Вы здесь

Отцовщина

Письмо от сестры пришло на адрес головного офиса. Генеральный директор компании, Виктор Андреевич Сёмин, весь день провёл в разъездах, в офис заскочил на полчаса поздно вечером, посмотрел бумаги, накопившиеся за день, не обнаружив ничего срочного и интересного, отложил их на утро, письмо, не читая, бросил в портфель.

На вид гендиректору было лет шестьдесят пять. Седые, коротко остриженные волосы, очки в тонкой оправе, серый костюм, кремовая рубаха без галстука. Он нажал на кнопку пульта, сказал водителю, что на сегодня тот свободен.

Виктор Андреевич отправился домой на своей машине. Жил за городом. По дороге включил инструментальную музыку. Младший сын критиковал его пристрастия: «Пап, под твою музыку можно уснуть за рулём» – «А под твою, – не оставался в долгу критикуемый, – впору из машины выпрыгивать!»

Дом стоял среди заснеженных сосен и елей. Выйдя из машины, Виктор Андреевич первым делом выпустил из вольера Лолу, красавицу овчарку. Она закрутилась, запрыгала, радуясь хозяину и свободе.

Письмо прочитал после ужина. Писала Надежда, родная сестра по отцу.

«Уважаемый Виктор Андреевич, здравствуйте, – было выведено в первой строчке листка А5 формата. – Обращаюсь к Вам и Виталию Андреевичу со следующей просьбой…»

Надежда всю жизнь работала учительницей младших классов, почерк был учительский – округлый, каждая буква выписана, каждая легко читается. Во всяком случае, так писали его учителя в далёкие шестидесятые годы. Сестре прилично за семьдесят, рука тем не менее твёрдая…

«Вы только правильно меня поймите, – писала сестра, – я не думаю устроить передел отцовщины. Раз папа решил, пусть так будет. Хотя дом этот он строил вместе с мамой, когда они поженились. В нём мы родились с Полей, мне деньги нужны газ провести…»

Последний раз он виделся с Надеждой на похоронах отца. Только и всего кивнули друг другу. Случилось это двенадцать лет назад. Выглядела Надежда уставшей, но старухой назвать было ещё нельзя. Крупная, следящая за собой женщина…

Год назад умерла его мать, родительский дом они с братом Виталием продали…

Письмо прочитал в кабинете. На противоположенной стене от стола висел список с чудотворной иконы Божьей Матери «Абалакская». Богомаз, как называли когда-то иконописцев, был не из искусных, но написал икону в XVIII веке, и она уцелела за более чем двести лет. По-хорошему надо бы отдать образ на реставрацию, Мария Египетская читалась, Николай Чудотворец различался с трудом. Найти бы стоящего реставратора, отдавать неизвестно в чьи руки не хотелось, а времени на всё не хватало – голова была занята другим. В последнее время участились наезды на бизнес.

За окном пошёл снег. Виктор Андреевич решил прогуляться. Для этой цели в прихожей стояли наготове валенки. Летом любил ходить в кроссовках – каждый шаг пружинит, даёт ощущение летящей молодости, а зимой предпочитал валенки, ноги вспоминали деревенское детство…

Снег ровными нитями тянулся с неба на землю, засыпал белым пухом дорожки, ели и сосны. Скорее всего, один из последних снегопадов, весну обещают раннюю, а уже середина марта. Виктор Андреевич шёл по снежному царству и думал о письме сестры.

Если поднять все его автобиографии и анкеты, что написал за всю свою жизнь, ни в одной не упоминаются родные сёстры. Только брат Виталий. И всё же сёстры были. Полина умерла два года назад, Надежда, слава Богу, жива.

