Макаровы крылья. Часть 3

Часть 1
Часть 2
Часть 3
Часть 4
Часть 5
Часть 6

— Дроля, шутишь или любишь? — напевала Вера, игриво подмигивая подруге. —Дроля, я тебя люблю. Ты, наверно, дроля, шутишь, а я ноченьки не сплю,

— Что ещё за дроля такая? — смеялась Янка.

— Частушка такая. Дроля — любимая значит, подруга. Так меня Макар иногда дразнил… А ведь «дроля» связана со словом «тролль»…

Янка захохотала во всю силу, заразительно, обнажая красивые ровные зубы и откровенно любуясь собой — знала, что красива, когда смеётся.

— Да ты не смейся! От старо-норвежского «troll» — я серьезно говорю!

Вера тоже улыбнулась, достала из сумки клочок бумаги и стала выводить на нём слова, продолжая объяснять:

— А «troll» — от старо-германского «truzlan» — ходить неуклюже. Вот такая этимология! — подытожила она и поставила огромный восклицательный знак во всю длину бумаги.

— Ходить неуклюже?! Любимая? С ума можно сойти!

Янка всем своим видом демонстрировала удивление, нарочито привлекая к себе внимание. Одинокая, сразу видно. Каждая её клеточка зовёт к себе любовь.

— Да ладно тебе! Ничего особо смешного нет, если задуматься. Ты чай-то пей, а то остынет пока заражаешь флюидами пространство.

— Любимая — тролль! Как же не смешно?

— А я думаю, дело в том, что любимую видят беспомощной, нуждающейся в защите. Это по жизни она ходит неуклюже…

— Может быть, может быть…

— Нет, Янка, так оно и есть. Ради любимых подвиги совершают…

— Какие подвиги, где? Кто совершает?

— Ну-у, в теории. Так должно быть. Женское сердце нуждается в благородных поступках, высоких порывах… Разве нет?

— Нуждается, конечно! Но мужики-то всё больше ждут подвигов от женщин. Мир стоит на женских, а не на мужских плечах, на женском терпении и выносливости. Мужских подвигов больше нет…

Янка перестала смеяться, словно сняла маску. И сразу постарела.

— Ты права, права, — ответила Вера. — И нет ничего обременительнее, чем любовь к мужчине, лишённому благородства…

— А твой-то благороден? — на лице Янки изобразилось презрение, спаянное с завистью, которую она не смогла скрыть.

— Яночка, ну, зачем ты?… Мы вчера опять разругались. Даже не представляю что дальше. У меня нет больше сил бороться за нас…

— Дроля ты, дроля.., — Янка обняла подругу и поцеловала её в лоб. — А как же благородные порывы?

— Ну, женщинам цветы дарят, серенады поют, подвиги совершают, творения посвящают — именно поэтому. Такая форма жертвоприношения женской сути — цветку…

— Нет во мне, Вера, никакого цветка, нет никакой женской сути! Была когда-то, да вся вышла…

— А я держу её за верёвочку, как воздушный шарик и боюсь из рук выпустить. Творю глупости во имя своей женской сути. Иначе захлебнусь в обыденности…

— Вот она, правда-то! Женские глупости — это и есть подвиги во имя женской сути. Других — не-е-е-е-е-ту!!

Янка опять рассмеялась.

— Нет-нет, не согласна! Одними глупостями женщина не выживет. Женщине важно, чтоб её суть увидели, обнаружили. Ей надо быть найденной.

— Меня вот не нашли… И что теперь, умирать? Тебя-то муж нашёл...

— Меня Макар нашёл. Я даже слышу, как он меня любит. И живу надеждой на его крылья. Они могут подарить полёт над любой бездной. А муж…

Вера притихла, глаза её увлажнились слезами, но она сдержала их непрошеный напор.

— Я — его инвентарь, понимаешь? — спросила она. — Одно из наименований в его инвентарном списке. А ещё он меня нудисткой называет…

— Во, кретин!

