11 глава. Спасение
Имя наше забудется со временем, и никто не вспомнит о делах наших; и жизнь наша пройдет, как след облака, и рассеется, как туман, разогнанный лучами солнца и отягченный теплотою его.
«Премудрости Соломона»
1942 год. Керчь – Молотов - Красноярск
Корабли в керченском порту замерли, и смертельная тишина повисла в ночном воздухе. Казалось, прикоснись к ней рукой, и она зазвенит как натянутая струна. Южные звезды сигналили об опасности. В атмосфере чувствовался невероятный запах озона.
Весь флот на черноморском побережье был надежно замаскирован перед наступлением и ночная прохлада и темнота придавали морякам фанатическую бодрость, которая бывает, как правило, после двух - трех суток недосыпа, когда желание спать почти удается побороть, но звон в ушах и нервное напряжение требуют от человека преодоления себя через силу. Поэтому и у караульных и других членов экипажа было постоянное ощущение, что еще немного, и кровь пойдет из носа и ушей от сильного перенапряжения.
Вот и морской офицер Николай Ерохин, чувствовал то же, что и его моряки. У него сильно ломило кости, затылок и виски. Перед тем, как идти на задание, необходимо было отдохнуть. За шесть часов перед решающим выходом в море всему экипажу и морскому десанту была дана команда: выспаться. Перед этим их накормили гречневой кашей с тушенкой и дали каждому паек на несколько суток, включающий в себя консервы, галеты, папиросы и шоколад. Моряки поняли, что все очень серьезно, и многие не успеют воспользоваться пайком.
Потом был невыносимый грохот канонады, он доносился с земли и с неба. Огромный злой колокол гудел и полыхал огнем. Зловещую тьму разрывали горячие языки. Они перемешивались между собой как гроздья горящей колючей проволоки. Больше Николай не смог ничего запомнить, так как потерял сознание.
О том, что его спасли мичман Сергей Казаков, его земляк, и механик Постников из Одессы, он узнал позже. Стащив с погибающего корабля тяжело раненного Николая в шлюпку, и, под минометным обстрелом чудом достигнув берега, принесли его к военным врачам в палатку. В медсанбате Ерохину на скорую руку обработали рану, перевязали и отдали санитарам, заполнив какие-то бумаги.
Затем медбратья отнесли капитана на эскадренный миносец. Корабль был переполнен ранеными, хотя не был предназначен для транспортировки людей. Под снарядами и бомбами миносец неуклонно шел вперед, до верха начиненный взрывчаткой человеческой боли. Через Новороссийск на большую землю Ерохин добирался больше недели. Здесь его переложили на санлетучку с нарами и отправили в уральский тыл, в город Молотов. В Молотове никому из раненых не хватило мест ни в одном из госпиталей. Николай Ерохин был еще в сознании, и, подъезжая к городу, очень надеялся увидеть мать. Деревня Полевая от Молотова всего в сотне километров.
- Проезжайте, сегодня мест нет, - махнул рукой дежурный по станции. Николай закрыл глаза, когда поезд пошел дальше, набирая скорость. Он открыл их для того, чтобы посмотреть в грязное мутное окно, забранное решеткой. Света из него он не увидел. Когда он осознал, что произошло, то впервые в жизни ему захотелось взвыть. Итак, его лишили возможности перед смертью хотя бы повидать мать. Его лишили возможности умереть на родине и быть похороненным на земле его предков.
Чей-то дряблый голос вклинивался в мозг острой металлической иглой, давил ему на виски злым нечеловеческим шепотом:
- Ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь.
Николай не верил этому голосу и пытался с ним спорить, вступил с ним в поединок. – Ты лжешь, - сказал он ему простодушно. – Я буду бороться, я должен выжить.
- Ты не сможешь. Ты ослаблен. Ты умрешь.
