Максим, Эдик, Лана
Глава 8
Максим долго не мог разлепить слипшиеся глаза, когда же, наконец, открыл их, долго лежал не шевелясь, глядя неподвижным взглядом в потолок. Чувствовал он себя больным и разбитым. Пятирожковая люстра была включена, в ней горела только одна лампочка.
«Ночь?» — вяло подумал он и попытался представить себе который сейчас час, но не смог; он скосил глаза к окну без занавесок; глаза его, будто заржавелые болты в таких же ржавых гайках, слушались его плохо — движение ими доставило ему боль. За окном чуть серело холодное утро, из одинокой трубы какого-то предприятия в небо подымался плотный столб молочного дыма.
«Утро, утро, утро, утро… ещё одно утро», — застучало в голове. Неожиданно страшная мысль заставила его похолодеть, ввергнув в полную деструкцию: он подумал о том, что новый день принесёт новые страдания и будет, как всегда, посвящён поискам всегдашнего «лекарства», но тут медленно ожившая память, подсказала, что никуда не нужно идти: «лекарства» полно, есть сигареты, еда, чай и деньги имеются.
Веки его дрогнули, он закрыл глаза, и побежали в голове, как кинокадры фрагменты вчерашней ночи. Когда он дошёл до момента, где он прячет деньги в цоколе дома, голова его стала работать живее. Это воспоминание родило страх. Страх становился зудящим и липким. Навязчивая мысль, что кто-то может найти деньги, повергала его в этот страх. Мысль эта вскоре поменялась на другую мысль, утешительную, о том, что вряд ли кому-то придёт в голову заглядывать в вентиляционное отверстие зимой, в такой холод, но опять потом возникала ужасная мысль, что кто-то может всё же прикарманить его деньги. Эти две мысли колотились в его голове, перебивая друг друга, доставляя ему беспокойство и боль.
Он открыл глаза. За окном не посветлело. Максим определился: первое, что он должен сделать — это съездить к своему тайнику и убедиться, что деньги на месте. Но раньше этого он должен «поправиться»: подступала суетливая нервозность: жадный и беспощадный демон, владеющий его телом и помыслами, требовал подпитки.
Максим скинул с себя облезлое шерстяное одеяло. Спал он в джинсах, носках, свитере, под которым была рубашка. Проверив на месте ли деньги и героин в кармане рубашки, он немного успокоился. Встав с просевшего дивана, откинул ногой валявшуюся на полу книгу и вышел в прихожую. Дверь второй комнаты была приоткрыта, он заглянул в неё: Эдик и Лана лежали в кровати. Эдик стянул на себя одеяло и спал, укрывшись с головой. Лана спала, свернувшись калачиком, и иногда поскуливала, как собачонка. На ней была коротенькая маечка, — трусов на ней не было. Максим постоял немного, разглядывая белые ягодицы Ланы, не ощущая никакого желания от вида молодого женского тела, а наоборот — чувствуя подступающую злобу и отвращение, и подумал: «Безотказная Ланочка! Долбанные кролики, в башке две, нет — три мысли: уколоться, трахнуться и пожрать».
Он прошёл в туалет и долго мочился, наблюдая за пульсирующей струйкой. Процесс происходил болезненно: старый не залеченный уретрит напоминал о себе. Ни с того, ни с сего, заныл болезненно правый бок. Неожиданно он резко и испуганно обернулся: ему показалось, что за его спиной кто-то стоит, но никого за спиной не было, сердце его билось с перебоями, во рту пересохло, колено стало о себя давать знать — пульсировала горячая боль.
Он бесшумно прошёл на кухню. На кухонном столе в беспорядке лежали остатки вчерашнего пиршества: хлеб, недоеденный, обвалившийся торт, пачки сока, шкурки от бананов, колбаса в нарезке на пластиковых лоточках, разнопёрые чайные чашки с недопитым чаем, пепельница полная окурков. На подоконнике, как пулемётные ленты, лежали упаковки шприцев и в кучу сваленные пузырьки с дистиллированной водой.
Максим быстро оглянулся: ему опять почудилось, что за его спиной кто-то стоит. Он закурил, после зажег газ, взял алюминиевую ложку и стал готовить раствор. Делал всё тихо, стараясь не шуметь, но ему казалось, что всё он делает громко. Ему совсем ни хотелось сейчас, чтобы проснулись Лана или того хуже Эдик. Он закатал рукав свитера и рубашки на левой руке, с отвращением рассматривая дорожку от игл, подумал: «Будь я левшой, я смог бы уколоться в правую руку, там положение получше, чем на левой руке. Лана ловкая она с обеих рук колется …»
Потрясываясь всем телом, он спустил джинсы на пол, сел на стул, стал разглядывать свои худые бледные, давно уже не знавшие солнечного света ноги. На обеих голенях слабой зеленоватой нитью просматривались вены, путь их, как бакенами на реке, был обозначен точками от предыдущих уколов и вздувшимися узелками, левое колено было опухшим.
Максим вводил раствор осторожно и медленно, нажимая на шприц плавно. Когда он вытащил иглу, то не стал сразу одевать джинсы, а посидел немного, ожидая «прихода»; боль в правом боку стала пульсировать горячими волнами, прошла в низ живота и ушла. «Заземлился», — прошептал он и встал, застегнув джинсы, он с удовольствием выпил сока из пачки, закурил, став у окна, стал, ощущая расслабленную дремотность, смотреть как дети катаются с горки, через некоторое время он резко мотнул рукой, отбрасывая пол сигарету про которую забыл — она жгла ему пальцы. Зайдя в ванную, он сполоснул лицо, расчесался расческой, в которой не было половины зубьев, долго разглядывал своё лицо, строя рожи и скаля зубы, думая, что при разговоре с людьми нужно стараться не смеяться и не раскрывать широко рот: слишком уж чёрные пеньки разрушившихся зубов выдают в нём наркомана. Голова была ясной, настроение улучшалось.
Пройдя в комнату, в которой спал, поднял с пола куртку и пошёл назад. Не удержавшись, ещё раз заглянул в комнату, где спали Эдик с Ланой. Лана лежала теперь на другом боку. Он подумал: « Эдос-пиндос, кабан вонючий, моется в месяц раз, как этой дуре не противно под ним лежать».
Выскользнул он из квартиры тихо, мягко затворив входную дверь с английским замком. Он не сразу пошёл к лифту, а поднялся по лестнице на один этаж выше, огляделся, опять спустился на свой этаж, приподнялся на цыпочки у двери квартиры, засунул пакет с героином в короб для антенных и телефонных проводов, который заканчивался над входной дверью квартиры Эдика.
Удостоверившись, что пакет не виден, он вызвал лифт. Долго ему ждать не пришлось. В лифте он оказался с пожилой женщиной, держащей на руках крохотную собачку. Максим, с серьёзным лицом почтительно склонив голову, поздоровался с женщиной, сказав: «Доброе, утро». «Доброе, сынок», — ответила женщина, улыбаясь устало, и всё время, поглаживая трясущуюся собачку. Лицо её было бледно, дышала она прерывисто, на лице застыло болезненное выражение. С интересом рассматривая женщину, Максим подумал: « Скоро копыта отбросит, швабра старая, а всё ползает, гулять выходит, на хера столько жить человеку, если он уже, как мёртвый?»
Когда лифт остановился, он вежливо отступил вглубь лифта, уступая проход женщине. Та, улыбнувшись, благодарно глянула на Максима, еле слышно произнесла: «Спасибо». «Не за что», — ответил Максим, благожелательно улыбаясь, в то же время думая: «Не так бы ты от меня шарахалась и жалась к стенке, если бы знала, что я наркоман, падла старая».
Почти сразу Максиму удалось остановить «частника»; он быстро сговорился с пожилым водителем. Оплатил проезд и, закурив, развалился расслабленно в кресле. Его несло: охватила болтливость, и он завёл разговоры с водителем, который охотно поддерживал разговор. Он болтал с водителем, а в голове параллельно с разговором варился план действий, думалось и говорилось ему сейчас очень легко. План у Максима был такой: проверить свой тайник, машину не отпускать, после съездить на Апраксин Двор — приодеться.
***
К пиву Максим пристрастился лет с двенадцати, пробовал он и водку и вино,а в тринадцать попробовал конопли; курить он начал ещё раньше, в одиннадцать. В их дворе на Обводном канале рядом с Лиговским проспектом некоторые ребята начинали курить и раньше. Это было время, когда страну начинало знобить. У руля стоял хитрый и скользкий, как угорь, ставропольский комбайнёр с юридическим образованием, коммунист с сатанинской отметиной на лысине Горбачёв. Он с жаром, путая склонения, призывал народы страны перестроится; народ пытался, но стройных колон почему-то не наблюдалось: движение в массах было хаотичным — шагали не в ногу, хотя и голосовали «за». Надвигался развал, но простой народ его не мог предвидеть, думал, что это очередная, начатая сверху ломка устоев, незаметно сойдёт и усохнет, а над страной опять будет сиять мирное социалистическое небо в крупную клеточку: сколько их было в стране этих ломок: коллективизация, борьба с кулачеством, с мещанством, шпиономания, кукуруза, стахановское движение, целина, борьба со стилягами, Андропов с его борьбой за дисциплину, даже был период «разгибания» саксофонов!!!
Угостили Максима «травкой» ребята чуть постарше его. Первое знакомство с коноплёй подействовало на него не благотворно: он рвал долго и болезненно, перед глазами вспыхивали яркие вспышки, он на время потерял координацию движений. Дело происходило в подвале, в котором собирались уличные компании. Над ним посмеялись, дали выпить пива и угостили ещё одним «косяком». В этот раз организм безоговорочно принял отраву: Максим испытал блаженство и сладостные галлюцинации; в компанию его приняли и вскоре он узнал и другие удовольствия: в их кругу были и доступные девочки-хохотушки уже приученные к разврату.
Мать Максима догадывалась, что её сын идёт дорожкой старшего брата, который в это время сидел в тюрьме (подрезал парня и ограбил), пыталась беседовать с Максимом, наставлять его, но он дерзил, уходил из дома, прогуливал школу, в школе хамил учителям, дрался, пытался верховодить в классе. Мать в душе не оставляла надежду, что всё пройдет вместе с «ослиным возрастом», но в восьмом классе руководство школы категорично заявило, что больше терпеть разлагающее присутствие Максима в школе не намеренно.
