И еда зелёная. Задумчивый какой-нибудь кофе. Кофе «Канада» с апельсиновой цедрой и кленовым сиропом, поневоле задумаешься: кленовый сироп – дерево клён – лист дерева клён – допустим, красный на белом фоне – канадский флаг – Канада. Кофе «Элефант» с белым перцем, кардамоном, фенхелем и корицей. Кофейный слон в клетушке френч-пресса. Отдельно чашечка, объёмом пародирующая стопку, кусочки сахара на блюдце.
За соседним столиком готовятся вкушать блинчик с яблоками. На аккуратном припудренном квадрате равномерно подтаивает мороженый шар. Squaring the circle, красиво. Только цвет не тот, не зелёный. А еда, как известно, должна быть зелёная, так интереснее. Вот, например, пирог. Пирог со шпинатом, брынзой и орешками кешью. У официантки на колготках разноцветные круги. Мне, пожалуйста, пирог со шпинатом et cetera. Что-что? Вот этого пирога, - тычу пальцем в меню, - кусочек. Круглые ноги прячутся за барной стойкой, из-за стёртой краски пола, как из-за занавески, выглядывает деревянный подмалёвок. За бамбуковой занавеской по проспекту бодро шныряют люди. Слон вытеснился из-под пресса и остывает в рюмке. Остренький ароматный слон.
Вывожу на листке буквы, между делом ловлю любопытные взгляды блинчикоедов, и мерещится мне нарастающее и крепнущее с каждым написанным словом напряжение будущего читателя. Попроще бы да поскромнее. Без кешью, с чёрным перцем вместо белого, в соседнем McDonalds’е. Пугает отчего-то всё это зелёное, интересное, необязательное. Тут закономерно мало мест, людей тоже мало, а в McDonalds’е очередь. Никакого Армстронга. Льюис Армстронг в McDonalds ни ногой, и всё-таки, надо. Надо быть скромнее и проще. Оправдываюсь: хочу пробовать новое, хочу, чтобы не были скучными дни, разговоры, песенки, ужины, а становились, наоборот, всё вкусней. Нормальное желание, вроде бы, а всё равно звучит подозрительно. Неправославно звучит.
Однажды на заре юности мы с приятельницей задумали навестить вляпавшихся в армию друзей. Зимой, в военном городке, «занесённом снегом по самую ручку двери», ранним пустынным утром разыскать нужную войсковую часть не представлялось возможным, и спросить, где тут что, было абсолютно не у кого. Вдруг приятельница замерла: сзади на горизонте что-то шевелилось. Я продолжала идти, приятельница продолжала всматриваться, а когда догнала меня, изрекла: слышь, глянь, там солдаты или люди идут?
Брякнула, не подумав, смеялись. Разве с нами не приключается нечто подобное? Простые смертные налево, православные направо, на первый-второй рассчитайсь. Простых смертных надо остерегаться, шизофренично мечтая их же куда-то там обращать, детей следует держать как можно дальше от мирских соблазнов (трактовка всецело зависит от фантазии и степени фанатизма, от неказисто-мыслящих одноклассников до похода в цирк и чтения классиков), любые перемены должно воспринимать так, как будто перемен к лучшему в принципе не может быть. Этакий местный, доведённый порой до абсурда, консерватизм. Консервная банка, гетто.
В храме, как правило, заметны люди, пришедшие впервые. Они не выглядят вызывающе, из них не торчат зелёные ирокезы, они не таскают с собой муравьедов на привязи. Они выглядят нормально, и этим отличаются от общей массы, которая это различие лелеет и всячески культивирует. Мы консервируемся в надежде уберечься от искушений. Чтобы убедить себя и друг друга в том, что мы чище и святее нецерковного большинства, мы становимся другими напоказ, подменяя хотя бы крохотные хотя бы попытки стать чуть-чуть добрее безвкусной стилизацией. А стоит размотать платочек: уголки губ опущены, жалобные глазёнки, или клацающие зубы и во взгляде хищный огонёк. Грубо и злобно, скучно и уныло. Заразно. Мы в Церкви заражаем друг друга несчастьем, вот уж действительно совсем не обязательным. Ведь иногда достаточно пройтись из магазина домой другой дорогой, услышать музыку, повесить яркую шторку, заставить улыбнуться человека. Мы отгораживаемся от множества безобидных, чудесных вещей, ленимся пробовать новое, ленимся разбираться, что хорошо, а что действительно плохо, во всём подозреваем козни вражьи, на подаренный нам Им Самим прекрасный мир мы смотрим с опасливым прищуром. Говорим, что верим, и не доверяем ни капельки. Закрываясь от всего вокруг, закрываемся от Бога, которого считается, что ждём. Кто же ждёт гостей, на все замки запирая двери? Христос говорит: «се стою у двери и стучу, если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему». Но мы даже стука Его не расслышим, а если и расслышим, будет на что при случае поплакаться соратницам: ишь, соседи-паразиты опять ремонт затеяли, тарабанят день и ночь. Не угомонятся никак.