***

Отца Виктора Андреевича – Андрея Львовича (будем называть его Андреем) – арестовали в ночь с субботы на воскресенье. Случилось это в 1938 году, Андрею было двадцать шесть лет. Работал в леспромхозе на пилораме, в субботу вечером пришёл домой, истопил баню. Стояла середина июня, баня раскалилась часа за полтора. Андрей бросил ковш горячей воды на каменку, она выстрелила белесым облаком, тут же второй ковш полетел на камни. Андрей минут десять полежал на полке, вбирая в себя жар, ещё раз поддал и начал хлестать себя берёзовым веником. С покрякиванием охаживал ноги, спину, грудь. Снова и снова щедро метал водой в каменку. Снова и снова она ухала в ответ знойным облаком…

В завершении попарился крапивой. Крапивный веник ждал своего часа в предбаннике у порога – всего лишь приоткрыть дверь и руку протянуть. Андрей поддал ещё раз, спрыгнул с полка, схватил жгучий веник и снова взлетел наверх. Тут главное не охладить тело, а крапивный веник использовать с максимальным эффектом, это не берёзовый – быстро превратится в тряпку, дело решают секунды. Андрей прошёлся по разгорячённому телу жгучими стеблями. Мелкие иголочки разбежались по коже, она запылала…

Одевшись в свежее бельё, Андрей посидел у бани на большом березовом чурбаке, на котором рубил дрова, затем по тропинке среди высокой картофельной ботвы направился в дом. Жена Василиса, скуластое лицо, толстая коса до пояса, сидела с дочками на крыльце наготове, чтобы идти в баню после хозяина.

– Папа, ты накрапивился? – сорвалась навстречу старшая Полинка. Ей шёл пятый год.

Видела, как отец рвал крапиву за баней.

– А ты будешь крапивиться? – шутливо взял дочь за ушко Андрей. – Может, похлестать тебя?

– Нет-нет! – весело заверещала Полинка. – Крапива жжётся, боюсь!

Двухлетняя Надежда не понимала о чём идёт речь, сидела рядом с матерью с тряпочной куклой в руках.

Воронок пришёл за ним в четыре утра. Требовательный стук в окно, короткое «вы арестованы – собирайтесь». Жена заплакала, не стыдясь посторонних мужчин, по-бабьи запричитала: «Андрюша, ведь не увижу тебя больше! За что мне такое?» Обнял её, прошептал: «Всё будет хорошо». Девчонки спали в дальней комнате, не проснулись, сказал жене, чтобы не будила.

Последнее, что запомнилось, проходя по двору (было уже светло), тряпочная кукла лежала у поленницы.

В тюрьме обращались с ним, как со многими, с кем довелось сидеть в лагерях Воркуты, а потом в Бамлаге. Днём спать не положено, за этим строго следили, ночью дёргали на допросы. Кормили картошкой с солёной селёдкой и воды не давали. Рядом со следователем на столе графин. «Подпишешь, – скажет, – хоть весь дам выпить».

Отец так и не понял, подсадной уткой был тот мужчина в камере, или искренне советовал. На вид лет сорок, без двух передних зубов.

– Не для того тебя взяли под белые руки, чтобы отпустить, – говорил он. – У них свой план на посадку. Признайся, в чём тебя обвиняют, за это больше «десятки» не дадут. Ты молодой, крепкий, выдюжишь. Будешь гнуть, что знать ничего не знаешь, делать ничего не делал, ни в чём не виноват, начнут выбивать показания: рёбра переломают, почки отобьют и к расстрелу приговорят. Никакой правды у них не добьёшься. Пока на «десятку» раскручивают – соглашайся.

Андрей подумал-подумал и согласился, что анекдоты он про Ворошилова рассказывал не просто повеселить народ, а со злым умыслом, вёл агитацию против советской власти. И не в шутку бросил однажды: сунуть бы лом в пилораму, да отдохнуть с денёк. Сказал с дальним прицелом, в голове зрел план вредительства на предприятии, которое выпускало стратегическую продукцию – шпалы.

Потом-то узнает, кто донёс на него, кочегар на пилораме.

Подробно о лагере отец рассказывал Виктору Андреевичу один раз в жизни. Виктор окончил институт, два года работал в проектном институте, потом резко пошёл по комсомольской линии. Приехал домой в отпуск, вот тогда отец и разоткровенничался. До этого в семье тема лагерного прошлого отца не поднималась.

– Знай, сын, не был я антисоветчиком, – говорил отец, – честно работал, честно жил. На чужое не зарился, своим трудом зарабатывал копейку. Оговорил себя, тут ничего не скажешь – побоялся, что искалечат или расстрел впаяют. Запросто могли. Посчитал, что лучше из всех зол выбрал это. Всё-таки семья, дети, десять лет всё же не смерть… И кто его знает, может, этим не только себя спас, но и брата. Следователь вряд ли пошёл бы навстречу, продолжай я упрямиться «не виноват, не подпишу».

