Подарок истинным ценителям русской литературы

В издательстве «Зёрна-Слово» в серии «Современная православная проза» вышла книга Александра Донских «Солнце всегда взойдёт».

Новая книга сибирского писателя – настоящий подарок истинным ценителям русской литературы. 
Любая книга – это разговор автора с читателем. Разговор, который ведёт со своим читателем Александр Донских, всегда о главном, и нацелен он прямо в читательское сердце, в котором непременно оставит чистый и глубокий след.

Прикоснувшись к его творчеству, вы с удивлением и радостью обнаружите, что русская литература жива, что она по-прежнему лечит, что она не только продолжает ставить свои традиционные «проклятые» вопросы, но теперь, в XXI веке, научила на них отвечать! 
Прозу Александра Донских отличает тонкий психологизм, особенная, акварельная интонация, очень красивый русский язык. Обыденные жизненные ситуации приобретают в его книгах вселенское звучание. Уметь увидеть Небо, твёрдо стоя при этом на земле, почувствовать радость полёта, но при этом не сильно воспарить в своей «самости» и не оторваться от земли и людей, от их боли и нужд, – это главный итог новой книги автора.

Давшая название сборнику повесть «Солнце всегда взойдёт» – произведение, написанное для взрослых об удивительной поре детства, когда всё в мире происходит впервые: горе и радость, первая любовь и разочарование, осознание себя человеком и будущим мужчиной. Житейская драма в родительском доме отзываются в душе ребёнке острой болью. Столкнувшись с семейной катастрофой, мальчик учится понимать своих близких, принимая их взрослые беды в собственное сердце, что не ломает его, но делает сильнее.

В сборник вошли также рассказы «Смерть – копейка», «В дороге», «Человек с горы», «Наследник». Непохожие друг на друга герои, совершенно различные сюжеты и обстоятельства объединяет в этих рассказах их жизнеутверждающее начало и ответы на самые главные и сложные вопросы человеческого бытия.

В этой книге много света, тепла и воздуха. Она о детстве и взрослении, о любви и трудном счастье, о жизни и смерти; и в противопоставлении этих двух бытийных аспектов автор всегда выбирает жизнь. Оказывается, не трудно умереть (смерть-то, оказывается, и впрямь копейка!) – трудно жить. На вечный вопрос «Быть или не быть?» автор отвечает: БЫТЬ! 
Но для этого надо немало потрудиться, а учиться этому, возможно, придётся всю жизнь.

Книга допущена к распространению Издательским Советом Русской Православной Церкви.

Любовь Кантаржи,журналист, редактор,
г. Рязань

* * *

У этого мальчика мой день рождения, та же фамилия, да и возраст, вероятно, тот же, таким родным он мне показался. Герою повести в новеллах Александра Донских «Солнце всегда взойдёт» Серёже Иванову девять лет. Как и рассказчик, читатель существует сразу в двух мирах, в двойном времени – остается взрослым, анализируя события, и одновременно воспринимает их как ребёнок. Перемещения позиций «взрослый»  «ребёнок», осмысление происходящего с точки зрения житейского опыта и чувствование его как впервые – пружина произведения, его динамический контрапункт. Присутствие взрослого-рассказчика внутри ребёнка-героя и ребёнка во взрослом формирует скользящее время, в котором прошлое находится в настоящем, а настоящее в прошлом. Колебания времени, его неуловимая субстанция создает ощущение соприсутствия будущего внутри прошлого-настоящего. Само же название произведения «Солнце всегда взойдёт» рождает уверенность в будущем, словно оно уже рядом и до него рукой подать.

Повествование начинается с получения семьёй собственного дома, «норки», как называет её мама. «Казённый» дом дали большой семье вне очереди, и хотя он оказался запущенным, щелястым, все ему рады как чуду. Несмотря на скитальческую жизнь, связанную с бродячей натурой папки, мальчик живет ощущением цельной и дружной семьи. Любовь и самоотверженность мамы, труженицы и певуньи, держит семейное единство. Мальчик не нуждается в доме, как нуждается в нём мама, он несёт чувство дома в себе. Дом – это вся семья вместе, как и при переезде, на телеге, запряженной в изработанную, с плешинами лошадёнку. На самой вершине домашних вещей сидит Серёжа, рядом кот Наполеон и кошка Марыся, сёстры Лена и Настя с куклами, внизу сидит мама с Сашком, сестра Люба вышагивает рядом с папкой. Семья счастлива уже тем, что все вместе.