— Тише, что ты?! Всех ангелов распугаешь…

— …

— Я знаешь как их к нему приманиваю? Хорошими мыслями о нём. Ну, не смейся! Моя бабушка так деда на войне сохранила. А у нас — тоже война, только другая.

— И с каких это пор ты — нудистка?

— Арнольд говорит, что я хожу перед людьми неприлично голая. Но он заблуждается. Он ничего обо мне не знает. Ничего! Я давно научилась «припудривать» себя, научилась рядиться в яркие «перья и маски», отрастила пышный «хвост», который умею красиво тянуть шлейфом, когда надо, или распускать по-павлиньи, чтобы отвлечь внимание посторонних…

— Дроля — пава!

— Да что ты над всем смеёшься? Это не смешно, Янка! Это страшно. Теперь я похожа на ветвистый куст, увешанный лентами и всякой мишурой. Как думаешь: человек-куст — это больше человек или больше куст?

— Мне больше нравится — дроля…

* * *

Домой она шла быстро, шлёпая по лужам… Было холодно, дождик моросил… Перед глазами мелькали то лужи, то птичьи лапки, шлёпающие по лужам, как и она. Лужи, лапки, лужи, лапки, лужи, лапки… Холодно смотреть.

«Как они, бедные, голыми лапками да по воде в такой холод?..». Вера поёжилась. Ей было жаль всех: себя, птичек, зверушек, Янку.

Из-за угла показалась собака: большая и совершенно облезлая. Голые её бока поблескивали худобой.

Сердце сжалось. Вера огляделась вокруг и, заметив продуктовый магазинчик, поспешила к нему.

В витрине красовались колбасы, копчёности, сосиски…

— Мне три сардельки, пожалуйста! Вон те, толстые — с краю... Да.

Она глянула в окно: ничего не видно.

— И разрежьте, пожалуйста.

Схватив пакет, она выскочила из магазина. Пса нигде не было.

Она выбежала на перекрёсток. Присмотрелась. Вдали маячило рыжее пятно. Он!

Чтобы накормить пса, за ним пришлось бежать. Вера попыталась окликнуть его, и он обернулся, но глядел так испугано, что она решила больше не кричать, а то ещё сбежит бедолага.

Таки догнала.

— На, пёсик, на! Иди кушай! На…

Пёс неуверенно подошёл и, уловив носом колбасный запах, не медля проглотил угощение. После, двигаясь боком на всякий случай, он быстро удалился.

И тогда Вера заметила, что за ней наблюдает мужичонка. Рыжий, как и пёс, и такой же захудалый.

Она смутилась.

— Да вы не пугайтесь, гражданочка! Я просто видел как вы бежали за собакой, вот и заинтересовался.

Вера не знала, что ответить. Она уж было решила уйти молча, но мужичонка заговорил снова.

— Вы, наверное, животных любите? Моя покойница жена такая же была. Не могла выносить страдание тварей…

«И что ему надо от меня? Поговорить? Что ж, он стоит внимания не меньше, чем пёс…»

— Да, вы правы, — произнесла она, разворачиваясь к мужичку лицом. — Они беспомощнее, чем люди.

Дождь начал накрапывать сильнее, Вера открыла зонт. Мужичок сделал то же самое.

— Знаете, я ведь тоже шёл за этим рыжим, — он по-старчески крякнул, — только у меня с собой ничего, кроме хлеба, нет…

Они понимающе улыбнулись друг другу. Теперь всё прояснилось. Вера свободно вздохнула, но не нашлась что сказать.