История с братом развивалась следующим образом. Следователь вызвал на допрос, говорил что-то стандартное, потом понизил голос и произнёс ровным голосом:

– Завтра арестуют твоего брата Ивана.

Андрей напрягся, он становился настоящим зеком, осторожным, предусмотрительным, недоверчивым, когда каждое слово взвешено. Что стоит за словами следователя – очередная уловка, подвох? Пытается раскрутить его на что-то?

– Что я должен делать? – нейтрально спросил.

– Пиши брату записку, пусть сегодня же уходит.

– Я напишу, а мне потом расстрел… Какое-нибудь пособничество придумаете.

– Как знаешь, но поверь – хочу искренне помочь.

– Сам напиши, – предложил подследственный.

Он лихорадочно решал: как поступить? Если на самом деле Ивану грозит арест, надо воспользоваться возможностью предупредить, а вдруг...

– Ты в своём уме! – сказал следователь. – Мой почерк знают, если попадёт записка к нам… Что я враг себе?

– А куда брату бежать, вы ведь везде достанете? – тянул с окончательным решением Андрей.

– Напиши – в Мурманск. Там строится железная дорога, нужны рабочие руки, не спрашивают – откуда прибыл.

Андрей рискнул, быстро написал на клочке бумаги, которую дал следователь: «Иван, завтра утром тебя арестуют, беги. Езжай на Мурманск, там строится железная дорога, берут всех».

Вернувшись в 1948 году из лагеря, узнает, как всё произошло. Вечером раздался стук в окно, брат вышел на крыльцо, вдруг через глухой забор перелетел камешек с привязанной к нему запиской. Поднял, тут же в дверях показался отец Ивана и Андрея – Лев Игнатьевич.

– Кто тарабанил? – спросил сына.

Иван протяну записку:

– Вроде рука Андрея.

Отец пробежал глазами, секунду подумал и сказал:

– Срочно собирайся и никому ни слова. Чуть стемнеет, поймаешь коня за поскотиной, и сразу скачи на станцию.

– А коня куда? К Родыгиным, может, завести, отдадут тебе потом. Они рядом с вокзалом живут…

– Ни в коем случае. Никого не впутывай. Никто не должен знать. Даже матери не говори, я сам потом. Брось коня на станции и ни о чём не думай.

Так Иван и сделал. В Мурманске начал работать кочегаром на паровозе. Потом стал машинистом. В сорок первом в июне был призван в армию. Дошёл на паровозе до Берлина. Награждён за войну двумя орденами Красной Звезды, медалями. И даже участвовал в параде Победы. Ростом был метр восемьдесят пять сантиметров. Гренадёров набирали на парад.

Андрею дали десять лет. Жена узнала о дне отправки в лагерь, но чуть припоздала. Воронок уже тронулся, когда Андрей сквозь зарешёченное окошко увидел свою Василису, она бежала за машиной, в голос плача, как по покойнику, потом запнулась, упала в дорожную пыль. Воронок завернул за дом.

Виделись в тот раз с Василисой в последний раз. Умерла перед самой войной.

Рассказывая сыну об аресте, лагере, отец проронил:

– Кабы верил в Бога, молился бы сейчас за двоих, с кем свела зековская судьба: за следователя, что спас брата от лагеря, и за хирурга Моисея Ароновича. Если бы не он, загнулся я в лагере.

По мужской линии в роду язва желудка была наследственной. Во всяком случае, начиная с XVIII века. Виктор Андреевич в одно время заинтересовался историей рода. Знакомый подсказал человека, который занимался такими изысканиями профессионально. Как оказалось, и здесь на спрос появилось предложение. Плати деньги и получай информацию о предках. Было доподлинно известно, что предки по отцовской линии, Сёмина, в XIX веке жили в Сибири. Архивист копнул глубже и обнаружил в архивных записях, относящихся ко времени царствования императрицы Екатерины II, однофамильца Виктора Андреевича. Им оказался служивый человек, который был комиссован из войска по причине «внутренней болезни». Решили – всё правильно, всё сходится, это и есть его пращур. А его «внутренняя болезнь» – не что иное, как язва желудка. Если брат Виктора Андреевича избежал операции, терапевтическими методами удалось обойтись, сам Виктор Андреевич попал под нож хирурга. Кстати, дядя Иван (орденоносец-машинист, участник парада Победы) тоже оперировался. Даже три раза. Не везло ему с хирургами.