Образ дома – главный в повести, им она начинается, им она и заканчивается. Обретение дома, желанного, любимого – своего для всей большой и шумной семьи с пятью детьми, с мамой и папой. Таким дом остается и в конце произведения. Только дверь его оказывается закрытой для измены, для папки. «– Пропаду я без вас, родные мои, – как из длинной-длинной трубы, с гулом докатывался жалкий – «Да его ли?» – голос отца». Отец ушёл во тьму, утром «папкиных следов не было, вообще никаких следов ни от нас, ни к нам не было». В конце повести мальчик возвращается в воспоминаниях к началу, к тому, как в сентябре «казённый» дом был выкрашен «в зелёный сголуба цвет». «Вот тебе, бродяге, морская волна – плыви», – задумчиво и улыбчиво сказала тогда мама папке, отставив кисть». Дом-корабль продолжает свое плавание по житейскому морю. Образ дома формирует кольцевую композицию произведения, замыкая собой мир ребёнка, его благодать и умиротворённость.

«Мне захотелось вернуться в дом прямо сейчас. Поминутно оборачиваясь, я шёл в школу. А дом превращался в «морскую каплю» на белом-белом море снегов. И вскоре «капля» слилась с прекрасным сияющим светом этого нового прекрасного утра». Конец повести одновременно реален и метафоричен. Реальность события – уход в школу перетекает в метафору: «А там на улице, в большом предзимье, мы разделимся и каждый пойдёт по своей дороге. А вдруг заблудимся, не встретимся, да Бог знает, что ещё может стрястись?». И опять реальность: «Но – надо выходить: закончились каникулы, пора идти в школу, а маме – кормить поросят, потом пробежать по конторам, чтобы помыть полы». Два пласта художественного повествования едины – один просвечивает сквозь другой, возникает сплав метафоры и реальности.

Метафора ухода из дома как начало взрослой жизни сливается с метафорой встречи с жизнью. Начало отмечено чистотой, нетронутостью, светом – тем, чем в русской культуре отмечен образ первого снега. «На крыльце сияние снега ослепило меня, хотя солнце ещё не взошло в полную меру. <…> Я первым, увязая, протопал до дороги, влился нашей дорожкой в общие стёжки улицы, наших соседей, моих друзей». Метафора пути раскрывается значением судьбы, её единством с судьбами маленького и большого мира. Одновременно возникает страх перед новой, взрослой жизнью, желание вернуться домой, но мальчик идёт вперёд. Дом «морской каплей» растворяется в белом сияющем мире, чтобы в сознании рассказчика остаться осязаемой, живой реальностью. Метафора-реальность вспыхивает гранями – видимого и невидимого, осязаемого и предчувствуемого, тем, что растворяется в памяти и что в ней высвечивается. Неуловимая ткань воспоминания передается вспышками разных художественных форм.

Конец повести отсылает к началу, начало двигает к концу – цикличность повторяет внутреннее содержание воспоминаний, которыми проникнуто повествование. Взрослый рассказчик живет воспоминаниями, они лучшая часть его жизни. Метафора возвращения, воспоминание как возвращение в прошлое является формообразующей у писателя. Этим объясняется необычное определение жанра произведения – «повесть в новеллах». Каждая новелла как отдельное воспоминание, как ещё одно возвращение в прошлое. Цикл новелл – это постоянное возвращение рассказчика в детство как потребность взять что-то оставленное, позабытое, но крайне важное сегодня. Каждая новелла-возвращение дает маленькое открытие, которое не проговаривается, но подразумевается, предчувствуется.

Воспоминания в повести – это не столько «собирание личности», «духовная автобиография» человека, по словам литературоведа Б.В. Аверина, сколько скрепление уже собранного в человеке, стремление к цельности. Возращение в детство естественно для рассказчика как биение сердца. «Воспоминание – это ведь тоже реставрация. Это соединенность жизни в неразрывное сказание», – писал В. Распутин в послесловии к книге С.В. Ямщикова «Послушание истине. Записки реставратора» (2007). Восстановление души, ее реставрация как средство противостояния разрушению, исчезновению, когда разрывы и потери целятся воспоминаниями, связываются в единое целое. Прожитое как важнейшая ценность жизни. Это то, что даёт рассказчику силы и счастье быть во взрослой, неизвестной для читателя жизни. Тайна настоящего остаётся тайной и противопоставлена лучезарному по ощущениям, радостному прошлому.