- Я должен, - упрямо повторял про себя Николай, почти не двигая разбитыми солоноватыми губами, – Я должен. Через «не могу». Я должен.
И, поддерживая угасающее сознание Николая, на перегонах уверенно и самоотверженно стучали колеса, - Буду жить, буду жить, буду жить.
Этот звук долго пел у него в голове, на задворках головного мозга, даже когда Николай потерял сознание. Может быть, только один этот звук помог ему добраться до госпиталя живым.
Когда поезд добрался до Красноярска, то внутри его пахло острым запахом мертвой человеческой крови. Из санлетучки при разгрузке достали почти половину трупов. Женщины, мобилизованные на разгрузку, выли по-волчьи, когда разгружали вагоны. Из десяти моряков с миносца живым добрался лишь один Николай.
Много дней он был в пути. Не видел снега и дождей. Он не осознавал, что получил тяжелое осколочное ранение в ногу. Ему просто хотелось пить. Он чувствовал жар и озноб. В теплушке сильно трясло. Его укрывали ватниками, но он никак не мог согреться. Ему делали перевязки, но он терял сознание от боли.
Он не хотел умирать. Он до последнего боролся. Кровь гудела в голове. Медленно и ритмично отсчитывая толчки крови, Николай стал вспоминать, что с ним произошло. Он не помнил ничего совершенно после той ослепительной вспышки, которая разорвала их корабль пополам. Он не помнил, как его ранило и оглушило взрывной волной. Как его окровавленного, земляк Серега, годившийся ему в отцы, вместе с механиком Постниковым вытащили и положили в шлюпку. И, как удалось под прикрытием ночи вернуться обратно, к своим, несмотря на пронзительный свет прожекторов, Николай Ерохин тоже не помнил. Он понял только одно, что он остался жив в страшной кровавой мясорубке и многие его боевые товарищи превратились в куски мяса и остались на дне моря.
Когда Николай очнулся на койке в военном госпитале, то услышал над собой приветствие, а затем и обращенные к нему слова незнакомца в расстегнутом военном кителе.
- Ну, парень, больше тебе не воевать на передовой, ты просто и представить себе не можешь, как тебе повезло! - сказал незнакомец. Это был балагур и весельчак Петрович, старшина с перевязанной головой и глазами навыкате.
Николай поморщился и ничего не мог сказать в ответ.
- Может, ты думаешь, что лучше воевать, бить фашистов. На самом деле, на земле полно работы и без войны. Такие как ты, парни, на вес золота, а их обычно первыми убивают, - на этот раз балагур не шутил и крепко задумался о чем-то, потирая виски, над которыми возвышался разлохмаченный и несвежий бинт.
- Ох, и хочется же мне его постоянно содрать. Башка от него горит. Так ведь не дают же, а когда сами снимут, снова на фронт отправят под пули. Водки нальют и скажут: - Давай, Петрович, вперед, под танки! И Петрович пойдет под танки с веселой песней. А матери будут его проклинать за то, что он погубил их сыновей.
Все слова доносились до Николая как будто сквозь туман. А в ответ он и вовсе ничего не мог сказать. Он был очень слаб.
- Что-то шутки у тебя сегодня злые, Петрович, - не выдержав, сказал майор Костарев. Это был худощавый мужчина, получивший ранение в ногу. Безбровое лицо Костарева выражало усталость и апатию. Светлые волосы свалялись в сосульки, он их почти не расчесывал. Петрович же был темноволосый и темноглазый. Его продолговатые, как вишни, карие глаза обычно весело смотрели на мир, но на этот раз настроение у него было самое что ни на есть гадкое.
- Водки хочу выпить, у нас тут все как на курорте, как в раю, только водку не наливают. Зачем нам рай без водки?
- А ты сходи в город и поищи, да и нам принеси, - все ведь во рту пересохло не у одного тебя, - майор Костарев схватил костыль и стукнул им по полу, - Иди, брат, я тебя благословляю. Иди, - это приказ.