Больших трудов стоило матери упросить руководство школы дать возможность доучиться сыну. Макс почти перестал ходить в школу, но аттестат за девятый класс, благодаря слезам матери, ему выдали. Через знакомых, мать, работавшая в метро, устроила Максима учиться на машиниста метро. Он проучился там всего два месяца. Однажды его увезли прямо из дома в психушку. Это произошло ночью. Среди ночи у него начался психоз, он стал кричать, что включит газ и всех в доме взорвёт. Пробыл он на Пряжке недолго, от врачей мать узнала причину психоза сына.
В колонию Максим попал за воровство. Со своей компанией они обворовали квартиру парня из их же кампании. Тот был из обеспеченной семьи и сам же навёл на квартиру своих родителей. Посадили четверых, а парня родители «отмазали».
В колонии Максим акклиматизировался очень быстро, собственно, короткий его опыт предыдущий жизни готовил его к такой участи. Он уже был хорошо наслышан о жизни в таких заведениях, знал много о волчьих законах, имел преимущество перед теми пацанами, которые залетели сюда случайно по глупости, по стечению обстоятельств. Он сразу и бесповоротно прибился к блатным. Новый опыт вынесенный им по освобождении из колонии оказался полезным: в стране начался беспредел, рэкет, при полной пассивности властей занятых личным обогащением. Он мог, как многие из его знакомцев, прибиться к какой нибудь банде, но попал в компанию к наркоманам со стажем.
Организм Максима принял героин сразу, и началась его новая жизнь с её непредсказуемыми изломами, вечной маетой и заботой о наркотике; мощеничеством и афёрами, ломками и приходами, мыканием по разным углам большого города, изворачиванием, подличаньем, воровством, конспирацией.
Максим рос в коммуналке с братом и двумя сёстрами. Мать работала в метро. Отец пил и ему не было дела до детей. Когда Максиму было восемь, он бросил их и уехал в Тихвин к матери. Иногда он появлялся, приходил и сидел на кухне молча; съедал всё, что ставила перед ним мать и уходил. Никогда он не принёс детям ни конфеты, ни пачки печенья, ни завалящего яблока. Мать после того, как он уходил, плакала, как-то старела лицом.
Одна сестра Максима сбежала из дома в пятнадцать лет, скиталась неизвестно где больше года, и однажды вернулась с грудным ребёнком, пожила совсем недолго с семьёй, а вскоре опять стала исчезать. Появлялась иногда с деньгами и подарками говорила, что челночит, мотается в Турцию и Эмираты. Мать же угрюмо на это ей говорила, что она обычная шлюха: дочь не обижалась. Вторая сестра училась в одной школе с Максимом. Она была отличницей и любимицей матери.
Вскоре их расселили — дали трёхкомнатную квартиру на Гражданке. Максиму же мать «выбила» комнату в малонаселённой коммуналке. Максим воспринял это с обидой: ему казалось, что мать хочет избавиться от него. В сущности, так оно и было: несчастная женщина, считавшая, что аборты великий грех, родившая четырёх детей, всю свою жизнь отдавшая детям, не увидела за это от них никакой благодарности, ни помощи, ни радости, а Максима, который кричал на мать, обворовывал её, или силой забирал у неё деньги — она просто стала бояться.
Одна младшая дочь была ей утехой, и она очень боялась её потерять. Старший её сын Иван, после выхода из зоны, недолго ходил на свободе: он снова сел надолго — на этот раз за ограбление квартиры, хозяина которой он жестоко пытал со своими подельниками.
Максим недолго прожил в своей комнате. Комната приглянулась какому-то воротиле, скупающего недвижимость и агентство недвижимости предложило Максиму неплохую сумму за его жильё и девятиметровую комнату в другой коммуналке. Максим согласился — сильно нужны были деньги. Новую свою комнату он сдал студентам, сам ошивался по углам. Деньги профукал очень быстро, а вскоре у него скопились большие долги по квартплате. Что бы избегнуть санкций он продал и эту комнату всё тому же агентству, в этот раз за совсем смешные деньги. Он получил эти деньги и паспорт с «липовой» пропиской — такое условие он ставил перед агентством, к матери на поклон, что бы прописаться он не пошел, да и уверенности у него не было, что там его пропишут.
К тому времени он был знаком с Эдиком и жил у него. Эдик сразу признал верховенство и лидерство Максима. Максим обладал необыкновенной изобретательностью, артистичностью и инициативностью в части добычи зелья. Инициативность Максима могла легко перерасти в жестокость: он всё время держал руку на «пульсе», Эдик пару раз был бит Максимом за то, что попытался его «надуть», сам Максим, несмотря на солидный наркотический опыт, который, в принципе, всегда подразумевал любую подлость ради дозы, никогда не «крысятничал» в рамках своей нынешней артели в составе Эдика и Ланы, но он мог быть жесток и нетерпим к своим собратьям кидалам. Эдик с Ланой это хорошо знали, и после пары взбучек полностью подчинились Максиму. Максим взял на себя функции генератора идей. Такое положение вещей вполне устраивало его опускающихся компаньонов.
***
ЭДИК
Эдик давно уже потерял человеческие ориентиры. Он вырос в обеспеченной семье, был единственным и желанным ребёнком. У родителей была деловая жилка, они легко встроились в новые рыночные отношения. До этого мать работала поваром в столовой при большой фабрике, отец — кладовщиком там же. В доме всегда было сытно, холодильник всегда был забит под завязку продуктами, разумеется из фабричной столовой, отец имел кроме зарплаты денежный приработок от левой продукции.
Когда пришло время челноков, на фабрике наступили тяжёлые времена. Родители быстро перестроились. У них были некоторые запасы в долларах, и они стали возить из Турции ширпотреб, потом ездили в Грецию, завязались на торговле кожей и мехами. Дело шло хорошо, вначале они сами стояли на рынках продавали свои товары, позже выкупили места, поставили там палатки; кроме всего, они сдавали часть своего товара в магазины на реализацию. Вскоре они наняли в свои точки продавцов, а сами полностью занялись поставками товара в свои точки и магазины. Так как их полёты в Грецию отнимали много времени, на момент отлучек родителей за Максимом присматривала бабушка.
Книжки в этой семье были не в почёте, родители давно привезли из-за бугра телевизор и видеомагнитофон. И культурный досуг семья проводила у телевизора. Смотрели боевики и страшилки. Бабушка безуспешно пыталась приучить Эдика к чтению, сама ему читала много, но он отбрыкивался от чтения, хамил ей, доводил бабушку до слёз. Лет с одиннадцати у него уже была тайная жизнь. Учился он плохо, вылезал на подарках, которыми одаривали учителей его родители, зато стал пользоваться авторитетом у некоторой части своих одноклассников, так как всегда был при деньгах. Кроме довольно приличных сумм на карманные расходы, которые ему давали родители, он стал подворовывать у них деньги, делал это ловко, так, что они долгое время ничего не замечали, собственно, делать это было не трудно: родители привозили домой выручку и никуда её не прятали. Деньги Эдик тратил широко и бездумно, угощая своих друзей сигаретами, сладостями и напитками. Когда Эдику пошёл тринадцатый год, бабушка умерла и Эдика стали оставлять дома одного: торговля не терпит простоев. Когда родители прилетали из очередной поездки, они задаривали мальчика с невинными голубыми глазами игрушками, одеждой, сладостями, аппаратурой, в Питере они тоже немного времени уделяли своему сыну — мотались по своим делам.
Мальчик ластился к родителям, рассказывал им разные легенды, всё больше и больше увязая во вранье. К тому времени он уже курил, любил курить только очень дорогие сигареты, пробовал и не один раз спиртное, чувствовал себя среди сверстников важной персоной. Важной, потому что теперь, во время отлучек родителей у него дома собираюсь кампания таких же как он недорослей, озабоченных только одним: получением удовольствия и развлечений. Мальчики в компании были хамоваты и циничны, девочки с голыми пупками принимали такое поведение, как естественное. Вначале они собирались на детских площадках и на территории детского сада, пока Эдик не придумал проводить время в своей квартире. Он конспирировался умело, делал все, что бы родители не узнали о посиделках, вернее было бы сказать, о полежалках в их квартире, но пару раз соседи «заложили» Эдика его отцу. Ему досталось и он легко дал клятву исправиться, но как только родители исчезали, — квартира наполнялась его друзьями. Здесь было хорошо: полный холодильник еды, видеомагнитофон, игровая приставка, травка и спиртное. Впрочем, правды ради стоит сказать, что иногда собирались и в других квартирах. Эдик встречался с одноклассницей, с которой он изучал интимную жизнь по курсу основ сексуальной жизни на видеозаписях. Вся их компания прошла этот курс без стеснения и оглядок. Были и групповые случки.
Школу Эдик закончил кое-как. От армии родители его «отмазали» через психушку. Стоило ли платить за это большие деньги, ведь этот парень уже был абсолютно ненормален, его давно пора было лечить в этой же психушке: у него в голове сложился стереотип поведения несовместимый с самыми элементарными человеческими! Никакого смирения, полное отсутствие тормозов, когда дело касалось достижения удовольствий, ложь во всём, — ложь изнуряющая и поражающая его юное сердце и ранящая людей, которым приходилось сталкиваться с этой ложью; совершенно чёткая уверенность, что всё можно получить через деньги, невежество, абсолютная бесчувственность к людской боли, сексуальная развращённость заложенная ещё в совсем розовом возрасте, изворотливость, ловкость, интровертность.
Эдика пристроили в Университет на платное отделение на популярный факультет менеджмента. Будущий менеджер не очень себя обременял познанием экономических наук — жил в своё удовольствие. Оплатив первые экзамены и зачёты он улетел после зимней сессии отдохнуть от изнуряющих занятий подлечить подорванное непомерным трудом здоровье в Тунис. Вернулся он из Туниса с новой подругой Таней, изменившимся и серьёзным и сообщил родителям, что он намерен женится. Родители обрадовались: они порядком устали уже от своего, приносящего им одни разочарования отпрыска. Да и думали, что женитьба даст толчок к серьёзности, к разумности. Надо сказать, что встреча с Таней имела для него положительный эффект. Он думал, что девушка станет для него лёгкой добычей: курорт, отдых, развлечения, непринуждённая обстановка! Однако ничего такого не произошло: девушка оказалось не такой, как его прежние подруги. Он впервые задумался и по настоящему влюбился. Родителям Эдика Таня очень понравилась. Она на самом деле была девушкой умной, неиспорченной и честной из хорошей семьи: родители её интеллигенты-технари всю жизнь проработали в научно-исследовательских оборонных институтах. Неделя проведенная в Тунисе в обществе Эдика его жаркие слова о любви, ухаживания, молодость толкнули её к Эдику, она поверила в его искренность.