Стиль повествования органичен для главного героя, мальчика девяти лет. В нём отражена психология ребёнка с быстрым переключением внимания с одного дела на другое, с мимолётностью переживаний, возбуждённостью от новой игры, и, будто бы, быстрым забыванием прожитого. Но листание событий и чувств иллюзорно. Возникает контраст между быстрым забыванием событий мальчиком-героем и памятью взрослого человека, хранящего и передающего в воспоминаниях все мелочи, детали прошлого. Словно память – книга, запечатлевшая главное помимо воли ребенка. Внутренний контрапункт создает притяжение-отталкивание прошлого, проявление давно вроде бы стёртого, забытого. При этом стиль повествования лаконичен, сконцентрирован на внешних впечатлениях, в нем мало рефлексии. Точнее, рефлексия нарастает и постепенно входит в мысли рассказчика, соотносясь с динамикой взросления, обретением мальчика мира в себе и себя в мире. Взросление в повести представлено как прощание с детством – душевным раем. Выход из рая, становление растущего самосознания ребёнка – основная сюжетная линия произведения. По мере того как мальчик расстаётся с гармонией детства, в текст входит гармония прощения и мудрости, понимания сложности человеческих отношений, диалектики ненависти и любви, страха и открытий, порока и подвига.

Прорыв мотива утраченного рая ощущается в новелле о дедушкиных часах. Метафора остановленных часов – чудесных для ребёнка часов с кукушкой – фиксирует остановленное время рассказчика. Старинные часы остановил сам мальчик, кукушка упала в раскрытые ставенки и дверцы домика не закрылись. Удивительная кукушка не ожила, хотя мальчики трясли часы, крутили стрелки, дёргали цепочку. Любопытство и озорство обернулось потерей и испытанием. Мальчик нашёл в себе смелость признаться в шалости. И хотя сломанные часы починены и сопровождают жизнь взрослого рассказчика, время для него остановилось на детстве. «Нет на свете дедушки и бабушки, а те часы с кукушкой ныне висят на стене в моём доме и порой навевают на меня грусть: увы, увы, даже самые дорогие в мире часы уже не вернут ушедшего времени, чтобы исправиться, объясниться, долюбить». Линейный отсчёт времени по часам с кукушкой, полученным в наследство от деда, соприкасается с другой системой координат – человеческой памятью, в которой прошлое как живое настоящее, прошлое как вечное настоящее.

Есть какое-то переплетение, сцепление судеб папки и мальчика в том, что после воспоминаний о поцелуе тёти Клавы и «грозы» в доме – приходе пьяного отца и размышлений мальчика об его отношениях с тётей Клавой  следует история о посещении мальчика старого дома вместе с Ольгой Синявской. В заброшенный тёмный дом боялись входить даже мальчишки, но Ольгу «вечно-то тянуло в какие-нибудь тёмные, таинственные углы, во всякие чуланы и сараи». Эта тяга девочки к запретному, страшному заставила и главного героя перешагнуть через порог. Метафорический пласт значения слов и образов приоткрывает что-то невидимое и недоговоренное. Девочка заставила влюбленного испытать сначала ужас, затем стыд и позор, подстроила так, что Серёжа ее поцеловал. Манипулируя страхом наказания, девочка вынудила своего спутника признаться в намеренности поцелуя. Но, торжествуя победу, подружка смогла оставить у мальчика ощущение счастья. Притягательная сила едва рождающегося женского обаяния, коварство и власть маленькой Ольги словно отражают тайну власти тёти Клавы над папкой, тягу опустившейся женщины к запретному, алкоголю, к преступлению нравственного порога – соблазнение, спаивание, увод мужа от жены и пятерых детей. Тёмное очарование тёти Клавы и девочки Ольги, их властная сила над мужским сердцем остаются тайной, остаются вопросами мальчика своему будущему, а взрослого – мальчику.

Воспоминание о посещении старого дома – это и ответ рассказчика на вопросы ребёнка об отношениях взрослых, «почему люди несчастны? <…> Почему мама должна быть несчастливой? Почему папка не хочет, чтобы нам всем жилось радостно и беззаботно?..». Новелла «Моя подружка» находится в самом сердце повести и можно предположить, что имеет центральный смысловой статус. Новелла предлагает ключ к замку, которого нет, и который не будет дан. Детство смыкается с взрослостью, прошлое оказывается рядом с будущим, и это будущее, которое для рассказчика уже стало прошлым, создают удивительное непередаваемое, зыбкое время произведения. Параллель отношений, рифмы жизни – тётя Клава с папкой и мальчик с Ольгой – соединены сюжетом в одно целое как предощущение судьбы мальчика, теперь мужчины, жизнь которого остается за кадром. Такая параллель дает импульс для продолжения в сознании читателя истории главного героя, невольного перебирания вариантов его судьбы. Возникает предчувствие чего-то и какая-то горечь от этого. Недосказанность прожитой жизни рассказчика и как будто её отсвет в авторской структуре повествования создает особую притягательность книги.

