всегда у нас-то такая мельница справная была. Знала она времена и похуже и пострашнее. Одно время, еще при моем прадеде, надолго ее забросили: местами крыша обвалилась, доски прогнили, крылья набок, вот-вот рассыпятся. Барин, бывало, заглянет к нам из Петербурга, прикажет починить мельницу, да боится народ приближаться к ней, отнекивается:

— Хоть до смерти запори, — говорят, — все будет полегче!

Конечно, злился страшно барин, а сделать ничего не мог. Приказал управляющему нанять плотников со стороны. Долго пришлось искать: многие-то прослышали про нашу мельницу и отговаривались, что работы-де много. Только толи в Орле толи в Ельце (уже и не упомню) нашлись работники.

Приехали, сразу за работу и принялись. Звонко пилы поют, молотки марш выстукивают, сами плотники песни распевают, да как темнеть начало поднялся со стороны мельницы крик, шум, гам. Наши стоят, крестятся, на выручку боятся пойти. Только парни некоторые все же решились. Прибежали к мельнице, смотрят — пила сама бревно пилит, молоток на крыше стучит, а приезжие мужики связанные на земле лежат. Ну, парни и ходу назад, до деревни, за батюшкой, отцом Симеоном, на выручку его звать. Как завидела нечисть, что священник идет, вмиг побросали инструмент и растворились дымкой. Плотники этой же ночью снялись и обратно домой убежали — все как один седые — от старого до молодого. А мельницу так и оставили догнивать-разваливаться. Вы то, конечно, спросите: что ж никак с нечестью совладать нельзя, освятить там мельницу, молебен отслужить или еще что?

Так, если бы все так просто, и разговора не было. Конечно, и освятить пробовали, и молебен служили. Нечисть-то утихнет. Обрадуемся мы, спешим к мельнице молоть зерно, а после обмолота — грех не выпить, не погулять, Бога за добрый урожай отблагодарить. Батюшка то, конечно, против был. Да разве в том грех, чтобы доброе дело отметить? Только вот незадача: через некоторое время нечистые целым легионом, больше прежнего, возвращались, еще пуще за старое принимались. Так и махнули рукой на мельницу. Боится народ, чем бороться с нечестью не знает. Бабка Василина, которая-то на богомолье ходила на Валаам, сказывала, что там один старец прозорливый сказывал, что мы-де сами виноваты. А в чем вина молчал.

 — А вот покумекайте, — ответил.

Мы сидим, думаем, а ничего путного в голову не приходит. Порешили легче за двадцать верст ездить на Никольскую меленку. Тяжело, конечно, а что сделаешь? Соберемся целым караваном и в путь. По дороге-то кто-нибудь и вспомнит про старое время, когда мельница чистая была. На него тут же все зацыкают: и так тошно, еще ты душу рвешь, он и примолкнет. А что нового скажешь, коли у нас все эту историю знают?

Бесы не всегда ведь не мельнице отирались. При покойном барине, Петре Евграфовиче, чисто было, спокойно. Может по строгости его, может почему иному. Он-то в Петербурге, как нонешный, не жил. Больше в деревне обитал. Строгий! у него не побалуешь: лишнюю чарку не выпьешь, лишний день не погуляешь. Мельницу при нем новую поставили, справную, по какой-то там науке. Мельником приставали Касьяна Хромого, как самого сметливого и сильного. В народе его недолюбливали, козлом прозывали за жиденькую острую бородку; а все ж поменьше стали обзывать, как мельником сделался, забидется еще — хлеб грубо намелет, давись потом, не доброго пирога тебе, ни каравая с дрянной муки не выйдет. Сколько раз так бывало! Мужики иногда и колотили его за это, так он следующий раз еще хуже сделает помол.

 — Будет вам, — ворчит, — наука!

Так и отстали от него. Наоборот — задабривать даже начали, подарки дарить да и перед помолом хоть копейку, но сунут ему в карман, — придется по душе Касьяну твое уважение муку справную сделает, нет — пеняй на себя. При Петре Евграфовиче, мельник, конечно, попридерживал себя немного, а как помер барин, развеличался. Молодой-то господин далеко, а управляющему новому — лишь бы хорошо подмаслили — на все глаза прикроет. Вот тогда всю жадность свою и показал Касьян, по алтыну стал с воза требовать. Нет денег — близко к мельнице не подходи. Пожалуются на то управляющему, он только плечами поводит:

— Мельница ваша, вот и разбирайтесь сами!

Как решило бы вопрос обчество — не знаю. Вышло тут такое, чего и не ожидал никто.

У нас-то мужик один жил, Амвросием звали. Бедный был. Оно и понятно: двенадцать ртов корми, а из помощников жена да старшой сын. Остальные малы еще, больше помехи от них, чем помощи. Вот приехал как-то Амвросий на мельницу помолоть зерно. Ну, Касьян по обыкновению своему сосчитал сколько надобно с мужика и требует плату. Вздохнул Амвросий, достал из-за пазухи копейку, подает мельнику.