Свадьба была пышной и помпезной. С лимузином и в дорогом ресторане. Молодым подарили квартиру бабушки Максима. Эдика хватило месяца на четыре. Он втихаря покуривал травку, старался какое-то время приходить домой не поздно, проводить вечера с Таней. Но недолго музыка играла: вскоре он заскучал и стал встречаться с прежними друзьями и подругами, с которыми проводил вечера. Опять пошла в ход травка, вино, а однажды пришёл час Его Величества Героина. Максим безоговорочно и сразу стал его слугой: организм его уже был подготовлен к тому, чтобы стать его подданным и верным нукером.
Заплаканная супруга, душеспасительные беседы со своими родителями и с родителями Тани, у которой уже обозначился живот, ничего не действовало теперь на Эдика. Но пока разговоры шли только о том, что он перестал уделять внимание жене и приходит домой очень поздно ночью — о героине пока не догадывались. Эдик лгал, изворачивался, клялся, слова вылетали из него легко и быстро, будто давно уже были заготовлены.
Когда Таня нашла в кармане мужа шприцы и пакетик с порошком, она сделала единственный и верный ход: собрала свои вещи и ушла к родителям. В принципе, это единственно правильное решение, которое может сделать человек, если его судьба вдруг оказалась связана с наркоманом — это бессовестное племя не задумываясь, может изгадить и испортить жизнь любого человека, если с ними начать цацкаться.
У Эдика началась новая жизнь: жизнь в обнимку со смертью. Опускался он быстро. Два раза с тех пор, как он стал колоться, он обворовал своих родителей. Мать, постаревшая и усталая, пыталась лечить Эдика, отец от него отгородился стеной отчуждения. Мать имела глупость дать ему денег для оплаты учебы, Эдик деньги прикарманил, а на занятия ходить перестал. Квартира стала Эдику хорошим подспорьем. Она исправно наполнялась новыми юношами и девушками, попавшими в лапы сладких иллюзий, требующих постоянной подпитки. Не получая её, демон начинал строить рожи и истязать тело и душу принимающего этот ядовитый нектар, который природа поместила в прекрасный алый цветок. Процесс напоминал пресловутый сетевой маркетинг, где участник обязан был вовлекать в дело очередного лоха, который в свою очередь тоже обязан был совратить следующего участника.
Вновь прибывавшие в квартиру Эдика обычно некоторое время ещё могли добывать деньги, пока их близкие не поменяли замки на своих дверях. Эдик изгонял тех, кто уже не мог добывать денег на зелье. На их место скоро приходили новые кадры, волонтёры обязательно тащили за собой новых членов клуба добровольных смертников.
Таня родила дочь, об этом ему сообщила мать, но Эдик так и не удосужился увидеть своего первенца — были дела поважней: у одного из членов «клуба» завелись большие деньги, коллега осел в квартире Эдика, и они валялись в квартире, пока все деньги не вышли. Позже Эдик тоже не испытывал желания увидеть своего ребёнка — не до детей было.
***
Доехали до места, где Максим припрятал свой клад не скоро — попали в долгую пробку. Максим вышел из машины, водитель остался его ждать. Траншея у дома была ещё не закопана. Максим прошёлся за гаражами. Ничего здесь не напоминало о вчерашнем, только снег был сильно вытоптан.
«Менты побывали», — думал Максим, внимательно осматриваясь. Обойдя весь ряд гаражей, он пошёл вдоль ограды детского сада, за которой шумели дети, играли в снежки, катались с горки. Какой-то малыш, рассмеявшись, бросил ему в спину снежок. Максим ощерился: «Ну, ты козявка, в натуре, охринел что ли?». Малыш слепил новый снежок, догнал Максима и опять кинул в него снежок. Максим остановился, сделал страшное лицо и, затопав ногами, крикнул: «Брысь. Безбашенный молокосос, наркоман будущий». Малыш, хохоча звонко, убежал.
Он подошел к дому, оглядываясь остановился, закурил. Обогнул дом, но не стал подходить к бетонной отмостке вдоль задней стороны дома, а пошёл в стороне, по снегу, внимательно осматривая дорожку под окнами. Вся дорожка была засыпана чистым не тронутым снегом, видно было, что нога человека не ступала здесь. Кирпич в отверстии фундамента, которым Максим вчера прикрыл это отверстие, был хорошо виден; мало того, на слегка выступающем торце кирпича скопилась пухлая горка чистого снега.
Это обрадовало Максима. На мгновенье возникла мысль: может всё же забрать деньги? Но тут же он отбросил эту мысль, подумав о том, что может нарваться на наряд милиции. Да и в квартире Эдика придётся придумывать способы хранения денег. «Буду забирать деньги по мере необходимости»,— решил благоразумно Максим. Он прошёл по снежной целине до тротуара и вскоре был у машины. Сев в кресло, он бросил водителю короткое: «Поехали». «Всё пока идёт отлично, — думал Максим, закрыв глаза.— Всё катит как надо». Он так думал, успокаивая себя, но где-то далеко, в глухих закоулках мозга зрело, пока не захватившее его полностью беспокойство. Оно уже в нём было, никуда уходить не собиралось, оно могло исчезнуть только в том случае, если бы Максим забрал деньги из тайника и оказался с ними в полной безопасности. Хотя, вряд ли: наркоманы народ мнительный, Максим непременно придумал бы для себя какое-нибудь новое, тревожащее нутро беспокойство.
Водитель тронулся, но выехать не смог: к ним приблизился и остановился чёрный джип, за рулём которого сидела белокурая девушка. Она включила левый поворотник и, постукивая пальцами по рулю, стала ждать, когда машина, в которой сидел Максим, уступит ей дорогу: ей, видимо, нужно было заехать в гараж. Чтобы дать ей проехать водителю «копейки» нужно было подать назад, но там была траншея и вынутый экскаватором бугор земли.
Максим со злобным выражением лица показал девице кулак с вытянутым средним пальцев. Девица изменилась в лице. Она резко заехала мощными колёсами на поребрик и проехала, чуть не задев «копейку». «Видал шалаву? — обернулся к водителю Максим.— Отработала в постели у коммерса, права купила, теперь на джипе вышивает».
«Оборзели сволочи, ездят, как короли, — ответил водитель, выезжая из проулка, добавив, — но с такими, лучше не связываться».
Максим посмотрел на водителя с неудовольствием, закурил и до Апраксина двора, где вышел из машины больше не проронил ни слова.
Клоков Юрий Петрович
Юрий Петрович Клоков, поцеловав внучку, сидевшую в кресле перед телевизором, в обнимку с плюшевым мишкой, прошёл на кухню и сказал дочери, мывшей посуду:
— Котик, я выйду, прогуляюсь с Жуликом. Погода хорошая, есть желание пройтись.
— Папа, — ответила дочь, оборачиваясь к отцу, — стоит ли? Тебе ночью скорую вызывали, весь день ты за сердце держался, валидол сосал.
— Вот поэтому и нужно пройтись. Залежался я. От ничегонеделания только хуже становится. Дома душно, мне, что-то дышать тяжело, нужно пойти на воздух, котик, — ответил Клоков, улыбнувшись дочери. Улыбка получилась вымученной, дышал Юрий Петрович тяжело, лицо было бледным.
— Папа, прошу тебя, не нервничай — всё будет хорошо. Всё будет хорошо, Бог не оставит Настюху. Мы выстоим, папа. И, пожалуйста, оденься теплее и долго не гуляй, — сказала дочь. Звали её Катериной, но в семье с детских её лет прилепилось к ней ласковое прозвище Котик.
— Да, да, конечно, конечно, я оденусь потеплее и долго ходить не буду, — ответил Юрий Петрович и опустив голову, шаркая ногами, вышел в прихожую и стал одеваться. Его пёс, сеттер Жулик, будто подслушавший его разговор с дочерью сидел у входной двери, виляя хвостом и еле слышно повизгивая.
— Ничего-то от тебя не скроешь; очень правильно Жуликом тебя назвала моя покойная жена, Царствие Небесное моей Варварушке, — говорил собаке Юрий Петрович, одеваясь, — тут как тут мой Жулик, быстро собрался погулять. Иногда, Жулик, я думаю, что ты понимаешь язык людей. Ну, я оделся, пошли, пошли, дорогой.
Жулику было уже около девяти лет и до выхода на пенсию Юрий Петрович, страстный рыболов и охотник, всегда брал умного пса на охоту и рыбалку, но после того, как три года назад у Юрия Артёмовича случился инфаркт, врачи запретили ему физические нагрузки и он был вынужден оставить свои пристрастия: зиму он проводил дома, а лето на даче с внучкой.
Жулик был собакой воспитанной и обученной. Когда они вышли из подъезда, он не стал справлять нужду, хотя и очень хотелось; подождав, когда хозяин отцепит поводок с ошейника, они пулей рванул за гаражи, нашёл там укромное местечко и присел. Юрий Петрович пошёл за собакой. Когда он зашёл за гаражи, пёс нервно бегал по утоптанной площадке, поскуливая и шумно обнюхивая грязный снег.
— Что с тобой, Жулик?— устало спросил Юрий Петрович, останавливаясь. Пёс посмотрел на хозяина умными глазами, потом подбежал к одному из гаражей, поднял ногу, облил угол гаража, того самого, за которым позапрошлой ночью таился Максим с компанией. После он тщательно обнюхивал простенок между гаражами, опять выбежал на площадку, и забегал по ней кругами, виляя хвостом.
Хозяин, недоуменно покачав головой, повернулся к собаке спиной и побрёл назад. Жулик, неохотно и часто оглядываясь, побежал за хозяином.
Маршрут их прогулок был одинаков. Они обычно шли к детскому саду, огибали его выходили на дорожку между домами, которая вела к обширной площадке, засаженной старыми тополями.