Отца «внутренняя болезнь» едва не прикончила в лагере. Случилось это в Бамлаге. Работал на укладке шпал и прижало так, что света белого не взвидел. Зека положили в лагерную больницу. Система гулаговского здравоохранения имела место быть, а врачи зачастую те же зеки. Отцу страшно повезло с хирургом. За что Моисей Аронович, которого зеки звали Иванычем, попал под раздачу в тридцать седьмом году, история умалчивает. Свою «десятку» получил в Киеве, и с берегов Днепра был этапирован на строительство сталинской Байкало-Амурской магистрали – в Бамлаг. Если Виктора Андреевича, прежде чем направить на операцию, как только не обследовали, не один раз за свою жизнь подвергался процедуре глотания «кишки», Иваныч поставил диагноз зеку-пациенту без гастроскопии и многочисленных анализов.

– Надо оперироваться, – сказал Андрею. – Иначе долго не протянешь. Здесь не моя киевская клиника, да ты молодой, выдержишь. Таких операций на воле я сделал не один десяток, но многое зависит от тебя.

И поставил условие: три дня оперируемый ни крошки в рот не должен брать. Первые два дня можно пить воду, на третий – сухое голодание.

Об оснащённости больницы пациент имел некоторое представление, спросил:

– Резать по живому будете?

– Не беспокойся, спирт дадим, и всё будет хорошо! – заверил хирург. – Соглашайся, в противном случае – загнёшься.

Пациент и сам чувствовал – долго не протянет.

Жили зеки в лагере голодно, тогда как в больнице кормили сытнее. Шёл Андрей в «больничку» с надеждой подкормиться. Отоспаться в тепле, отлежаться на простынках, и подкормиться. Вместо этого – голодать. Тем не менее Андрей неукоснительно выполнял наказ Иваныча, два дня ничего не ел, только воду пил по чуть-чуть, на третий день и от воды отказался. То и дело накатывала боль, мучила жажда, из головы не уходили мысли о еде. Подгонял время: скорее бы операция, скорее бы избавиться от боли, голода, жажды.

В конце третьего дня Иваныч зашёл в палату, ощупал живот и сказал, что надо бы ещё один день потерпеть без воды для верности. Про еду и говорить нечего – нельзя.

– Терпи, зек! – похлопал по руке и долгим взглядом посмотрел в глаза пациенту.

Через сутки повторил просьбу. Потом-то Андрей понял, что Иваныч изначально поставил задачу выдержать пациента в течение пяти суток, но решил не пугать его перспективой пятидневного голодания.

– Ещё денёк потерпи, – сказал в конце четвёртых суток, – последний.

– Сколько терпеть-то! – не выдержал Андрей. – Завтра снова скажете…

– Нет, слово даю. Последний день.

Отец рассказывал Виктору Андреевичу, что в ночь перед операцией ему снилась горошница. С детства был неравнодушен к ней. Пятеро детей в доме, он один питал особую любовь к гороху. Мать вкусно варила, а уж жена Василиса то и дело баловала мужа горошницей. В больничном сне увидел родительский дом, и горошница в окно густой запашистой массой втекает…

– Но что-то не пускает к ней, – рассказывал отец, – хочу наброситься, наесться до отвала, а не могу. В доме никого, я один. Стол, лавка, и горошница в окно втекает. Я чуть не плачу: столько добра пропадает…

На шестой день утром его совсем ослабевшего повели в операционную.

Для начала доктор усадил на стул, подал стакан спирта.

– Выдохни и разом выпей! – скомандовал.

Горло обожгло жидким огнём, все внутренности запылали. Доктор плеснул в стакан немного воды из графина. Пациент жадно послал её вслед за спиртом. В голове зашумело, наступило блаженное состояние. Всё куда-то ушло. Его положили на операционный стол, руки-ноги привязали. Почувствовал притуплённую боль…

Утром на следующий день проснулся в палате от боли. Болел шов, болел желудок.

– Больно? – спросил доктор на обходе.

– Очень, – сказал Андрей.