Мотив прощения важен в повести. Умение прощать воспринимается мальчиком от матери (новелла «Несколько слов о маме и папке») и отца (новелла «Маленькая ссора»). Главный герой получает его как дар от своих родителей и как спасение от бед. Умение прощать создает особое состояние гармонии и тишины в душе читателя. Такое произведение могло возникнуть, наверно, только после молитвы, когда душа открыта и легка, когда благодать коснулась сердца и мир кажется родным. В такие минуты душа ещё не засорена обрывками зависти, корысти, лжи, страха, и хочется обнять каждого, простить всё и всем… В повести существует дистанция между рассказчиком и тем, что он воспринимает. Она не только временная – «тогда» и «теперь», и не только возрастная – «детство» и «взрослость», она возникает от ощущения благодати в душе, умиротворения.

С этим миром и неотмирной мудростью мальчик входит в повествование. Но, как и когда он приобретает этот дар, трудно уловить. Благодаря ему рассказчик продолжает любить свое прошлое, полное драматических событий и переживаний. Он смотрит на прошедшее, словно с позиции вечности, не пытаясь ответить на вопросы себя ребёнка, его тяжёлые размышления о происходящем, найти выход, определить чью-то правоту. Рассказчик предоставляет времени самому встать на положенное ему Богом место. В центре повести надежда мальчика, «что ведь обязательно настанет утро, вновь взойдёт и засверкает солнце, заголосят еланские петухи, а нашу жизнь никогда-никогда не омрачат печали и горести». И даже после ухода папки мир для ребёнка остаётся целым благодаря дому, маме. «Мы сбежались со всех комнат к маме, прижались к ней. Мы всё ещё были нашей большой единой семьёй». Надежда и любовь к близким, маме и папке, позволяет мальчику сохранить внутреннее согласие, даёт силы жить и радоваться жизни. Надежда звучит сквозь усталый голос рассказчика.

Валентина Иванова, кандидат филологических наук,
научный сотрудник музея Валентина Распутина, г. Иркутск

(из статьи «Сразу после молитвы», газета «День литературы», 2017 г.)

* * *

В пространстве современной русскоязычной прозы «сибирский текст», или, выражаясь современным термином и тем самым заметно укрупняя материал, «сибирский дискурс» представляет собой весомое, безусловно значимое явление, высокий уровень которого в предшествующем XX веке был задан, обеспечен, укреплён писателями-классиками. Прежде всего это Виктор Астафьев и Валентин Распутин. Отечественная, так называемая «деревенская проза» в целом, даже если не брать привязки к конкретному топосу, осветилась именами таких замечательных писателей, как Фёдор Абрамов, Василий Белов, Евгений Носов, Борис Екимов, Пётр Краснов. Обнаружить новое имя в уже сложившейся и убедительной, то есть не вызывающей сомнений иерархии писательских удач, достижений, высот представляется заманчивым и ответственным одновременно.

Проза иркутского писателя Александра Донских заколдовывает с первых же строк. Выражаясь стандартно, подчеркнём, что писатель работает в лучших традициях и Виктора Астафьева, и Евгения Носова, но нам сейчас интереснее отыскать авторское своеобразие, нам интереснее ответить на вопрос: чем и почему завораживают строки о будто бы не раз описанном «не городском» детстве. Ответ на этот вопрос есть одномоментно и ответ на вопрос, что именно дарует отечественной прозе и русскому языку творчество нового автора, по интонации, стилю, внутреннему «ego» будто бы не претендующему ни на «актуальность», ни на «новизну».

Рассмотрим сборник новелл «Солнце всегда взойдёт» Александра Донских с позиций не всегда применяемой в литературоведении триады: художественная когниция, художественная эмоция, художественная перцепция, другими словами, с позиций триады: мысль – чувство – ощущение в их единстве и обособленности, а также в своеобразии их передачи «всего лишь» в небольшой по объёму подборке новелл.