Есть люди, привыкшие к шуму настолько, что не способны функционировать бесшумно, и есть для таких людей в интернете целый специальный шумный сайт. Стало в офисе тихо, а они вместо того, чтобы впасть в ступор или в панику, идут на шумный сайт, включают себе шум и спокойненько работают дальше. Выглядит страшновато, как исчадие сатирика-антиутописта, и главное, при чём тут новизна с интересностью? Охочусь на орешину вилкой и думаю: потом, в Царствии Божием, на попадание в кое мы призваны массово уповать, как мы будем, со своей подозрительностью сроднившиеся? Апостол Павел пишет: «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его». Если не приходило, значит, совершенно новое. Если новое, то как-то тревожно. Слишком уж хорошо, нет ли здесь подвоха? Всё ли правильно? А вон там, на ромашковом пригорке, те самые соседи радуются. Смеются громко, здесь так точно можно? И им что, тоже хорошо, да? А жили-то не так, в церковь не ходили, не блюли постов да всё ремонтировали… здесь, как-никак, должны быть только избранные, разве нет? И ещё. Тут что-то всё такое красивое. Чересчур. Полезно ли это? Какой в этом смысл? Можно ведь без этого обойтись. Et cetera. Как мешаем здесь и сейчас, точно так же будем там и потом мешать Богу делать нас счастливыми. Всех нас, каждого призванного Им к бытию человека, и пришедшего в Церковь, и нет.
Хаяо Миядзаки говорил, что в своём мультфильме «Рыбка Поньо» он больше всего любит финальные титры. В них нет никаких указаний должностей, только в алфавитном порядке все те, кто участвовал в создании фильма, все подряд, крупные инвесторы, мелкие курьеры. В списке можно найти даже клички трёх бездомных котов, часто ошивавшихся у крыльца студии.
Богу важен каждый из нас, даже самые с виду бесполезные, и важны все наши мелочи, даже вовсе, казалось бы, ненужные. Хорошо, но зачем нагромождать, к чему всякие изыски, ухищрения? – вопрошает читатель, и на сцену, задравши нос, ступает уважаемое слово «аскеза». Все кому-то должны быть аскетами! Вот и Микеланджело говорил. Это же Микеланджело говорил, что создать безупречную скульптуру легко, нужно только взять глыбу мрамора и отсечь всё ненужное, да? Как будто, похоже. Совсем похоже. Только одна загвоздка: ну не микеланджелы мы. Если я возьму глыбу и отсеку, известно, что получится – ничего не получится, а можно и сломать себе полезную в хозяйстве руку. Мрамор, он ведь, ого…
Я сижу в Лондоне, пью слона и ем зелёный пирог. Это не топографический бред. Напротив, за занавеской ГУМ. Кофейня напротив ГУМа зовётся «Лондон». Нетронутые белые кубики заляпаны кофе, перевод продукта. На стенах открытки с занятными существами: вместо голов и сердец фонарики светят, вместо солнышка, за окнами лондонски моросит. Смотрю в потолок.
Всем известный сказочник Джанни Родари был убеждён, что нет ничего проще, чем фантазировать. Клепал себе до беспамятства овощных человечков, не сказки, а салат. И учил сочинять итальянских школьников. Одним из его любимых упражнений был «фантастический бином». Берём две первые пришедшие в голову вещи и выдумываем, как бы им повзаимодействовать. Любым способом. С точки зрения Джанни, чем нелепее – тем лучше. Мальчик и луковица. Слон и кофе. Вегетарианское меню и (над входом) Тауэрский мост. А в восьмидесятых, один одесский бард рассказывал, к нему, когда он бренчал гитарой на перекрёстке, подошёл вдребезги пьяный шалопай и попросил спеть песню. Было поздно, бард уже собирался уходить, но шалопай был настойчив. Бард решил выкрутиться и попробовал перенести песню на завтрашний день. Шалопай изумился и даже слегка обиделся: «Ты чего, мужик? Ты посмотри на меня! Где я, а где завтра?»
Потолок кофейни порадовал бы сказочника. На потолке кофейни повесились аэропланы и большой дирижабль. Он – касатка. Его так покрасили. Дирижабль-касатка очевидно лучше просто-дирижабля и просто-касатки. Не верите – спросите детей.
Я и сегодняшний вечер. Цвет грядущей весны и аромат пирога. Джаз по радио и за всё это благодарность. Старые книжки в шкафах, пледы в клетку, шахматы, жёлтый тюльпан в голубоватом бокале, возможно, все эти уютности – только кубики, из которых складывается необязательное опять-таки вдохновение. К вдохновению принято относится скептически: работать надо, трудиться, исполнять долг, а вдохновение – это для любителей. Понятный подход, а то попривыкли лентяи и бездельники оправдываться отсутствием вдохновения. Безумно умный Пикассо всё уладил. Он говорил: вдохновение существует, но, придя, оно должно застать меня за работой.
Вдохновение быть. Трудиться, улыбаться, благодарить, дарить и принимать подарки, смешить, утешать, радовать. Без этого можно обойтись, только получится скучно и уныло. А в Церкви нам должно быть радостно, чтобы, видя Своих любимых нас радующимися, радовался Любящий Бог. Из крошечных кубиков простых весёлых мелочей мы можем стоить великолепные замки, яркими штришками рисовать неповторимые шедевры, о непривычном, забавном, диковинном рассказывать сказки. Зачем? Как-то один епископ спросил великого и прекрасного Гауди, почему он придаёт такое значение украшению крыш и шпилей. Антонио ответил: монсеньор, их будут рассматривать ангелы.
Официантка отбирает пустую тарелку. Армстронг будет капитаном касатки, я на слоне. У дирижабля топливо – джаз. Льюис будет играть на корнете, я на слоне. Слона грамотно настроить (без настроения слон), и как дунуть в хобот. Корнета не слышно, прости, Лу. Надул обиженно губы, куда уж там, казалось. Дирижабль взмыл, слон поник, опечалился. Учись, милый, учись. И мы с тобой когда-нибудь, обязательно. Взмахнёшь ушами, милый слон, я куплю нам корнет. Улетим с тобой в небо.