– Сто граммов спирта ему, – отдал распоряжение.

После «обезболивающего» пациент провалился в сон и проспал до вечера. Боль не прошла. Было «выписано» ещё сто граммов «наркоза».

Сосед по палате, глядя с завистью на такое лечение, стал просить:

– Иваныч, давай и меня бери на операцию, на всё готов.

Однако на этом спирт был исключён из послеоперационного рациона.

Месяц продержал доктор пациента в больнице. Научил, когда боль прошла:

– На обходе буду спрашивать, говори «болит», чтобы никто не заподозрил. Иначе вынужден буду выписать. Не торопись шпалы таскать. Хорошо получилось, молодец, мои рекомендации выполнил, теперь надо окрепнуть. Лучше не попадать второй раз сюда. Так хорошо может и не получиться. Да и я – сегодня здесь, а завтра, может, вместе будем работать.

***

Вернулся Андрей из лагеря летом 1948 года к разбитому корыту. О смерти жены узнал в Воркуте, в Воркутлаге. Со временем свыкся с потерей, смирился, да бывало, вдруг откуда-то всплывут последние слова, услышанные от Василисы, резанут сердце: «Андрюша, ведь больше не увижу тебя! Не увижу!» Память вытолкнет картину: Василиса, наклонившись вперёд, бежит за набирающим скорость воронком. Зачем догоняла машину? Хотела увидеть его в последний раз? Может, сказать что-то важное, что будет ждать, что она верит в его честность… Бежит Василиса, спотыкается, падает в пыль.

Хорошо они жили. За одно лето построили дом. Втроём подняли – он, брат и отец. Василиса ходила с Полинкой. Беременность переносила легко, даже весело, то и дело приходилось гнать со стройки, когда хваталась помогать мужикам. А ночью, прижимаясь к нему, спрашивала: «Андрюша, неужели осенью войдём в наш дом? Скорей бы!». Светлым была человеком. В ней будто солнышко с утра до вечера жило. Всему улыбалась, радовалась. А если пробегала между ними чёрная кошка, обиды хватало максимум на полчаса. Подуется-подуется и снова начинает напевать себе под нос какую-нибудь песню. Мол, ты можешь и дальше ходить мрачнее тучи, а мне это надоело.

После смерти жены детей взял к себе свояк – родной брат Василисы Егор.

Добирался Андрей из лагеря неделю, много перебрал в памяти за долгую дорогу, о многом передумал, прикидывая, как строить жизнь на воле – дочки уже большие, нужна бы хозяйка в доме…

Но дома ждала беда.

Отец строгал доску под навесом, когда Андрей, нарочито громко хлопнув калиткой.

– Гостей не ждали? – крикнул.

– Андрюха! – отец выпрямился от верстака.

Андрей сграбастал его, вдохнул родной запах, ткнулся губами куда-то в шею.

На крыльцо вышла мать.

– Я сегодня хороший сон видела, – вытерла глаза фартуком, расцеловавшись с гостем. – Будто все вместе едем на покос… Запрягли Рыжуху, помнишь, была у нас?

Как же он не помнит Рыжуху. Справная была кобылка.

– Проснулась и сразу подумала, наверное, скоро Андрюша приедет…

Часа через два, отобедав, умывшись, Андрей засобирался к дочерям.

– Не ходи, – сказал отец, отвернувшись к окну. – Нечего тебе там делать!

– Почему, – удивился Андрей. – Ты что?

– Не ждут тебя там, Андрюша!

Тут и узнал, что дочери отреклись от него. Сначала Полинка, когда пришло время вступать в пионеры, а потом и Надюшка. Не хотел верить. Пусть формально, пусть заставили, надавили, но ведь он отец. Жил ими в лагере. В короткие минуты перекуров, вечером перед сном сколько раз пытался представить, какие они сейчас, и не мог, видел меленькими... Сладкой музыкой звучали в голове имена – Надюшка, Полюшка. Эта музыка возвращала к жизни, вкладывала в сердце надежду – должен всё вынести ради Нади и Поли, должен всё вытерпеть.

С братом жены Егором они были дружны с детства, учились в одном классе. В лагере Андрей не сомневался, основательный, хозяйственный Егор не даст пропасть его дочерям, не будут сиротинушки голодать. Парнем Егор повредил ногу сенокосилкой, на фронт его не взяли. Отец писал, что девчонки растут, не бедствуют. Беда пришла с другой стороны.