Сложнее всего проанализировать, по всей видимости, когнитивный план «совокупного» текста, включающего новеллы, объединённые и общими героями, и общей темой детства и семьи, и попыткой передачи детского осмысления взрослого мира. Отцу маленького Серёжи, главного героя новелл, всё время чего-то не хватает. Не хватает воли, странствий, гульбы, «свободы» в отличие от мамы, день которой наполнен до отказа:

Мама, помню, вставала по утрам очень рано и первой в семье. Половицы поскрипывали, и я иногда просыпался. В полусне сквозь ресницы видел, как мама не спеша одевалась. Поверх какого-нибудь застиранного, старенького платья надевала тёмного окраса халатец. Она получала эти халаты на работе и носила их неизменно, чтобы беречь платья, да и в любом труде удобно было. Себе она покупала крайне мало и незначительное, а – всё нам и нам, своим детям. Одевшись, сперва шла в стайку к поросятам. Через стенку я слышал, медленно засыпая в тёплой, мягкой постели, как они с хрюканьем кидались к ней навстречу, как она журила их…

Эти звуки раннего детского просыпания ассоциируются с аналогичными звуками в повести Владимира Солоухина «Смех через левое плечо», когда писатель вспоминает не самую известную сейчас пословицу «Хомутами загремели – лошадкам не сон», но в приведённом фрагменте из текста Александра Донских заметнее драматические ноты, связанные с позицией не радующегося жизни отца.

Эта неудовлетворённость и нежелание методично работать, обеспечивая добротный быт семьи, в которой растут пятеро детей, становится лейтмотивом надежд и страданий, но это страдание поначалу преходящее: отец то одумывается и душой возвращается к жене и детям, то снова срывается, он и кается, и сердится, этакая мятущаяся, узнаваемая русская душа. Писатель показывает всё это и не сразу приводит слова тестя героя о том, что семья – тёплый остров в холодном море и нельзя его рушить.

– Без семьи, голубок, ты совсем пропадёшь, скорёхонько опалишь крылышки. Поверь мне, старому: ведь тоже когда-то малость чудесил да брыкался. Вот и учу тебя: не отрывайся от семьи. В ней твоя сила и опора. Мир – вроде как холодный океан, а семья – тёплый островок, на котором и согреться можно, и от бурь укрыться. Не разрушай, Саня, своей семьи, опосле обогреться будет негде. Понял, чудило?

Отец должен быть в семье главным, и главное – должен понимать свою личную ответственность за жену и детей. Об этом проницательно сказано устами героини Аннушки, жены, взявшей на себя всю тяжесть быта и тяжесть работы уборщицей в конторах. Мысль этой женщины (и мысль автора!) совпадает с недавним исследованием Сергея Михайлова о том, что не-ощущение мужчины главным в семье приводит и к пьянству, и к разводу, и к атипичному интимному поведению, и, в конечном счёте, к потерям общенационального характера. «Одним из главных законов домостроя было: «Да убоится жена мужа своего». Из опыта жизни своей народ понял, что хорошие дети выходят только из тех семей, где муж является главой в семье, а жена ему беспрекословно подчиняется <…> В настоящее время нередко бывает наоборот. Жена занимает главенствующее положение в семье, держит мужа под каблуком, опускает «ниже плинтуса» [Михайлов 2013: 156-157]. Не о том ли и горестные слова тестя? Ты – голова семьи. Го-ло-ва! Представь себе, к примеру, коня или человека без головы да без мозгов. Ходят они по улицам и тыкаются туды да сюды. Вот так и семья без мужика – бестолковость одна, дурость да нелепость. Ты, мужик, – голова, они – дети, жена – твоё туловище, ноги, руки. Понял?

Художественная когниция в рассматриваемых новеллах – это не только ключевая мысль о ключевой роли мужчины, но и конкретная информация, рисующая быт героев, запечатлевающая мгновения их жизни: как одевались и что ели, во что играли дети, как проводили будни и праздники взрослые, чем увлекались (описание рыбалки).

Художественная когниция питается не только мыслями взрослых героев, она воссоздаёт и детскую мысль, например, о невозможности собственной старости: Мне совершенно не верилось, что он был когда-то таким же маленьким, как мы, и так же мог прыгать, бегать, резвиться. Мне в детстве представлялось, что старики старыми и появляются на свет, и не верилось, что я когда-нибудь состарюсь, одряхлею, стану таким же мешкотным и безмятежным, как этот дедушка.