Юрий Петрович был рассеян, давление у него прыгало, сердце покалывало. Мысли были тревожными и тяжёлыми — они были о внучке Юлии, которой требовалась операция на сердце. Два последних года они с дочерью жили тревожно: на операцию нужны были деньги, а их не было и не предвиделось, пенсия Юрия Петровича и зарплата дочери уходила на дорогостоящие лекарства для Юлии. Осенью этого года, после окончания дачного сезона, они продали свою дачу, но деньги эти были смешные. Муж дочери три года назад оставил её — ушёл к другой женщине, и не принимал никакого участия в судьбе свой дочери, отгородился от них, заявив, что он таких денег никогда не сможет достать. Единственным выходом из создавшейся ситуации была продажа квартиры. И они с дочерью на семейном совете решили это сделать. Месяц назад Юрий Петрович связался с агентством недвижимости, они подыскали ему приемлемый вариант: размен его трёхкомнатной квартиры на однокомнатную с хорошей доплатой, этой доплаты хватало бы и на операцию и ещё оставалось бы на житьё-бытьё. Сегодня Юрий Петрович ожидал прихода клиента, который должен был придти для просмотра квартиры.
У детского сада Жулик подбежал к его ограде, понаблюдал за детьми и радостно рванул через сугробы к площадке. Он стал кувыркаться по снегу и бегать. Обычно здесь Юрий Петрович встречался с жильцами квартала, которые выгуливали своих собак, но сегодня было безлюдно и тихо, наверное из-за мороза. Юрий Петрович прислонился к дереву, закрыл шарфом рот, у него болезненно ныло под лопаткой, и он испугался, вспомнив, что такая же боль у него была перед инфарктом. Он испугался, что может умереть, не оформив сделку по обмену квартиры, и тогда дочери придётся испытать на себе волокиту, связанную с вступлением в наследство, с разными юридическими формальностями, которые обычно возникают в таких случаях, а каждый час был дорог: врачи постановили, что время поджимает, дорог каждый день, и операцию желательно сделать в самое ближайшее время. Юрий Петрович, в который раз стал себя корить за то, что не подсуетился заранее и не оформил квартиру на дочь.
Он стоял у дерева, думал об этих неприятных вещах, совсем забыв про собаку. Очнувшись, он поискал собаку глазами и увидел, что она стоит у дома и, виляя хвостом, обнюхивает вентиляционное отверстие в цоколе дома. «Крысы, — подумал он, — охотничий инстинкт не пропал у Жулика». Он позвал собаку, она обернулась и не ушла, начав скрести лапой отверстие. «Что-то здесь не так», — подумал Юрий Петрович, чувствуя, что боль под лопаткой усилилась. Он достал тубу с нитроглицерином высыпал на руку сразу три таблетки и кинул их в рот. Через несколько секунд таблетки подействовали, — болезненно запульсировала кровь в висках, но боль под лопаткой не уменшилась. «Плохи твои дела, старик, — прошептал он, — не получается у тебя не нервничать. Да и как можно выполнять предписания врачей о спокойной размеренной жизни, когда жизнь маленького, дорогого тебе человечка в опасности?! Господи, успеть бы всё это покончить, увидеть выздоровевшую Юльку-капризульку, а после можно и с Варюшкой моей любимой свидеться на том свете».
Жулик толокся, поскуливая, у отверстия. Юрий Петрович свистнул ему, но пёс только обернулся, продолжая вертеться и скрести лапой бетон. «Ох, ну не может Жулик жить без работы», — прошептал Юрий Петрович и пошел через снежную целину к собаке, пёс встретил его повизгиванием, он завертелся вокруг него.
— Ну, что там, что?— Устало наклонился к отверстию Юрий Петрович.— Лиса, выдра, заяц? Или управдома кто-то в подвале запер? Ладно, ладно успокоим твои нервы, выпустим бедную лисоньку из подвала.
Юрий Петрович присел на корточки и вытянул кирпич из отверстия. Жулик тут же сунул свой чуткий и любопытный нос в отверстие и вытянул оттуда свёрнутый пакет. Он выплюнул его на бетон, крепко прижав лапой, видимо боясь, что добыча может убежать.
— Так, так, что же у нас за зверь такой пойман?— сказал Юрий Петрович беря пакет, и с кряхтением вставая. — Что-то там такое. Сейчас проверим.
В свёрнутом в несколько раз пакете что-то лежало. Раскрыв пакет Юрий Петрович не сразу понял, что в нём лежит, затем он боязливо потрогал деньги. Он пропотел, пачка долларов была толстой он быстро пролистал пачку, перетянутую резинкой — доллары все были сотенными и новыми. Юрий Петрович огляделся, вокруг никого не было. Он быстро сунул деньги в карман тулупа, сказав тихо: «Господи, если это ты мне послал эти деньги, то благодарю тебя Милостивый, а если не ты, и это какая-то фантастическая случайность, я всё равно их возьму и буду всю оставшуюся жизнь просить прощения у тебя за то, что возможно взял чужое».
Он повернулся к Жулику, наклонился и поглаживая его, со слезами на глазах, сказал:
— Спасибо тебе благородный и добрый пёс, спасибо. Пошли теперь домой.
Он быстрым шагом пошёл к дому, боль под лопаткой прошла. Он быстро и лихорадочно думал о происхождении неожиданно свалившихся к нему денег. Он понимал, что происхождение их не может чистым: такие суммы не прячут в отверстиях фундамента. Осмыслить окончательно, как они попали туда он не мог. Мысли его кружились, ему и верилось и не верилось, что у него в кармане лежит большая сумма денег. Засунув руку в карман, он ощупал пачку и зашагал быстрее, будто боясь, что всё вдруг изменится и это окажется болезненным наваждением. Собаке не хотелось идти домой, но она смиренно следовала за хозяином.
Дома, раздевшись, он прошёл на кухню, попросил у дочери воды и жадно выпил. На вопрос дочери: «Холодно там, пап?» Он ответил: « Нет, Котик, там прекрасная погода». Потом взял трубку набрал номер. Подождал, когда ему ответят и сказал: «Владимир Яковлевич? Простите меня, ради Бога. Обстоятельства неожиданно изменились. Так что наш с вами обмен, скорей всего, не состоится. Извините ещё раз, так уж получилось»
На недоуменный изумлённый взгляд дочери Юрий Петрович ответил, думая о чём-то своём: «Воистину милостив».
Макс
На Апраксином Дворе было шумно, тесно и скользко. Покупатели ходили, чертыхаясь, с осторожностью переваливаясь, как пингвины по наледям на асфальте. Торговля кипела, спрос был ажиотажный, прилавки торговцев были завалены импортным ширпотребом. Настроение у торговцев, среди которых преобладали кавказские лица, несмотря на холод, было отличным. Они скалясь и потрясываясь от холода, зазывали покупателей, балагурили; согревались чаем, который разносили шустрые разносчики в термосах, некоторые «согревались» не только чаем— это было заметно.
Максим, как и все ходил осторожно, разглядывал товары, интересовался ценами. Чёрную кожаную куртку на меховой подкладке он купил по удивительно низкой цене, сразу одел её, выбросив свою в мусорный бак. После он купил связку тёплых носок, свитер, утеплённые стильные сапоги, бельё, чёрные джинсы, кожаную тёплые кепку, шампунь, три блока Мальборо и дезодорант, за все купленные товары продавцы ему делали небольшие скидки. Вслед за курткой в мусорный бак полетели его рваные кроссовки, джинсы и свитер. Он переоделся в закутке за контейнерами торговцев, сбрызнулся дезодорантом, зашёл в какой-то магазинчик оглядел себя в зеркало. Он остался доволен своим видом, подумав уныло: «Зубы выдают, бабки есть нужно пеньки вырвать хотя бы», — и стал пробираться к выходу.
На одном из прилавков взгляд его задержался на ряде пуховых женских свитеров. Он остановился. Спросил цену, свитера стоили недорого. Подумав о Лане: «Ходит, как лахудра бездомная», он купил и свитер; временами он испытывал к ней странную жалость; казалось бы, измененное долгим приёмом наркотиков сознание и гнилой мир, в котором он варился, должны были сделать своё дело — лишить его любых сантиментов, оставив лишь хитроумное лукавство, изворотливость, лживость, жестокость в отношениях с собратьями по несчастью, когда дело касалось удовлетворения зова крови, требующей подпитки, но Лану он, хотя и держал в узде и бывал с ней бесцеремонен, он иногда жалел. Она виделась ему временами глупым щенком, выброшенным людьми на улицу. В нем иногда что-то происходило под кайфом, какое-то тепление, оттаивание. Она же, бывало, забиралась в постель к Максу, сворачивалась клубочком, говоря: «Макс, я с тобой полежу немного, ладно? Так одной плохо жить». Макс пускал её. Лежала она тихо, почти не дыша. Не спала, просто лежала с открытыми глазами. Однажды Макс спросил её: «Тебя, что ломает? Боишься одна быть?» «Нет, — ответила она, — мне так нравилось с бабушкой спать, она была такая толстая, мягкая, как перина и горячая, меня за ней совсем не было видно. Я лежала с ней и думала, что пока я лежу с ней, меня никто не обидит».
Максим подумал о том, что может и Эдику нужно что-нибудь купить, но потом с озлоблением сказал себе: «Перебьётся, достаточно с него подогрева, жратвы и сигарет». Настроение стало понемногу снижаться, героин уходил, он стал напоминать о себе. Он давно всё расставил по своим местам. Тело Максима уже не принадлежало ему, Хозяин не терпел промедления, он начинал требовать, убивая все мысли он требовал, требовал, требовал. Человеку требуется воздух для жизни, он начинает задыхаться при его отсутствии. Воздух наркомана — это его подкормка дозой — все мысли обращены к ней и непременно наступают моменты, когда он готов продать свою душу этой выдумке природы, которая, если её не сорвать вовремя, налившуюся ядовитым соком, превращается в сухую трескучую коробочку, с семенами использующимися в хлебопечение и кулинарии. Семена хранят в себе код иллюзий ради которых миллионы людей на планете, отринув жизнь, ходят рука об руку с многоликой и всегда неожиданной смертью.