 — Прости, Касьянушко, нету больше. Уж, смилуйся. Поеду на торг, продам зерно, долг отдам.

Что ты! фыркнул мельник, побагровел, начал гнать мужика от мельницы. Бухнулся Амвросий ему в ноги, Христа ради умоляет:

 — Хлеб не с чего печь, второй день голодаем. Детишек-то пожалей. — ловит руки у Касьяна целует, как барину какому.

Но Касьян не умолим. «Уступишь одному, — думает, — так они все начнут вихлять. Так и без прибытка останусь». Оттолкнул мельник Амвросия, пошел к мельнице, показывает закончен-де разговор. А мужик не отпускает его, нагнал, вцепился в рукав, едва не рыдает. Морщится Касьян, отбивается от Амвросия, — никак не получается. Тут кнут на глаза ему попался. Висел у него на крюку на хозяйственный случай. Схватил мельник кнут и давай Амвросия хлестать.

 — Прочь пошел! Прочь!

Амвросий, конечно, мужик мирный, но больно горяч. Как разозлится — беда! Словчился и вырвал кнут-то у Касьяна, да его же и стал потчевать. Хлещет и приговаривает:

 — Отучу тебя собаку на людей лаять! Отучу!

И чем больше хлещет, тем больше стервенеет, совсем мутится разум от ярости. Всю обиду, все унижение свое вымешает на Касьяне. Мельник на землю упал, отползает от Амвросия, то на спину перевернется, то на живот, руками прикрывается. Не дает ему мужик убежать, от всей души потчует, и не заметил, как затих-то Касьян. Только когда притомился чуть, тогда бросил кнут Амвросий, оттирает пот со лба, мельника ногой тыркает.

 — Жив?

Не отзывается Касьян. Испугался мужик, перевернул на спину мельника — тот едва дышит: глаз один лопнул, вытек, кровавые рубцы все лицо исполосовали, нос перебит. Схватился за голову Амвросий да в деревню бежать за помочью. Оно-то как получилось: никого у мельницы не было, а мельничиха сама с ребятенком в гости пошла к куме.

Народу, конечно, много набежало: кто радуется, кто горюет. Батюшка пришел исповедовать умирающего, но какой там — Касьян и языком ворочать не может, один хрип выходит. Долго он мучился, никак помереть не мог, только на четвертый день отдал Богу душу. Всего его перекосило, в гроб с трудом уложили.

На каторгу Амвросия-то за смертоубийство отправили. Худо семье его пришлось тогда: кабы не добрые люди, так и вовсе с голода сгинули бы.

А на мельнице с тех пор вроде как неспокойно стало. Поставил управляющий нового мельника. Только тот долго там не задержался.

 — Не могу, — говорит, — боязно!

Понятно любой забоится, когда жернова ни с того ни с сего стучать начинают; крик, свист подымается, вся мельница дрожит. Вскрылось, что Касьян-то чародейством понемногу занимался, духов там всяких призывал, ворожил и протчие. Жена его проговорилась, как началось неладное на мельнице.

 — Покажет вам всем ишо мой Касьянушко! — смеялась.

Ну, ее и вовсе затравили, пришлось бедной к тетке в другую деревню убежать.

Мельницу освятили — хорошо стало. До следующего урожая никто не беспокоил православных. Помололи молодой хлеб, столы тут же у мельницы поставили, отпраздновали. Конечно, всего полно было: и дичи лесной, и грибов соленых, и брагу ведрами черпали. Одним словом — на славу погуляли. А как расходится стали, дед Тимофей вроде как дымку приметил у мельницы, давай всем рассказывать, показывать. Другие-то не видали, только посмеивались, мол, перебрал малость дедушко, вот ему и привиделось.

Привиделось, не привиделось, а только ночью зарево поднялось над мельницей, вроде как пожар. Тушить-то некому, все в лежку. Только ребятишки видали, да сбегали. Как прибегли, смотрят нет ничего. Стоит мельница целехонька; луна заливает ее мертвенным светом. Они-то и осмелели, подошли поближе. Тут как ухнут жернова, застучали, свист пронесся по воздуху, огоньки в мельнице забегали, мальцы вмиг рассыпались по кустам, по домам, только голые пятки сверкали.

Воротились нечистые, еще пуще прежнего за старое принялись. Совсем не дают работать крестьянам, зерно молоть. Так и пошла дурная слава по всей округе об нашей мельнице. Пришлось нам на Никольскую ездить.

А тут появился у нас в деревне Демьян-Хромой. На одну ногу припадал чуть: она у него короче другой была. Вот и прозвали за то Хромым. Он-то на оброке был, больше в городе перебивался в работниках. Видать надоело ему — воротился обратно. Да надел-то его меж собой братья поделили, теперь до весны следующей жди, а лето еще не отгорело. Чем заняться? Опять в работники идти? Разве затем из города ворочался? Вот он и говорит, пойду, мол, мельником. Его, конечно, отговаривать все стали, особливо братья больше всех стараются.