- Есть товарищ, майор, - бодро отрапортовал Петрович, его маленькие глазки лихорадочно заблестели, и он энергичной походкой вышел из палаты.
12 глава. Пастух
Только тот истинно живет, кто все время начинает жить заново.
Монах Симеон Афонский «Книга, написанная скорбью, или восхождение к небу»
Июль 1941. Себеж
- Себеж занят фашистами. Седьмого июля они его оккупировали. Но у нас есть шанс найти партизанский отряд и влиться в него, мы нашли тех людей, кто может нам помочь в этом, правда, частые контакты с ними мы пока исключили, - доложил старший разведгруппы, лейтенант Егор Семенов. Он выглядел очень уставшим, а голос у него был простужен. Одежда на лейтенанте была гражданская: темные брюки, серый пиджак, рубашка. Его знобило. Он два дня пролежал в дождь на сырой траве вместе со своими разведчиками, чтобы выяснить обстановку в крупном селе, захваченном фашистами. Они посчитали количество танков, мотоциклов, машин, и другой боевой техники, определили, сколько ее должно обслуживать людей. А самая главная заслуга группы, вернувшейся из трехдневной разведки: достоверная информация о том, что в городе существует некая подпольная организация, состоящая из выпускников одной из местных школ. Но эту информацию необходимо было проверить и использовать для работы.
- Разве можно кому-то доверять из местного населения? - сказал младший лейтенант Михаил Ерохин. Он, как и остальные мужчины, сидел возле штаба, землянки, выкопанной в земле и покрытой березовыми бревнами. Земля была сырая от прошедшего дождя и миллионы дождевых капель искрились на солнце, блестели на листьях и ветках деревьев, сверкали бриллиантами на траве, переливаясь радужным светом. Но Михаил ничего этого не замечал. Его лицо, обрамленное густой, но мягкой бородой, было сумрачно, как и у остальных членов группы.
- Можно, только осторожно, - покашливая, ответил лейтенант Егор Семенов. – Главное в таких случаях, побриться, чтобы местное население адекватно нас воспринимало.
Семенов со своими трем разведчиками достал где-то немецкий бритвенный прибор и преспокойно пользовался им. Видно кто-то из немцев случайно обронил или оставил в избе. Ребята еще подшучивали над ним: - Лучше бы, ты, Егор, нашел случайно оброненный автомат, мы провели бы разведку боем, и у всех бы наших бойцов были трофейные бритвенные приборы.
- Да, автоматами они не разбрасываются, - отшучивался Семенов. - Поэтому, ходите с бородами, товарищи лесные жители. Немецкий бритвенный прибор он свой любил и никому пользоваться им не давал.
- Вот нас десять здоровых мужиков, летчиков. Почти все - младший командный состав. Есть механик, моторист, техник-лейтенант и даже преподаватель. Но мы вынуждены отступать, и прятаться как серые мыши, поскольку проиграем первый же бой. У нас нет ни оружия, ни боеприпасов, ни продовольствия, ни лекарств, ни достаточного количества людей, - стал перечислять, загибая пальцы на руке, майор Григорий Ершов.
Остается только одно – достать оружие, боеприпасы, продовольствие, лекарства. Найти людей, создать полноценный отряд для борьбы с захватчиками, - стал разгибать пальцы на руке Ершов.
Все долго молчали и не знали что сказать. Как реализовать этот план?
- Другого выхода у нас нет, и не может быть, - подвел итоги майор Григорий Ершов.
Пару недель назад его единогласно избрали командиром группы, выходившей из окружения. И у него единственного был с собой пистолет с несколькими патронами. За все время скитаний по лесам и болотам, оружие в группу раздобыть не удалось, поэтому планы выйти к линии фронта пришлось корректировать.
- И вообще стрелять из вас кто-нибудь умеет? Не по мишеням, а в живых фашистов, в упор, - спросил Ершов.