Максим выругался, столкнувшись с девушкой, которая поскользнулась, и что бы не упасть, ухватилась за Максима. Подступила разбитость и усталость. Его слегка потрясывало, несмотря на то, что теперь он был тепло одет; он то знал, что дело здесь не в холоде, а в том, что благодатное время кайфа убегает, сокращается, что ненасытный червь, сидящий в нём, проголодался и начал есть его тело, требуя подкормки.
Максим о смерти думал с равнодушием; он прекрасно понимал, что это и с ним может случиться в любой момент. Многие из тех, с кем ему доводилось делить шприц давно сгинули. Он не ходил никогда на похороны, узнавая о смерти того или иного коллеги через «почту» сообщества. Раз только он сам видел умерших, это было в одной из квартир, где он, блудный сын, провёл пару ночей. Зайдя утром в комнату, в которой спал с девушкой хозяин этой квартиры, он хотел его разбудить, для того, что бы тот закрыл за ним дверь. Парень лежал на спине с открытым ртом, в уголке рта застыла пена, под глазами были чёрные круги, лицо было серым; девушка лежала на высоко поднятой подушке неподвижно, одного взгляда Максиму было достаточно, чтобы понять, что она уже глаз не откроет. Он наклонился к лицу парня и тут же отпрянул, поняв, что его никто не разбудит. Его самого за день до это «тряхнуло» основательно. Максим знал, где лежит героин, забрал его, нашёл и деньги. Тихо выскользнул из квартиры, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Даже когда ломки были страшными, он не думал о смерти, а только лишь о том, как «поправиться», где взять дозу. Собственно и о жизни он не думал — героин был жизнью. Не могло идти речи о человеческих устремлениях: продолжении рода, о семье. Случайные подруги были лишь половыми партнёрами и так же как он участвовали в наркотическом безумии. Ни разу у него не возникало желания покончить с наркотиками, выбраться из этого заколдованного круга. Некоторые его товарищи лечились, но большинство после лечения брались за старое; были и такие, которые уходили в монастыри и пропадали из поля зрения Максима, но и часть из них тоже возвращалась в сообщество; встречались не желающие продолжать жизнь, некоторые сводили счёты с жизнью, в основном делали это с «комфортом» — за счёт передозировки
Впрочем, и случайные передозировки и грязный героин уносили немало жизней. Максим давно перестал интересоваться судьбой своих близких, он не звонил домой и почти год уже не никого из родных не видел. Один раз он случайно встретился с матерью, это было на Гражданке рядом с домом, в котором жила мать. Максим приехал на одну из квартир в надежде расхумариться к знакомым наркоманам. У них ничего в этот момент не было и он стоял в раздумье, спрятавшись от метели, за киоском; его ломало, лихорадочно думая, где ему достать наркотик, он увидел свою мать.
Мать понурая, в каких-то нелепых роговых очках, в куртке ярко-жёлтого цвета — это была старая куртка сестры Максима, брела как незрячая, с пакетом в руке. Подойти к матери, обнять её, поинтересоваться её здоровьем, поговорить ничего это в голове Максима не возникло, но зато мгновенно возникло другое решение: поживиться.
Он хромая, приблизился к матери сзади и жалобным тихим голосом произнёс: «Мама!» Мать обернулась; лицо её унылое и замученное ожило, глаза наполнились слезами. « Максюта!— воскликнула она.— Сынок! Ты жив. Ну, что ж ты так делаешь? Неужели нельзя хоть иногда сообщить о себе? Пойдем, пойдём домой. Худой-то какой, Боже мой. Пойдём, я картошечки пожарю…»
На мгновенье демоны недовольно ворча и ругаясь, покинули его, ему захотелось прижаться к матери заплакать, как маленькому. Но уже в следующее мгновенье демоны вцепились в него, овладели своей собственностью, и он, сделав печальные глаза, сказал тихо : «Привет, мама».
Мать обняла Максима, прижала к себе; от неё пахло чистой стираной одеждой. Отодвинув его, она стала, что-то горячо говорить ему. Он же кивал головой и ожидал момента, когда можно будет сказать матери о деньгах. Он сказал ей, что не может зайти сейчас, что он шёл к ней, но раз увидел её, то уже нет надобности заходить домой, сказал, что за углом его ждёт машина, а он сам лежит в больнице и нужны деньги на лекарство (сама знаешь, какие сейчас у нас больницы!), а у него в проблемы с печенью.
Говорил он всё это, потупив взор в землю, иногда поднимая на мать глаза, в которых стояли натуральные слёзы, добавив в конце, что непременно зайдёт и занесёт деньги, когда его выпишут из больницы.
Мать достала из кармана обтрёпанный кошелёк отдала Максиму все деньги, что-то около тысячи рублей. Лицо матери было печально, глаза слезились. Максим чмокнул мать в щёку и быстро пошёл прочь. Он услышал тихий окрик: «Максим…», обернулся к матери, хотел улыбнуться, но не смог: его так ломало, что вместо улыбки вышла гримаса, он махнул матери рукой, и скрылся за углом дома.
***
Максим, наконец, выбрался из рыночной толчеи, остановил частника молодого и разбитного, который нагло затребовал двойную таксу; Максим торговаться не стал — он хотел как можно быстрее добраться домой.
Хамоватый водитель крыл матом пешеходов и водителей, но ехал споро и ловко. Он заговаривал с Максимом, но тот отвечал неохотно и односложно, а потом и вовсе показал водителю, что не испытывает удовольствия от общения с ним, и откинувшись на сиденье, закрыл глаза.
Он делал вид что задремал, на самом деле он уже начинал страдать: у него крутило живот, болели колени, ему было холодно. «Печку включи посильней», — сказал он водителю, не открывая глаз. Тот удивлённо ответил: «Да она и так жарит во всю», и включил вентилятор печки на большие обороты.
Максим иногда разлеплял глаза, поглядывал на дорогу, закрывал их и думал. Думал о том, что у него на «иждивении» сейчас будут Лана с Эдиком. И будут до тех пор, пока все деньги не закончатся.
От Ланы и от Эдика уже давно не было никакого прока. Они плыли по течению, в утлой лодке, кормчим которой был Максим. Ни Лане, ни Эдику денег было взять неоткуда. Родители Эдика давно сменили замки в своей квартире и фактически отказались от него; Лане и раньше неоткуда было что-то взять. Маленькая команда полностью зависела от инициатив Максима, безропотно выполняя его идеи. Максим думал о том, что будь сейчас лето, он непременно махнул бы куда-нибудь на юг к морю и там бы с интересом потратил бы свои деньги, но на горизонте была долгая питерская зима, а у Эдика имелась квартира, в ней было тепло, в ней можно было отлёживаться.
Максим стал прокручивать в голове варианты: выбор вариантов оказался небольшой. Пришлось решать дилемму: остаться у Эдика и тратить деньги на всю компанию (тогда деньги разлетятся очень быстро), или уйти на время из компании, снять где-нибудь угол, в этом случае все денежки ушли бы на себя любимого, а срок более менее благополучной жизни был бы продлён. После, когда деньги бы все вышли, можно было бы вернуться к Эдику, наплести с три короба: менты, мол, выловили, в больницу попал — да мало ли чего можно будет наплести? И хотя никто бы в его рассказы не поверил — его бы приняли обратно, нужно было только придти с «подогревом», а трусоватый Эдик не смел бы ему перечить.
Максим ничего не решил, — дилемма повисла в воздухе неразрешённой. Сиюминутное резюме было таким: сейчас он едет к Эдику, эту ночь проводит в его квартире, а завтра с утра, он вновь вернётся к этой теме и решит, что делать. Он решил так поступить, но голова разболелась и остались смутные гложущие ощущения безысходности и нехороших предчувствий того, что он никакого решительного действия не сделает, а останется жить у Эдика: перемен не хотелось, перемены напрягали, создавали неудобства. Открыл он глаза от голоса водителя, сказавшего:
— Слышь, кирюха, подъём. Приехали. Бадаева улица. Здесь тебе?
Максим огляделся и ответил:
— Здесь. Только ты к дому-то, к последней парадной подкати, пожалуйста.
— Слушай, командир, — ответил водитель, скривившись, — может, ногами дойдешь, а? Здесь можно без подвески остаться— колдобина на колдобине.
Максим взметнулся:
— Я не понял! Бабки, значит, в тройном тарифе зарядил, а мне теперь ноги обламывать? Ты, что меня за лоха держишь, бомбила? Подвеска у него дорогая, — да по твоей машине разборка плачет.
— Водитель помрачнел:
— Ну, ты ващще. Два шага не пройти.
Максим стал закипать. Водитель это почувствовал и тихо, на первой передаче, подъехал к последнему подъезду.
— Вот тут тормозни, — сказал Максим и вышел из машины, хлопнув дверью так, что машина качнулась. Он медленно пошёл к подъезду, рыская глазами. Домофон был сломан, дверь слегка была приоткрыта. Максим вошёл в подъезд, увидел на почтовом ящике стопку потрёпанных книг, взял их и забросил в свой пакет.
Проехав на лифте на этаж выше, он спустился по лестнице на свой этаж. Крадучись прошёл к двери, встав на цыпочки, вытащил из короба свой заветный пакет, лишь потом позвонил в дверь. Дверь открыла Лана, лицо её было сонно и понуро.
— Максик, заходи, — проговорила она быстро, глаза её забегали, а когда он вошёл, она, разглядев его в новой одежде, восторженно сказала:
— Вау! Ну, ты, в натуре, Ален Делон. Отхватил себе шмотья,вот это «прикид»! А шузы какие классные! Да ты прямо на артиста стал похож!
Максим ухмыляясь, разделся, повесил куртку на вешалку, сказал:
—Ален Делон не пьёт одеколон.
Он достал из пакета свитер, протянул его Лане:
— Это тебе, Мурлен Мурло. Бери.
Лана изумлённо вытаращила глаза, коснувшись руками груди:
— Мне?!
— Тебе, тебе.
Она схватила свитер и убежала в комнату. Через минуту она уже была в кухне, в которую прошёл Максим. Она была в новом свитере, глаза её сияли. Повертевшись кокетливо перед Максимом, она пропела:
— Личит мне свитер, Макс?
— Мадонна, — ответил Максим, разглядывая стол, на котором царил беспорядок. Повернувшись к Лане, он посмотрел внимательно на её бледное лицо с тёмными впавшими подглазьями.