Детская мысль, разгадка привязанности к отцу может просветить и взрослого читателя: Мы, дети, почему-то не осуждали папку, хотя и немало из-за его чудаковатостей перенесли лишений. Может, потому, что был он без той мужицкой хмури в характере, которая способна отталкивать ребёнка от родителя, настораживать?

Тонкость детского восприятия автором передаётся через пример так называемой терциарной речи, феномена молчащего наблюдателя, что замечает переживающий внутрисемейную коллизию маленький мальчик: – Ну, пойдём, Серьга, порыбачим... маненько... а завтра крышу... кх!.. починим, – обратился папка ко мне, но я понял, что сказал он для мамы.

…Много внимания (на третьем место в новеллах по значимости!) уделено запаховой информации, как известно, весьма прочно связанной с эмоциями. Замечена закономерность: писать или рассказывать о детстве – всенепременно вспоминать запахи. Сильная запаховая информация присутствует, например, в прозе Людмилы Шульц «Лоскутки или обрывки», в виде небольших новелл также посвящаемой теме детства, но детства городского с атрибутикой еврейской семьи [Шульц 2013].

У Александра Донских в новеллах художественно, остро прописана и тактильная информация: холод, тепло, ощущение поверхности гладкой, неровной… В современной прозе лидером в передаче и осмыслении тактильных ощущений, причём в гендерной (женской!) проекции является, безусловно, Ирина Василькова [Василькова 2007: 49]. Однако оказывается, что и молодой автор вполне способен застолбить свои «осязательные» находки. По телу ласково скользили струи парного солнечного воздуха.

Вкусовой модус в новеллах Александра Донских тоже присутствует, подчиняясь сюжетике новеллы, например, в повествовании о неудавшихся блинах, впервые испечённых Любой, старшей сестрой.

Конечно, модусы сочетаются, усиливая друг друга. Например, в следующем контексте осязательный образ сменяется слуховым: …Я прислушивался, прилипнув ухом к жгуче холодному окну, с необъяснимой надеждой, как вскрипывал под его ногами снег. Слуховой образ может сочетаться с ольфакторным: Пустыми железными бочками прокатились по небу громы, зашуршал, как воришка, в ветвях созревшей черёмухи дождь. Славно запахло сырой свежестью и прибитой дорожной пылью. Ольфакторный образ сменяется осязательным: Пахло сыроватой золой и землёй. Округа была напоена до краёв росной, морозцеватой свежестью.

Восприятие по своей познавательной ценности не уступает ни мышлению, ни эмоциям, сопровождающим каждое наше действо. Почему перцептивная информация художественного текста столь заметна и привлекательна, почему она требует новизны, свежести исполнения?

Во-первых, потому, что, по мнению Х.-Г. Гадамера, восприятие всегда связано с осмыслением и категоризацией. То, что мы, например, слышим или видим, неизбежно несёт смыслы, разбивающиеся тотчас же на ноэмы. К ноэмам обычно выводит не дискурсивная – обыденная рефлексия [Гадамер 1988: 137].

Во-вторых, всё острее сейчас ощущается… сенсорный голод. «Современный человек страдает от сенсорной недостаточности. Исследователь Оксфордского университета Чарли Спенсер считает, что к сенсорной депрессии приводит ряд факторов: 90 % времени мы проводим внутри помещения, изо дня в день мы едим одну и ту же пищу, окружающие человека предметы слишком единообразны. Всё это приводит к тому, что у нас притупляются обоняние и восприятие вкуса, в результате иногда начинаются депрессии» (Знание – сила, 2006, № 3. – С. 13). Выразительный язык художественных текстов напоминает нам о реальных звуках, запахах, природных ландшафтах.

О детстве (как это ни парадоксально, ведь своё детство мы любим!) писать трудно. Защитные свойства памяти, феномен импринтинга, то есть запечатления [Дольник 1994] нивелируют практически почти все давние негативные переживания, создавая мажорный, убедительный, но одномерный образ, и потому пронзительное звучание новелл с их пульсирующими эмоциями благодарения, обиды, непонимания, влюблённости, горечи, досады, восхищения (праздничным свежайше-синим платьем мамы) делает прозу Александра Донских хорошо запоминающейся, находящей отклик в сердце и памяти читателя…

Вера Харченко, доктор филологических наук,
г. Белгород

(Из статьи «О художественной прозе Александра Донских», «Научные ведомости» Белгородского национального университета», 2015)