- Особенно когда они на мотоциклах и с автоматами в руках, - ухмыльнулся Егор Семенов. А у нас вместо оружия рогатки. Жаль, что мой пистолет остался на взорванном складе, не зря мне в последнее время хотелось класть его под подушку.
- Нас учили больше летать, чем стрелять, - добавил Михаил Ерохин.
- Я из пулемета так и не успел, как следует пострелять, раз-два, и нет ничего, ни самолетов, ни аэродрома, - горько усмехнулся совсем молоденький солдат, стрелок Олег Вахрушев.
- В общем, так, - четко и внятно произнес Ершов. – В наших условиях проводить разведку боем – это самоубийство. Поэтому мы целый месяц как стадо овец бесцельно ходим по лесам и деревням, а толку никакого, куда идти – когда везде фашисты. Сначала мы пытались с вами выйти к линии фронта, но поняли, что она очень далеко и неизвестно где. Теперь же нашей первоочередной задачей является надежный контакт с местным населением и выход на партизан. Тем более, что за неделю у нас произошли серьезные подвижки.
Мы выяснили, что есть несколько человек, которые могут быть нам полезны. Я предлагаю кому-нибудь из нас поселиться в Себеже под видом гражданского жителя, чтобы собрать информацию и основательно «законтачить» с подпольщиками. Они нас выведут на партизан. Другого пути я не вижу.
- И кто готов пойти?
- Жребий будем тянуть.
- Я пойду, - неожиданно сказал лейтенант Михаил Ерохин. Все удивленно посмотрели на него, но никто спорить не стал. Все понимали, что от успеха этого мероприятия зависит успех всего дела, а Михаил был надежный, энергичный и вполне достойный товарищ, можно сказать, подходящая кандидатура для того, чтобы так рисковать всем.
1 августа 1941 года. Себеж
Ерохина снарядили в гражданскую одежду. Брюки и рубашка ему подошли, а пиджак болтался как на огородном пугале. Кепка тоже нашлась по размеру, но козырек у нее был сломан, поэтому Ерохину пришлось надеть ее козырьком назад.
- Кто, ты, теперь, Миша?
- Я пастух. Пришел проведать сестру, а на месте дома пепелище.
- И поэтому ты такой бородатый, - недоверчиво и насмешливо произнес майор Ершов. – Нет, так не годится. Сразу видно, что человек не брился с начала войны.
- Хорошо, намек понят, - произнес лейтенант Егор Семенов.
- Это не намек, это приказ, - в голосе Ершова прозвучал металл. Ершову в последнее время очень не нравились феодальные замашки Семенова. Ему не нравилось, что Семенов разрешил разведчикам рыскать в разрушенных деревенских домах по бабьим сундукам и буфетам. По мнению Ершова, разведчики приоделись как бандиты с большой дороги, чуть ли не ежедневно меняли рубашки и брюки, как будто собирались покорить сердце лесной царевны. Ершов это называл одним словом – мародерство. Сам он, как прежде, ходил в застиранной побелевшей гимнастерке, и переодевался только на ночь. Он выглядел лет на пятьдесят, хотя все знали, что ему не было и сорока пяти лет.
У Ершова была очень выразительная внешность, кряжистая фигура и под стать ей, крепкий широкий нос, которым, казалось, можно раскалывать лесные орехи. Не менее крепкий упрямый срезанный лоб, широко расставленные глаза карего цвета, прикрытые опухшими веками, небольшой рот, с плотно сжатыми губами. Когда он думал, и, помедлив, тут же откровенно выражал свои мысли, его лоб бугрился и ходил волнами морщин, вены на шее надувались, и тогда летчики, опасались слово ему поперек сказать.
Вот и на этот раз лейтенант Егор Семенов, почувствовав серьезное недовольство Ершова, не стал отшучиваться, а тихонько покашлял в кулак, сделав вид, что ему нечего больше добавить.