— А Эдик где?— спросил он.
— Отрубился.
— А ты, что, супчику не сделала? Я же тебе вчера сказал. Почему не прибрала со стола? Может мне нужно этим заняться? Знаешь, мне кран перекрыть — раз плюнуть. Расхумариваться за мой счёт нравится, а чуть подшевелиться уже западло?
— Да нет, нет, я супчик с курой сделала, сделала, а убраться … не успела, Максик…
— Ясный пень! Гори всё синим пламенем — расхумарка появилась.
Максим достал пакетик положил его на подоконник. Глаза Ланы забегали. Лицо вытянулось, взгляд её был устремлён на пакет.
— Давай, уколи меня. У тебя это хорошо получается. Тебе бы медсестрой быть.
— Лана засуетилась:
— А я с тринадцати лет бабушку колола...
— У тебя, что и бабушка вмазывалась? — ухмыльнулся Максим.
— Скажешь! Она медсестрой была, меня учила; я под кожу и в вену научилась колоть. Бабушка болела я и колола её, она говорила, что у меня руки хорошие. Максик, а можно и мне чуток поправиться?
— Хорошие руки голове вредят, — опять съязвил Максим. — Что за ненасытность такая? Потерпишь. Сначала мне сделай, уберись на кухне, а после я подумаю ещё, — ответил Максим, закатывая рукав.
Лана напевая, какую-то только ей известную мелодию очень быстро приготовила раствор, перетянула руку Максима ремешком, напевая, ввела иглу в вену, мягко вытащила шприц, глядя при этом внимательно в глаза Максима.
Она стала напротив Максима, улыбаясь, внимательно наблюдая за ним. Макс сидел на стуле опустив голову вниз, когда он поднял её, взгляд его был маслянисто-сонным, плавающим.
— Лана удовлетворённо произнесла:
— Пошло дело. Сделал в тело— гуляй смело! И за свитер тебе спасибо. А Эдик говорил, что ты уже не придёшь.
— Гнилой сучара, твой Эдик, — ответил Максим и, очистив банан, стал есть, досадливо махнув рукой:
— Ну чего стоишь? Я тебе сказал уборку делать. Уберёшься, — согрей супа.
— Я сейчас я быстро, я, Максик, мигом, — ответила Лана, и занялась уборкой, кидая быстрые улыбчивые взгляды на Максима.
Она всё сделала быстро. Поставила на стол тарелку супа, колбасу, хлеб, корейский салат из моркови. Споро вскипятила воду, сполоснула кипятком заварной чайник, бросила в него четыре полных ложки чая (Максим любил крепкий чай), залила чай кипятком. Подождав, когда Макс начнет есть, она вытянулась, и шутливым тоном спросила: «Разрешите, уважаемый, чуток поправиться?»
«Валяй», — буркнул Максим, не отрывая глаз от тарелки, с жадностью поглощая наваристый суп.
Лана сделала всё очень быстро и, сев напротив Максима, сказала, почёсываясь:
— Пролетел Эдуля, как фанера над Парижем!
—И всегда будет пролетать из-за своей гнилости. Поражённый бесяра, — запихиваясь салатом, жадно и быстро, почти не прожёвывая, — ответил Максим. Он съел все, что было на столе.
Как-то Максиму, читающему все, что попадётся под руку, попалась научная статья о муравьях. В ней писалось о жучке-паразите ломезухе. Этот жучок подселяется к трудягам муравьям. Жучок имеет одну специфическую особенность: может выделять на брюшке вещество с наркотическим действием. Муравейник вскоре деградирует и погибает. Максим, по прочтении статьи, сразу провёл параллель с наркоманией: подумав, что любой наркоман для нормального общества людей становится таким жучком ломезухой.
Максим не знал Платоновской схемы государства, но как-то ему попалась книжонка об Индии в ней он прочёл об кастах и, он фантазируя, вывел свою, довольно запутанную и сложную классификацию наркотического сообщества.
Всех употребляющих наркотик он называл одним словом — поражённые; тут он исходил из легенд о вампирах, в которых говорилось, что вампиры увеличивают своё поголовье за счёт укушенных ими жертв, а те после укуса вампира сами становятся вампирами, или по измышлениям Максима — поражёнными. В свою очередь, все поражённые у него разделялись на классы и подклассы. Общими состояниями для всех без исключения поражённых по его профессиональному взгляду были: беспрестанная ложь, доведённая до абсурда, готовность пойти на любую подлость ради дозы, болезненная жалость к себе, ненависть к тем, кто живёт другой трезвой жизнью.
Все пораженные были разделены им на три класса: класс поражённых вертикально через голову до пяток — к этому классу он относил туповатых, с несколькими извилинами наркоманов из неблагополучных семей, скитающихся по свету, равнодушных, лишённых жалости ко всему живому; далее шли пораженные горизонтально от плеча до плеча через сердце. К этому классу с некоторыми натяжками он относил и себя. Наркоманы этого класса, естественно, тоже не представляли свою жизнь без наркотика, но они как бы были страдальцами, в том смысле, что гипотетически могли бы достичь в жизни каких-то результатов, но цепь случайностей привела их в этот ведьмин круг. Люди этого класса страдали больше остальных, потому что могли думать не только о наркотике — у них сохранилась способность размышлять и интересоваться жизнью. Но сердце их было мертво и оно оживало на импульсы мозга только тогда, когда в крови находился наркотик. Эдик он определил в третий класс: в класс поражённых крестом. Положение таких, как Эдик, в иерархии сообщества он считал самым безнадёжным, а людей третьего класса, людьми конченными. Они, понятное дело, были поражены и вертикально и горизонтально. Лану он никак не мог определить в какую-то конкретную группу, он иногда думал, что она пришла к наркотикам будучи «больной на голову».
Сам Максим за эти годы привлёк к пагубному занятию немало людей. У новичков с ещё неиспорченной репутацией в обществе, у которых родители и знакомые ещё не догадывались о новых пристрастиях их детей, некоторое время (до проколов), ещё оставались какие-то легальные способы добычи средств, и наркоманы с опытом никогда не брезговавшие халявой, умело искушали рекрутов, а те поначалу не подозревали, чем в итоге это может кончиться, думая: попробовать-то можно, что оно такое, испытать новые впечатления, тем более старшие товарищи тут говорят, что это супер блаженство. Не один «старший товарищ» — таких Максим не знал — никогда и никому из новеньких не сказал: «Ты, что, парень? Посмотри на меня! Разве это жалкое существо похоже на счастливого человека? Знаешь ли ты, парень, что такое зависимость? Думал ли ты, когда-нибудь, как твой организм среагирует на наркотик? Знаешь ли ты, какие страшные демоны будут окружать тебя, искушать, оккупировать твою безмозглую головёнку, подталкивать делать тебя новые и новые шаги к погибели души и тела?!»
Были у Максима ещё подклассы, которым он дал названия, «маятники», «отравленные» и «воробышки». «Отравленными» он называл сразу попавших в зависимость и не пытающихся ничего предпринять для своего спасения, такие были готовы употреблять всё: спиртное, клей, таблетки, анашу, химические составы. «Маятники» пытались что-то предпринять: завязывали, их лечили родственники, помогали друзья, они уходили в монастыри. Иногда они исчезали из поля зрения Максима навсегда, а некоторые возвращались и начинали следующий круг мытарств. «Воробушками» были юные наркоманы безо всякой поддержки извне, беспризорные, выполняющие волю тех, кто их подкармливает едой и наркотиками, клюющих жалкие зёрнышки с чужих ладоней, употребляющие всё что попадалось под руку. Такие частенько становились добычей педофилов и развратников. Среди этой части было очень много смертей.
Отдельной строкой у Максима проходили «элитники». С одним таким «элитником» он однажды встретился в притоне. Тот был не то художником, не то артистом. У него была другая респектабельная жизнь, квартира, работа, жена и дети; эту другую жизнь он бросать не собирался, но и наркотики его цепко держали в своих лапах; периодически он опускался, уходил в загул, валялся на грязных подстилках с такими, как Максим или Эдик в притонах. Максим потом видел этого деятеля по телевизору среди модной тусовки. Рядом с ним вертелись гламурные девицы, кокетливые мужчины с женскими манерами. И Макс с усмешкой и злорадством подумал: «Э, коллега, да ты там, судя по рожам собравшихся, не один употребляешь. Вас не ловят менты, как нас, вы на крутых тачках прошиваете. На вас не смотрят подозрительно — вы же элита и зубы у вас в порядке — деньги на стоматологов имеются. Да только сдаётся мне, что мы люди одной крови, хотя вы там чистым кокаинчиком да героином проверенным балуетесь, но для наркотика ни рас, ни религий, ни возраста, ни положения, ни деления на бедных и богатых не существует. Он очень демократичен. Противно, господа, что вы нам впариваете по телевизору всякую буйду, и даже уму-разуму учите».
— У нас сладкого ничего нет?— спросил Максим у Ланы, которая стояла замерев у окна.
Лана вздрогнув, повернулась к Максиму, вперилась в него удивлённым взглядом.
— Прихватило? Сладкого нет чего нибудь?— Усмехнувшись, спросил Максим.
—Сладкого?— Будто очнувшись, спохватилась Лана.— Я же целую коробку пирожных купила. Она вытащила из буфета коробку пирожных и поставила её перед Максимом.
Максим стал рассеянным, Лана, что-то говорила, он ей отвечал, но мысли его были совсем не здесь. Он выкурил несколько сигарет, потом стал проваливаться в дремоту, открыв рот он свесил голову на грудь. Перед ним побежали кадры фильма, живые,осязаемые, реальные. Вернулось детство, и одно лето, проведённое в Сосново, у озёр, в пионерском лагере, в котором он был вместе со старшим братом. Он увидел себя идущего к воротам лагеря с толстенным физруком лагеря, которого за обширные жировые складки на животе удачно прозвали шарпеем, и после перед глазами возникла простая дворняга Найда. Она жила при лагере, у неё была будка у въезда, а в ней были щенята, пять живых комочков. Наяду кормили все кому не лень, и Максим после обеда и ужина брал с собой из столовой какую нибудь еду и бежал к въезду. Наяда была собакой послушной и покладистой, с грустными усталыми глазами, и отвисшими сосками. Она разрешала Максу брать щенков на руки, но далеко от них не отходила. Максим брал их по очереди, сидя на корточках у будки. Щенки все были разные. Сама Наяда была какой-то необычной серой масти, с желтоватыми подпалинами, а щенки были с белыми и чёрными пятнышками. Один был раскрашен природой удивительным симметричным образом: щенок был чёрный, на лбу и на грудке у него были белые треугольники, кончики ушей и хвостика тоже были белыми, а на лапках были серые «носочки». Щенки были ещё слепыми; они тыкались в лицо и шею Максима и ему было щекотно и приятно. Максим подолгу играл с щенками, а Найда всегда была рядом и выражение её морды было тревожным. Иногда она подходила и тыкалась в руки Максима мокрым носом.