— Они ведь страдают! Божии твари всё-таки. Бывает плачу, как и покойница жена плакала. Дома-то у нас — зоопарк…

Вера слушала с интересом. Нехитрый разговор мужичка помогал не думать о своём и задерживал её возвращение домой, где ждали проблемы, которые надо было решать, а решать вовсе не хотелось. Проще — не думать. Мужичок понял её настроение и потому говорил, говорил…

— Приходишь домой, повсюду — глаза. Ожидающие, надеющиеся, голодные. До зарплаты ещё неделя, даже больше, а мы уже недоедаем. Сидим на каше да хлебе. Нет, это, конечно, не голод! Что мы знаем о голоде? Да почти ничего, слава Богу!

Есть не досыта даже полезно. С духовной точки зрения. Вот только стыдно перед неразумными животными, которые ничего не знают о пользе недоедания. Они просто смотрят, даже не в глаза, а прямо в сердце, и умоляют.

«Я для собаки — бог», — поётся в песне. Она так и смотрит: как на бога, а в глазах — немая мольба. И кошка туда же… Сладкая парочка! Сидят и смотрят в одном направлении — на меня. И только решат, что иду на кухню — увяжутся следом, ибо я — бог холодильника. А в холодильнике, как известно, растут всякие косточки, курочки, колбаски…

«Колбаски!!!» — помню, так кричала старуха. Она вышла на улицу, вынесла стул (сама или кто-то вынес — не знаю) и, сидя возле дома, взывала ко всем прохожим: «Колбаски! Хочу колбаски!». Я тогда не мог помочь ей — в кошельке было пусто. Вышло, что я дважды прошёл мимо неё, умоляющей.

Стыдно было. Пару раз оглядывался и удивлялся, что никто не реагирует на неё. Лишь некоторые косятся как-то непонятно, а большинство просто не видит, не замечает её…

«Колбаски ей подавай! Ведь не хлеба просит! — обратилась ко мне женщина, идущая навстречу. — Я вчера ей хлеба купила — так она не взяла! Неделю уже сидит и клянчит»…

Я промолчал. Сытый голодному — не товарищ. Вспомнился дворовый пёс, который жалобно просил глазами, но почему-то не захотел съесть отломанный кусок хлеба. Наверное, тоже «колбаски» ждал.

Э-хе-хе! Денег-то осталось только на две буханки. И куда они деваются?! Моя собака хлеб съест, если дать кусочек. Я и даю. Её голод мучает не меньше моего, как не дать? Всё по-братски делим. Она не голодает!

Как-то увидал я действительно голодного пса: ребра, обтянутые кожей. Стоит, на ветру шатается, в глазах безысходность и равнодушие — уже не ждёт, не молит, но чуточку надеется. Точнее, даже помнит, что вроде как можно попытаться надеяться, но…

Страшно было глядеть в его глаза полупотухшие… Хорошо, что в холодильнике у меня тогда лежали куриные лапы сваренные. Я вынес ему три штучки, только он и съесть их не сразу решился. Боялся, что не осилит. А может, забыл, как это делается, — не знаю. Но помаленьку таки сгрыз две лапы — а они когтистые, грубые. Я боялся, что ему и нехорошо может стать после такой кормежки, если не ел давно. Сбегал за водой…

Не думаю, что я спас его. Скорее, немного продлил ужас его голодного существования. Часто вспоминаю его глаза, в них отражалось то, что приходит за гранью отчаяния, — странный и страшный покой, похожий на смирение…

Мужичок замолчал. И Вера молчала. Только дождь размеренно барабанил по крышам зонтиков, словно успокаивая собеседников.

— Вот, возьмите для ваших питомцев.

Вера достала из кошелька несколько бумажек.

— Да что вы?! Я же не для этого рассказывал…

— И я не для этого… Простите. Но я их достала уже, возьмите!

Он молча и аккуратно сунул деньги в карман.

Рыжий пёс возвращался обратно, маяча уже по другой дороге.

Они простились….

И только дождь всё так же стучал по крышам зонтиков и домов, по шляпам и лицам прохожих, заливая тротуары и создавая лужи, по которым шлёпали ноги и лапки, ноги и лапки…

(Продолжение следует)