- Когда будут готовы документы, - обеспокоенно спросил майор Ершов, взглянув на всех присутствующих, и морщины на его лице задвигались от тяжелых сомнений, - Как бы нашего пастуха в расход не пустили?
- Документы нам дал дед. Из тех погибших жителей, что похоронены на окраине деревни, на Мишу внешне больше всего похож Александр Васильев, 1924 года рождения.
- Будет похож, возможно, когда сбреет бороду. Итак, ты теперь Александр Васильев. Хочешь жить – забудь свое настоящее имя, возраст и профессию, - сказал окончательно расстроенный Ершов. Он как будто сына своего отправлял на опасное задание, с которого тот мог не вернуться живым.
- Да ладно, товарищ майор, не убивайся ты так, я в своей деревенской школе в театральном кружке играл. Как – нибудь справлюсь со своей ролью. И коров на пастбище доводилось выгонять – не всегда же я летчиком был.
Пока все обсуждали риски опасного мероприятия, Михаил прислонился спиной к сосне, закрыл глаза и стал вспоминать свое детство: маленькую деревянную школу в деревне Полевой и бревенчатое здание библиотеки, где работала мать, которое находилось прямо напротив школы. Они с братом, когда учились в младших классах, прибегали к матери на переменке, торопливо рассказывали школьные новости, показывали оценки и читали книжки, сначала по слогам, а потом, когда стали старше, тараторили так, что мама не могла разобрать, а когда учились в среднем звене, то приходили выбирать книги самостоятельно. Дома, сделав хозяйственные дела, садились у печки, и читали до тех пор, пока к ним не прибегали ребята. Интересные книжки тут же ставились на полку, и мальчишки мчались на улицу. Правда, Николай был более усидчивый, и чем становился старше, тем чаще засиживался один дома, когда Михаил бегал по всей деревне с друзьями.
Вечером приходила мама, и уроки, у младшего, как всегда, были не выучены. Нет, она не ругалась, а покормив мальчиков ужином, обычно жареной или вареной картошкой, тушеной капустой или винегретом, смиренно садилась с младшим, Мишкой, и писала с ним в тетради прописные и строчные буквы, выполняла задания по арифметике. Когда мать отвлекалась на домашние дела, то свои собственные руки часто не слушались мальчика и кляксы, слетавшие с пера, были похожи на диковинные аэропланы. Они садились на страницы тетради, как на разлинованный аэродром, как будто на взлетные полосы для самолетов. Так, впервые, Михаил увидел отражение неба в своей тетради и захотел в него подняться на аэроплане. Хотя бы простом, фанерном, что летал у них над колхозным полем. О чем-то большем он не смел даже и мечтать.
- Мам, я буду летчиком, - гордо сказал он Марии, однажды, когда она пришла с работы.
- То-то ты в последнее время все интересуешься самолетами, - ничуть не удивилась мать, - Но ты забыл самое главное, дорогой мой, друг.
- А что самое главное?
- В летное училище не берут троечников. Если даже хоть одна тройка у тебя в дневнике есть, не быть тебе летчиком.
Михаил покраснел как маков цвет, троек у него было много, нет, лучше не говорить сколько. Он пообещал матери приложить усилия и избавиться от троек. Но они вдруг как черный горох посыпались с него откуда-то сверху, цепляясь круглыми головами с длинными лебедиными шеями за одежду, когда его затрясли за плечо. Кто интересно трясет его за плечи и сбрасывает вниз головами тройки?
- Ерохин, ты спишь, что ли? Тряс его за плечо Егор Семенов. - Нет, я готов, - бодро поднялся Михаил, поправил пиджак и потрогал бороду, вроде пока на месте. Не состригли, пока он спал.
- Пошли, брат, пора тебе расставаться со своей партизанской бородой, - насмешливо улыбнулся лейтенант Семенов.