Обязательно находился взрослый, который, заметив мальчика, говорил банальную фразу: «А ты почему не в отряде?» — и тогда Максиму приходилось уходить. Ночью он подолгу не засыпал, мечтал о том, что мама разрешит ему взять в город щенка. В одно из воскресений мать приехала проведать детей с лимонадом, фруктами и конфетами и Максим повёл её за руку посмотреть щенков. Мать понянчила щенков, а потом Максим с горящими глазами стал её просить разрешить взять щенка домой. Мать была грустной, она сказала, что в коммуналке держать собаку очень сложно. Чего только не обещал Максим матери за то, что бы она всё же разрешила ему завести собаку! Мать, поглаживая сына по голове, только качала головой. Дней за десять до окончания смены щенки открыли глаза, а в последний день смены Максим, прибежав к будке с котлетой, щенков не увидел. Наяда с печальными глазами ткнулась ему в колени, прижалась к нему, как к другу. И они так долго сидели у будки — мальчик на корточках, а Наяда, положив свою голову ему на колени. Максим гладил собаку, и она вздрагивала, будто хотела заплакать. Сторож сказал Максиму, что щенков разобрали уезжающие дети, за которыми приехали родители на машинах. Максим вернулся в палату, упал на кровать и долго плакал в подушку. А потом пришли автобусы, детей рассадили в них и Максим, с жадностью смотревший в окно, увидел Найду; она сидела у своей будки и смотрела на отъезжающие автобусы. На следующий год Найды в лагере не было и сторож не знал, куда она делась, сказал, что зимой здесь голодно и холодно и, наверное, собака ушла куда-нибудь поближе к людям.
***
Максим встал, и ничего не сказав Лане, всё ещё неподвижно стоящей у окна, взял стопку книг, которую он нашёл на почтовом ящике, две пачки сигарет и прошёл в комнату. Комната по всему раньше была гостиной: об этом говорила дорогая громоздкая и побитая изрядно румынская мебельная стенка с баром, сервантом, книжным и платяным шкафом. На стеклянных полках посудного шкафа лежал толстый слой пыли, на котором кто-то вывел пальцем: Help me! Были ещё два белых кожаных кресла с прожженными дырами от сигарет. Диван с ночи был раскрыт: на нём лежали две подушки и скомканное одеяло. Рядом с диваном стоял торшер и тумбочка, на которой стояла пепельница полная окурков. «Надо Лану всё же вздрючить, чтобы постирала и прибралась», — подумал он, ложась на диван.
Закурив он стал просматривать книги. Книги были разные. Никакой схемы в их подборе не было. Оглядев очередную книгу, пролистав её быстро, он кидал её на пол. На пол полетели «Одиссея капитана Блата», «В окопах Сталинграда», «Справочник электротехника», «Бухгалтерский учёт», «Воспоминания о Ленине», «Камасутра для чайников». Осталась одна книга «Робинзон Крузо». Максим в детстве видел старый советский фильм, помнил только то, что Робинзон Крузо жил на необитаемом острове. Он просмотрел иллюстрации, удобно устроился, закурил, стал читать. Вначале читалось тяжело, даже было желание отставить книгу, но уже страниц через пятнадцать он заворожено листал страницу за страницей, не глядя доставая из пачки очередную сигарету, и также не глядя, туша её в пепельнице, иногда мимо пепельницы об табурет на котором она стояла.
Максим не видел и не слышал, как в комнату вошла Лана. Она с ногами забралась в кресло, закрыла глаза. Не видел Максим, что Эдик несколько раз заглядывал в комнату.
Когда Максим отложил книгу, пепельница была наполнена окурками. Рядом лежали две пустые пачки Мальборо. Форточка была закрыта, комната была пропитана табачным духом. Максим взглянул на Лану, полулежащую в кресле, вытянув ноги, с безвольно склонённой головой на грудь. Рот её был открыт, из уголка рта вытекала слюна. «Не копыта ли откинула?», — подумал Максим, понаблюдав за Ланой. Встав с дивана, он подошёл к ней, заглянул ей в лицо, наклонился близко ко рту. Услышав её слабое дыхание встал, пробормотав: «Не в коня корм. Что-то хреновато ей в последнее время»
У него опять разболелось колено; он, прихрамывая, прошёл на кухню. Эдик стоял у окна курил и смотрел в окно. Он замедленно повернулся к Максиму, бросил: «Привет» — и опять повернулся к окну.
— Ты чего там увидел?— ухмыльнувшись, спросил Максим, включая чайник.— Глючит, что ли?
— Снег красивый, как в мультике «Падал прошлогодний снег», — ответил Эдик не поворачиваясь к Максиму, и немного помолчав, опять не поворачиваясь к Максиму, тускло проговорил: «Может, поправимся немного?»
— Поправься, – сухо бросил ему Максим.
— А где?— поворачиваясь к Максиму, спросил Эдик.
— В супермаркете, — холодно ответил Максим, издевательски сделав ударение в слове супермаркете на последней букве.
— Чё нету, в натуре, что ли? — Максим не ответил, молчал и Эдик, не выдержав, переспросил:
— Кончился?
Максим посмотрел на Эдика и глаза их встретились. Взгляд Максима был жёстким и презрительным. Глаза Эдика были тусклы и безжизненны. Максим выдержав паузу, достал из кармана пакетик, положил его на стол и, прихрамывая, пошёл в комнату.
Он удивлённо уставился на Лану. Она не спала. Лицо её было бледно, она подрагивала, на Максима она посмотрела не сразу, взгляд её был устремлён куда-то вдаль.
— Ты чего там увидела, — спросил Максим, останавливаясь.
Лана вздрогнув, оторвала взгляд, от чего-то его притягивающего, заторможено посмотрела на Максима.
— Она туда ушла, через стену, — ответила она.
— Кто, куда ушёл?
— Девочка...
— Какая девочка?
— Мне такой сон приснился, Максик. Второй раз уже этот сон вижу. В первый раз его не поняла. Ну, сам знаешь, как бывает… по кайфу. Приход такой мягкий был. И сны прикольные. Короче, девчонка такая симпотушечка, беленькая, волосики такие с завитушками и два бантика у неё розовых, глазки большие, знаешь такие, как у детей в японских мультиках. Топик у неё и юбочка. А ножки худенькие, в белых гольфиках. И она весёлая бегает по полю, бегает, бегает, хохочет и одуванчики спелые сдувает, а они вверх, парашютики белые, летят и летят, а она их ловит и хохочет. Это в первый раз так было… Ты, Максик, книжки читаешь, много чего знаешь. Как-то ты мне сказал, что сны одинаковые не бывают. Точно не бывает. В смысле совсем одинаковых. Приснился мне этот сон опять. Опять эта девочка… Бегает, одуванчики, смех... Только вдруг она споткнулась, упала. Коленки разбила — я так хорошо это видела: коленки у неё в земле были, кожа разбитая и кровь идёт; перекорёжило меня, будто я сама упала. Вообще я не спала, кажется, а так, в каком-то отрубе была. И тут девчонка эта ко мне поворачивается, знаешь, как в кино бывает лицо её ближе, ближе ко мне придвигается, глаза на весь экран, и она вдруг говорит, плачет горько так, и говорит: « Мамочка, мамочка. Мне больно, мамочка». И плачет, плачет. Потом опять говорит: «Мамочка, зачем ты меня бросила? Мы бы мамочка с тобой хорошо жили, я бы тебя любила и слушалась тебя».
— Ну и что в этом сне?— внимательно глядя на бледное лицо Ланы и заметив, что веки её подёргиваются, спросил Максим.— Сон, как сон. Раньше ты мне говорила, что с инопланетянами беседовала, причём в каком-то коровнике, молоком парным их отпаивала. Теперь у тебя девочки коленки разбивают.
— Нет, нет, Максик, — хрустя пальцами, воскликнула Лана.— Дослушай. Потом девочка рукой грязной лицо вытерла, плакать перестала и строго так сказала мне: «Ты, что не узнаёшь меня, мама? Злая ты, мама, злая и плохая!» И тут я, Максик, подскочила на кресле, — меня будто на батуте швырнуло! Я почувствовала, как детская ручка холоднющая, ледяная меня за руку взяла! Глаза открыла, пот холодный с меня — никого нет, ты спишь, свет в комнате горит. И тут в голове так ясно стало: это же моя доченька, была, понимаешь, моя?! Это она приходила!
— Ты, что такое лепишь Лана? Слушай, ты одной ногой уже в «дурке» стоишь, в натуре! Какая дочь? Чего ты?— вздохнув тяжело, сказал Максим.
— У меня дочь была, — опустив голову, сказала Лана.— Я её в роддоме оставила.
— Вот что!— произнёс Максим. — Ты ничего не говорила об этом.
— Не говорила. Да и забыла я про это. Не думала и не вспоминала. Напрочь отшибло память. Никогда не вспоминала.
— Выстрелило, — спокойно сказал Максим. — Так бывает. И у меня иногда стреляет. Выстрелит и вспомнишь, обычно то, что вспоминать не хочется, что запер на замок. Потому что опасно о чём-то одном думать постоянно. Я читал, организм сам себя оберегает от плохого. Что-то хорошее реже приходит.
— Жалко мне её стало, так жалко, крошечку симпомпушечку, — всхлипнула Лана.
— Зря. Не думай об это, а то привяжется, обламывать будет. И вообще, это скорей хорошо, что ты её оставила. За ней какой никакой, а уход будет. И кто-нибудь удочерит — людей много бездетных и с бабками. Ты себя представляешь, вот здесь с дитём на этой свинячьей хате?