Егор стоял в дверях амбара, когда Андрей зашёл к нему. Свояк, припадая на покалеченную ногу, бросился к другу, закричал:

– Андрюха, вернулся!

На крыльцо вышли четыре девчонки. С полминутки постояли, разглядывая гостя, затем одна вернулась в дом, одна осталась на крыльце, две заторопились со двора. Дочерей Андрей не узнал.

– Какие мои? – шёпотом, подавляя волнение, спросил у Егора.

– Те, что убежали. Ты, Андрей, прости меня, пытался их переубедить. В школе взяли дурёх в оборот. Есть у нас завуч, Капитолина Фёдоровна. Она да ещё пионервожатая, такая же неуёмная, задурили девчонкам головы: враг народа ваш отец, против советской власти пошёл. Я пытался что-то говорить им, ходил к этой Капитолине, говорил, как это против отца настраивать. Она стала грозить, что отберут девчонок в детдом, если буду их переубеждать.

На свои свадьбы ни одна из дочерей не пригласила Андрея. Особенно Полина упорствовала, она уехала в Пермь, раз в два-три года приезжала к дяде, но к отцу не зашла ни разу. И ни одного поклона не передавала за все годы. К Надежде, та жила в двадцати километрах в соседнем селе, Андрей, бывало, заезжал. Дочь накрывала на стол, выставляла бутылку. С её мужем, комбайнёром, не торопясь уговаривали поллитровку, вели разговоры за жизнь. Надежда, если отец обращался к ней, односложно отвечала. Больше отбывала роль за столом, да и не сидела с мужиками, подаст и уйдёт в кухонку.

Получив бумаги по реабилитации, отмене судимости, первым делом поехал к младшей дочери, надеялся, теперь-то её отношение к нему потеплеет – никакой он не враг народа, не он преступник, а те, кто его безвинного отправил в лагерь. Надежда взглянула на бумаги, которые отец разложил на столе, сказала «поздравляю». И ничего после этого не изменилось.

На похороны пришла. Полине тоже сообщили о смерти отца, та не приехала. Хотя всего-то ночь на поезде.

Виктор Андреевич узнал о том, что у него есть две родные сестры в восьмом классе. Это случилось в конце лета, отец отправил за мёдом:

– Витя, на тебе деньги, передай дяде Егору, заодно отнеси ему банки трёхлитровые, в одну он тебе мёда нальёт.

Дядя Егор был слегка подвыпивши.

– Медовуху будешь? – хохотнул.

И выставил на стол перед гостем на застеклённой веранде эмалированную миску сотового мёда:

– Ешь! А я пока вам мёда налью.

На веранду из дома вышла с сумкой в руках незнакомая женщина, внимательно посмотрела на уплетающего мёд гостя.

– Дядя Егор, – крикнула в сторону кладовки, – Я поехала.

Женщина спустилась с крыльца, стукнула калитка.

Дядя Егор вышел из кладовки с трёхлитровой банкой тёмного мёда, спросил:

– Надежда ушла? Вот непоседа и часа не побыла, всё торопится.

– А кто это, дядя Егор?

– Ты чё? Это сеструха твоя родная!

– Какая сеструха?

– А ты не знал?

Дома на вопрос сына, отец сбивчиво, не вдаваясь в детали, пояснил, что был безвинно осуждён, первая жена умерла, пока его не было, дочери выросли у родного брата их матери – дяди Егора. Вернулся из лагеря, а дочерям уже не нужен.

– Вроде и есть сёстры у вас с Виталькой, – подытожил отец невесёлый рассказ, – а вроде бы и нет. Так уж получилось…

***

Утром Виктор Андреевич приехал в офис, достал из портфеля конверт с письмом и позвонил брату Виталию, зачитал письмо и предложил:

– Слушай, давай отдадим Надежде все деньги за дом отца.

– Ты с ума сошёл? – возмутился Виталий. – Да что она в том доме сделала? Какие права на него имеет? Даже моральные? С отцом через губу всю жизнь разговаривала. С днём рождения ни разу не поздравила. И это родная дочь! С чего бы мы ей давали. Должна быть какая-то справедливость! Вспомнила про дом, когда припекло!