 — Куда ты пойдешь! Сдурел либо!

Демьян только головой качает, посмеивается:

 — Эх вы! Християне, а бесов боитесь!

Управляющий и рад: все барину отпишет в Петербург, мол нашел человека на мельницу. Помог деревом, инструментом, наказал, чтобы поспешил Демьян к осени все справить: новый урожай молоть уже на своей мельнице.

Сходил на службу Демьян, исповедовался, причастился, благословение взял — все как положено, и на следующей день отправился к мельнице. Пришел, дивуется, что люди так боятся. Тихо. Благодать. Птички в небе трели выводят. Пчелки жужжат, мед собирают: оно-то округ мельницы сильно заросло. Вот Дёма и перво-наперво все окосил, прибрал, осмотрел где подправить нужно, а где стерпит еще, и принялся за работу. Хорошо, споро дело делается. Крестьянам любопытно, нет-нет и вроде как по делам мимо пройдут, поглядывают на мельницу, крестятся: Демьян на крыше возится, чинит ее, песни напевает, молотком стучит.

Тут вроде как ему в ответ изнутри кто постукивать стал — Дёма стукнет и тот. Смекнул в чем дело мужик, бросил молоток, внутри стучать продолжает, еще сильнее даже, доски от ударов выгибаются наружу. Перекрестился Демьян, прочитал молитву, достал туесок (у него там водичка святая припасена была) да немного и окропил все кругом с молитовкой. Зашипел воздух — и смолк. Больше до самого вечера никто и не беспокоил Демьяна, и на следующий день тоже.

Скоро работает мужик, хоть и один, а все кто помогает ему. Народ дивуется:

 — Не с чертом ли он союзничает?!

Поспел Демьян к новому урожаю.

 — Давай, — говорит, — православные завозите зерно.

Да боятся крестьяне:

 — Как же — к чертям голову сувать!

 — Без вас справлюсь, — посмеивается мельник.

Уложил воз, отвез к мельнице, перекрестился, сотворил молитву и запустел колесо. Закрутились жернова, гудят будто песню выводят — только зерно успевай подтаскивать. Хоть и тяжело одному, а все хочется Демьяну опробовать как помол будет. Едва изловчается и зерно засыпать и муку в мешки запечатывать. Разгорячился, раскраснелся, как заведенный бегает. Тут вдруг глядит, подлетел один мешок в воздух да как шибанется об стену раз, другой, третий; потом развязались тесемки, понесся смех по мельнице, рассыпается зерно на землю, раскидывается. Опорожнился мешок, второй в воздух подлетел.

Не растерялся мельник, перекрестился:

 — Господи Иисусе помоги-оборони! — схватил кнут со стены, сбрызнул его святой водой да как стегнет под мешком, что в воздухе завис. Завизжало тут, засвистело, покатился по полу комок иссиня-зеленый. Смекнул то мельник, и за ним, а тот мечется по всей мельнице, хоть и еле уворачивается от Демьяна, а все пакостит: то мешок распорет когтем — муку просыпет, то со стены инструмент сорвет и зашвырнет в угол. Мельник знай, его кнутом зашибить старается и молитву при этом твердит, Архистратига Михаила на помощь просит. Наконец, изловчился, стреканул черта, полетел тот кубарем в угол и затих. Как коршун налетел на него Демьян, обвязал веревкой покрепче, на улицу тащит.

Что тут началось! Завыло вокруг, засвистело, задрожала мельница, трещит, стонет, вот-вот рухнет.

— Не проймете, — посмеивается Демьян — кто с Богом тому нечего страшиться! Хоть все кругом порушите — не забоюсь!

Вытащил черта на улицу, бросил его у двери, а сам дрова раскладывает горкой посреди двора. Поглядывает бес на то, раскосыми глазками зло сверкает, но вырваться не может. Вот развел костер мельник, подтащил черта поближе да в огонь-то его и кинул.

— Попарься, — смеется, — чертушко на здоровье! Погрей косточки!

Взвилось пламя выше колеса мельничного, загудело, задрожала земля, и вмиг все рассеялось.

А мельник за батюшкой пошел.

 — Зря, — говорит, — раньче этого не сделал. На себя понадеялся, вот и поучили меня черти уму-разуму!

С тех пор спокойно на мельнице стало. В строгости все и порядке содержал Демьян: у него не погуляешь, браги не попьешь на мельнице — всех гнал прочь. Забидется народ; завозмущается кто посмелее, берет его тогда Демьян за руку, посереди двора мельничьего поставит и покажет на темное пятно, что на земле отпечаталось. Все сразу и замолкают Оно-то как вышло: черт испарился с костром, а отметина осталась в напоминание людям, в науку им, чтобы не на себя надеялись, а на Бога уповали и во всем Ему следовали.