— Жалко девочку, — повторила Лана.
— Максим, вставая и подходя к окну, сказал серьёзным тоном:
— Я про Робинзона читал, сегодня. Я тебя взял бы на необитаемый остров. Была б ты у меня Пятницей. Там бы точняк переломались, загорали бы, кокосы ели, козье молоко пили, ты бы мне детей нарожала, была бы у нас своя страна Робинзония.
И неожиданно обернулся и зло, расхохотавшись, сказал с перекошенным лицом:
— А может и там бы мы нашли маковое поле или какой-нибудь кактус офигенный и вмазывались бы с утра до ночи… бамбуковым шприцом, блин.
***
Лана
Лана сбежала из дома в пятнадцать лет. Родители Ланы не бедствовали. Отец офицер, после Чечни устроился работать на таможню, у матери с сестрой был полиграфический бизнес. Семья жила в трёхкомнатной квартире, в ней было все, что нужно для комфортного житья, была и дача недалеко от залива, машина, семья ездила отдыхать в Европу.
Лана была старшей дочерью в семье, — её сестра была младше на четыре года. Как это часто бывает, в одной семье растут совсем разные дети: младшая Ира была послушной, не по годам рассудительной и трудолюбивой девочкой; Лана была полной противоположностью своей сестре. Всё она делала наперекор родителям и учителям, спорила по любому поводу, не исполняла элементарных требований. Что бы заставить ее, что-то сделать, нужно было просить её об этом много раз. Училась она хорошо только до третьего класса. Назревали проблемы — с таким эгоизмом и тщеславием они были неизбежны. Благодатное время закладки послушания, смирения и душевного трудолюбия было упущено. Недаром говорят в нашем народе, что это нужно было делать, когда дитя ещё поперёк лавки лежит.
Лана стала подолгу «висеть» на телефоне, болтая с одноклассниками и друзьями; стала много заботиться о своей внешности, требовать от родителей частого обновления своего гардероба. Уроки делались тяп-ляп, кружки посещать перестала, секцию художественной гимнастики бросила, много времени проводила у телевизора. Но самое страшное, что она приучилась врать. Врала она постоянно и хотя известно, что всё тайное всегда становиться явным, — а её враньё неоднократно открывалось — она не унывала: придумывала новые и новые изощрённые способы вранья
Отец приходил домой поздно, частенько навеселе, с непременными гостинцами для своих любимых дочурок и проводил время за кухонным столом или в гостиной у телевизора. Дела у него шли хорошо: он планировал купить квартиру для Ланы, ведь дочь подрастала. Мать Ланы вертелась, как белка в колесе: они с сестрой расширялись— дело было перспективное.
В тринадцать Лана влюбилась, и всё лето провела на скамейке в детском саду с новой, образовавшейся нечаянно интересной компанией. Деточки были «продвинутые», и Лана, что бы ни ударить в грязь лицом, попробовала пиво и джин тоник, стала помаленьку покуривать. Она продолжала дурить родителей, впрочем, это было сделать не трудно. Слишком они уставали от делания денег, слишком много в их головах было ненужного мусора, мешающего взглянуть на обостряющуюся ситуацию, и обозначающиеся потери, которые обещали стать невосполнимыми.
Они старались соответствовать штампам успешной жизни, спешили: успей сейчас — потом рыба может соскочить с крючка, но это был бег на месте, без осмысления стратегической цели жизни, этот суетный бег не оставлял времени на серьёзную работу души и сердца, а дети, как известно, не трава у дома, растущая сама по себе без полива и ухода — они живые существа, их надо научать, вести их по дороге жизни, сочувствовать их сердцам, понимать их маленькие трагедии, которые бывают совсем не детскими, оберегать и понимать, что дети склоны делать необдуманные поступки под влиянием гормонов, эмоций и неустоявшейся психики. Сосуд их души нужно наполнять заботой и любовью, не дать ему перевернуться, ведь в перевёрнутый сосуд уже ничего нельзя будет влить.
А времена стояли на исходе двадцатого века бедовые, бесовские. На свет Божий вылезла тьма гнусных «ловцов душ», действующих хитроумными и изуверскими методами, имеющих особый план в отношении детей: это про них Спаситель сказал, что таким лучше мельничный жернов на шею и в воду. Много деток конца века попали в сладкие смертные сети изуверов, когда их родители легкомысленно без оглядки кинулись в бурный и грязный поток первоначального накопления капитала.
На свой четырнадцатый день рождения Лана потеряла девственность. Могла и раньше потерять, но в этот день выпила больше, чем всегда. Пикантность ситуации была в том, что это у неё произошло, совсем не с парнишкой, в которого она была влюблена: парнишка выпил ещё больше, чем она и отключился.
После этого дня рождения, её парень разругался с ней, не захотел с ней встречаться и она прилепилась к Олегу, с которым переспала. С ним она попробовала «травки», и ей понравилось заниматься с ним сексом под этим дурманом. Их любимым занятием после одурманивания был просмотр порнокассет, по ним они практиковались. Недолго они занимались этим вдвоём, когда Олегу это прискучило он пригласил проводить время своих знакомых Ксюшу и Костю. Теперь они «экскриментировали» вчетвером. Лана падала в пропасть. Если бы родители каким-то образом могли бы увидеть свою дочь в этой компании, когда она находилась в состоянии обкурки, они, наверное, могли бы сойти с ума: их дочь ругалась самыми гнилостными ругательствами, беспрекословно подчинялась прихотям и фантазиям Олега, спокойно обсуждала с парнями такие вещи, о которых взрослые предпочитают говорить шёпотом и краснеют.
Этот тайный её мир был для неё радостен. Ни каких всхлипываний, угрызений совести, сожаления или душевной боли у неё не было: ей хотелось одного — развлекаться, получать наслаждение.
Но на развлечения нужны были деньги. Финансовыми вопросами в компании занимался Олег. Он не долго был джентльменом. Совсем скоро он перестал быть щепетильным и стал требовать, чтобы Лана добывала денег. Он ставил вопрос ребром: или ты приносишь деньги, или ищешь себе другую кампанию. Впрочем, Лана уже давно подворывавала из родительских кошельков, да и они сами не отказывали ей никогда в деньгах; она дурила их и доила умело, получая деньги: то на «экскурсии», то на «фотографии», то на учебники, то на дни «рождения» учителей, подруг, ещё на какие-либо. «мероприятия».
Может быть, всё так бы всё и шло потихоньку, Лана бы повзрослела, окончила бы школу, поступила бы на какое-нибудь платное отделение высшего учебного заведения, пожила бы студенткой в своё удовольствие на папины деньги, и одумалась бы, повзрослев, но на скользкой дорожке, по которой она пошла, людей поджидают множество неприятных сюрпризов. Рядом с ними появляются невидимые демоны. Они нашёптывают, напутствуют, направляют на путь к пропасти. Для них юные души кусок самый лакомый, они безумно рады каждой смрадной мысли, каждому новому шагу к смерти. Лана уже крепко попала в их руки, с хохотом они вели её, как беспомощного ягнёнка, на мучительное заклание.
И день Х пришёл — героин умеет ждать. Однажды Олег привёл в компанию своего знакомого студента Тимура. Всё было, как обычно: обкурились, поклевали чипсов, поели пирожных с чаем, «поржали», посмотрели видео. Тимур обхаживал Лану, потом увёл её в другую комнату и Олег совсем не возражал. После Тимур вызвал такси куда-то съездил и, вернувшись, выложил на стол шприцы и сказал: «Тут хватит радости для всех. Налетай».
Потом Тимур привёл Лану в свою компанию, и она некоторое время кочевала из компании Олега в компанию Тимура. И однажды окончательно переметнулась к Тимуру. Через месяц она выкрала из родительского дома валюту, которую отец собирал ей на квартиру, драгоценности матери и стала жить с Тимуром в его съёмной квартире.
Что было с родителями? Мать почти всё своё время стала проводить у ясновидящих, экстрасенсов, магов, старушек с добрыми глазами, колдующих под свечами и иконами, снося им немалые деньги. Она очень сильно похудела, перестала следить за своим внешним видом; бизнесом она не могла заниматься, перепоручив его своей сестре. Отец Ланы запил и чуть не потерял работу. Атмосфера в семье отрицательно повлияла на младшую дочь: она замкнулась, перестала душевно контактировать с родителями.
Тимур на эти ворованные деньги купил машину и они с Ланой мотнулись на ней в Сочи, где широко кутили и развлекались. Денег у них было много, но деньги, как известно, кончаются, если их не пополнять. Вернувшись в Питер Тимур продал машину и эти деньги довольно быстро убежали в карманы наркоторговцев.
Лана спохватилась, когда у неё прошёл четвёртый месяц беременности. Она не знала, что делать. А Тимур стал к тому времени невероятным злобным, на него накатывали приступы ярости, он избивал Лану. С деньгами стало совсем плохо. Тимур мог исчезать на несколько дней оставляя Лану без еды. Возвращаясь, иногда расхумаривал Лану. В одну из его отлучек Лана вызвала скорую помощь. Ребёнок родился недоношенным, ослабленным с очень маленьким весом. Лана сбежала из больницы, оставив ребёнка. Она приехала в съёмную квартиру, в которой они жили с Тимуром, но попасть туда не смогла: замки стояли новые. Соседи сказали ей, что замки сменила хозяйка в связи с тем, что жилец перестал оплачивать проживание. Лана изломанная, голодная, больная, вернулась домой. Возвращение блудной дочери на родителей Ланы произвело тягостное впечатление. Мать занялась, здоровьем дочери у неё был целый букет заболеваний стали посещать венеролога, нарколога и психотерапевта. О ребёнке Лана родителям ничего не сказала.
Но недолго музыка играла! Лана, в очередной раз обокрав родителей, ушла из дома, нашла Олега, который уже плотно сидел на игле и от него узнала, что Тимур умер от передозировки. Вор у вора украл: Олег обокрал Лану и исчез. Лана некоторое время скиталась по разным углам, занималась проституцией. Однажды она познакомилась с Эдиком и стала жить у него. К тому времени это была уже другая Лана. Она стала тихой, меланхоличной и грустной. Любой психиатр определил бы даже при поверхностном осмотре, что у неё произошло серьезное разрушение психики. Максим это определил и без специальных медицинских знаний.