– Виталий, мы с тобой обеспеченные люди. Эти деньги нам погоды не сделают. Да сёстры сами себя осиротили. Глупость, дурость. Но вот так жизнь по-дурацки сложилась. И не определить, кто и когда был больше прав, а кто больше виноват. Запугали девчонок, они и отказались от отца. Была бы жива мать, объяснила бы…

– Ну, ладно, глупые девчонки, а потом-то за столько лет можно было и поумнеть! Надежда учительницей была…

– Что мы с тобой будем теперь их судить! Отец от них не отказался? Нет! Вот что главное. Всю жизнь помнил. Переживал, сокрушался, что родные дочери отвернулись. Тяжело Надежде сейчас. Муж еле ходит, дочь – мать-одиночка. Были какие-то накопления в советское время, муж комбайнёром работал, они хорошо зарабатывали, да всё гайдаровская реформа сожрала, как и у наших родителей. А Надежде газ надо провести. Давай поможем. Думаю, отец бы так поступил…

– Не знаю, Витя! Ты вечно что-нибудь придумаешь! Не нравится мне всё это! Честно скажу, не нравится.

***

В следующее воскресенье Виктор Андреевич с братом поехали к Надежде. Она удивилась, открыв калитку.

– Можно войти? – спросил Виктор Андреевич.

– Пожалуйста, – сделала шаг назад Надежда, пропуская братьев.

Выглядела она обеспокоенной, будто чувствовала подвох от визита неожиданных гостей.

– Раздевайтесь, – предложила, когда вошли в дом.

– Мы на минутку, – сказал Виктор Андреевич, но куртку снял и повесил на вешалку, что была задёрнута ситцевой занавеской.

Они прошли в горницу, сели за полированный прямоугольный обеденный стол, который украшала ваза с искусственными цветами. Ваза стояла на белоснежной салфетке. В окно ломилось мартовское солнце.

Виктор Андреевич, доставая из барсетки деньги, произнёс:

– Надя, мы с Виталием отдаём тебе всю сумму за дом отца.

Виктор Андреевич положил перед Надеждой деньги. Сестра какие-то мгновенья оторопело смотрела на толстую пачку купюр, на братьев. Потом испуганно заговорила:

– Зачем так много? Нет-нет, не нужно, я не просила столько! Зачем? Мне только газ провести.

И заплакала, будто плотину прорвало. Крупные слёзы брызнули из глаз. Надежда метнулась к комоду, что стоял тут же в углу, достала носовой платок, стала поспешно вытирать глаза.

– Ты, Надя, – сказал Виктор Андреевич, – на отца всю жизнь обижалась, сторонилась его, но вот и он тебе пригодился. Пусть деньги будут памятью о нём. Любил он вас с Полиной, всю жизнь маялся, что так сложилось… Это память о нём.

– В последние годы думаю, – сказала Надежда, отпустив глаза в пол, – как-то всё неправильно получилось…

– И просьба к тебе, – сказал Виталий, – не забывай могилу отца. Нам сложнее, а родных никого не осталось здесь, ты рядом живёшь, когда и загляни…

– Конечно-конечно… На Радоницу в прошлом году заходила к нему… Да что ж я сижу, – вскинулась Надежда, – надо же вас накормить, столько километров проехали…

– Нет-нет, мы по дороге останавливались, перекусили, а сейчас на кладбище и обратно, пока светло надо обернуться, дорога скользкая…

 

В июле от Надежды пришло Виктору Андреевичу письмо, снова на адрес офиса.

«Спасибо, брат, – писала сестра своим учительским почерком. – Газ провела, отопление сделала. Ты даже не представляешь, как мне хорошо стало. Спасибо вам с Виталием. Десятую часть суммы за дом отца я решила отдать на восстановление церкви. Видела по телевизору, что ты помогаешь церквям, так что поймёшь меня. Пусть и в нашем храме молятся за нашего отца, за тебя и брата Виталия, и за Полину, сестру нашу, Царствие ей с отцом Небесное. О могиле отца не беспокойтесь. Последний раз перед Троицей была на кладбище, траву вокруг оградки убрала. Хорошо вы сделали, что плитку у памятника положили, не зарастает. Пока жива – буду смотреть».